Текст книги "Легенда о Побратиме Смерти"

Глава 2

Дом из серого камня на улице Ткачей был построен по-готирски – в два этажа, с красной черепичной крышей, – но внутри переделан на чиадзийский манер. В нем не осталось ни одной прямоугольной комнаты – углы сменились дугами, окружностями, овалами или сочетанием того и другого. Дверные проемы округлились тоже, и даже готирские окна, столь правильные снаружи, внутри щеголяли круглыми рамами.

В маленьком центральном кабинете Чорин-Цу сидел, поджав ноги, на вышитом ковре из чиадзийского шелка и смотрел немигающими карими глазами на человека, сидящего перед ним. В темных глазах пришельца виднелась настороженность, и хотя он преклонил колени, как подобало гостю перед хозяином дома, был напряжен и готов взвиться в любой миг. Он напоминал Чорин-Цу свернувшуюся кольцом змею – спокойную на вид, но готовую ужалить. Талисман оглядывал закругленные стены с барельефами из лакированного дерева и акварелями в лакированных рамах. Взгляд скользил, не задерживаясь на красотах искусства, и вскоре вновь остановился на маленьком чиадзе. «Нравится ли он мне? – думал Чорин-Цу среди затянувшегося молчания. – Можно ли ему доверять? Почему судьба выбрала именно его для спасения своего народа?» Чорин-Цу, не мигая, вглядывался в лицо юноши. Высокий лоб – что часто служит признаком ума – и цвет кожи ближе к золотистому чиадзийскому оттенку, чем к надирской желтизне. Сколько ему лет? Девятнадцать? Двадцать? Всего лишь… Однако от него веет властью, силой человека, уверенного в своей цели. «Да, ты искушен не по годам, – думал старик. – Что же ты видишь перед собой, юный воин? Сморщенного старца, светильник, в котором масло почти иссякло и огонь уже колеблется? Старца в комнате с красивыми картинками? Но когда-то я был крепок, как ты теперь, и мною тоже владели великие мечты». При мысли о былых мечтах Чорин-Цу очнулся и осознал, что смотрит прямо в угольно-черные глаза Талисмана. Старика коснулся мимолетный страх – глаза были холодны, и в них читалось нетерпение.

– Будь добр, покажи мне знак, – тихо, почти шепотом сказал на южном языке Чорин-Цу. Талисман достал из-за пазухи монету с головой волка и подал ему. Старик взял ее дрожащими пальцами и стал разглядывать. Взгляд Талисмана прилип к одинокой белой косице на макушке бритой головы Чорин-Цу.

– Любопытная монета, юноша, – но, к сожалению, такая может оказаться у кого угодно. Ты мог отнять ее у настоящего посланника.

– Носта-хан сказал мне, что ты провидец, Чорин-Цу, – холодно улыбнулся Талисман. – Стало быть, тебе не составит труда узнать, кто я такой.

На ковре стояли две мелкие глиняные чаши с водой. Надир взял одну, однако Чорин-Цу остановил его.

– Не теперь еще, Талисман. Прости, но я сам скажу тебе, когда пить. Что до слов Носта-хана, их не следует понимать буквально. Я никогда не был ясновидящим в полном смысле слова, зато всю свою жизнь учился. Учился своему ремеслу, изучал историю и предметы, оставленные ею в земле, но усерднее всего изучал людей. И чем больше я узнавал человеческий род, тем лучше понимал его слабости. Это может показаться странным – но чем шире делает наука кругозор человека, тем смиреннее он становится. Впрочем, прошу прощения: надирам несвойственно увлекаться философией.

– Ты хочешь сказать, что это занятие не для дикарей? – беззлобно осведомился надир. – Быть может, мне следует сослаться на философа-священника Дардалиона, который сказал: «Каждый ответ влечет за собой семь новых вопросов. Поэтому умножение знаний всего лишь помогает понять, сколько еще осталось непознанным». Достаточно ли будет этих слов, мастер-бальзамировщик?

Чорин-Цу, скрывая удивление, низко поклонился:

– Вполне достаточно, молодой человек. Прошу тебя простить старика за невольную грубость. Для меня это особые дни, и боюсь, волнение дурно сказывается на моих манерах.

