Текст книги "Дом лжи"

20. Саймон

Нет, я не зациклен на Митчеле Китчензе. Просто вспоминаю о нем иногда.

Конечно, прежде всего из-за той клички, «Мини-Мы». Ведь он всегда дразнил меня прилюдно, специально выбирая для этого и место, и время. Например, утром, когда я выходил из школьного автобуса. Или в холле, где вечно полно народу. А иногда специально выискивал меня на школьной ассамблее[21]21
  Ежегодное имиджевое событие, торжественная церемония награждения учащихся, подводящая итог учебным достижениям каждого ребенка по результатам учебного года.


[Закрыть], именно чтобы подразнить. Даже присутствие моей матери его не смутило… Однажды во время занятий мне стало плохо, и ее вызвали в школу, чтобы она забрала меня домой. Из кабинета директора мы шли через спортзал, где Митчел и другие борцы разминались на матах (наш физрук был тренером по борьбе, поэтому на его уроках борцы занимались в одном зале со всеми, просто у них была своя тренировка, вдобавок к вечерней).

Короче, мы с мамой шли через спортзал, и вдруг Митчел как заорет: «Эй! Это же Мини-Мы! Привет, Мини-Мы!» Я молчал, но знал, что будет дальше: он будет орать во все горло, пока я не повернусь и не отвечу, то есть признаю, что это моя кличка. Страшное унижение. Я понадеялся, что раз рядом моя мать, то он скоро уймется, но не тут-то было.

Мама остановилась так внезапно, как будто наткнулась на стену, и повернулась к Митчелу. Молча. Я не видел ее выражение лица, но могу представить. Зная свою мать, ее быстрый ум и острый язык, я не сомневаюсь, что она была готова отбрить тупого неандертальца Китченза так, чтобы над ним еще долго ржала вся школа. Но она лишь посмотрела на него молча, и мы пошли дальше.

Мама не расспрашивала меня об этом, ни когда мы вышли из школы, ни когда приехали домой. Понимала, как это унизительно для меня, ждала, что я заговорю сам. Но я не заговорил.

Увы, Китченз не ограничился только кличкой. Кличка – это еще полбеды. Дело обстояло гораздо хуже.

А вот это уже совсем неприятно вспоминать. Хорошо, что я не зацикливаюсь на прошлом…

* * *

Аншу как раз входит в свой кабинет по соседству с моим – вернее, вставляет ключ в замочную скважину, когда я прохожу мимо, направляясь на восьмичасовую пару.

– Профессор Биндра… Не рановато, а?

– Заседания, заседания и еще раз заседания, – откликается он. – Привилегия профессорской должности! Так что давай, подавай заявку, пока еще не поздно.

– Даже не начинай.

Аншу ничего не знает. То есть он знает, конечно, что декан попросил меня снять свою кандидатуру, чтобы Рейд Саутерн мог беспрепятственно получить должность. Но он не знает о втором разговоре с деканом и о слабо завуалированных угрозах. И никогда не узнает. Вот ведь в чем особая красота хода Комстока – я не могу даже пожаловаться на него, не выложив свою историю.

Мне еще повезло, что в свое время она не имела резонанса здесь, в Чикаго. Наверное, потому, что все случилось в другом месте. Отец тогда работал на юге штата, в округе Мэдисон, славящемся судебными решениями о компенсациях работникам асбестовых производств, обогативших не одного адвоката и пустивших по миру не одну компанию; жил он в Сент-Луисе. Так что убийство, расследование и суд происходили там.

Когда полиция пришла ко мне с обыском, я был уверен, что об этом напишут все местные газеты. Но этого не случилось. Я до сих пор думаю, что меня спасли дорожные работы в нашем квартале. Из-за них две полицейские машины и фургон с криминалистами встали в проулке за домом. Вот почему никто, кроме моих соседей Дирборнов, не мог увидеть, как служители закона входят и выходят через заднюю дверь. А Дирборнов в тот день, кстати, не было в городе. Полиция Грейс-Парк участвовала в обыске, но никакой информации в прессу от них не просочилось. Конечно, те соседи, которые жили подальше, может, и интересовались, что стряслось, но меня ни о чем не спрашивали. Точнее, у них просто не было возможности спросить – ведь я целыми днями пропадал в юридической школе, а утро и вечер тратил на дорогу.

