Текст книги "Москитолэнд"

4. «Абилитол»

Встречи с доктором Уилсоном начались чуть более года назад. Его многочисленные степени в рамочках заверяли всех вокруг, что он настоящий врач, а не профессиональный клоун, как я опасалась.

– Скажи, что ты здесь видишь, Мэри.

– Меня не так зовут, док. Или… мои родители вас не предупредили?

Губы его изогнулись в скромной улыбке.

– Прости, Мим. Так что ты…

– Опять неверно, – прошептала я.

Доктор повернулся за помощью к моему отцу, но этот колодец уже давненько высох.

– Ну хорошо. И как же тебя зовут?

– Антуан, – с серьезной миной заявила я.

– Мим, прекрати, – вмешался папа. – Ответь на вопросы доктора Уилсона.

Большинство моих ровесниц давно перестали отвечать правду и говорят лишь то, чего от них ждут. Но где-то в средних классах, а может, еще раньше я решила, какой хочу быть и какой быть не собираюсь никогда и ни за что.

– Мим? – подтолкнул доктор Уилсон. – Можешь сказать, что ты…

– Где ваш медведь, док? – прервала я.

– Извини, что?

– Погодите… только не говорите, что вы безмедведный врач!

Он нахмурился и снова уставился на отца.

– В приемной доктора Макунди стоял… – вздохнул папа, будто мечтал сказать что угодно, кроме следующего: – …огроменный гризли. Чучело.

– Да ладно? – В улыбке доктора Уилсона проскользнуло нечто мальчишеское, узнаваемое.

Он думал, что лучше доктора Макунди.

Я схватила стопку с чернильными пятнами и пролистала:

– Пенис, пенис, пенис… Ух ты, это что, вагина?

– Бога ради, Мим! – взмолился папа.

Я бросила карточки на стол и выставила перед собой оба средних пальца:

– Скажите, что вы здесь видите, док.

Папа встал и посмотрел на маму, что тихо сидела рядом, сложив на коленях руки. Она не улыбалась, но и не хмурилась.

– Ничего страшного, мистер Мэлоун, – успокоил доктор Уилсон, вынуждая отца сесть. Затем снова повернулся ко мне: – Вспомни, о чем мы говорили, Мим. Вспомни, как важно облекать все свои чувства в слова. Порой проблема кажется несущественной, пока не скажешь о ней вслух.

Я закатила глаза:

– Я чувствую злость и…

– Начнем с имени, – прервал доктор, вскинув руки. – Назови свое полное имя, пожалуйста.

– Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун.

– Продолжай, – тихо произнес он.

Я тоже понизила голос, потому как недавно выяснила, что шепот, оказывается, куда громче крика.

– И я не в порядке. Я злюсь. Помираю со скуки. И думаю, что доктор Макунди в миллион раз лучше, чем вы.

Улыбочка Уилсона меня бесила.

– А как же голоса, Мим? В последнее время у тебя были приступы?

– Говорите так, будто я… не знаю… эпилептичка или типа того. Круглые сутки пускаю слюни и бьюсь на полу в судорогах. – Я взяла карточку с кляксами. – А разве чернильные пятна не совсем средневековье? Что дальше? Лоботомия? Шоковая терапия? Боже, все прям как в «Гнезде кукушки»…

Уилсон кивнул. Равнодушно.

– Можем обойтись без чернильных пятен, если хочешь.

– Да, хочу. Очень-очень хочу.

Вместе со стулом выдвинувшись из-под стола, он открыл ящик и достал стерео, похожее скорее на пушечное ядро. Затем начал листать папку с компакт-дисками:

– Как насчет музыки? Тебе нравится Вивальди?

– Макунди включал Элвиса.

– Боюсь, у меня только классика.

Удивил.

– Ладно. Тогда Бах. Сюита для виолончели номер один?

Уилсон порылся в папке и извлек двойной диск Баха:

– Уверен, здесь есть первый концерт для виолончели.

– Сюита, – поправила я.

– Да-да, – пробормотал он, – все вокруг суета.

– Черт, док, да вы идиот.