– Я не обижен. Степная жизнь сурова и почти не оставляет времени для философских размышлений.

– Не хочу усугублять свою невежливость, молодой человек, – снова поклонился чиадзе, – но нельзя ли узнать, как мог надирский воин приобщиться к мудрости Дардалиона, главы Тридцати?

– Говорят, что не все секреты следует раскрывать – это придает остроту общению. Ты говорил о своих занятиях.

Чорин-Цу все больше начинал нравиться этот юноша.

– Да. В мои занятия входили также астрология, нумерология, гадание по рунам, хиромантия и начала магии. И все же столь многое еще остается непознанным! Вот тебе пример. – Старик достал из-за пояса нож с рукояткой из слоновой кости и указал им на круглую настенную мишень шагах в двадцати от себя. – Когда я был моложе, я попадал в золотой центр этой мишени. Но годы, как видишь, скрючили мои пальцы. Сделай это за меня, Талисман.

Молодой надир взвесил клинок на ладони, отвел руку и метнул нож. Серебристая сталь, сверкнув в свете лампы, вонзилась в цель на палец до золотого «яблочка».

– Эта мишень покрыта мелкими знаками. Подойди и назови мне тот, в который вонзился нож.

Талисман, подойдя, увидел, что вся мишень испещрена золотыми чиадзийскими иероглифами. Большинства из них он не знал, но клинок пробил овал с тонким когтем посередине – этот символ Талисман понимал.

– Так что же? – спросил Чорин-Цу, и Талисман назвал ему знак.

– Хорошо. Сядь снова рядом со мной, мой мальчик.

– Я выдержал твое испытание?

– Пока только первое. А вот второе: испей из одной из этих чаш.

– В которой из них яд? – Чорин-Цу промолчал, и Талисман добавил: – Мне что-то расхотелось пить.

– И все же ты должен.

– Скажи мне, какую цель ты преследуешь, старик, – тогда я решу.

– Я видел, Талисман, что нож ты метать умеешь. А вот умеешь ли ты думать? Достоин ли того, чтобы служить Собирателю, чтобы привести его к своему народу? Ты верно предположил: в одной из чаш содержится смертельный яд. Ты умрешь, как только он коснется твоих губ. В другой – чистая вода. Как же сделать правильный выбор?

– Этих сведений недостаточно, – ответил Талисман.

– Ошибаешься.

Талисман задумался, прикрыв глаза, припоминая каждое слово, сказанное стариком. Он повертел в пальцах левую чашу, потом взял правую. Обе были одинаковы. Талисман перевел взгляд на ковер, и внезапная улыбка тронула его губы. Ковер был покрыт теми же символами, что и мишень, и овал с когтем помещался под левой чашей. Талисман отпил из нее – вода была холодной и приятной на вкус.

– Ты наблюдателен – это хорошо, – сказал Чорин-Цу. – Но не странно ли, что ты попал ножом в нужный знак, хотя на мишени начертано еще двенадцать?

– Откуда же ты знал, что я в него попаду?

– Об этом мне поведали звезды. Носта-хан тоже знает. Он – благодаря своему Дару, я – благодаря своей науке. А теперь ответь: каким будет третье испытание?

Талисман сделал глубокий вдох.

– Коготь – знак Ошикая, Гонителя Демонов, овал – его жены Шуль-сен. Когда Ошикай посватался к Шуль-сен, ее отец поставил перед ним три задачи. Первая требовала меткости, вторая – смекалки, третья – самопожертвования. Ошикай должен был убить демона, который был его другом. У меня нет друзей демонов, Чорин-Цу.

– Этот миф, как и все прочие, имеет свой потаенный смысл. Ошикай был человеком беспокойным, подверженным вспышкам ярости. Демон был частью его самого, дикой и опасной стороной его натуры. Отец Шуль-сен знал об этом и хотел, чтобы Ошикай любил свою жену до гроба, никогда не причинял ей зла и не оставил ее ради другой.

– Но какое отношение все это имеет ко мне?

– Прямое. – Чорин-Цу хлопнул в ладоши, и вошла молодая женщина-чиадзе. Поклонившись обоим мужчинам, она опустилась на колени и коснулась лбом пола у ног Чорин-Цу. Талисман хорошо видел ее при свечах. Очень красивая, с волосами как вороново крыло и большими миндалевидными глазами. Губы полные, и фигура кажется особенно стройной в белой шелковой рубахе и длинной атласной юбке.

