Текст книги "Империи песка"

Жюль не понимал капитанских слов. Его мучитель сидел, склонив голову. Время от времени капитан вскидывал голову, и тогда в голубоватом свете луны Жюль видел его лицо. За пьяной остекленелостью глаз проглядывала сила, целеустремленность и изрядная злость. «Делеклюз не пьяница, – подумал Жюль. – Он сумасшедший».

– Вы безумны, Делеклюз.

Капитан встретил его слова довольным смехом:

– Да, полковник, безумен. Действительно безумен. Безумен до мозга костей. Вы не лишены проницательности. – Делеклюз привалился к широкому бревну и закурил тонкую сигару, дым лениво поднимался в воздух. – Да, безумен. Верное слово. Точнее не скажешь. Безумен, но не спятил. Безумен я, безумен я… – Его голос звучал все тише, а сам он уносился мыслями куда-то далеко. Помолчав какое-то время, он взглянул на Жюля. – Я презираю вас, полковник. Вы мне отвратительны. Вы и ваши императорские гвардейцы – свиньи, ибо вы охраняете империю. Великого, блистательного, могущественного Луи-Наполеона и его двор ворья. Вы стоите на его стороне, лижете его сапоги и творите зло по его приказу. Империя прогнила, а вы… вы… мерзавец… ее защищаете! Сохраняете ее!

Делеклюз пришел в ярость и сапогом ударил Жюля по голени. Его ногу обожгло резкой болью, однако в лице Жюля ничто не изменилось.

– Вы несете чушь, Делеклюз. Вы хотите сказать, что убили моих гвардейцев из-за своей неприязни к императору?

Делеклюз наградил Жюля презрительным взглядом:

– Не будьте глупцом, полковник. Я убил ваших солдат, потому что мы веселились, а они норовили нам помешать. Но если немного подумать… да, я убил бы их, потому что терпеть не могу императора. Да, полковник. Я бы убил любого, кто продлит дни этой гадкой империи. Ваш император убил моего отца. Сначала он украл отцовскую землю. Его барон Осман – этот великий строитель – решил, что там нужно проложить улицу. И ради улицы он отнял у моего отца жизнь. Отнял все: дом, магазин, средства к существованию. По приказу барона дом с магазином снесли, на их месте проложили улицу, а под улицей – сточную трубу, чтобы удалять из Парижа королевское дерьмо. Поганая улица ценой жизни моего отца! Он взамен не получил ничего. Ни денег, ни объяснений, ни другой работы, чтобы как-то компенсировать его потерю. Ничего! Когда отец вздумал протестовать, власти посмеялись ему в лицо. Никакой суд не брался его защищать. Он бродил по улицам, требуя справедливости, и его застрелили, словно бездомную собаку, а труп бросили гнить на той самой улице, пока мать не нашла его и не увезла. Улица и труба с дерьмом, оплаченные жизнью моего отца.

Делеклюз надолго припал к бутылке. Если до сих пор он не был пьян, похоже, теперь он собирался напиться. С минуту он молчал, глядя на луну и погрузившись в раздумья. Вдалеке слышалась артиллерийская канонада; гул войны, обошедшей их обоих стороной.

– Слышите, полковник? Это пруссаки дают пинка под зад нашей армии. Они победят в этой войне, полковник. Они уже победили. Бисмарк и его долбаные планы – он делает для нас то, что мы не смогли сделать сами для себя. Он вонзит шип своего шлема прямо в задницу Луи-Наполеона и избавит нас от лишних хлопот. – Делеклюз снова приложился к бутылке. – Если бы мог, то поубивал бы вас всех, но этого я никак не могу. Я отправлюсь в лес убивать пруссаков, поскольку этим сейчас и должен заниматься. Их я ненавижу еще больше, нежели толстую задницу империи. Больше, чем ненавижу вас. Но я не в состоянии убивать их в достаточном количестве, а вы и ваши подонки слишком слабы, чтобы это делать. И в конце концов пруссаки победят.

– Что вы намерены сделать со мной? – спросил Жюль.