Папа сполз по спинке кресла и уткнулся лбом в руки. Все знают, что он вечно висит на волоске, и теперь казалось, что тот наконец готов порваться.

Доктор Уилсон задал еще несколько вопросов и сделал несколько заметок, пока я изучала его кабинет. Уютные растения. Уютные кресла. Стол красного дерева, несомненно, ценою с «ауди». А за спиной доброго доктора – его личная Стена Мужества. Я насчитала семь вставленных в рамки дипломов, повешенных заботливо, с гордостью и нехилым недоумением, мол, охо-хо, ты не веришь, что я важен? Тогда как ты объяснишь вот это?!

Уилсон на миг оторвался от заметок:

– Полагаю, в вашей семье бывали случаи психоза?

Папа кивнул:

– У моей сестры.

Спустя несколько драматических подчеркиваний Уилсон закрыл мою медкарту и достал новую стопку бумаги. Маленьких розовых квадратиков.

– Выпишу ей «Арипапилазон», – сообщил он. – Десять миллиграммов в день – это по одной таблетке.

Краем глаза я видела, как мама впилась пальцами в папино бедро. Он отодвинулся, освободил ногу и ничего не сказал.

– Простите, – начала мама, подав голос впервые с начала сеанса, – неужели это правда необходимо? Доктор Макунди считал, что в случае Мим медикаментозное лечение преждевременно.

Уилсон снял очки, мельком глянул отцу в глаза и оторвал от пачки листок с рецептом:

– К сожалению, в этом вопросе наши с доктором Макунди мнения не совпадают. И конечно, решать вам, но это моя… профессиональная рекомендация.

Только я уловила критику в адрес Макунди. Или просто мне одной было не все равно. Профессиональная. Намек, что советы Макунди иного рода. А по мне, так Уилсон, папа и их приверженность лекарствам куда абсурднее, чем все чучела гризли в мире.

– Мы читали о препарате, давшем хорошие результаты, – сказал папа, глядя в рецепт. – Как он там назывался, Ив? Абили-что-то-там.

Мама скрестила руки на груди и уставилась в противоположную сторону. В ее глазах горел невиданный мною прежде огонь.

Доктор кивнул:

– Это он и есть. «Арипапилазон» в основном известен как «Абилитол».

На комнату словно опустился покров. Черный саван болезней, предсмертных минут и всего того худшего, что есть в самых худших местах. Слово-мутант, жуткий гибрид, неестественный союз двух корней, настолько разных, насколько это вообще возможно. Абилити – дар. Витриол – злоба, яд. «А ты, Абилити, берешь ли Витриол в свои законные суффиксы?» Я хотела закричать, что против сего порочного брака, но не вышло. Полный песка, пересохший рот слипся. Доктор Уилсон с непроходящей улыбкой вещал о преимуществах «Абилитола», а папа кивал, как кукла-болванчик, не замечая, как углубляются в комнате тени.

Пока они болтали, я поймала мамин взгляд. И, судя по ее лицу, она тоже чувствовала сгущающуюся тень.

Мы не улыбались.

Не говорили.

И вместе ощущали приближение тьмы.

5. Шестое письмо

Я просыпаюсь под рокот междугороднего автобуса, на лице – отблески позднего солнца, на плече – тяжелая голова Арлин. (Если б не храп, я б поклялась, что бабулька померла или впала в кому.) Стерев тонкую струйку слюны, свисающую из ее рта на мое плечо, я перекатываю Арлин на ее сиденье и кладу себе на колени рюкзак.

Со снами мне не везет, и я всегда считала, что дремота скорее утомляет, чем восстанавливает силы, и эта не стала исключением. Мне снился научный проект в пятом классе. Нам дали карту мира, велели вырезать все континенты и сложить их вместе в существовавший миллионы лет назад суперконтинент известный как Пангея. В реальности я так и сделала. Но причудливым снам неведомы жизненные рамки, и там вместо континентов я вырезала крошечный штат Миссисипи. И не успела опомниться, как бумага превратилась в настоящую землю, а я уже смотрела на штат с высоты птичьего полета: на его вытянутую, похожую на коробку форму с острыми углами, на выступающую челюсть и на короткую шею, что окунается прямо в Мексиканский залив. Внезапно Миссисипи на моих глазах раскрошился и пошел ко дну, а его место заняла громадная армия москитов. Миллионы миллионов, бессмысленно жужжащих, переваривающих горячую кровь, зависших в воздухе над соленой водой. На мгновение они даже приняли форму штата, так что казалось, будто Миссисипи все еще там, только теперь жужжит и трепыхается.