– Это Зусаи, моя внучка. Я хочу, чтобы ты взял ее с собой. Того же желают Носта-хан и твой отец.

– А если я откажусь?

– Я не скажу тебе больше ни слова. Ты покинешь мой дом и вернешься к юртам своего племени.

– А как же дело, которое я должен исполнить?

– Оно совершится без моей помощи.

– Я еще не готов взять себе жену. Моя жизнь посвящена мщению и Собирателю. И даже если бы я решил жениться, я как сын вождя имею право сам выбрать себе невесту. Я предпочел бы, конечно, чтобы она была надиркой. Я очень уважаю чиадзе – но это не мой народ.

Чорин-Цу подался вперед:

– Нет у вождя никаких прав – в этом заключается одна из тайн власти. Притом ты заблуждаешься, молодой человек. Зусаи не тебе предназначена в жены. Она обещана Собирателю и станет его Шуль-сен.

– Тогда я не понимаю, – с заметным облегчением проговорил Талисман, – в чем же здесь жертва с моей стороны?

– Берешь ты Зусаи под свою опеку? Обязуешься защищать ее даже ценой собственной жизни?

– Если так надо, я готов. Но в чем здесь жертва?

– Возможно, жертвы и не потребуется. Зусаи, покажи нашему гостю его комнату.

Девушка, поклонившись еще раз, молча встала, и Талисман последовал за ней.

В конце короткого коридора Зусаи открыла дверь в комнату, увешанную коврами, с разостланными на полу одеялами. Стульев здесь не было, украшений тоже.

– Спасибо, Зусаи, – сказал Талисман. – Скажи, ты когда-нибудь бывала в пустыне?

– Нет, мой господин.

– Тебя не волнует предстоящее путешествие? Мы поедем через враждебные земли, где нас ждет много опасностей.

– Меня страшит только одна, мой господин.

– Какая же? – Когда он задал этот вопрос, в глазах Зусаи появился блеск, и лицо напряглось. Решительная женщина на миг сменила спокойную, приветливую девушку – и тут же снова надела маску.

– О страхах лучше не говорить, господин. Страх сродни магии. Доброй вам ночи. – И она закрыла за собой дверь.

Звучный смех Зибена наполнил всю комнату, и дренайский посол покраснел.

– Не знаю, что смешного вы здесь находите. Мы говорим о дипломатии, а в ней нет места чьим-то капризам.

Поэт вгляделся в худощавое лицо посла. Волосы цвета стали тщательно причесаны и слегка надушены, туалет безупречен и очень дорого стоит. На Майоне голубой шелковый камзол с золотой отделкой и белый шерстяной плащ. Пальцы посла теребят багряный шарф, сколотый серебряной брошью в виде ставшего на дыбы коня – символом его чина. Майон сердит и не скрывает этого – что, по мнению Зибена, просто оскорбительно. Дипломаты – отменные лицедеи и при всех обстоятельствах сохраняют любезный вид, когда говорят с вышестоящими.

– Вы согласны со мной? – спросил Майон.

– Я редко противоречу политикам. Даже самые плохонькие из вас способны убедить меня в том, что конский навоз имеет вкус медовой коврижки, а лучшие запросто внушат, что я один на целом свете не понимаю его сладости.

– Вы меня оскорбляете, – возмутился Майон.

– Прошу прощения, посол. Это было задумано как комплимент.

– Беретесь вы уговорить его или нет? Это дело первостепенной важности. Клянусь памятью Миссаэля, речь может зайти о войне!

– Не сомневаюсь, посол. Ведь я видел Бога-Короля. – Майон поспешно поднес палец к губам, Зибен усмехнулся. – Вождь, вдохновленный свыше, – подмигнул он. – Я всей душой стою за правителя, способного сместить министра и посадить на его место своего любимого кота.

Майон, подойдя к двери, приоткрыл ее и выглянул в коридор. Вернувшись обратно, он встал перед поэтом.

– Никогда не следует высмеивать правителя, особенно когда вы находитесь у него в столице. Дренайский и готирский народы живут в мире – и пусть это продолжается как можно дольше.