Чувствовалось, вопрос увел Делеклюза далеко от поляны. Глаза капитана остекленели. Он долго не отвечал, и Жюль подумал, что Делеклюз не расслышал вопроса. Но затем капитан вернулся к действительности и посмотрел на полковника. В лунном свете глаза Делеклюза лихорадочно сверкали.

– Поскольку мы взяли вас в плен, я много размышлял над этим вопросом, полковник. Конечно, думал я и о казни на месте. Я бы мог попросту оставить вас в доме, освежить керосином и угостить сигарой. Я почти так и сделал. Почти. Но потом подумал: это была бы слишком почетная смерть для такого напыщенного мерзавца, как вы. Кто-то решил бы, что прекрасный, благородный и храбрый полковник погиб в сражении. Такого я допустить не мог. Я не мог оставить ваших детей с уверенностью, что их отец был героем, погибшим на войне с пруссаками. Мне, полковник, было бы тошно, если бы они так думали, ибо героев в вашей империи нет. Идолов полным-полно, но не героев. – Делеклюз приложил руку ко лбу. – А затем мне в голову пришла мысль, и она была подобна грому. Я человек простой, но даже я не мог не восхититься красотой этой мысли. Вы превосходное орудие для моей мести. Спрашиваете, что я намерен с вами сделать? Я намерен отдать вас в руки ваших же офицеров. – Он улыбнулся. – Я отправлю вас в Шалон! Прямиком туда, и пусть ваши псы вас и терзают. Я отправлю вас туда и добавлю небольшое развлечение, которое наверняка сделает вашу жизнь интересной, хотя бы на какое-то время.

Жюль с недоумением смотрел на него, ничего не понимая.

– Видите ли, полковник, я желаю уничтожить не вас, а вашу честь, – сказал Делеклюз и кликнул одного из солдат: – Фонарь мне! И прикрути фитиль!

Порывшись в рюкзаке, Делеклюз достал бумагу и карандаш. Когда фонарь был принесен и поставлен рядом с ним на землю, капитан нагнулся, приготовившись писать.

– Какое сегодня число? – спросил он, но Жюль не ответил. – Не суть важно, – пожал плечами Делеклюз. – По-моему, двадцать четвертое.

Он склонился над бумагой.

Командиру лагеря Шалон

Я, капитан Виктор Делеклюз, командир Третьего вузьеского полка нерегулярных войск, сим передаю под Вашу опеку одного пленного. Двадцать четвертого августа сего года на глазах у нашего отряда этот офицер отправил своих солдат в сражение с прусским полковым патрулем большой численности. Сражение происходило близ деревни Маршо. Мой отряд находился слишком далеко от того места, чтобы вовремя примкнуть к сражению, а потому мы могли лишь наблюдать с высоты за ходом битвы. Его солдаты были полны решимости и поначалу храбро сражались с вражеским патрулем. Они стойко выдерживали залпы яростного огня пруссаков, и я лично ходатайствую о том, чтобы их храбрость была отмечена в приказе по подразделению. Однако затем мы стали свидетелями того, что пруссаки повернули ход сражения в свою пользу. Когда это случилось, мы увидел, как полковник, некто…

Делеклюз поднял голову.

– Как ваше имя, полковник? – спросил он.

– Де Врис. Жюль де Врис.

– Как я и ожидал, полковник, вы из благородных. А что, прекрасное имя.

Он продолжил писать.

…некто Жюль де Врис из Императорской гвардии, наблюдавший с холма, как гибнут его люди, развернул свою лошадь и галопом помчался прочь.

Мы предположили, что полковник отправился за подкреплением и что часть его сил осталась в другом месте, невидимом для нас. Но когда мы стали спускаться вниз, дабы помочь нашим собратьям во имя Франции, то обнаружили, что полковник спасается бегством и у него нет никакого подкрепления. Когда мы застали его врасплох, нашим глазам открылась неприглядная картина его действий. Он сорвал со своего мундира эполеты и все знаки различия с намерением (здесь мы можем лишь предполагать) обменять форму на одежду, принадлежащую гражданскому лицу. Пойманный за этим занятием, он отказался отвечать на наши повторяющиеся вопросы и стал излагать пространную лживую версию случившегося. Но относительно характера его преступления и непреложности факта, что он бросил вверенных ему людей и бежал с поля боя, как трус, не может быть никаких сомнений.