А потом армия в едином порыве повернулась ко мне.

И я проснулась.

Вытирая пот со лба, пытаюсь поймать потерянное во сне дыхание. Раскатистые литавры автобусного двигателя, духовая секция бормочущих пассажиров и выхлопы как случайные римшоты, как ни странно, помогают. Это симфония транспорта, утешающая и уверяющая, что я все ближе к маме и все дальше от Москитолэнда.

Я тру мокрое пятно на плече (спасибо Арлин за сонные слюни) и расстегиваю рюкзак. Оказавшись под прицелом кровососущих демонов, волей-неволей захочешь дважды проверить свои ресурсы. Я снимаю крышку с кофейной банки и пересчитываю деньги. Семь сотен двадцатками. Билет на автобус стоил сто восемьдесят, так что…

Сердце екает.

«А это. Что. Такое?»

С самого дна я достаю бумагу, свернутую в тонкую трубочку и затянутую резинкой. Надгортанник трепещет от неистового возбуждения. Какие секреты Кэти хранит в своей любимой кофейной банке?

Арлин хрюкает, открывает один глаз, скребет персиковый пушок на подбородке и вновь опускает голову мне на плечо. Я осторожно ее отталкиваю, она на мгновение замирает на спинке собственного сиденья и тут же плюхается обратно.

Проклятие. Настойчивая бабулька.

Я убираю наличные и банку в рюкзак, сую бумажную трубку в карман и, придерживая голову Арлин одной рукой, оборачиваюсь к приятной паре позади нас:

– Привет, ребятки. – Почему-то британцев люди слушают куда охотнее – знаю не понаслышке, на примере неизменно крутого маминого акцента. – Мне очень нужно попасть в клозет. Не возражаете, если я перелезу через ваши места? А то тут спит милейшая пожилая леди, и мимо протиснуться весьма проблематично.

Только «весьма» в моем исполнении звучит как «асьма».

Их рты изгибаются в улыбках, и я мысленно лишаю их статуса «приятная пара» – как минимум из-за похабного отношения к собственным зубам. Этим двоим не помешал бы визит, а то и все семь, к ортодонту. И не успевает парень заговорить, как в мозгу что-то щелкает.

– Ты откуда, подруга? – спрашивает Его Уродливое Зубейшество.

С матерью-англичанкой учишься легко распознавать фальшивый акцент в кино и телепередачах, и это одна из причин, почему я так хорошо притворяюсь. И по той же причине я сразу понимаю, что парень наверняка настоящий британец.

– Оксбридж, – говорю.

Да чтоб тебя, Мим! Лондон, Кембридж, Оксфорд, Ливерпуль, Дувр… а в Лондоне я даже бывала. Вообще-то, дважды – на семейных сборищах. Но нет. Оксбридж. Окс-гребаный-бридж.

Ее Уродливое Зубейшество улыбается Его Уродливому Зубейшеству:

– Дорогой, разве у тебя нет друга в Оксбридже?

Он уже едва сдерживает смех:

– О да, дорогая, Найджел там жил, но переехал в Бамликтон, помнишь?

– В Бамликтон или все же в Лонкамдонфордбриджетон?