– И чтобы обеспечить этот мир, Друсс должен проиграть Клаю? – Улыбка Зибена померкла.

– Если говорить простыми словами, дело обстоит именно так. Победа Друсса была бы крайне нежелательна.

– Понятно. Я вижу, вы не слишком верите в пророчество Бога-Короля?

Майон налил себе вина и пропустил глоток.

– Это вопрос не веры, Зибен, а политики. Бог-Король пророчествует каждый год в это самое время, и его пророчества сбываются. Есть такие, которые верят в это: ведь пророчества касаются большей частью людских поступков, и сами люди заботятся о том, чтобы предсказания осуществились. Другие просто признают божественную природу своего императора. А в данном случае даже и спорить незачем. Он предсказал, что золото достанется Клаю, – и если Друсс победит, это будет расценено как оскорбление Бога-Короля и как дренайский заговор с целью подрыва его власти. Последствия подобного шага могут быть губительны.

– Он поставит своего кота во главе войска и двинет его на Дрос-Дельнох? Какой ужас!

– Да есть ли хоть толика мозгов в вашей красивой голове? Войско, о котором вы говорите, насчитывает более пятидесяти тысяч человек, и многие из них – ветераны, закаленные в битвах с надирскими племенами и сатулийскими захватчиками. Но дело даже не в этом. В Готире существуют три основные партии. Одна из них верит в божественное право готиров повелевать всем миром. Вторая желает завоевать мир, не утруждая себя вопросом о божественном праве. Вам ясно? Каждая партия по причинам, ведомым только ей, ненавидит другую. Эта страна балансирует на грани гражданской войны. Пока они так враждуют между собой, дренаи могут быть спокойны, им не придется платить дорогой ценой за готирское нашествие.

– Дорогой ценой? Вы о деньгах?

– Да, и о деньгах тоже, – с неприкрытым раздражением ответил Майон. – Набор рекрутов, их подготовка, новые доспехи и мечи. Провизия, чтобы кормить их. А где брать рекрутов? От земли – крестьян и мелких хозяев. А когда их возьмут в солдаты, кто будет убирать урожай? Ответ прост: многие поля так и останутся несжатыми. Что будет с ценами на зерно? Они взлетят вверх. И что в итоге? Крепость выстоит, люди отправятся по домам и увидят, что налоги в связи с войной сильно возросли. И мы получим пятьдесят тысяч обученных солдат, недовольных правительством.

– Вы не упомянули о мертвецах.

– Умно подмечено. Трупы – это опасность заразы и расходы на похороны. Притом останутся калеки – вечная статья государственного призрения.

– По-моему, вы высказались ясно, посол. Ваше человеколюбие делает вам честь. Но вы говорили о трех партиях, а рассказали только о двух.

– Третья – это королевская гвардия. Десять тысяч человек, цвет готирского войска. Это они возвели Бога-Короля на трон после последнего переворота, они его там и удерживают. Обе другие партии недостаточно сильны, чтобы обеспечить себе победу без поддержки гвардии. Поэтому никто не делает решительного шага – и хорошо бы такое положение продлить.

– А безумец тем временем сидит себе на троне, – усмехнулся Зибен, – отмечая свое царствование казнями, пытками и вынужденными самоубийствами.

– Пусть об этом беспокоятся готиры, Зибен. Наша забота – это дренаи, в том числе и те три тысячи, которые живут на готирских землях и окажутся под угрозой при любом проявлении враждебности. Купцы, работники, врачи – и дипломаты тоже. Разве их жизни ничего не значат, Зибен?

– Браво, Майон, – похлопал в ладоши Зибен. – Итак, мы переходим к медовой коврижке из лошадиного навоза. Конечно же, их жизни имеют великую ценность. Но Друсс не отвечает ни за них, ни за действия безумца. Разве вы этого не понимаете, посол? Ни вы, ни Бог-Король ничего не сможете изменить. Друсс не дурак, но на жизнь смотрит крайне просто. Он выйдет на бой с Клаем и сделает все, чтобы победить. Никто не сможет отговорить его от этого. Все ваши аргументы пропадут впустую. Друсс скажет, что Бог-Король может поступать как угодно – что это дело его совести. Впрочем, причина, по которой Друсс откажет вам, будет еще проще.