Подспудно я продолжал ждать заголовков в прессе – «Полиция обыскивает дом сына убитого. Житель Грейс-Парк подозревается в убийстве, совершенном в Сент-Луисе»… Что-нибудь в таком духе. Но они так и не появились. Ни в тот месяц, ни в следующий, ни через год. А я все ждал, затаив дыхание, когда, как говорится, упадет второй ботинок[22]22
  «Ждать, когда упадет второй ботинок» – ждать события, которое произойдет вследствие другого события, и тревожиться по этому поводу.


[Закрыть] и тайное окончательно станет явным. Казалось бы, это должно было случиться, когда полиция попыталась выяснить, для чего я звонил доктору Макморроу, когда моего отца нашли мертвым. Мне пришлось выдержать целую битву в апелляционном суде штата Миссури за право не разглашать суть разговора с психиатром. Я был уверен, что уж об этом точно напишут в газетах, – но опять тишина. В Сент-Луисе об этом писали, а в Чикаго нет.

Я действительно не сообщил об этом, когда выставил свою кандидатуру на должность профессора. А зачем? И что рассказывать? Что меня вроде как подозревали однажды в убийстве, но ничего не смогли доказать?

Конечно, меня более чем вроде как подозревали, но доказать все равно ничего не смогли.

До сих пор не понимаю, что полиция рассчитывала найти. Неужели они думают, что убийцы такие тупые, что хранят улики прямо у себя дома, да еще, может, по комнатам раскладывают?

Помню, я на них почти обиделся.

– Неужели вы в самом деле думаете, что если б я хотел убить отца, – сказал я копам, которые везли меня на допрос в Сент-Луис, – то выбрал бы для этого ночь перед выпускным экзаменом в колледже? То есть сначала проехал бы всю дорогу от Грейс-Парк до Сент-Луиса, заколол бы его, еще шесть часов крутил баранку обратно и, невыспавшийся, пошел бы к восьми утра на экзамен? Какой в этом смысл?

– Никакого, – отреагировал детектив по имени Рик Галли. – Вот потому-то это и было бы превосходным алиби.

Я едва сдержал улыбку.

Кстати, за тот экзамен я получил высший балл.

* * *

– Спасибо, Мария, – говорю я и хлопаю в ладоши один раз. – Итак, большинство считает, что полиция имеет право копаться в вашем мусоре, добывая улики против вас, еще до получения ордера на обыск. А что говорил на этот счет судья Бреннан? Кто-нибудь, кроме Марии, уже имел смелость схватиться с этим тяжеловесом от юриспруденции?

Я не поклонник сократовского метода обучения, когда студентов вызывают по именам и нещадно муштруют, вбивая в них знания. Помню, как сам я ненавидел то напряжение, тревожное ожидание и страх, который накатывал всякий раз, когда профессор окидывал взглядом список группы – кого-то теперь вызовут для публичной порки?

Но не подумайте, я не из тех, кого студенты зовут «добрыми преподами», – если студент сам вызывается отвечать, то я не даю ему спуску, спрашиваю дотошно. И они это знают. Но ведь и опрос можно устраивать по-разному: можно задействовать критическое мышление студентов, пробудить в них желание спорить, отстаивать свою точку зрения, доходить до сути – а можно и другими способами…

– Брэд, – вызываю я того, кто поднял руку.

– Судья Бреннан был не согласен.

– Да, Брэд, но это, с позволения сказать, лишь общее обозначение его расхождения с общепризнанным. Не будешь ли ты так любезен уточнить суть его несогласия?