К несчастью для меня, они тоже способны распознать настоящий британский акцент. Заливаясь хохотом, они поднимают свои монархические задницы с сидений, и я лезу через них в проход. Учитывая верхний отсек, тут тесновато, но все получается. Я шагаю в хвост автобуса (под все еще звенящий в ушах смех британцев) и, проскользнув в уборную размером со шкаф, сдвигаю щеколду на «ЗАНЯТО». Зеркало над раковиной такое крошечное, что едва вмещает мое лицо, и мгновение я размышляю, не пора ли нанести боевую раскраску. Ведь прошло достаточно времени, правда? Ну ладно, хорошо, я красилась только прошлым вечером, но с учетом «последних новостей» кто станет меня винить? Я сую руку в карман, поворачиваю тюбик с маленьким серебряным кольцом посередке и…

«Терпение, Мэри».

С глубоким вдохом пихаю губную помаду глубже в карман и, вытащив секретные бумажонки Кэти, сажусь на пластиковую крышку унитаза. Стягиваю резинку, разворачиваю трубку и читаю. Первый листок – отвратительная любовная переписка между Кэти и папой. Я бы почку отдала, чтобы это развидеть. Привстав, поднимаю сиденье и бросаю гадость в унитаз. Следующие шесть страниц – тоже письма, но совсем не похожие на первое и написанные очень знакомым почерком.

Кэти.

Ответ на твое последнее письмо – нет.

Кроме того, пожалуйста, не делай вид, будто я не справляюсь. Как дела у Мэри в новой школе?

Передай ее отцу, что я спрашивала.

Ив.

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

Кэти.

В моей комнате нет телевизора. По-моему, так не должно быть. Разузнаешь, что там и как?

Меня здесь никто не слушает. И да, я в курсе, что перед улучшениями всегда становится хуже. Это ведь я больна.

И.

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

Кэти.

Это чертовы люди не хотят слушать. Ты звонила насчет телика?

И.

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

Кэти.

Мне лучше. Пожалуйста, поговори с Барри о стратегии выхода.

И.

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

Кэти.

Серьезно, я здесь умру.

Прошу, помоги.

И.

Шестое и последнее письмо – беспорядочные каракули, без приветствия и подписи. Перечитываю его раз десять.

«ПОДУМАЙ ЧТО БУДЕТ ЛУЧШЕ ДЛЯ НЕЕ.

ПОЖАЛУЙСТА, ИЗМЕНИ РЕШЕНИЕ».

Каждая капля Мим-крови бросается мне в голову, окружает мозг крошечными тромбоцитами и сжимает его. Не могу дышать. Не могу думать.

Не могу.

У мамы рак. Груди, легких, печени – неважно. А может, тиф. Люди вообще им сейчас болеют? Не уверена. Она легко могла подцепить какой-нибудь смертельный птичий грипп. Ну, в смысле, это ж сраные птицы! Они могут добраться куда угодно. Впрочем нет, это глупо. Или не глупо, но явно попало бы в новости. Я бы узнала. Все же главный подозреваемый – рак. Им вечно все болеют. Но зачем из всех людей в мире обращаться за помощью к Кэти?

Правая рука практически по собственной воле сжимается в кулак, сминая первые пять писем в плотный снежный ком. Я встаю и поднимаю пластиковую крышку. Любовное письмо опустилось на дно – метафора на вес золота. Я бросаю туда же эпистолярный снежок и нажимаю на кнопку смыва. Затем поворачиваюсь к зеркалу, стираю с поверхности грязь и смотрю на свое отражение. Худосочное. Как палочный человечек.

Долбаная Кэти!

До того как мамин телефон отключили, я звонила раз в день. Кэти сказала, что, наверное, не стоит. Мол, я должна дать маме немного личного пространства, будто речь о симпатичном парне или типа того.

Сжимаю этот последний листок в руке, точно боевой снаряд, и вдруг меня озаряет. А что, если Кэти прятала и другие письма? Мама уехала три месяца назад. Первые два (плюс еще немного) я получала по письму в неделю, а три недели назад связь оборвалась. Но вдруг нет? Кэти ясно дала понять, что не в восторге от моих звонков маме, так с чего ей одобрять переписку? Может, в доме осталась еще одна спрятанная банка из-под кофе с трехнедельными посланиями от мамы?

Разжимаю кулак, перечитываю буквы на снаряде.

«Подумай что будет лучше для нее. Пожалуйста, измени решение».

Это обо мне. И для меня лучше всего быть с мамой.