– Что же это за причина?

– Сдаться было бы неправильно.

– А вы еще говорите, что он умен! – вспылил Майон. – Неправильно, подумать только! При чем здесь неправильно? Мы имеем дело с… весьма чувствительным и незаурядным правителем…

– Мы имеем дело с сумасшедшим – не будь он королем, его следовало бы посадить под замок для его же блага.

Майон потер усталые глаза.

– Хорошо. Вы насмехаетесь над политикой, издеваетесь над дипломатией. Но как, по-вашему, нам удается сохранить мир? Я скажу вам как, Зибен. Такие люди, как я, отправляются в такие места, как это, где нас кормят вашими коврижками из навоза. Мы же улыбаемся и говорим, что они весьма питательны. Мы лавируем между чужими амбициями, поглаживая при этом всех. И все это не ради личной выгоды, а ради мира и благополучия. Ради того, чтобы дренайские купцы, крестьяне, чиновники и ремесленники могли растить своих детей спокойно. Друсс у нас герой – он может позволить себе жить собственной жизнью и резать правду в глаза. Дипломатам это недоступно. Ну что, поможете мне уговорить его?

Зибен встал:

– Нет, посол, я не стану помогать вам. Вы не правы – пусть даже вами руководят благие побуждения. – Поэт дошел до двери и остановился. – Быть может, вы слишком долго питаетесь этими коврижками и вошли во вкус.

Слуга за стенной панелью заторопился прочь, чтобы доложить о подслушанной беседе.

Гарен-Цзен, приподняв подол своего пурпурного одеяния, осторожно сошел по истертым каменным ступеням в подземелье. Здесь царило зловоние, но чиадзе не обращал на это внимания. В темницах должно царить зловоние. Узники, брошенные сюда, должны страдать и от мрака, и от сырости, и от запаха. Так пахнет страх – это облегчает допрос.

Министр постоял, прислушиваясь, в тюремном коридоре. Слева, за толстыми стенами, слышались глухие рыдания.

– Кто это плачет? – спросил Гарен-Цзен у несущих караул стражников.

Один из них, жирный бородач с испорченными зубами, громко фыркнул.

– Маурин, мой господин. Он здесь со вчерашнего дня.

– Я повидаю его после разговора с сенатором, – сказал Гарен-Цзен.

– Так точно. – Стражники посторонились, и министр медленно прошел в застенок. Там ожидал пожилой человек с распухшим синим лицом и почти закрывшимся правым глазом. Кровь запятнала его белую рубашку.

– Доброе утро, сенатор, – поздоровался Гарен-Цзен, садясь на стул с высокой спинкой, подставленный ему стражником. Узник смотрел на него злобно. – Итак, вы отказываетесь содействовать нам?

Узник глубоко, прерывисто вздохнул.

– Я принадлежу к королевскому роду, Гарен-Цзен. И закон запрещает пытки.

– Ах, закон. Он запрещает также заговоры с целью убийства короля. И не одобряет попыток свержения законного правительства.

– Разумеется! – вспылил сенатор. – Вот почему я никогда не замышлял ничего подобного. Этот человек – мой племянник. Вы полагаете, что я способен убить моего кровного родственника?

– Теперь вы добавляете к обвинениям против себя еще и ересь. Нельзя именовать Бога-Короля человеком.

– Я обмолвился.

– Такие обмолвки обходятся дорого. Но перейдем к делу. У вас имеется четыре сына, три дочери, семеро внуков, четырнадцать двоюродных братьев и сестер, жена и две любовницы. Буду с вами откровенен, сенатор. Вы все равно умрете. Вопрос лишь в том, умрете вы в одиночестве или вместе со всей своей семьей.

Все краски исчезли с лица узника – но мужества он не утратил.

– Ты хитрый дьявол, Гарен-Цзен. Моего племянника короля еще можно извинить – бедный мальчик не в своем уме. Но ты-то – умный, просвещенный человек. Да проклянут тебя боги!

– Не сомневаюсь, они это сделают. Что ж, отдать мне приказ об аресте вашей семьи? Не уверен, что вашей супруге понравится здешний воздух.

– Чего ты от меня хочешь?