– Он сказал, что если люди упаковывают свой мусор, перед тем как выбросить, значит, они ждут, что содержание этих пакетов останется тайной. Мы выбрасываем те или иные вещи не потому, что нам просто нужно что-то выбросить, а потому, что не хотим, чтобы кто-то рылся в них и проверял, что именно мы выбросили.

– Но ведь мы знаем, что сборщики мусора приедут и заберут наш мусор, – возражаю я. – Или нет?

– Мы ожидаем, что они приедут, заберут наш мусор и отвезут его на мусорный полигон, – отвечает парень. – Но не предполагаем, что они начнут вскрывать наши пакеты и рыться в их содержимом.

– А когда человек складывает свои вещи в мешок и выставляет его на обочину дороги, разве не обозначает он тем самым, что потерял к ним интерес и фактически отказался от права собственности на них? Разве он не сообщает так миру: мне больше не нужны эти предметы?

– Наверное, сообщает.

– И если человек по собственной воле отказался от своих вещей, то какие он имеет права на них после этого? Например, имеет ли он право возражать против того, кто и как использует их дальше?

На этот вопрос существует даже не один ответ, а несколько, и они отличаются друг от друга тонкостями и деталями, благодаря которым судебные решения обретают неповторимость и уникальность человеческих лиц, а их изучение превращается в живой и увлекательный процесс, сродни квесту. Вот почему для студентов юридической школы главное – не зубрить законы, а учиться думать и находить в них такие нюансы, которые помогут им отстоять свою позицию, подчеркнуть ее сильные стороны и свести к минимуму недостатки. То есть идти к цели, опираясь не только на логику, но и на чувство.

* * *

После первой пары я выхожу из школы и иду пешком к Тайтл-энд-Траст-билдинг, где оказываюсь в десять часов. Захожу в фойе, беру кофе в «Старбакс», усаживаюсь в кресло, вставляю сим-карту в телефон и включаю его. Пишу:

Как у нас сегодня дела?

Она отвечает сразу:

А, незнакомец, привет.

Похоже, такое начало входит у нее в привычку. Мой ответ:

Я все еще незнакомец? После всего, что было?

Ее ответ:

Тогда так: привет, высокий смуглый красавец.

Это вызывает у меня улыбку. Конечно, я не так уж высок и не то чтобы смугл, а уж «красавец» и вовсе форменное преувеличение, но мне все равно приятно. Я даже решаю не обращать внимания на то, что она пропустила кавычки. Телефон вибрирует снова.

И ты не незнакомец, ты – загадка.

Как она мило выражается… И все же она права: для нее я – незнакомец. Телефон вибрирует еще раз:

Мне нравится твоя тьма. Я хочу быть твоим светом.

Я перевожу дыхание. Хоть что-то в моей жизни идет так, как надо.

21
Вторник, 30 августа 2022 года

Все это похоже на веселую, слегка безумную поездку на автомобиле, которая закончится в пропасти. Так вот, значит, как выглядит наркомания изнутри, когда самым важным в жизни становятся ощущения, которые дает тебе укол, порошок или таблетка, хотя ты и знаешь, что кончится все наверняка плохо? Но ты все равно продолжаешь, потому что…

Нет, достаточно просто сказать «ты все равно продолжаешь» – не только продолжаешь, но и не хочешь ничего, кроме этого, саморазрушение становится для тебя смыслом жизни. Значит ли это тогда, что именно оно, саморазрушение, и было для тебя главным с самого начала, но тебе не хватило смелости признать это, и тогда ты завернул его в яркую обертку мимолетного удовольствия, вроде кайфа, который наркоман испытывает от таблетки?

Однако если саморазрушение – это главное, то почему бы не сэкономить себе и другим время; не взять нож или пистолет и не покончить со всем сразу? Но нет, простые решения не для тебя, верно? Тебе нужен не просто конец, тебе нужны страдание, боль, медленный упадок, приближение катастрофы; тебе нужно, чтобы твое тело начало отказываться служить тебе, чтобы твой счет в банке катастрофически опустошался или чтобы ты предал тех, кого любишь, и тогда ты с наслаждением будешь наблюдать за своей постепенной деградацией. Ты жаждешь наказать самого себя.

Значит, вот чем я занимаюсь с тобой, Лорен? Неужели ты – мой наркотик? Наказываю ли я себя тем, что погружаюсь в тебя снова и снова, зная, что ты все равно бросишь меня, и тогда я полечу прямиком в пропасть?

Иногда такое чувство охватывает меня ночью, когда я лежу без сна, думая о том, что мы с тобой творим и куда мчимся, и не могу избавиться от мысли, что это все неправда. Это не может происходить на самом деле. И тогда я сомневаюсь в твоей любви. В твоей преданности. Убеждаю себя, что однажды ты проснешься и задашь себе вопрос – а что я нашла в этом парне? И тебе не понравится ответ…

Если это случится, то я не знаю, что сделаю. Вся моя жизнь со всем, что в ней есть, не значит для меня и половины того, что значишь ты.

День после Хэллоуина
22. Джейн

– О’кей, послушаем, – говорит шеф Рей Карлайл, входя в конференц-зал, где обосновалась следственная бригада. Он всего полтора часа как вернулся в город и сразу примчался в дом Бетанкуров, где его полностью ввели в курс дела.

Сержант Джейн Бёрк поднимает голову и подслеповато моргает. Вообще-то зрение у нее всегда было отличное, и только теперь, в тридцать семь, она стала задумываться о том, не завести ли очки для чтения. А в последние сорок восемь минут, пока она корпела над распечатками переписки по розовому телефону, даже пожалела, что до сих пор этого не сделала.

За стенами конференц-зала суета. Все трудятся не покладая рук. Все двенадцать патрульных полицейских здесь, помогают экспертам из группы тяжких преступлений; еще от четырех до шести сержантов постоянно на связи; шеф полиции и его помощник полностью заняты только этим делом. Так что самой Джейн предстоит теперь в основном координировать их работу.

– Лорен переписывалась по этому телефону только с одним абонентом, – говорит она. – Не звонила, а именно переписывалась. Перед самым Хэллоуином была пара пропущенных звонков, но остальное – сплошь эсэмэски.

– То есть у телефона было специфическое предназначение.

– Очень, – отвечает сержант Энди Тейт. – Как мы и думали. У этих двоих был роман, это точно.

– Как я понимаю, именами они не пользовались.

– Было бы слишком просто. – Джейн подталкивает к начальнику стопку печатных листков. – Они были очень осторожны. Буквально во всем. Писали друг другу дважды в день, в десять утра и в восемь вечера. Иногда вечерние или утренние сеансы связи оказывались пропущенными, но если они писали, то только в это время.

Шеф Карлайл кивает.

– Значит, так им было удобно… Например, в это время рядом нет мужа. По крайней мере, у Лорен. Но кто знает, вдруг ее избранник тоже женат?

– С первого просмотра не понять, – говорит Энди. – Но мы прочитаем еще раз, внимательно. Какую-нибудь зацепку да найдем. Не может же быть, чтобы совсем ничего не было.

– Давайте начнем сразу с главного, – предлагает Джейн. – Последнее сообщение, самое подозрительное из всех. Оно на последней странице, единственное.

Шеф Карлайл берет со стола распечатки и находит последнюю страницу, но Джейн уже читает сама, вслух:

Прости меня, Лорен. Прости за то, что я сделал, за то, что ты не любила меня. Но я нисколько не жалею, что любил тебя так, как никто другой. Надеюсь, там ты примешь меня и позволишь любить тебя так, как не хотела быть любимой здесь.

– Ха. «Прости за то, что я сделал». Вот уж и признание в кармане. «Там ты примешь меня». «Позволишь любить тебя так, как не хотела быть любимой в этом мире». Получается, наш преступник решил сделать нам одолжение и досрочно отправиться на тот свет? – Шеф смотрит на Джейн. – Может, он нам еще и координаты оставил, где именно собирается осуществить свое самоотверженное деяние?