Но Кэти не хочет, чтобы я ей звонила. Не хочет, чтобы писала. И конечно, не хочет, чтобы мы увиделись.

Новые искры распаляют глубокую, необъятную пламенную ненависть. Я запихиваю шестое письмо в карман и выуживаю свою боевую раскраску. Обычно это священный процесс, требующий немалой доли изящества. Но сейчас в этом плане я где-то между велоцираптором и нулем. Короче, далека от изящества.

Прежде, чем помада касается моих болезненно-землистых щек, унитаз за спиной издает отрыжку. Под ногами громко булькает, и только теперь я замечаю табличку под зеркалом:

БУМАЖНЫЕ ПОЛОТЕНЦА

И СРЕДСТВА ЖЕНСКОЙ ГИГИЕНЫ

ВЫБРАСЫВАТЬ В ВЕДРО

НЕ СМЫВАТЬ

Етить-колотить!

Я слышу звук стремительного потока и знаю, что будет дальше.

Первым делом: мои кроссы. Я убираю помаду и запрыгиваю на раковину, и в тот же миг из-под пластикового ободка унитаза начинает сочиться ржавая вода. Из своего невообразимого гнезда я с ужасом наблюдаю, как она заливает пол. За неимением знаний о работе канализационной системы автобуса мне остается лишь представить гигантский желудкоподобный резервуар в его кипящих недрах, переполненный и готовый извергнуться, благодаря смятым письмам. Одно можно сказать наверняка: воняет уже так, что у-у-ух. Я оглядываю кабинку в поисках чего-нибудь, что остановит утечку: аварийный рычаг на случай потопа, гидравлический тормоз или какую-нибудь кнопку выброса, которая катапультирует меня из автобуса. Но нет ни рычагов, ни тормозов, ни кнопок.

Остается только бегство.

С безопасного сиденья-раковины я тянусь к двери сдвигаю щеколду на «СВОБОДНО». Затем раскачиваю туда-сюда ногами, чтобы инерции хватило для приличного прыжка через дверной проем в проход. Приземление не очень удачное, но кроссовки не испачкала – уже что-то. Нацепив на лицо свою лучшую «кто, я?» улыбку, закрываю дверь и возвращаюсь в свой ряд.

– Все хорошо, милая? – спрашивает Арлин.

Я улыбаюсь – кто, я? – протискиваюсь мимо ее ног и сажусь на место. Меньше чем через тридцать секунд в хвосте автобуса начинаются волнения. Выглянув из-за спинки сиденья, вижу, как пассажиры морщатся и машут перед лицами руками. Некоторые даже смеются, но это шок-и-трепет смех, а не ха-ха-ха-вот-умора.

Опускаю взгляд на британцев – они пялятся на меня, натянув рубашки на носы. Противогаз-стайл.

Все идет как надо. Я в автобусе, полном умников.

Откидываюсь на спинку, смотрю в окно здоровым глазом и не могу сдержать легкую улыбку. Впервые за долгое время я в своей стихии.

Округ Ялобуша, штат Миссисипи
(До цели 818 миль)

6. Иногда нам просто нужна штука

1 сентября, вечер

Дорогая Изабель.

Я – коллекция странностей, цирк нейронов и электронов: мое сердце – инспектор манежа, душа – воздушный гимнаст, а весь мир – мои зрители. Звучит чудно́, потому что так и есть, а так и есть, потому что я сама чудна́я.

Мой сгинувший надгортанник – Причина № 3.

Около года назад мама отвела меня в больницу, потому что меня все время тошнило. После нескольких тестов педиатр сказал, что мой надгортанник сдвинут – проблема необычная, но ничего такого, из-за чего бы стоило переживать. Вот только когда он сказал «сдвинут», мне послышалось «сгинул» – освежает, как удар мизинцем об косяк. Я тут же представила рассеянного Творца, что, почесывая голову, переворачивает Вселенную вверх тормашками в поисках сгинувшего надгортанника Мим. Врач прописал какие-то лекарства, но мой инфантильный пищевод гнул свою линию с варварским упорством.