– Мною готовится некий документ. Когда он будет готов и подписан вами, вам разрешат принять яд, и вашу семью оставят в покое. А теперь прошу меня извинить. – Гарен-Цзен встал. – Меня ждут другие изменники.

– Здесь только один изменник – и это ты, чиадзийский пес. Когда-нибудь тебя, визжащего, приволокут в этот самый застенок.

– Возможно, сенатор, возможно – но вы этого уже не увидите.

Час спустя Гарен-Цзен вышел из ароматной ванны. Молодой прислужник обернул его горячим полотенцем, осторожно обсушивая золотистую кожу. Второй слуга тем временем втирал душистое масло в спину и плечи министра. Когда он закончил, мальчик подал свежее пурпурное платье. Чиадзе поднял руки, позволив себя облачить, вдел ноги в расшитые домашние туфли, приготовленные на ковре, и удалился в свой кабинет. Письменный стол из резного дуба только что натерли воском, надушенным лавандой. На столе стояли три чернильницы и четыре свежих белых гусиных пера. Усевшись в мягкое кожаное кресло, Гарен-Цзен взял перо, чистый лист плотной бумаги и начал свой доклад.

Когда на дворе прозвонил полуденный колокол, в дверь постучали.

– Войдите, – сказал министр, и худощавый темноволосый человек с поклоном подошел к его столу. – Да, Орет, докладывай.

– Сыновья сенатора Гиалла арестованы. Его жена покончила с собой. Прочие члены семьи разбежались, но мы их разыскиваем. Жена Маурина перевела свои сбережения банкиру в Дренане: восемьдесят тысяч золотом. Два его брата уже там, в дренайской столице.

– Отправь послание нашим людям в Дренане. Пусть расправятся с предателями.

– Слушаюсь.

– Что-нибудь еще, Орет?

– Только одна мелочь, господин. Дренайский боец, Друсс. Он, по-видимому, намерен бороться за победу. Посол попытается уговорить его, но друг бойца, Зибен, утверждает, что это невозможно.

– Кто у нас пасет этого бойца?

– Джарид и Копасс.

– Я говорил с Клаем, и он сказал, что дренай будет нелегким противником. Хорошо – пусть Друсса подстерегут и порежут немного. Глубокой раны будет довольно.

– Дело может оказаться не таким уж простым, господин. Этот человек недавно вступил в драку и побил нескольких грабителей. Возможно, его придется убить.

– Ну так убейте. Я занят куда более важными делами, Орет, и не располагаю временем для подобных пустяков. – Гарен-Цзен обмакнул перо в чернильницу и снова начал писать.

Орет с поклоном попятился прочь.

Гарен-Цзен трудился еще около часа, и все это время слова сенатора продолжали звучать у него в голове: «Когда-нибудь тебя, визжащего, приволокут в этот самый застенок». Да, в нынешние времена это вполне возможно. Сейчас Гарен-Цзен находится на самой вершине горы. Это очень нестойкая позиция, ибо зависит целиком от капризов безумца. Отложив перо, министр задумался о будущем. Пока что, главным образом благодаря его усилиям, обе соперничающие партии сохраняют равновесие. Но такая гармония долго не продержится, болезнь короля развивается с ужасающей быстротой. Скоро его безумие станет слишком трудно сдерживать, и все кончится кровавой бойней.

– Вершина горы, – со вздохом проговорил Гарен-Цзен. – Нет, это не гора, а вулкан, который вот-вот взорвется.

Тут дверь отворилась, и вошел воин средних лет, мощного сложения, в длинном черном плаще королевского гвардейца. Гарен-Цзен устремил на него свои разные глаза.

– Добрый день, господин Гарган. Чем могу служить?

Вошедший тяжело опустился на стул и водрузил на стол свой роскошный шлем из бронзы и серебра.

– Этот безумец убил свою жену.

Двое гвардейцев ввели Чорин-Цу за ограду дворца. Еще двое шли позади, неся сундучок со средствами и инструментами, необходимыми для бальзамирования. Старик тяжело дышал, поспешая за солдатами. Вопросов он не задавал.