Только из-за его высокого офицерского чина я принял решение передать его под Вашу юрисдикцию вместо того, чтобы подвергнуть допросу в полевых условиях. Я нахожусь не в том чине и не могу поступить с ним так, как требует совесть, как необходимо поступить, дабы сохранить честь Франции и ее сынов, которые сегодня проявили столько мужества и готовности умереть во имя родины.

Я и все, кто находится у меня в подчинении и кто своими глазами видел происшедшее сегодня, готовы принять самое действенное участие в официальном трибунале, когда он будет устроен. Но вследствие нахождения прусских войск в непосредственной близости от нас совесть не позволяет мне даже ненадолго отстраниться самому и отстранить своих людей от служения нашему народу исключительно для того, чтобы разобраться с таким отвратительным делом, как это. Посему я при первой же возможности свяжусь с Вами по телеграфу или почте, дабы мы могли довести это дело до справедливого конца.

Выражаю уверенность, что мои действия встретят Ваше понимание и одобрение.

Да здравствует Франция!

Капитан Виктор Делеклюз,

Третий вузьеский полк нерегулярных войск

Закончив писать, Делеклюз вновь привалился к бревну и глотнул бренди. При тусклом свете фонаря он ровным голосом и с довольным видом прочел Жюлю свой рапорт.

– Думаю, в целом вышло совсем недурно. Согласны, полковник?

Жюль начинал слушать, не веря своим ушам, однако под конец ему стало почти весело.

– Глупец вы, Делеклюз. Ваша писулька ничего не даст. Меня там все знают. Им известно, кто я такой.

Делеклюз улыбнулся и покачал головой:

– Ваш мир, Жюль де Врис, обречен. Когда закончится эта война, жизнь не будет прежней. Ни в коем случае. Вы будете жить среди шакалов, и никакой император вас не защитит. Никакая империя. Ваше сословие вас забудет. Они обратятся против вас и сожрут заживо.

– Вы ошибаетесь, капитан. Но это не имеет значения. То, что вы тут написали, – Жюль кивком указал на рапорт, – жалкие потуги идиота. Если это лучшее, на что вы способны, я вас переоценил. Вам бы лучше меня застрелить. Сколько бы времени мне ни понадобилось, я вас разыщу, и вы заплатите за свое предательство и зверские убийства.

Делеклюз учтиво ему улыбнулся:

– Не думаю, полковник. Это мы еще посмотрим. Ваша уверенность, что ваш мир сохранится, превосходит мою. Как бы там ни было, вас ждут интересные времена, в чем я уверен. А вашей угрозы разыскать меня я не боюсь. Больше мы никогда с вами не встретимся, полковник, Во всяком случае, на этом свете, в чем я тоже уверен.

Солдат, отправленный капитаном Делеклюзом для препровождения Жюля в Шалон, обращался с пленным грубо и презрительно. Он связал Жюлю руки спереди, да так крепко, что веревка до крови врезалась в кожу. Они ехали верхом, каждый на своей лошади. На дороге было не протолкнуться, в основном из-за обозов несчастных беженцев, спешивших прочь от опустошения, которое несла с собой война, разворачивающаяся к востоку отсюда. Жюлю пришлось дожидаться, пока не проедут длинные вереницы телег, запряженных волами и набитых постельными принадлежностями, обшарпанной мебелью, кухонной утварью и одеждой. И все они соперничали за место на пыльной дороге. Там, где возможно, женщины и дети ехали на повозках, прижавшись друг к другу, а там, где нет, шли пешком. Люди не знали, выигрывает Франция войну или проигрывает, и молча брели в пыльном безмолвии.

Кто-то с любопытством поглядывал на пленного. Если не по форме, то по манере держаться они понимали: этот человек занимает важное положение. Поначалу Жюль не обращал на них внимания, поглощенный своими мыслями, но затем, смутившись, сам пытался поймать их взгляды и удержать, когда это удавалось, словно убеждая беженцев: с ним произошла ошибка, и он не заслуживает условий, в каких они его видят. Но никто не читал этого в его взгляде. Никто не понимал. Люди всегда отворачивались, и он молча ехал дальше. Через какое-то время он прекратил эти попытки и стал смотреть вперед.

Августовский день был нестерпимо жарким. Жюль ехал без шлема. Солнце пекло ему голову и высушивало изнутри. Ему отчаянно хотелось пить, но он не позволял себе просить конвоира о чем-либо, будь то еда, вода или какая-либо помощь. Скорее он заговорит с дьяволом. Солдат, всю ночь пьянствовавший со своими подельниками, страдал от похмелья и не обращал внимания на пленного, находясь в состоянии полудремы. Время от времени его голова свешивалась, и он клевал носом. Тогда он вдруг спохватывался и просыпался. Так они ехали час за часом, ни разу не остановившись.

Наконец они свернули на незаметную дорогу шириной не больше тропы, позволявшую срезать часть пути до Шалона. Конвоир избрал ее, чтобы избавиться от столпотворения на главной дороге. Вскоре шум обозов стих. Вдоль дорожки росли деревья, давая желанную тень и прохладу. Около пяти часов вечера они подъехали к речке. По насыпи, окружавшей узкий мост, солдат спустился вниз, чтобы передохнуть и напоить лошадей. Он спешился и так грубо стянул Жюля с лошади, что тот приземлился на собственный зад.

– Прямо на задницу, где тебе самое место, – захохотал солдат и повернулся спиной.

Жюль кое-как встал на ноги и осмотрелся. Вокруг никого. О побеге он не думал, ибо был уверен, что в Шалоне преобладают здравомыслящие офицеры и он тут же поменяется местами с конвоиром. Но едва тот повернулся спиной, Жюль усмотрел представившуюся возможность и действовал, почти не задумываясь. Это был его шанс! Он быстро подскочил к солдату, вскинул связанные руки и обвил его шею. Наэлектризованный внезапным действием, взбешенный своим пленением и убийством гвардейцев, а также злодейским убийством крестьянской семьи, Жюль ощутил, как все эмоции последних суток вырвались на поверхность. Набросившись на конвоира сзади, он завел руки под подбородок солдата и оторвал от земли. Тот отчаянно сопротивлялся, задыхался, не в силах крикнуть, хватался за шею в попытке ослабить железные тиски рук Жюля, сомкнувшихся вокруг нее. Солдат висел в воздухе, беспомощно молотя руками и ногами. Жюль не ослаблял хватку, намереваясь ввести конвоира в бессознательное состояние, а затем снять нож с его пояса и перерезать веревки. В горле солдата булькало, он брызгал слюной, но не мог противостоять напору и ярости нападения Жюля и постепенно начал обмякать, теряя силы.

Жюль ощущал пьянящее возбуждение победы. Еще немного – и он будет свободен. И в этот момент его с силой ударили сзади. Потеряв равновесие, он повалился на землю, увлекая за собой конвоира, которого и сейчас не выпускал из рук.

– А ну прекратить! – раздался резкий голос.

Жюль не видел, кто это, но продолжал сжимать глотку солдата, пока от жестокого удара сапогом в затылок у него не перехватило дыхание. Руки обмякли, и он разжал пальцы. Конвоир выкатился из-под него, шумно глотая воздух, кашляя и отплевываясь. Уткнувшись лицом в грязь, он тяжело дышал.

Жюль пришел в себя и оглянулся. Увидев, кто его ударил, он испытал несказанное облегчение. То был драгунский сержант.

– Сержант, хвала небесам, что вы появились! – прохрипел Жюль, с трудом поднимаясь на ноги. – Вы…

– Молчать! Кто вы такой, черт побери?! Я видел, как вы напали на этого человека!

Сержант посмотрел на связанные руки Жюля, затем на распростертого солдата, продолжавшего шумно дышать, и помог тому встать на ноги. После тисков Жюля конвоир все еще не мог говорить. Пока он очухивался, Жюль сделал новую попытку объясниться с сержантом, зная, что должен быстро овладеть положением, иначе все пропало.

– Сержант! – зычно произнес он. – Я полковник Жюль де Врис из Двести двадцатого полка Императорской гвардии! Этот человек под ложным предлогом взял меня в плен. Сам он убийца, один из шайки нерегулярных войск, действующих близ Вузье. Они захватили мой отряд врасплох и убили всех моих людей. Они убили гражданских…

– Молчать, я сказал! – оборвал его сержант.

Он недоверчиво, с подозрением, смотрел на Жюля. Сержант явно не понимал, кто перед ним, зато чувствовал, что этот человек никак не похож на полковника Императорской гвардии. Да, держался он властно, и манеры офицерские. Но его вид говорил об обратном: изуродованное лицо, все в синяках и ссадинах, порванный мундир с дырками на месте эполетов и медалей.

– Полковник, значит? Глядя на вас, я вообще не знаю, кто вы такой, но если вы опять вздумаете своевольничать, я угощу вас как следует! Я наведу здесь порядок, ей-богу, наведу!

Солдат наконец обрел дар речи.

– Сержант, этот человек – пленный, – хриплым, сдавленным голосом произнес он. – Вы его видели! Он пытался меня убить! Ему это не впервой. Он предатель по всем статьям. Мне приказано доставить его командиру военного лагеря в Шалоне. Вот, взгляните… Это рапорт.

Конвоир протянул сержанту рапорт Делеклюза.

Жюль в отчаянии поднял руки.

– Сержант, это сплошная ложь! – воскликнул он, однако драгун, увидев вскинутые руки, сделался еще подозрительнее.

Он оттолкнул Жюля, а сам попятился, развернул бумагу и стал медленно читать. Несколько раз он останавливался, поднимал глаза на Жюля, затем возвращался к чтению. Закончив, он покачал головой.

– Дело дрянь, – пробормотал себе под нос сержант. – Жуть какая-то.

– Сержант… – начал Жюль, но тот снова резко его оборвал:

– Молчать! Вы уже признали, что являетесь пленным этого человека. Или теперь станете отрицать?

– Нет, сержант, но если вы…

– Заткнитесь! Вы отрицаете, что пытались сбежать?

– Нет, но…

– Довольно! – Сержант повернулся к своей лошади, раскрыл ранец и достал самопишущую ручку. – Все проще простого. Если обвинения против вас ложны, вас освободят. А пока я должен позволить этому человеку выполнять его приказ, а также добавить к рапорту то, что видел собственными глазами. Этого требует справедливость. Больше я ничего не могу сделать… полковник.

Сержант стал быстро писать на обратной стороне рапорта Делеклюза, после чего вернул бумагу солдату, чье лицо расплывалось в довольной ухмылке от такого поворота событий.

– Вот, держи. Я написал начальству о том, чему был свидетелем. Тебе повезло, что я оказался поблизости. А ты хлипкий, это точно. Сомневаюсь, чтобы ваш сброд мог застать врасплох императорских гвардейцев. Против драгун вы бы и десяти минут не продержались. Следи, чтобы он снова не оказался у тебя за спиной. А теперь садитесь на лошадей и убирайтесь прочь с моих глаз!

Жюль смотрел, как конвоир прячет в карман рапорт с обвинениями, присовокупленными сержантом. Впервые с начала этого кошмара его охватило предчувствие беды.

Глава 6

Мусса и Поль лежали на спине у себя в замке на дереве, вдыхали дым и смотрели, как в небе пролетают стаи птиц. Внизу, на другом краю поля, Анри и Гаскон целое утро валили деревья. Они занимались этим не первый день, орудуя большой двуручной пилой с крупными, хищными зубьями. Соорудив огнезащитную полосу, они подожгли весь участок старого леса. Им помогала Серена, принесшая мужчинам еду. Пока Анри ел, она стояла рядом с мужем, обнимая его за талию. Они следили, как огонь пожирает великолепные раскидистые дубы; некоторым из них было больше тысячи лет. В глазах Серены блестели слезы.

То же самое происходило вокруг всего Парижа. В Фонтенбло, Венсене и у подножия горы Мон-Валерьен сжигались леса, и небо над ними заволакивала густая пелена дыма. За последние несколько дней уничтожение деревьев добралось и до Булонского леса, великолепного парка, созданного по велению императора рядом с землями графа де Вриса. Лес подвергся опустошению, все его деревья были спилены, а великолепные массивные ворота сняты. Вместо них рабочие строили основательные каменные бастионы с бойницами для винтовок и насыпями для артиллерии.

В Париже собрался комитет обороны, постановивший сжигать леса, чтобы наступающим прусским войскам было негде укрыться. На востоке, вблизи прусской границы, вражеские части прятались в лесах, откуда совершали опустошительные атаки на французские войска. Маршал Мак-Магон попросил у императора разрешения сжечь леса, но император отказался, заявив, что не желает видеть гибель прекрасных уголков природы. Результатом императорского запрета стали тысячи погибших французских солдат. Париж не допустит подобной ошибки. В его предместьях пруссакам будет негде укрыться.

Однако лишь немногие в Париже верили, что пруссаки дойдут до стен столицы. С мест сражений поступали десятки противоречивых сообщений. Элизабет заспорила с Анри, когда он сообщил ей о решении комитета обороны и сказал, что начинает уничтожение обширных участков леса вокруг шато. Она изо всех сил пыталась сохранять оптимизм перед лицом становящегося все очевиднее факта, что Франции грозит серьезная опасность.

– Честное слово, Анри, – сказала она, – я ожидала, что ты проявишь больше стойкости и не подчинишься Трошю и его неженкам! – (Трошю был военным губернатором Парижа.) – Кстати, минувшим вечером я обедала с баронессой де Шабрийян. Она передала мне слова графа Паликао, которому из совершенно достоверных источников известно, что прусский кронпринц предстал перед императором, после чего застрелился.

– Я это тоже слышал, – сухо заметил ей Анри, – незадолго до сообщения о падении Бомона.

В Бомоне пруссаки атаковали французов около полудня и еще до наступления вечера принудили к спешному отступлению. А утренние газеты трубили о крупной французской победе.

– Анри, это ложь! Ты, никак, кормишься сплошь прусской пропагандой?

– Ты тешишь себя заблуждениями, Элизабет. Разве ты не видела беженцев, стекающихся в Париж? Откуда, по-твоему, они бегут? Или ты не заметила оборонительных сооружений, которые начали возводить вокруг городских стен? Зачем все это, если мы так успешно воюем?

Элизабет старалась сохранить присутствие духа. Она терпеть не могла спорить с Анри. Он был таким спокойным, таким… логичным. Это ее бесило.

– Ты просто паникуешь, как и все остальные. А я-то ожидала от тебя большего.

Все эти недели Элизабет неутомимо трудилась, собирая сообщения о французских победах и повторяя их каждому, кто был готов слушать. Она рассказывала, как французские зуавы едва не схватили Бисмарка в Монтиньи, где его ублажала шлюха, и ему пришлось прыгать из окна второго этажа; как маршал Базен загнал несколько прусских корпусов в каменоломни Жёмона, где они и нашли свой страшный конец. Атака доблестных французов была настолько яростной, что от пруссаков остались лишь окровавленные части тел и куски туш их лошадей. На протяжении августа Элизабет цеплялась за каждую обнадеживающую весть и приукрашивала ее, страстно желая, чтобы на самом деле так оно и было. От Жюля она получила всего одно письмо, вскоре после его отъезда. Муж скупо сообщал о собирающейся армии и грядущей кампании. Но в целом тон его письма был оптимистичным, хотя и туманным. Это письмо она перечитывала тысячу раз. У себя в спальне она разговаривала с портретом мужа. Она вырезала из газет обнадеживающие статьи, игнорируя другие, и вела свою персональную войну в гостиных и на светских приемах, которые продолжались, однако начали терять прежнюю веселость.

Если некоторые парижские кварталы были охвачены чувством уныния, нигде его тяжесть не ощущалась так сильно, как в душах Поля и Муссы. Однако причина их уныния не имела отношения ни к войне, ни к пруссакам. Лето близилось к концу, и ребят ожидало возобновление занятий в школе. Стараясь даже перед лицом войны сохранить детям нормальную жизнь, большинство приходских школ и часть государственных начали новый учебный год.

Муссе было тошно. Он ненавидел школу и не мог поверить, что взрослые даже заикнутся о ней. Минувшей зимой они с Полем пропустили целых четыре дня занятий, когда Париж завалило снегом и жизнь на улицах замерла. Прерывались занятия и весной во время разлива Сены, затопившей цокольный этаж собора Сен-Поль, где находилась школа. Еще одной причиной перерыва стала гибель монахини сестры Анжелики под копытами сбежавшей лошади.

Так почему же угроза вторжения прусской армии не может положить конец ненавистным занятиям в школе? Этот вопрос постоянно занимал Муссу. Он неутомимо донимал Анри, пользуясь каждой возможностью подорвать отцовскую решимость вновь отправить его в школу.

– Отец, в свете международной ситуации, – начал Мусса; эти слова он слышал от своей тети Элизабет, и они ему очень понравились, – ты не думаешь, что я должен помогать вам с Гасконом жечь лес? Нам необходимо подготовиться.

– Я думаю, что тебе необходимо пойти в школу, – ответил граф.

– Но, отец…

– Пока ты учишься, мы как-нибудь управимся сами. Ты гораздо лучше поймешь международную ситуацию, если сумеешь прочитать о ней.

Мусса был возмущен:

– Отец, я умею читать! Ты это знаешь!

– Да, знаю. Но тебе нужно учиться читать быстрее и увереннее.

Это было ужасно, особенно если учесть, какое замечательное лето они провели! Чем только они с Полем не занимались! Ребята были достаточно большими, чтобы самостоятельно исследовать Париж, по крайней мере в дневное время. Этим они и занимались целыми днями – ах, эти великолепные деньки! – бродя по улицам и изучая город. Они плавали в озере и тихой, ленивой послеполуденной порой ловили рыбу с берегов Сены, протекавшей по владениям графа. С помощью Анри и Гаскона мальчики соорудили плот, который спустили на воду близ Сен-Клу, и поплыли на нем в Мальмезон. На всем протяжении их плавания мужчины и женщины приветственно махали мальчикам с берегов и салютовали триколору, развевавшемуся на мачте плота. В Мальмезоне Гаскон дожидался их с телегой, чтобы отвезти плот домой. После плавания обоих десятилетних сорванцов распирало от впечатлений.

Граф считал очень важным научить сына и племянника владеть оружием. Вместе с Гасконом он каждое утро, перед завтраком, по часу учил их стрелять из новой армейской винтовки Шасспо. Поль и Мусса быстро сделались меткими стрелками. А вот сражение на деревянных мечах им не давалось. Мечи ударяли по рукам и головам, не причиняя никакого вреда и не откликаясь на неуклюжие попытки мальчиков управлять этим непростым оружием. Глядя на них, Гаскон морщился.

– Сир, хорошо, что мы начали с деревянных мечей, – как-то заметил он графу, – иначе мы все утро собирали бы мальчишек по кусочкам.

Каждый получал от противника немыслимое число смертельных ударов, пока постоянные упражнения не сделали ребят проворнее и пока они не начали показывать пусть и скромные, но успехи. С величайшим терпением взрослые наставники учили их пригибаться, делать обманные движения и предугадывать действия противника; показывали, когда делать выпад и когда парировать удар, когда наступать и как правильно отступать. Все четверо успевали намахаться так, что с них ручьем лился пот. Порой они весело валились на землю в одну кучу, смеясь и тяжело дыша после утомительных занятий. Прошло достаточно времени, прежде чем деревянные мечи заменили стальными саблями, клинки которых Гаскон предварительно затупил на точильном камне, чтобы ошибки приводили к шишке на руке, а не к потере конечности. От взмахов тяжелыми саблями мускулы ребят становили крепче, они устойчивее держались на ногах и начинали лучше понимать тонкости и изощренность поединка.

– А парень-то научился ловко делать выпады, – сказал однажды в конце лета Гаскон, глядя, как Поль атакует Муссу. – У него инстинкт бойца.

Поль по темпераменту был матадором, Мусса – быком. Мусса был сильнее, увереннее, в поединке действовал методичнее, одолевая противника за счет одной лишь решимости. Поль предпочитал дразнить противника и выводить из себя, провоцируя на ошибку.

– Согласен, – кивнул Анри. – Они оба вырастут великолепными бойцами.

Он с гордостью смотрел на ребят, довольный их успехами в поединках на саблях и овладении другим оружием. Мусса и Поль учились метать ножи и даже стрелять камнями из рогатки. Здесь Мусса превосходил двоюродного брата. В послеполуденную пору, при соответствующей погоде, граф часто брал их на соколиную охоту.

Славное времечко, если бы только школа все не испортила.

– Меня зовут сестра Годрик. Господь Бог благословил меня этим собором и возложил на мои плечи обязанность вас учить. Если вы будете в точности исполнять то, что я говорю, если будете усердно учиться, следить за своими манерами и не подпускать к себе дьявола, Он и вас благословит. Если нет… – Она извлекла из складок одежды дубовый паддл[34]34
  Паддл – инструмент в виде вытянутой пластины с рукоятью. Использовался при телесных наказаниях.


[Закрыть], высоко подняла и с такой силой ударила по крышке стола, что мальчишки хотя и пристально следили за паддлом, но все вздрогнули. – Если нет, это станет Божьим орудием исправления, которым управляет моя смиренная рука.

Все, что видели ученики у новой учительницы, – это черное покрывало, из которого глядело тощее острое лицо и жесткие черные глаза. Монашеское одеяние полностью скрывало фигуру этой невысокой женщины. Сплошная тайна в черном, за исключением холодного лица и костлявых рук, крепко сжимавших дубовый инструмент послушания мальчиков.

– Когда мы молимся, вам надлежит держать головы склоненными, – объявила она, и сейчас же головы всего класса послушно склонились.

Кроме одной. Сестра Годрик медленно двинулась по проходам между партами, произнося слова молитвы твердым и несколько пронзительным голосом:

– Отец милосердный, через Твою совершенную благодать мы собрались здесь, дабы приобщиться к поучениям Твоего благословенного сына, Доброго Пастыря Христа, и познать удивительный мир, который Ты сотворил по Твоему образу…

Получай!

Без предупреждения паддл ударил Муссу по руке. Он задохнулся от боли и отдернул руку. Удар оставил зловещий красный рубец. Мусса оцепенело посмотрел на монахиню. Ее глаза были закрыты. Она продолжала молиться. Он следил за ее приближением, однако случившееся застало его врасплох.

– Да напитаешь Ты, всемогущий Боже, Твоей благодатью, и да дарует нам Христос, наш небесный учитель, Свой свет и непреходящую любовь.

Получай!

И снова паддл просвистел в воздухе. И снова ударил Муссу, на сей раз по костяшкам другой руки, которую он не успел убрать. По щеке скатилась слезинка. Мусса поднес саднящие костяшки ко рту, его глаза в страхе смотрели на призрака в монашеском одеянии.

– Аминь, – произнесла сестра Годрик.

– Аминь, – повторил класс.

Монахиня возвышалась на Муссой, словно гора черного ужаса; паддл в ее руке – подобие молнии – застыл в воздухе, готовый ударить снова.

– А теперь, молодой человек, быть может, ты расскажешь нам, по какой причине не склоняешь голову во время молитвы.

Мусса не знал, что сказать. Когда остальные молились, он никогда не закрывал глаза. Сам он не молился. Точнее, молился, когда был помладше. Он горячо молился Богу, прося сделать так, чтобы соученики оставили его в покое. Он просил в молитвах, чтобы мальчишки прекратили насмехаться над ним. Молитвы не помогали. Мусса молился и по другим поводам, прося игрушки, прося о везении и защите от разных бед. Его не удивляло, что ответов на молитвы не приходит. Потом он и вовсе перестал их ожидать. Он не винил Бога и обстоятельства. Своим десятилетним умом Мусса просто пришел к выводу, что Бога поблизости нет или Он не слушает детей. Значит, молитвы бесполезны. Они ничего не приносят, а потому в них нет никакого смысла. Иногда, приличия ради, он шевелил губами вместе с молящимися и бубнил себе под нос, однако слова, которые он бормотал, касались рыбалки или еще каких-нибудь занятий, но не были обращением к Богу. Бывало, он действительно произносил заученные слова молитв, желая проверить, сработают ли они на этот раз. Но обычно он просто наблюдал за происходящим и не закрывал глаза ради бесполезной молитвы.