Чаще всего невозможно предсказать, где и когда меня вырвет, но иногда получается ускорить процесс. Дважды с момента переезда папа и Кэти оставляли меня дома одну. И оба раз я «ускорялась» в их спальне. Стояла на этом жутком берберском ковре и смотрела на их сдвинутые до упора столы. Компьютер для политического блогера, макбук для начинающего автора любовных романов. Две настольные лампы. Одна незастеленная кровать. С каждой стороны по тумбочке, на обеих книги и пачки бумажных носовых платков. Половину этих вещей я узнавала, другие были чужими. И все же вот они, смешанные воедино, знакомые и незнакомые – семья с несемьей.

Как правило, в тот момент меня и выворачивало. На кровать со стороны Кэти. И, судя по количеству дезинфицирующих средств, которые потом туда выливались, можно было предположить, будто она клетку горилл чистит.

Но, как я и сказала в начале этой записи, я «коллекция» странностей, и одна странность коллекции не сделает.

Великое Ослепляющее Затмение – Причина № 4.

Пару лет назад случилось солнечное затмение. И все учителя и родители такие: «Ни в коем случае не смотрите прямо на затмение!» Ну серьезно, они от подобного просто тащатся. Что ж, будучи самой собой, я наполовину услышала сказанное, наполовину обдумала, наполовину приняла к сведению и наполовину повиновалась – закрыла один глаз и посмотрела на затмение другим.

Теперь я наполовину слепа.

Немного попсиховав, я поступила, как и любой рациональный человек, заполучивший загадочный недуг: залезла в Интернет. В Сети нашлось и название для моей болячки (солнечная ретинопатия), и причина (появляется от долгого глазения на солнце), и временные рамки (обычно длится не более двух месяцев). Как я уже упоминала, все произошло пару лет назад, так что, полагаю, я уже смирилась с потенциальным постоянством своего состояния. (Только что поняла, что абзац пронизан круглыми скобками. Наверное, я сейчас просто сама чувствую себя зажатой в скобках.)

(Короче.)

К чему я все это? Почему мои медицинские загадки стали Причинами? Рада, что ты спросила. Я разработала теорию – мне нравится называть ее «принципом боли», – согласно которой боль делает людей такими, какие они есть.

Оглядись, Из. Безликие повсюду: блестящие люди на сверкающих тачках, быстро ездят, быстро говорят. Рассказывают сказочные истории в экзотическом антураже, не забывая воткнуть как можно больше громких слов. Да взять того же мальчишку из моей школы – Дастина Как-то-там. Он без конца трещит о своем «поместье». Не доме. Долбаном поместье. Его мать наняла дворецкого/шеф-повара по имени Жан-Клод, который, по словам Дастина, каждое утро на рассвете занимается джиу-джитсу со всем семейством Как-то-там. (А потом они едят блинчики. Дастин никогда не забывает упомянуть блинчики.) Так вот – было бы просто посмотреть на него и подумать: «Боже, какая интересная жизнь! Хотела бы я быть на его месте. Горе мне, горе!»

Но глаза Дастина, когда он говорит, словно тухнут – похоже на медленное угасание умирающего фонарика. Как будто в его лице забыли заменить батарейку. Подобную пустоту можно заполнить только страданиями и борьбой, и я-даже-не-знаю-чем… грандиозностью всяких штук. Дерьмовонью жизни. И ни штуки, ни дерьмовонь не найдешь, завтракая блинчиками. Боль важна. Не быстрые машины, громкие слова и сказочные истории в экзотическом антураже. И конечно, не какой-то француз-поджаренный-на-солнце-сенсей-слуга-мазафакер.

Наверное, я хочу сказать, что научилась принимать свою боль как друга, какую бы форму она ни принимала. Потому что знаю: лишь она стоит между мной и самой жалкой разновидностью человека – Безликими.

Так, начинаю нервничать из-за поднявшейся суматохи, потому вот тебе последнее о моей полуслепоте: я никому не говорила.

До связи,

Мэри Ирис Мэлоун,

диковинный циклоп

Арлин в обнимку с деревянной шкатулкой, источающая аромат букета-ассорти «Ранняя пташка», и я, погруженная в думы о мотивах злых мачех, сидим возле трассы «I-55» и наблюдаем, как «Грейхаунд» отряхивается. (После поспешного торможения Карл выпроводил всех из автобуса, а сам едва ли не по колено погрузился в нечистоты, копившиеся, наверное, не меньше недели.)

Убираю дневник в рюкзак и осмеливаюсь осмотреться. Попутчики пялятся на меня не просто злобно, а буквально испепеляют взглядами: ультрамодная семейка из четырех человек в одинаковых рубашках-поло, мучительно уродливая блондинка под два метра ростом, два неистово спорящих японца, Джабба Хатт (на его лице вся боль научной фантастики), молодые британцы, похожий на персонажа Толкина пацан, Пончомен и многие-многие другие. Они болтают по мобильникам, бормочут себе под нос, и каждый зол на меня за прерванную суперважную поездку в Куда-то-ляндию.

– Ты ведешь дневник путешествий, милая?

Душка Арлин, царица Арета моей Одиссеи, крепче сжимает пальцы на деревянном ящичке. Сумку она оставила в автобусе, но не его.

– Прости, – краснеет она. – Я заметила дневник, но не стоило любопытствовать.

– Нет, что вы. Это… письма, наверное.

Арлин кивает, и на секунду я думаю, что этим все и закончится.

– Кому? – спрашивает она.

Я вздыхаю, глядя на трясущийся автобус:

– Вы не поверите, если скажу.

Арлин прочищает горло в таком стариковском стиле, что непонятно, то ли это смех, то ли кашель, то ли предсмертное бульканье.

– Хочешь услышать, куда я направляюсь?

Обрадованная сменой темы, киваю.

– В Независимость.

– Свободные земли, – шепчу я с улыбкой.

Она вроде смеется, но как-то невесело:

– Это городок в Кентукки. Там живет мой племянник со своим… со своим бойфрендом.

Так резко поворачиваю голову, будто кто отпустил сжатую пружину. Не то чтобы услышанное сильно впечатляет, но из уст Арлин… что ж, может, она и не такой божий одуванчик, как я думала.

Она смотрит на меня искоса, приподняв один уголок рта:

– Его зовут Ахав.

– Бойфренда? – уточняю с улыбкой.

– Нет. Племянника. Как зовут… бойфренда, точно не знаю. Мы еще не встречались. Они открыли автозаправку, и, по словам Ахава, дела идут хорошо. Хотя в старших классах он был чемпионом по плаванию, потому заправка – странный выбор. Но, полагаю, мужчина должен зарабатывать на жизнь.

Полный сюрреализм. Племянник-гей Арлин, пловец-чемпион по имени Ахав, и его безымянный бойфренд открыли автозаправку в Независимости, штат Кентукки, и судя по тому, что Арлин слышала, дела идут хорошо.

Даже не знаю, что сказать. По любому из пунктов. В итоге выбираю нечто вроде: «Рада за них».

Арлин опускает взгляд на свою шкатулку, и, когда начинает говорить, кажется, что она беседует с ней:

– Недавно моя младшая сестра, мать Ахава, перестала отвечать на его звонки. Мы тогда жили вместе, и я помню, как он звонил по три-четыре раза в день, а она не брала трубку. Я спросила, почему, а она замкнулась и начала плакать. Тогда я сама позвонила Ахаву. Спросила, что такого он натворил, раз мать не хочет с ним разговаривать. И знаешь, что он ответил?

Я качаю головой.

– Ответил: «Тетя, ты не поверишь, если скажу». – Тон Арлин меняется. – Ты не обязана говорить о своих письмах, Мим. Наверное, они личные, а коли так, скажи, мол, не лезьте не в свое дело. Но не утверждай, будто я тебе не поверю. Ты удивишься, узнав, во что я готова поверить в наши-то дни.

Я секунду перевариваю ее историю.

– Почему ваша сестра перестала отвечать на звонки Ахава?

Арлин так и пялится на шкатулку.

– Знаешь, в молодости я думала, что чем дольше проживу, тем больше всего пойму. Но теперь я старуха, Мим, и клянусь, чем дольше я живу, тем меньше вижу вокруг смысла. – Она умолкает, стискивает челюсть и продолжает: – Сестра не одобряла. Бойфренда. Она никогда не возмущалась вслух, но иные поступки красноречивее слов.

Целую минуту мы молча наблюдаем за встряхиванием автобуса. Именно столько мне нужно времени, чтобы воспринять мудрость Арлин.

– Предлагаю сделку. – Я указываю на шкатулку: – Скажите, что там, а я скажу, кому пишу.

Арлин улыбается от уха до уха:

– Боюсь, я бы предпочла больше этой темы не касаться.

Удивительно, как сильно я разочарована. И не только потому, что очень хочу узнать о содержимом шкатулки, но и потому, что в глубине души, наверное, готова была рассказать об Изабель.

– Эй, мисси!

Торчащая из маленького оконца над задними шинами голова Карла безошибочно находит меня. Пучок его прилично раскудрявился.

– Иди сюда, – велит Карл и вновь исчезает внутри.

В меня упирается каждый испепеляющий взгляд. Закидываю рюкзак на плечо и, благодарная Арлин за улыбку поддержки, лезу в качающееся логово зверя.

До этого я встречала только двух Карлов – самогонщика из бунтовщиков Утопии и владельца музыкального магазина, – и оба преподнесли мне важные (хоть и разные) жизненные уроки. И я уверилась, что Карл – это лучшая разновидность человека, однако теперь, слушая хрюканье и мычание своего третьего Карла, начинаю подозревать, что раньше мне просто везло. Зажав ноздри, легкие и все что только можно, я задерживаю дыхание и высовываю голову за угол. Вонь неземная. Даже не внеземная.

Это дерьмо (если можно так выразиться) мегакосмического масштаба.

В углу с насквозь мокрой швабры стекает в ведро неопознанная жижа. Перчатки Карла тоже в ней, и хотя пол и унитаз очищены до блеска, готова поставить все деньги из банки Кэти, что вонь никогда не выветрится. Она въелась в сам каркас автобуса.

Я прокашливаюсь, объявляя о своем присутствии.

Пучок Карла скребется о потолок, когда он снимает перчатки и бросает их в ведро.

– Просто хочу убедиться, что ты не слепая.

Мой надгортанник трепещет. Карл не знает о Великом Ослепляющем Затмении, не подозревает о моей солнечной ретинопатии, но…

Он прикуривает сигарету, затягивается и тычет в знак над раковиной:

– Сделай милость, прочти это.

С облегчением читаю вслух:

– Бумажные полотенца и средства женской гигиены выбрасывать в ведро. Не смывать.

– Как тебе последние два слова? – Карл высовывает сигарету в окно, стряхивает пепел и снова затягивается. – Большие и четкие, да? Так вот, вынужден спросить… ты слепая?

В фильме моей жизни я выхватываю сигарету из его рта и читаю лекцию о вреде пассивного курения. А еще учу его манерам. Карла играет Сэмюэл Л. Джексон, а меня, конечно, мадам Кейт Уинслет.

Ну или Зои Дешанель.

Ладно. Юная Эллен Пейдж.

– Я не слепая, – говорю.

Он кивает, затягивается в последний раз и бросает окурок в окно, тем самым подтверждая мои подозрения: не все Карлы одинаково прекрасны.

Сунув швабру в карликовый шкафчик, он оставляет меня одну в уборной.

Я гляжу на свое лицо в крошечном зеркале и желаю всего и сразу. Чтобы мы никогда не покидали Ашленд. Чтобы мама не болела. Чтобы мы не ходили в тот день в закусочную «У Дэнни». Чтобы Кэти спрыгнула со скалы. Чтобы я не выбрасывала эти письма. Чтобы не избавилась собственноручно от доказательств. Чтобы у меня была какая-нибудь осязаемая, не знаю… штука.

И чтобы одного желания было достаточно, но черта с два.

Иногда нам просто нужна штука.