Гвардейцы, пройдя через людскую, поднялись по застланной ковром лестнице в королевские покои. Миновав знаменитый Чертог Наложниц, они завернули в часовню, где склонились перед золотым изваянием Бога-Короля. Здесь солдаты двигались медленнее, стараясь не шуметь, и Чорин-Цу воспользовался случаем, чтобы отдышаться. Наконец они приблизились к двойным дверям, ведущим в опочивальню. Снаружи ожидали двое: воин с раздвоенной бородой чугунного цвета и первый министр Гарен-Цзен в своем пурпурном облачении. Высокий и тонкий как лоза, с ничего не выражающим лицом.

Чорин-Цу поклонился соотечественнику и проговорил на чиадзе:

– Да благословят вас Боги Высоких Небес.

– Неучтиво и неподобающе говорить на иноземном языке в королевских покоях, – выговорил ему Гарен-Цзен на южном наречии. Чорин-Цу поклонился снова. Длинные пальцы Гарен-Цзена коснулись второй костяшки на правой руке. Затем он скрестил руки на груди, касаясь указательным пальцем бицепса. Чорин-Цу понял смысл сказанного: «Делай, что тебе прикажут, – и останешься жив!»

– Прошу прощения, мой господин, – сказал бальзамировщик. – Не гневайтесь на вашего ничтожного слугу. – Сложив руки перед собой, он склонился еще ниже, касаясь большими пальцами подбородка.

– Мы нуждаемся в твоих услугах, мастер. Никто другой не войдет в эту комнату, пока ты не завершить свою… работу. Ты понял?

– Разумеется, мой господин. – Гвардейцы поставили сундучок Чорин-Цу у дверей. Гарен-Цзен приоткрыл створку ровно настолько, чтобы мастер с сундучком мог протиснуться.

Дверь закрылась за Чорин-Цу, и он огляделся. Ковры и пологи королевского ложа были из тончайшего чиадзийского шелка. Само ложе украшала искусная резьба, покрытая позолотой. Каждая вещь в комнате говорила о богатстве и роскоши, доступным только монархам.

Даже покойница…

Она была подвешена за руки на золотых цепях к потолку над кроватью, и простыни под ней промокли от крови. Чорин-Цу видел королеву только дважды: один раз во время шествия в честь ее свадьбы и второй – две недели назад, в начале Игр. Она открывала Игры в своей новой роли Бокат, богини мудрости. В тот раз Чорин-Цу рассмотрел ее как следует. Ее глаза казались пустыми, и она с трудом выговаривала слова благословения. Мастер пододвинул к себе стул и сел, глядя на мертвое тело.

На королеве, как и при открытии Игр, был шлем богини – золотой, с крыльями и длинными щитками, закрывающими щеки. Чорин-Цу знал готирскую мифологию не слишком хорошо, но достаточно. Бокат была женой Миссаэля, бога войны. Их сын Каалес, Владыка Битв, вышел из чрева матери уже взрослым.

Но безумца вдохновил на убийство другой миф. Готирские боги воевали друг с другом, и земля пылала от огненных стрел Миссаэля. Один из его врагов взял Бокат в плен и подвесил ее на цепях близ Волшебного Града. Миссаэля же предупредили, что, если он пойдет на город войной, первой падет его жена. Тогда он взял свой лук и выстрелил ей в сердце, а после со своими соратниками ринулся на приступ, взял город и перебил всех, кто в нем был. Когда бой завершился, он вынул стрелу из груди жены и поцеловал рану. Она тут же затянулась, Бокат ожила и обняла своего супруга.

Здесь, в этой комнате, кто-то пытался повторить древнее предание. Окровавленная стрела лежала на полу. Чорин-Цу устало поднялся и освободил тонкие запястья покойницы от золотых оков. Тело упало на кровать, шлем слетел с головы и с глухим стуком покатился по полу. Светлые волосы королевы рассыпались, и Чорин-Цу увидел, что на корнях они тусклого мышиного цвета.

Вошел Гарен-Цзен и сказал, пользуясь знаками:

«Бог-Король пытался спасти ее. Видя, что кровь не останавливается, он пришел в панику и послал за придворным лекарем».

«Здесь всюду кровь, – тоже знаками ответил Чорин-Цу. – Я не могу заниматься своим делом в таких условиях».

«Придется! Никто другой не должен знать… – пальцы Гарен-Цзена помедлили, – о совершенной здесь глупости».

«Значит, лекарь мертв?»

«Да».

