Текст книги "Империи песка"

«Я БЕЖАЛ ОТ ВРАГА», – гласила надпись.

– Дезертир! – прочитав написанное, выкрикнула старуха. – Позор!

Ее муж подошел к телеге и плюнул в Жюля.

– Свинья! – бросил ему старик. – Мой внук сейчас на фронте, сражается вместо таких, как ты!

У кого-то в руках оказалось яйцо.

– На, трус, подкрепись!

Заметив это, Жюль повернул голову, но яйцо попало ему в лоб. Оно текло по его лицу, обжигало глаза и капало с подбородка.

Жюль справлялся с позором, глядя прямо перед собой и не останавливая взгляд ни на чем. Шум толпы, оскорбительные выкрики, проклятия, плевки и презрение, летевшие в него, стали чем-то вроде сна, медленным, нереальным танцем ненависти, отошедшим на задний план. Опустив голову, он смотрел на свои связанные руки. С того момента, как юный Этьен выбросился из телеги и погиб под колесом, Жюль постоянно держал в руке игрушечного солдатика, подаренного Полем. Казалось, давным-давно он стоял на платформе вокзала, прощался с женой, сыном и племянником, ожидавшими от него уничтожения пруссаков в большом количестве. А теперь он возвращался к семье вот в таком виде… Он тряхнул головой, испытывая отвращение к себе и решив вырваться из гнетущего состояния.

Ты Жюль де Врис. Ты полковник Императорской армии и должен вести себя подобающим образом. Ты не совершил никакого преступления! Ты служил родине в двух войнах. Ты немедленно прекратишь эту отвратительную жалость к себе и будешь держаться, как подобает офицеру!

Он взглянул на солдатика с кривой улыбкой на деревянном лице и прутиком вместо руки и снова повторил про себя: «Ты не совершил никакого преступления!»

Колонна пленных пересекла мост Аустерлиц и двинулась по бульвару Сен-Марсель, а затем по бульвару Монпарнас, звеня кандалами и держа путь к Военной школе, используемой в качестве тюрьмы для прусских военнопленных и проштрафившихся французских военных. Город был одержим республиканскими идеями, однако везде, где проходила колонна, ликование сменялось колючими взглядами, оскорбительными выкриками и брезгливым любопытством.

Заключенные вывернули на авеню де Бретей, где это и произошло.

Мусса и Поль уже возвращались домой, когда Мусса услышал впереди шум и крики. Он и смотреть не хотел, поскольку был перевозбужден и переполнен таким количеством впечатлений, какое редко кто получает. Подумаешь, очередная толпа сторонников неведомой республики. Однако сейчас, отойдя на достаточное расстояние от площади Согласия, он почувствовал себя в большей безопасности и осмелел. Поэтому Мусса влез на тумбу железного фонарного столба, оказавшись выше моря людских голов. По улице в его сторону ехали всадники, телега, а за ними длинной вереницей брели какие-то люди.

– Кто они? – спросил Поль.

– Не знаю. Наверное, солдаты. Пленные.

– Пруссаки?

Голос Поля звенел от возбуждения. Ему захотелось увидеть прусских военнопленных. Интересно, люди ли они вообще, а может, у них две головы и они едят детей? Он слышал о пруссаках и то и другое. Поль подбежал к столбу, выискивая место, чтобы забраться самому.

– Нет, это не пруссаки. Выглядят как французские пленные!

– Французские? Зачем же брать французов в плен?

Мусса вгляделся в лицо человека на телеге. Поначалу мальчик не узнал его из-за грязи и еще потому, что никак не ожидал увидеть в таком положении. Он думал, что этот человек сейчас должен быть далеко от Парижа, на фронте. Но нет. Мусса присмотрелся, и у него замерло сердце. На телеге сидел дядя Жюль.

– Поль, взгляни, – в ужасе прошептал Мусса.

Полю наконец удалось влезть и найти место, откуда и ему было видно. Он посмотрел на телегу, на которую указывал Мусса.

Несколько секунд было тихо. Затем из горла мальчика вырвался крик, который никто из слышащих уже не забудет.

Глава 8

– Граф явился позлорадствовать.

Генерал Распай взирал из-за письменного стола на графа Анри де Вриса, вошедшего к нему в кабинет. Со времени светского приема в шато прошло менее двух месяцев. Тогда они спорили о готовности Франции к войне с Пруссией. В тот вечер мундир Распая был сшит из чистого шелка высокомерия. Он хвастался и всячески превозносил французскую военную мощь. Генерал отмахивался от предостережений Анри и едва не набросился на графа с кулаками. Сейчас низкорослый генерал выглядел хрупким и усталым: воспаленные глаза, согбенная поза, обвислые усы и понурые плечи, на которые давил двойной груз поражения и недоверия. В генеральских глазах Анри увидел агонию. Когда Распай коснулся воспоминаний о своей тогдашней, ничем не подкрепленной уверенности, голос его был полон горечи:

– Поберегите слова, де Врис. Вы оказались правы. Я это признаю.

– Генерал, я бы не пришел к вам злорадства ради, – сказал Анри. – Война – трагедия для всей Франции. Очень жаль, что в нашем споре ошибся не я, а вы. Однако меня привело к вам совсем не это. Я пришел по поводу Жюля.

– Конечно, – указав на стул, пробормотал Распай. – Располагайтесь.

Анри сел. Сегодня ему понадобилось все его влияние и немало времени, чтобы преодолеть царящую неразбериху, найти брата и теперь оказаться перед измученным генералом. Никто толком не знал, куда могли отвести арестованных. Внимание Парижа было сосредоточено совсем на другом. Мальчики не последовали за Жюлем, а сразу помчались в шато. Поль заливался горькими слезами. Мусса задыхался от быстрого бега и выглядел испуганным. Они-то и поведали взрослым о случившемся.

– Отец, он был в числе арестованных, – сказал Мусса отцу. – Я видел его кандалы. Я прочитал надпись на табличке, которую повесили ему на шею. Там было написано, что он бежал от врага.

Поль выглядел совсем несчастным.

– Нам не удалось приблизиться. Нас не подпустили.

Анри тут же отправился на поиски брата. Перво-наперво он поехал в Тюильри, в штаб-квартиру Императорской гвардии, пробираясь через хаос внутренних кабинетов, один из которых совсем недавно занимал его брат. Все кабинеты и коридоры пустовали, если не считать единственного солдата, бродившего среди груды обломков. Здесь успели похозяйничать дворцовые слуги и толпы, прорвавшиеся снаружи. Бумаги куда-то увезли, мебель растащили, со стен сорвали обои. Анри объяснил солдату, что ему нужно. Тот посмотрел на него как на сумасшедшего:

– Императорская гвардия? Нет больше никакой Императорской гвардии, месье. И императора тоже нет!

Анри пробился сквозь запруженные народом улицы к Отель-де-Вилю, где находилась неофициальная резиденция новой республики. В ратуше с ним поделились слухами о всеобщей амнистии для заключенных, но самих заключенных он там не нашел. Ему посоветовали обратиться в палату депутатов – скопище полной неразберихи, где никто ничего не знал. Наконец толковый офицер Национальной гвардии предположил, что их могли отвести в Военную школу. С помощью подкупа Анри проник внутрь, где и нашел брата в импровизированной камере на общем дворе. Эти закутки отделялись друг от друга рядами проволоки.

Встреча братьев была короткой и болезненной. Под улюлюканья заключенных братья обменялись рукопожатием. Руки Жюля сковывали кандалы. Некоторое время оба молчали. Жюль пытался сохранять достоинство. Он предстал перед старшим братом немытым, в порванной форме и сейчас искал слова для объяснения. Потом они хлынули потоком. Дважды у него дрогнул голос, выдавая внутреннее состояние.

Анри слушал с ощущением нереальности; к негодованию, охватившему его, примешивалась глубокая печаль за брата. Гордый Жюль был вынужден предстать перед миром в столь жалком, униженном состоянии.

– Ты не должен отчаиваться, – сказал Анри, голос которого звучал хрипло, а произносимые слова казались пустыми. – Это не может долго продолжаться. Власти установят правду и выпустят тебя.

Жюль неуверенно кивнул.

Прежде чем покинуть двор Военной школы, граф де Врис решил отыскать командира. Он был готов отхлестать этого человека за чрезвычайно суровые условия содержания брата. Но к его удивлению, командира на месте не оказалось.

– Был тут какой-то майор, но ушел, – сообщил ему один из охранников.

Как правило, арестованного офицера сразу же помещали в отдельную камеру. Это минимальное удобство даровалось даже пленным прусским офицерам. Но солдаты, охранявшие Жюля, были из числа грубых и агрессивных парижан, ярых патриотов радикального толка, которым доставляло удовольствие по мелочам унижать любого, кто имел отношения к прежнему режиму. Жюль пользовался их особым вниманием по трем причинам: он был офицером, служителем павшей империи и происходил из аристократической семьи. И охранники безжалостно издевались над ним.

– Ты идешь в ад сразу по трем дорожкам, – дразнили они полковника. – Единственное, что ты правильно сделал, – так это дал деру с поля боя. Но за это тебя и расстреляют, – злорадно обещали они.

Они не давали Жюлю еды и заставляли самого убирать нечистоты.

И потому Анри потратил все имевшиеся у него с собой деньги, чтобы купить брату более уважительное отношение. Толстая пачка франков быстро изменила политические и социальные взгляды тюремщиков и перевесила их потребность в мелочных развлечениях. Они пообещали графу, что теперь к его брату будут относиться заботливее.

Анри решил, что позже снова приедет сюда, захватив еще денег и чистую одежду для полковника. А пока он без промедления отправился к Распаю домой.

– Это же абсурд! – заявил Анри. – Его арестовали за дезертирство. Он содержится в скотских условиях.

– Абсурд? Нынче все абсурдно, граф. Я слышал о его аресте от сослуживца в Шалоне. Дело скверное. Безумие, нагроможденное на безумие.

– В таком случае вы должны ему помочь!

– Ему помочь! Ему помочь! – насмешливо повторил генерал. – Граф де Врис, позвольте вам кое-что объяснить. По имеющимся у меня донесениям, наших солдат на передовой, кто остался жив и не получил ранений, отправляют в Бельгию. Император взят в плен пруссаками. Говорят, императрица сбежала в Англию. Палата депутатов под стать уличной толпе, и каждый норовит властвовать. Получается, сейчас властвуют все и никто. На каждую пустяшную мысль произносят десяток вдохновенных речей. Солдаты Бисмарка движутся на Париж. Они будут здесь через считаные недели, а то и дни. Кто будет защищать Париж и новую республику? Маршал Базен заперт в Меце. Попал в западню, словно крыса.

Распай ходил взад-вперед по маленькому кабинету, иногда останавливаясь, чтобы взглянуть из окна на внутренний двор. Его голос был пронизан недовольством.

– На улицах бесчинствует отребье, именующее себя Национальной гвардией. Большинство из них пьяны. Они не умеют ни попадать в цель, ни ходить строем. Они и подтираться-то не умеют! И ко всему прочему, мне сообщают об офицере, арестованном за дезертирство. Вы уж простите меня, граф, что в подобных обстоятельствах я не бросил все и не занялся вплотную бедственным положением полковника.

– Генерал, я понимаю размеры бедствий, стучащихся в наши ворота. Но Жюль – гвардейский офицер, несправедливо обвиненный. Он никак не может быть виновен!

– Виновен! – подхватил Распай. – Вы меня не понимаете, граф. Я давно знаю полковника. Когда его награждали, я находился в Италии. Он крепкий офицер. Не такой блистательный, как ваш отец, это надо признать, однако не трус. Но сейчас его виновность или невиновность не имеют никакого значения.

– Как вы можете такое говорить?

Распай посмотрел на Анри так, словно тот был на редкость глупым школяром.

– Похоже, вы до сих пор не понимаете творящегося вокруг нас! Утром я ехал в карете, и какая-то женщина – представляете, женщина! – остановила меня на улице и обвинила в трусости. Меня! Оказывается, я совершил государственную измену, оставшись на своем посту в Париже, когда наши армии уничтожали на полях сражений! – Последнюю фразу Распай уже выкрикнул хриплым голосом и ударил кулаком по столу, отчего графин с водой опрокинулся на пол. – Я тридцать лет служу Франции! Я ношу форму Императорской гвардии! А теперь император опозорен и вместе с ним в глазах страны опозорены все мы. Француз не испытывает жалости к проигравшим. Никакого справедливого воздаяния не будет. Будет наказание за поражение. Нужно отыскать тех, кто за это в ответе. И побольше. Граф, Жюль сейчас находится в скверном положении. Он удобная мишень для толпы, чтобы начать их расправы.

– Но ведь не толпа будет его судить?

– Не толпа? Я бы не был столь уверенным. Я уже ничего не знаю. Я утратил всякую власть. Мне некем и нечем командовать. Потому-то вы и застали меня дома. У меня больше нет ни места службы, ни должности. Предложу свои услуги Национальной гвардии. Правда, не знаю, возьмут ли они меня на службу. У меня попросту нет полномочий решать дело Жюля. У кого они есть, я не знаю. Подозреваю, что и другие не знают. Понадобится время, чтобы разобраться во всей этой чехарде.

– Тогда мы должны заполнить это время поиском людей, способных ему помочь. Жюль говорил, что у него под началом был некто Дюпре. Майор, видевший, что там произошло. Он бы смог прояснить дело.

Распай насмешливо фыркнул:

– Если этот Дюпре уцелел после бойни в Седане, скорее всего, сейчас он находится в Бельгии как военнопленный. Ну хорошо, допустим, он оттуда бежал. В таком случае он едва ли сунется в Париж, зная, что столица – следующая главная цель пруссаков. Он постарается примкнуть в другим отрядам, которые еще действуют в провинциях. Напоминаю вам: мы пока еще не полностью разгромлены гуннами. Не приведи Господь! А значит, будут создаваться новые армии, и майор попытается вступить в одну из них. – Распай покачал головой. – Я бы сказал: проще найти иголку в стоге сена, чем бывшего подчиненного вашего брата.

Слушая его, Анри сознавал: Распай говорит правду. Генерал вдребезги разбивал надежды графа и безжалостно развеивал иллюзии насчет легкого решения истории с Жюлем. И тут Анри пришла в голову другая мысль.

– Но есть еще его обвинитель по фамилии Делеклюз.

– Да. Франтирёр. Боюсь, это капля мути в большом море. Вспомогательные войска, скрытная война, где против гуннов все средства хороши. Сомневаюсь, чтобы его отряд участвовал в битве при Седане. Даже если Делеклюз и не трус, каким его живописует полковник, он со своими людьми должен где-то скрываться. Если пруссаки его схватят, никакого взятия в плен. Расстрел на месте. Пруссаки не более терпимо относятся к этому сброду, чем я. Вы его никогда не найдете. И уж он наверняка не явится на суд.

Анри пожал плечами:

– Тогда мы должны сделать так, чтобы обвинения были сняты! Какого-то рапорта недостаточно для подкрепления официальных обвинений. А без свидетельских показаний не может быть никакого суда.

– Вы читали этот рапорт?

– Нет.

– Целое послание. Подписано французским офицером. К первому обвинению добавлено второе, от сержанта, с которым полковник столкнулся, будучи конвоируемым в Шалон. Обвинение, выдвинутое сержантом, придает вес обвинению Делеклюза. Согласен, этого недостаточно, чтобы состряпать идеальное дело против полковника или даже более или менее сносное. Но очень многое оставляется без внимания. Учтите, Жюля будет судить трибунал. И скорее всего, защите будет нечего противопоставить обвинению, кроме слов самого полковника де Вриса. Если так, его судьба целиком окажется в руках тех, кого назначат судить полковника. В прежние времена я бы назвал его шансы хорошими. Вооруженные силы заботились о своих офицерах. Но прежние времена кончились. Теперь всем заправляют жаждущие мести.

Какое-то время оба молчали.

– Генерал, вы ведь не из тех, кто легко сдается. Я уверен, вы не отдадите Жюля на растерзание волкам.

Распай раздраженно взмахнул руками:

– Граф, вы что, не слышали моих слов? Волки не принимают меня во внимание! У меня больше нет влияния! Я еще не сказал вам, что вчера попытался увидеться с полковником. Так вот, меня не пропустили в эту дворовую тюрьму. Какой-то капрал! Он взглянул на мой мундир и заявил, что у меня нет права входа. Капрал! Меня! Права, видите ли, нет!

В Распае так и клокотало презрение. Он порывисто встал и прошел к окну, повернувшись к Анри спиной. Который день настроение генерала раскачивалось, словно взбесившийся маятник. То он чувствовал себя бойцом, готовым взять винтовку и пойти разыскивать негодяя Бисмарка. А через мгновение, обескураженный и возмущенный теми, кто сомневался в его пригодности, он был готов подать в отставку. Таких времен он еще не переживал. Одно дело – пострадать от рук врага, и совсем другое – от рук сограждан.

Генерал ходил по кабинету, бушевал, но наконец согласился:

– Ладно, де Врис, я попытаюсь помочь. Насчет ощутимых результатов сомневаюсь. Но я попробую.

Граф Отто фон Бисмарк ехал в карете по проселочной дороге. Он любил эту часть Франции с ее очаровательными долинами и живописными городками. Окрестные леса встречали его тишиной и лесными ароматами. В сонном ручье охотился зимородок. А дальше, на берегу прекрасной реки, одинокая цапля на мгновение отвлеклась от копания в илистой воде, чтобы проводить взглядом канцлера. Бисмарк ехал на встречу с генералом фон Мольтке, чьи войска действовали превосходно и чьи успехи изумляли мир, приближая Бисмарка к осуществлению вожделенных замыслов, которые роились у него голове.

За его спиной дымились остатки железной бури. Канцлеру вспомнилась вершина холма, откуда открывался вид на городок-крепость Седан, лежащий в долине, где были заперты французская армия и ее император. Там он провел почти весь день рядом с королем Вильгельмом и американским генералом Шериданом, приехавшим, чтобы наблюдать за сражением. Из своего лагеря над рекой они следили за разворачивающимся методичным уничтожением французской армии. Французы, поддавшиеся на военную хитрость пруссаков, были окружены и обречены на поражение еще до начала битвы, однако не желали сдаваться. Зрелище бойни ужаснуло даже победителей. Все началось с утра, когда с Мааса наползали клочья утреннего тумана. С севера, со стороны холмов Флуана, по французской кавалерии ударили смертоносным огнем. По всей долине и за рекой немецкая артиллерия сеяла смерть, уничтожая все на своем пути. Порох и железо сжигали леса в Арденнах. Король Вильгельм был потрясен увиденным и покачал головой, сострадая врагу.

– Бравые парни, – сказал король, глядя, как французы волнами бросаются на прусских солдат, пока вода в Маасе не сделалась красной от французской крови и такой потекла в море.

После битвы, в которой полегло двадцать тысяч французов, Бисмарк встретился с Луи-Наполеоном, жалкой тенью императора, терзаемого болью от камней в почках и едва способного двигаться. Император упорно, но безуспешно стремился погибнуть вместе с армией. Но судьба не благоволила к нему: пули свистели вокруг, не задевая его. И он дожил до тяжелой обязанности взять в руки белый флаг и объявить о капитуляции. Они встретились в Доншери, в домике ткача. Император прибыл туда в генеральском мундире, учтивый и предупредительный. Ему хотелось, чтобы канцлер знал: лично он не желал войны, но был вынужден объявить ее, уступив общественному мнению. Он извинился за невозможность сдаться от лица всего народа, поскольку Евгения оставалась регентом и законное правительство находилось в Париже. Но себя и остатки своей армии он отдал в безоговорочное распоряжение прусского короля. Затем у Луи-Наполеона произошла короткая встреча с Вильгельмом. На рассвете под проливным дождем он, кряхтя, забрался в одноконную карету и под эскортом отправился в плен.

Итак, дело было сделано. Перед Бисмарком лежала вся Франция, а за ней – весь континент, напуганный немецкой военной машиной. Казалось бы, победа очевидна, но Бисмарк знал: говорить о полной победе пока рано. Французы были разгромлены, однако не желали этого признавать. Их гордость соберет новую армию, а их честь будет стоять насмерть, защищая Париж. «Пусть собирают», – подумал он. Новая армия окажется плохо обученной, и потом, он уже решил не вторгаться в Париж. Было бы позором разрушать такой прекрасный город. К тому же он уважал стойкость парижан и их умение сражаться на улицах. Незачем проливать столько немецкой крови. Его войска возьмут город в кольцо и подвергнут осаде. Отрезанный от остальной Франции и мира, город задохнется. Жители будут до хрипоты спорить между собой и медленно гнить. Он погрузит этот «Город света» во тьму, а Франция будет беспомощно наблюдать. Он обоснуется вместе с королем… где? В Версале! Да, именно там! Какая великолепная ирония: сидеть во дворце французских королей и ждать, пока жемчужина Франции не погибнет!

Он приказал кучеру остановиться. На другом берегу реки виднелся обоз и артиллерия армии кронпринца Саксонского. Они двигались к Парижу, чтобы воплотить мечты Бисмарка о Втором рейхе.

– Маман! Маман, послушай меня. Маман, ты меня слышишь?

Поль тряс мать за плечо. Элизабет сидела в сумраке комнаты, плотно зашторив окна. Полю хотелось, чтобы мать повернулась и взглянула на него, чтобы убедилась: он рядом. Но она лишь сидела, прислушиваясь к голосам внутри, к голосам, которые звучали громче голоса сына и которые заставляли ее дни напролет просиживать в одиночестве, будучи не в состоянии приласкать сына и вообще выйти из комнаты. Элизабет отупело кивнула, показывая, что слышит Поля, однако ничего не сказала и не взглянула на него. С тех пор как ребята принесли ужасное известие, она ничего не ела и не смыкала глаз. С лица сошел весь румянец, а глаза потеряли блеск. Комната была наполнена чернотой ее отчаяния. Два месяца подряд она разговаривала с портретом Жюля на стене. Сейчас ее стул был повернут в другую сторону, а с губ не слетело ни слова.

Когда Анри пришел рассказать, что виделся с Жюлем и тот спрашивал о ней, Элизабет даже не смогла ответить. Она не отвечала и когда в комнате появился Поль. Она не знала, сможет ли вообще заговорить снова. Ей хотелось что-то сказать сыну, утешить его, но она не могла смотреть Полю в глаза, не могла даже десятилетнему ребенку показать унижение, переживаемое ею. Ей было не о чем с ним говорить.

Это же несправедливо! Как они могли так поступить со мной?

Она никогда не знала провала или поражения, только радостную уверенность женщины, чей муж избран судьбой. Теперь мечты разбились вдребезги, осталась одна кошмарная реальность. Элизабет сидела в сумраке, раскачивалась на стуле, завернувшись в гнев и накрывшись беспомощностью. В ее душе было холодно и темно, как в склепе. Она не представляла себе никчемной жизни, лишенной положения. Ее терзали мысли, что вскоре общество проявит к ней пренебрежение, а поток приглашений в именитые дома и на важные приемы иссякнет. В первые дни ее ни разу не посетила мысль о том, через что прошел Жюль и как тяжело ему сейчас в заключении. Она не думала о выдвинутых против него обвинениях. Обвинения ничего не значили; она попросту вычеркнула их. Важным было то, что война приобрела личный характер и обернулась против нее.

И теперь Поль сильно тревожился за мать, даже больше, чем за отца. Чутье подсказывало: его отец сделан из железа и сумеет за себя постоять. Но мать такой он еще не видел: сидящей молча и раскачивающейся на стуле. Она всегда была приветливой, жизнерадостной, полной энергии, а теперь… Отца держат под арестом, а мать изменилась до неузнаваемости, лишившись сил. Полю было страшно. Может, это он виноват? Все изменилось после того вечера, когда он случайно увидел мать с генералом, когда они… Он толком не знал, чем они занимались. Знал лишь, что не должен был этого видеть, не должен был шпионить. Поль ощущал расстояние, возникшее между ним и матерью. Он бродил по шато, качал головой, когда Мусса спрашивал, хочет ли он сходить на реку, потерял былой интерес к урокам с Гасконом. Серена пыталась ободрить племянника:

– Поль, твой отец – сильный человек. Я не знаю, как французы поступают в подобных случаях, но они поймут, что это ошибка. Его освободят. Я в этом уверена. Он хороший солдат. А ты должен быть смелым. Твой дядя Анри делает все для его освобождения. Он вызволит твоего отца.

Поль кивнул, но в горле у него стоял комок. Глаза наполнились слезами, которые он попытался скрыть, но Серена коснулась его щеки тыльной стороной ладони, и это стало последней каплей. Поль разрыдался, уткнувшись ей в грудь. Серена качала его и гладила по волосам.

Через какое-то время Серена пошла к Элизабет. Та сидела на стуле и даже не повернулась. На ночном столике стояла тарелка с остывшим супом. Серена обладала практицизмом женщины, выросшей в пустыне, а потому терпеть не могла слабость. Она порывисто раздвинула шторы, и в комнату хлынуло предзакатное сентябрьское солнце. Элизабет прищурилась и отвернулась, однако Серена взяла ее за подбородок и заставила отвечать. Элизабет попыталась вырваться, однако пальцы Серены еще сильнее сдавили ей подбородок.

– Элизабет, прекрати горевать! Твоему сыну нужна мать! – сердитым тоном произнесла Серена.

– Ему нужен отец, – просопела Элизабет.

– Хватит нюни распускать! Вставай! Ты должна выйти отсюда!

– Не лезь не в свое дело. Тебя это не касается. Оставь меня в покое и иди читать свои книжки.

– Элизабет, я сочувствую тому, что случилось с Жюлем. Искренне сочувствую. У меня нет желания вмешиваться, но ты нужна Полю.

– А мне нужно, чтобы ты ушла. Это ведь не с твоим мужем случилось. Все страдания достались мне.

– Боже мой, твой сын в слезах, твой муж в тюрьме, а ты заперлась тут и предаешься жалости к себе! Перестань!

– Ты не понимаешь, – слабым, полным горечи голосом возразила Элизабет, качая головой. – Да тебе и нет необходимости понимать. Ты была графиней до войны и останешься ею, когда война закончится. А я стану никем. Вообще никем. – Элизабет высвободила подбородок. – Ты попросту не понимаешь, чего я лишилась.

Серена отступила.

– Не знаю, что с ней делать, – тем же вечером сказала она Анри. – Вроде бы рядом, а меня не слышит.

– Тут ты бессильна что-либо сделать, кроме как помочь Полю, – ответил Анри. – Я знаю Элизабет. Она ребенок, и весьма тщеславный. Вскоре ей понадобится парикмахер, и тогда она выберется из затворничества.

Генерал Трошю, военный губернатор Парижа, мрачным тоном объявил, что на пути между пруссаками и городом не осталось ни одного французского отряда, а потому нужно спешно готовиться к обороне. Начиная с 1840 года Париж строил мощные оборонительные сооружения, включая высокую стену почти с сотней бастионов и рвом. За пределами стен было возведено пятнадцать фортов, охранявших подходы к столице. За годы форты и бастионы сильно обветшали. Теперь, лихорадочно готовясь к обороне, туда свозили камни и землю для укрепления. Плотники чинили массивные деревянные двери. На телегах было перевезено три тысячи тяжелых орудий, часть которых установили на позиции, а другую оставили в резерве. Городские мастерские стали фабриками для изготовления амуниции. Табачная фабрика теперь делала гильзы для винтовочных патронов. В Лувре Венеру Милосскую перенесли в подвал. Возле окон поместили мешки с песком, а в просторных выставочных залах рабочие делали снаряды для крупных орудий. Картины покрывались слоями гипса, французские шедевры искусства окружались мешками с землей, чтобы уберечь от попадания артиллерии. Книги и рукописи складывали в ящики и тоже уносили в подземные хранилища. Гранд-опера превратилась в наблюдательный пункт и военный склад. На Лионском вокзале теперь делали пушки. В концах Больших бульваров возводились баррикады и рылись глубокие траншеи. Дворцы и общественные здания готовились для приема раненых. В Театре де ла Гете устроили фабрику по изготовлению перевязочных средств.

В город хлынули войска из окрестных мест. Тысячи военных моряков с больших и малых кораблей, а также регулярные войска Тринадцатого армейского корпуса под командованием генерала Винуа оказались рядом с двумя корпусами необученных новобранцев – вчерашних торговцев, ремесленников и крестьян. Эти ничего не знали о ведении войны, но повесили на плечо выданные винтовки и попивали вино, ожидая приказов. Жандармерия также состояла из недисциплинированных новобранцев, равно как и Национальная гвардия, являвшая собой довольно слабое ополчение. В Ботаническом саду расположились артиллерийские расчеты, а сад Тюильри превратился в солдатский палаточный лагерь.

Все приготовления управлялись комитетом обороны, состоявшим из гражданских лиц, ежедневно встречавшихся в военном министерстве. Председателем был генерал Трошю, вице-председателем – министр общественных работ Дориан. В комитет, играя там не последнюю роль, входил и монсеньор Мариус Мюрат, епископ Булонь-Бийанкура. Епископ проявлял свою обычную гениальность по части коммерции и поставок, что для города имело жизненную важность. Круг его знакомств был обширен, а его влияние казалось вообще безграничным. Он ухитрялся находить товары и материалы, которые, по заверениям остальных членов комитета, являлись остродефицитными или недосягаемыми. Он отыскал семь тонн селитры для производства взрывчатых веществ. Он находил одеяла, солому, воск для свечей. Его посланцы прочесывали ближние и дальние предместья, собирая внушительные запасы продовольствия и нужных материалов.

Епископ процветал, ибо война была великолепной торговой площадкой. Отцы искали возможности купить для своих сыновей освобождение от военной службы, и тут неизменно появлялся епископ с необходимым документом или с иной не менее нужной бумагой. Владельцы фабрик, реквизированных под нужды обороны, узнавали, что епископ способен помочь им получить компенсацию. Если за свои благодеяния он брал непомерно высокую плату, если услуги, которые он требовал взамен, были слишком велики… что ж, время военное, а в такое время все стоит значительно дороже.

Никакая сделка не считалась слишком мелкой для его влияния. Он использовал любую возможность для обогащения. Он посылал своих управляющих земельными угодьями епархии к каждому крестьянину-арендатору. Таковых насчитывались сотни; некоторые обрабатывали внушительные участки земли. Управляющие предъявляли письменные распоряжения комитета обороны о конфискации овец, крупного рогатого скота и зерна на нужды защиты республики. Компенсации платили мизерные или не платили вовсе. Затем епископ через своих агентов продавал городу скот и зерно по непомерно завышенным ценам. Булонский лес превратился в океан шерсти; через него перегоняли отары овец, пастбищем для которых становились протяженные Елисейские Поля. На Северном вокзале поставили мельницу и мололи муку. Парижане лихорадочно скупали консервы, соль и овощи. Если запасы продовольствия вызывали озабоченность – хватит ли, то насчет вина никто не волновался: его в Париже было буквально целое море, хранящееся в городских подземельях в бочках разной величины и бутылках. Вино имелось в каждом погребе, шкафу и кладовой.