– Мы уже разослали по округу запрос обо всех подозрительных смертях за прошлую ночь, – говорит Джейн. – Скоро все узнаем.

Шеф кивает:

– Есть какие-нибудь соображения, как он до этого докатился?

– Вчерашний вечер, – отвечает Джейн. – Хэллоуин. Две странички назад.

Шеф Карлайл снова листает, и Джейн читает вместе с ним сообщения, принятые и отправленные 31 октября, после того как ряженые закончили ходить по домам и просить сладости.

Шеф даже присвистнул.

– Черт меня побери, если это не весь наш случай вкратце. Он ей надоел, и она дала ему отставку. Но он не смиряется, стоит у нее под окнами, рыщет вокруг дома. Он шлет ей эсэмэски, она врет, что ее нет дома, но он ловит ее на вранье, потому что видит ее в окно. Он устраивает сцену, начинает ломиться в дверь. Тогда она впускает его, а он ее убивает.

– Ага, предварительно напялив костюм Мрачного Жнеца, – поддакивает Энди. – Причем дело происходит черной-черной ночью.

– Да пусть теперь что хочет напяливает, – отвечает шеф. – Далеко не уйдет.

До Хэллоуина
Сентябрь
23. Вики

После Дня труда[23]23
  День труда – национальный праздник в США, отмечаемый в первый понедельник сентября.


[Закрыть] я снова иду в офис Кристиана Ньюсома. Встреча назначена на четыре. Закончив читать его предложение, я смотрю на него. Он все так же небрежно-красив, в дорогом темном пиджаке, не в том же, что в прошлый раз, зато ворот рубашки распахнут по-прежнему, и выражение лица прежнее – хищное, как будто нацелился на добычу.

– Вода? – говорю я.

– Это следующий бум, – отвечает Кристиан. – Вода превращается в ценный и редкий ресурс. И это будет продолжаться, пока население планеты будет расти. Уже сейчас оно составляет семь или восемь миллиардов, а объем воды, пригодной для людских нужд, составляет всего одну десятую от всего мирового запаса.

– Вау.

– Вот именно, – говорит он и показывает на меня карандашом. – И как нам извлечь из этого выгоду? Можно вложиться в богатые водой регионы и возить воду оттуда, но это дорого. Слишком высок порог первого вложения.

– Какой порог?

– Перевозить воду трудно. Нужны специальные трубопроводы, а это порождает проблемы. Трубопроводы дороги, политически непопулярны, они обостряют проблемы права собственности. Нарушают экосистемы. А главное – мы изымаем воду из ее естественной среды, а значит, для всех организмов, которые живут в водоемах, для растительности по его берегам и вокруг них это может стать катастрофой.

– И что же делать?

– Надо вкладываться не в воду, а в еду. И это уже будет менее спорный и не столь противоречивый способ перераспределения водных ресурсов. Воду не надо будет транспортировать. Достаточно просто выращивать еду в тех регионах, где воды много, и перевозить ее туда, где воды мало. Ты когда-нибудь задумывалась, сколько нужно воды, чтобы вырастить даже небольшое количество пищи? Две тысячи галлонов воды уходит на производство всего одного фунта говядины. А ведь продавать еду выгодно, так? Значит, это гарантирует стабильный прирост. Пищевая промышленность ведь не остановится.

– То есть ты скупаешь земли.

– Точно. Я уже принес моим инвесторам больше трехсот процентов КОИ[24]24
  КОИ – коэффициент окупаемости инвестиций.


[Закрыть]. А следующие пять лет станут еще лучше. Ты даешь мне двадцать один миллион долларов сегодня, а я возвращаю тебе сто пять миллионов через пять лет. Обещаю, Вики, это будет лучшее ралли в твоей жизни.

У меня перехватывает дыхание. Еще бы не лучшее. Помню, когда мне было шесть, я обвязывала шнурком левый башмак, потому что подошва совсем отстала, а на новую обувь родителям не хватало денег. Так я и проходила целый год, приволакивая левую ногу, чтобы не потерять подошву. В восемнадцать, оставшись одна, я раз в неделю сдавала кровь за деньги, а в двадцать регулярно давала хозяину квартиры вместо арендной платы.

Видя, что я не отвечаю, Кристиан говорит:

– Если тебя пугают риски, то дай мне десять миллионов, а я превращу их в пятьдесят. Другие десять можно вложить в акции азиатских компаний. Они тоже скоро взлетят, хотя и не так высоко, как водяные. И все же диверсификация вложений обычно приносит больше уверенности.

К двадцати четырем годам секс стал для меня единственным способом выживания, универсальным платежным средством. Я была эскортницей и жила в Индианаполисе. Мне повезло встретить женщину, которая объяснила, что единственный способ выжить, работая проституткой, это завести постоянных клиентов-копов. Они позаботятся о том, чтобы тебя не арестовали; они же и заступятся, если кто-то из клиентов обойдется с тобой плохо. Моими клиентами были в основном женатые мужчины с деньгами, искавшие развлечений на стороне. И копы. Иногда это был секс за деньги, а иногда – за услуги. Я научилась неплохо жить за мужской счет. Дорогие обеды обычно заканчивались в постели – в его или в моей. Последнее было выгоднее, так как означало полный холодильник еще на пару дней.

Поэтому суммы, о которых говорит сейчас Кристиан, для меня так же нереальны, как полет на Марс.

– Или, – произносит он вдруг, – мы ничего такого не делаем.

Мне становится интересно.

– Слушай, Вики, такое я предлагаю не всем. Обычно моих инвесторов не очень волнует изнанка. Но они могут рискнуть двадцатью миллионами, потому что у них есть еще двадцать раз по двадцать. У тебя – нет. Я это понимаю. К тому же двадцать миллионов долларов – это вполне приличные деньги. Их можно поделить, одну часть вложить в облигационные фонды, где нет почти никакого риска, другую рассовать по фондам индексированных ценных бумаг и жить на проценты, а основной капитал почти не трогать. И жизнь будет вполне комфортной. Всю свою жизнь ты проведешь в комфорте – если, конечно, тебе хочется именно этого. И я могу это для тебя устроить. Или я, или любой из тех финансовых советников, к которым ты уже ходила. Я не обижусь. Мне незачем продавать себя любой ценой.

Я перечитываю его предложение.

– Так ты можешь собрать для меня портфолио пониженного уровня риска?

– Конечно, если ты хочешь.

– Но ты этим не занимаешься. Я ведь о тебе читала, и, судя по всему, снижение рисков – не твой стиль.

– В общем, нет. Точнее, я никогда раньше такого не делал.

– Но для меня сделаешь.

Он приподнимает плечо:

– Постараюсь.

– А почему? – поддеваю его я.

– Я… ты мне нравишься, – отвечает он. – Мне нравится твой стиль.

Так я и думала.

Я медленно киваю. Он не отрываясь смотрит мне прямо в глаза. Я первой отвожу взгляд и смотрю сначала на кожаный диван у стены, а потом снова на него. Он все еще смотрит мне в глаза.

– У тебя есть еще встречи сегодня?

Секундная пауза.

– Нет.

– Когда уходит твоя секретарша?

Он смотрит на дверь, уже почти не сомневаясь, что понял ситуацию правильно.

– В пять.

– Может, отпустить ее сегодня пораньше, пусть порадуется жизни, – предлагаю я.

Вот теперь он точно уверен – и знает, что ему делать.

– Можно.

Я ухмыляюсь:

– Так давай.

Он нажимает кнопку на телефоне.

– Эмили, у меня на сегодня все. Почему бы вам не уйти немного пораньше?

Я встаю и начинаю расстегивать платье, нарочно медля на каждой пуговице, и наблюдаю за тем, как он наблюдает за мной. Но вот платье соскальзывает на пол. Я переступаю через него туфлями на каблуках и облокачиваюсь о стол.

– Я предпочитаю вариант один, мистер Ньюсом. Устройте мне ралли моей мечты.