«То же будет и со мной, когда я закончу работу».

«Нет. Я договорился – тебя выведут из дворца, и ты убежишь на юг, в Дрос-Дельнох».

«Благодарю вас, Гарен-Цзен».

«Я поставлю за дверью сундук. Сложи в него… все грязное белье».

– Сколько тебе понадобится времени, чтобы подготовить ее? – спросил министр уже вслух.

– Три часа, возможно, чуть больше.

– Я вернусь к этому сроку.

Министр вышел, и Чорин-Цу вздохнул. Этот человек лжет: не будет никакого бегства на юг. Чорин-Цу отогнал эту мысль и начал доставать склянки с бальзамирующим раствором, ножики и скребки, аккуратно раскладывая все это на столике у кровати.

Золоченая панель в задней стене отодвинулась, и Чорин-Цу упал на колени, потупив взор, – но успел увидеть покрытый золотой краской королевский лик и засохшую кровь на губах, которыми император целовал рану на груди своей жены.

– Сейчас я ее оживлю. – Бог-Король встал на колени рядом с мертвой и прижался губами к ее губам. – Приди ко мне, сестра моя и жена. Открой глаза, богиня мертвых. Вернись ко мне – я приказываю!

Чорин-Цу стоял на коленях, не открывая глаз.

– Я приказываю тебе! – вскричал Бог-Король. Потом он разразился рыданиями и долго плакал. – Ах, – вздохнул он вдруг. – Она дразнит меня, она только притворяется мертвой. Кто ты такой?

Чорин-Цу вздрогнул, поняв, что король обращается к нему, открыл глаза – и взглянул в лицо безумию. Блестящие голубые глаза на золотой маске смотрели приветливо и дружелюбно. Чорин-Цу сделал глубокий вдох.

– Я придворный бальзамировщик, ваше величество.

– Глаза у тебя раскосые, но ты не надир. И кожа у тебя такая же, как у моего друга Гарена. Ты чиадзе?

– Да, ваше величество.

– У тебя на родине тоже поклоняются мне?

– Я прожил здесь сорок два года, государь, – и, к сожалению, не получаю вестей из дома.

– Поговори со мной. Сядь вот сюда, на кровать.

Чорин-Цу встал, глядя на молодого короля. Среднего сложения, стройный, он походил на свою сестру. Волосы, как и кожа, были окрашены в золотой цвет, глаза поражали яркой голубизной.

– Почему она не оживает? Я ведь приказал ей.

– Боюсь, государь, что королева перешла… в другое свое царство.

– В другое? Ну да, богиня мудрости была и царицей мертвых! Ты так думаешь? Когда же она вернется?

– Как может смертный предсказать это, государь? Деяния богов непостижимы для таких, как я.

– Это так. И ты, пожалуй, прав, бальзамировщик. Теперь она правит мертвыми. Надеюсь, она будет счастлива там. Среди мертвых есть много наших друзей, которые будут служить ей. Очень много. Думаешь, я для того и послал их туда? Ну конечно же. Я знал, что Бокат переселится к мертвым, и отправил их вперед, чтобы они могли ее встретить. Я только притворялся, что гневаюсь на них. – Король радостно заулыбался и захлопал в ладоши. – Для чего это? – спросил он, взяв в руки длинный бронзовый инструмент, похожий на вилку.

– Это… помогает мне в работе, государь. Служит для того, чтобы предмет моих трудов оставался вечно прекрасным.

– Понимаю. Какие острые у него крючки! А зачем все эти ножи и скребки?

– Мертвым не нужны внутренности, государь. Внутренностям свойственно разлагаться. Чтобы тело оставалось всегда прекрасным, их следует удалить.

Бог-Король встал, заглянул в сундучок Чорин-Цу и достал оттуда склянку со множеством хрустальных глаз.

– Не буду тебе мешать, мастер, – весело сказал он. – У меня много дел. Осталось еще немало друзей Бокат, которые захотят последовать за ней. Я должен составить список.

Чорин-Цу молча отвесил глубокий поклон.

* * *

Зибен ошибался. Когда Майон заговорил с Друссом о пророчестве, тот не стал отказывать сразу. Воин слушал молча, без всякого выражения в светлых холодных глазах. Когда посол закончил, он встал со стула и сказал: