Текст книги "Потерянный среди домов"

Девид Гилмор
Потерянный среди домов

Посвящается моему редактору Деннис Ли и в память о моей потрясающей матери Вирджинии Логан Вулф

Глава 1

В тот вечер мама взяла меня поужинать во французский ресторанчик в центре города. Приятное маленькое местечко на задней улочке. Официант подошел к ней и заговорил по-английски, но она ответила ему по-французски, краем глаза взглянув на меня, чтобы увериться, что я слышу. Он отвел нас к нашему обычному столику на втором этаже. Я любил сидеть там: оттуда можно было видеть весь ресторанчик, как люди едят, как рассчитываются официанты, видно было хорошенькую девушку в гардеробной. Я поднял руку, чтобы подозвать официанта.

– Не делай этого, – прошептала мама. – У них есть радары. И отличные.

И точно, в ту же минуту парень, который стоял к нам спиной, обернулся, увидел маму, подпиравшую рукой подбородок, и заторопился к ней. Она заказала мартини.

– Знаешь, о чем я сегодня думаю, – начала мама. Она любила приодеться и выйти на люди, и, когда бывала счастлива, как сегодня вечером, могла переупрямить самого упрямого ослика.

– Я думаю, тебе следует устроить вечеринку. Тебе шестнадцать, и у тебя ни разу не было вечеринки. И я неожиданно поняла почему. – Она коснулась моей руки, просто чтобы убедиться, что я слушаю внимательно.

– Ты боишься, нет, боишься – это не то слово, ты скорее нервничаешь, что никто не придет. Когда я была в твоем возрасте, то чувствовала в точности то же самое. Стыд от того, что никто не придет!

Появился мартини, и мама сделала глоток, обратив на него все свое внимание, словно она прислушивалась к какому-то очень слабому звуку с другого конца города.

– О небо! – продолжала она. – Знаешь, где делают изумительный мартини? В Италии. В Италии есть что-то такое, отчего хочется выпить мартини. – Она зажгла сигарету. – Послушай, что тебе стоит сделать. Нужно одеться во все самое лучшее. Пригласить множество, множество хорошеньких девушек, они неизбежно придадут вечеринке чувство значительности, и постараться, чтобы твои лучшие друзья пришли пораньше. Люди любят вечеринки. Я не преувеличиваю, Саймон, клянусь Богом, – гораздо больше удовольствия в том, чтобы устроить хорошую вечеринку, чем пойти на нее.

Мама потянулась к сумочке, открыла ее и вытащила чековую книжку. Распахнула ее щелчком и вытащила узкую серебряную ручку.

– Просто для забавы, – сказала она, – давай составим список людей, которых ты пригласил бы, если бы собирался устраивать вечеринку.

Так вот мы и сидели вдвоем, записывая имена на бумажной салфетке. Очень по-французски, на бумажной салфетке.

Подошел официант.

– Vous avez décidé, Madame?

– Non, pas encore. Mais dites, encore un, s'il vous plaоt, – сказала мама, показывая на свой стакан с мартини.

– Comme vous voulez, Madame.[1]1
  – Как вам будет угодно.
  – Вы выбрали, мадам?
  – Еще нет. Но пожалуйста, еще один. (фр.). (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть]

– Никогда не говори un autre,[2]2
  Другой (фр.).


[Закрыть] – прошептала мне она. – Это означает, что ты хочешь другую выпивку. Итак, на чем мы остановились? Стоит ли нам пригласить Дафни Ганн?

– Уф. Нет. Только через мой труп. Кроме того, она хреново выглядит.

Мама положила ручку на стол.

– Саймон, это абсолютно недопустимо.

– Ну хорошо, прости. Просто я ее ненавижу. Только не она.

– Было бы классно, если бы ты пригласил ее. Это бы показало, что ты выше всего этого.

– Но это не так.

– Ты когда-нибудь говорил с ней?

– Нет, никогда. Словно она умерла.

– Ну хорошо, это твоя вечеринка. В этом все удовольствие. Ты приглашаешь кого захочешь. Так что в данный момент мы отправляем Дафни в лист ожидания.

– Я должен пригласить этих девочек-католичек. Они по-настоящему хорошенькие.

– О да, в особенности высокая. Эта девочка просто красавица. Как ее зовут?

– Анна.

– Анна. Да. Какая красота. У нее есть кавалер? У них всегда есть кавалеры, у таких девушек.

Мама отодвинулась назад, как делала всегда, когда хорошо проводила время, оперлась на локоть и поднесла сигарету к лицу. Она затягивалась, прежде чем сделать какое-либо замечание.

– О более, Саймон, – сказала она, – у тебя такие синие глаза, это просто меня убивает. Синие, как голубика.

И так оно и шло, пока наконец официант не принялся маячить у нашего стола, и мы были в какой-то степени вынуждены заказать себе что-нибудь из еды. С этими французскими официантами вечно так. Они могут заставить вас почувствовать себя виноватыми из-за чего угодно. Им даже не нужно ничего говорить.

– Итак, когда бы ты хотел устроить вечеринку? – спросила мама.

– Может, до того, как старик выйдет из больницы?

И вдруг все в одну секунду застыло, и я немедленно почувствовал, что сказал что-то не то.

– Это низко, – мягко сказала мама.

– Я имел в виду не низость. Просто веселее, когда его нет рядом.

Подошел официант. Взял со стола блюдце, заметил на полу испачканные салфетки, подобрал их и удалился.

– Ты права, – сказал я, – у них действительно встроен радар.

Но мама ничего не ответила.

Она молчала.

– Я вот что хочу сказать, – произнес я. – Когда у меня будут дети, я буду их растить точно так же, как это делаешь ты.

Мама окинула меня быстрым взглядом, и я неожиданно представил ее себе молоденькой девушкой, высокой, с крупными, привлекательными чертами.

– В самом деле? – спросила она. – Ты действительно думаешь, что я хорошо делаю свое дело?

– Я действительно так думаю.

– Ты уверен?

– Готов поспорить.

Она схватила пачку сигарет и вытряхнула одну.

– Боже, я чувствую себя ужасно, – сказала она. – Я чувствую, что мне нужен еще один мартини. Если я закажу еще один мартини, ты не станешь думать, что твоя мать ужасная старая пьяница?

Вернувшись домой, я отправился прямиком в комнату прислуги. Ну, это больше не была комната прислуги. Старушка здесь курила и сбрасывала пепел в кошачий туалет. Но с тех пор как я получил табель на Пасху, меня отправляли сюда каждый вечер делать уроки. На самом деле это был неплохой маленький уголок, канареечного цвета обои, отдельный от всего остального. Можно было слышать, как люди поднимаются по ступенькам, так что никто не мог застать меня врасплох. В особенности старик, который устраивал много шуму.

Предполагалось, что я буду делать здесь задание по физике, но в учебнике было что-то не то, что-то зловещее в самой обложке, и это меня по – настоящему доставало. Наполняло чем-то вроде ужаса, когда я на нее смотрел. Она мне даже снилась: это было в ночь перед последним экзаменом. Я листал книгу и сознавал, что никогда раньше не видел ни этих страниц, ни этих диаграмм в виде суповых жестянок с этими трахаными стрелками, которые идут куда попало, и я понимал, что мне не выкрутиться, и я завалю экзамен, и останусь на второй год, потому что в моей школе, если заваливаешь хотя бы один предмет, остаешься еще на год, и все эти мелкие выскочки, которые ниже тебя ростом, неожиданно оказываются с тобой в одном классе, а все твои друзья сидят за обедом за другим столом и занимаются после школы другими делами. Я имею в виду абсолютный кошмар, парни.

Так что я вытащил «Скарамуша» и принялся читать. Это не было совершенным бегством, потому что книга была в списке литературы по английскому, и я как раз дошел до той части, когда герой применил новый маневр шпагой, я хочу сказать, что я просто любил это, но я также знал, что забегаю вперед. Я закончу книгу на месяц раньше и потом, вероятно, завалю тест, потому что уже не способен буду помнить все, что происходило. Иногда выиграть просто невозможно.

Я услышал шаги Харпера в коридоре. Харпер – это мой брат, на два года старше, белая овца в семье. Хорошие отметки (но не слишком хорошие), преуспел в спорте, во всем. Но не козел, не хвастун. Я позвал его.

– Харпер, – сказал я, – старушка думает, что мне стоит устроить вечеринку.

Брат просунул голову в дверь:

– Да?

– Да.

– А что ты об этом думаешь?

– Не знаю. У тебя есть друзья?

– Парочка.

– Тогда берись за дело. Пригласи эту шикарную девицу из Епископской школы? С большими титьками? Как ее зовут?

– Масси. Эвелин Масси.

– Не могу поверить, что ей только пятнадцать.

– Но это так и есть.

– Она напоминает мне Мерилин Монро. С голосом маленькой девочки.

– Точно. Но она не впишется в нашу толпу.

– Это девушка, к которой я хотел бы подкатить. Ты когда-нибудь подкатывал к кому-нибудь, Саймон? – Харпер не стал ждать, что я отвечу. – Мне она нравится. Я бы не отказался с ней выпить.

– Пожалуйста.

– Годится, – сказал он, наконец отвлекшись от образа Эвелин Масси.

– Устроить вечеринку?

– Да.

– Почему?

– Ну ты проводишь с ними все время, Саймон. Поэтому совсем не плохо устроить вечеринку. Таким образом люди не будут думать, что ты – большой трахнутый пупс.

– Пища для размышлений, – сказал я, и мы оба рассмеялись.

– Я отправляюсь смотреть телевизор, – сказал он.

– Что там?

– Всякая хренотень.

– Отлично.

К тому времени, как пришла пора отправляться спать, я решил, что это действительно неплохая идея, эта вечеринка, я имею в виду, ничего страшного. Мне даже стало казаться, что это моя собственная идея. Я влез в пижаму, почистил зубы и раз сто посмотрел на себя в профиль в зеркало, а потом вернулся обратно в спальню. Сунул в рот фиксатор. На вкус он был немного противный, потому что пролежал в ящике с утра, но я сполоснул его в стакане воды и решил, что сойдет.

Харпер уже был в кровати и слушал радио.

– Я думаю, я это сделаю, – сказал я.

– Ух-ух, – ответил он, не обращая на меня никакого внимания.

– Может быть, я приглашу Эвелин Масси.

На этот раз он не стал огрызаться.

– Я намерен послушать это. – Это был бейсбольный матч. Я нырнул в кровать и открыл книгу. «Битлз», глянцевая обложка.

Харпер включил свет.

– Спасибо, – сказал я.

Он подождал минутку и ответил:

– Не за что.

Все было отлично, кроме того, что я проснулся в четыре утра и сердце прыгало в груди. Я был полон самых ужасных предчувствий. Я лежал моргая, пытаясь понять, в чем дело. Потом до меня дошло. Вечеринка. Это была самая поганая идея на свете, никто не придет, только три уродливых сопляка, и я останусь там на потеху всей школе. Вечеринка, на которую никто не пришел. Честно говоря, я не мог себе представить ничего ужаснее. Я лежал в темноте, думая, какая дерьмовая мысль с этой вечеринкой, думая о том, как отвертеться от этой затеи без особой патетики. В довершение всего за окном не было темно. Я ненавидел, когда вот так начинало светать, депрессивное движение серого по небу, все вокруг еще темное и уютное, а свет потихоньку крадет все это, делает снова нормальным и плоским. Я слышал, как в конце улицы лаяла собака, мистер Блюштейн выпустил свою шавку. Он делал это каждое утро в полшестого, дождь ли, сияет ли солнце. Вот так попал, подумал я. И с мыслью, что я попал, я уснул.

Самое забавное, что, когда, несколько часов спустя, прозвенел будильник, я чувствовал себя отлично, вообще не тревожился, солнце сияло в небе, был ясный весенний день. Парень, это идиотизм, подумал я. И отправился в школу с мыслью, что в конце концов, может быть, все-таки стоит устроить вечеринку.

В тот момент, как я добрался до конца улицы, на футбольном поле зазвенел звонок. Это означало, что у меня пять минут, чтобы добраться до своего шкафчика, бросить книги в коридоре и присоединиться к молитве. Погано было начинать день вот так, нервничая и сбиваясь с дыхания, когда подол рубахи свисает из штанов, но никто не хотел опаздывать, потому что это означало, что тебя выстроят у кабинета Вилли Орра (он преподает латынь с тех пор, как стоит эта школа) и безо всяких вопросов за просто так оставят после уроков. Я успел на свою скамью как раз вовремя, как раз когда все ребята с грохотом поднимались и лучшие начали утренний парад к центральному проходу, а Фэйри Флинн наяривал на органе. Они взобрались на сцену, старший учитель ступил на подиум, мы склонили головы, я закрыл глаза, и мы произнесли Божию молитву, некоторые из ребят подглядывали, но не я, я всегда боялся, что меня поймают с открытыми глазами. Мы уже начали петь гимн, когда я заметил мальчишку-британца, пробиравшегося по дальнему проходу. Он придерживал мелочь в кармане, чтобы не звенела, закусив нижнюю губу, чтобы дать понять учителю, что он знает, что это трахано плохо – явиться так поздно. Это был английский мальчишка с великолепным акцентом, его голос звучал словно голос королевы. Я не знал его имени, но мы вроде бы кивали друг другу, встречаясь в коридорах. Правду сказать, я немного его стеснялся, он был похож на кинозвезду с этим его акцентом, и он играл в первой крикетной команде, хотя и был моего возраста. Я подумал: может быть, мне стоит пригласить его на вечеринку. Во всяком случае, это даст мне повод о чем – то с ним поговорить.

К тому времени, как приблизился перерыв, я проголодался, и более того, я все еще не сделал домашнюю работу по физике, так что я пошел в ларек и купил себе шоколадный пончик и пакетик шоколадного молока. О боже, на вкус это было восхитительно, я даже почувствовал слабость от удовольствия. Потом я поговорил с парочкой ребят, и тут прозвенел звонок. Закончилось все дело тем, что я явился в кабинет физики, так ничего и не выучив. У нас была хромовая башка на месте учителя – здоровый парень с грудью вроде бочонка и лысой головой. Я поднял руку и задал вопрос прежде, чем он успел положить свои книги. Иногда это срабатывало, ты бомбардировал парня вопросами, так что, когда дело доходило до домашней работы, он чувствовал, что уже достаточно от тебя услышал и спрашивал кого-нибудь другого. Итак, он ответил на мой вопрос, но потом заявил:

– Поскольку вы так разговорчивы сегодня утром, мистер Олбрайт, почему бы вам не сообщить нам о пер – вой проблеме скорости.

– Ну, я не совсем готов, сэр, – сказал я.

– Что такое?

– Этот конкретный раздел.

– Вы хотите сказать, что вы не сделали домашнюю работу.

Он к тому же был ничтожеством.

После обеда я увидел в коридоре английского парня.

– Я устраиваю маленькую вечеринку, – сказал я.

Сердце колотилось, но я все равно его пригласил. Он был очень польщен. Вблизи он, правда, оказался не таким уж ослепительным. Немного притворный и напыщенный, словно копировал своего папочку или что-то в этом роде, словно знал, что его долг – производить на людей впечатление в чужой стране, и он играл эту роль до конца.

– Ужасно мило с твой стороны, – сказал он. – Другой бы парень не осмелился.

Понимаете, что я имею в виду. Словно я полное дерьмо. Но я боялся, что он увидит по моему лицу, что я чувствую, и поэтому принялся ржать, как гиена, мотая головой, как будто он сказал самую смешную вещь, которую я слышал в своей жизни. Должно быть, мы являли собой своего рода блестящее зрелище. Отойдя в сторону, я испытал что-то вроде тошноты, словно я был сделан из фольги. Черт побери, подумал я, это все пончик.

Но это была отличная афера, эта история с вечеринкой. Мгновенная сила.

Возьмем, к примеру, Джорджа Хару. Он был в двенадцатом классе, на год старше меня. Играл в хоккейной команде, и я ненавидел его с тех пор, как он сказал какую-то пакость о моем умении забивать голы. (Правду сказать, шайба нагоняла на меня страх.) В любом случае как-то вечером прошлой зимой я играл принимающим. Я был в команде Джорджа и, естественно, принял шайбу, а когда наши ребята выиграли по очкам, стал носиться по катку с воплями: «Мы выиграли! Мы выиграли!» Джордж дождался, когда я заткнусь, а потом сказал: «Что ты подразумеваешь под словом «мы»?»

Понимаете, что я имею в виду. Настоящий козел, но он был больше меня и вульгарный, костлявое лицо без выражения, прилизанные волосы – он в чем-то пугал меня. Он походил на такого сорта парня, который может разбить тебе губу и не чувствовать потом из-за этого никаких угрызений совести. В любом случае, по очевидным причинам, я не особенно выказывал, какое питаю к нему отвращение. Другими словами, я говорил ужасные вещи о нем, но никогда ему лично. В конце концов, со своей стороны я имел для этого средства. Он слышал, как я сказал кое-что по пути в гимнастический зал, и факт в том, что я немного повысил голос, проходя мимо него, так чтобы он не пропустил ни слова. Он мог быть хорош на хоккейной площадке, но он жил чертовски далеко от школы, и иногда я видел, как он смотрит на меня из окна отцовской машины, когда я болтаю с девчонками из Епископской школы. Позже в тот день, уже после спортивных занятий, я вырвался, словно ураган, в боковую дверь школы, и там стоял Джордж, ожидал на парковке, когда отец его заберет. Он выглядел в своем роде таким одиноким, пиная ногой школьную сумку, убивая время, словно парень, у которого впереди ничего нет, так что я испытал к нему даже что-то вроде прилива сочувствия.

– Эй, Джордж! – проорал я.

Он перестал пинать сумку и подождал, пока я подойду поближе. Он держал руки в карманах, словно ему было немного неловко. Я подошел прямо к нему:

– Эй, парень, хочешь прийти ко мне на вечеринку?

И угадайте, что он сказал?

Говорю вам, на миг я почувствовал, словно я – мэр города.

Через несколько дней мы отправились навестить старика в клинике. Она была расположена в довольно милом местечке, если вам нравятся такого рода вещи, примерно в получасе езды за городом. Что до меня, я всегда нервничаю, покидая город. Я чувствую, словно бы что-то теряю. Можете это назвать дырой в моей личности, чем угодно, мне просто не по себе от всего этого пустого пространства и когда рядом никого нет. Предполагалось, что Харпер тоже поедет, но он в последнюю минуту отвертелся, сказал, что у него занятия крикетом. Точно.

В любом случае это место представляло собой большой старый загородный особняк. Даже физическое его окружение казалось приглушенным, словно кто-то сказал птицам заткнуться, раз они не понимают значительности ситуации: все эти богатые парни свихнулись, пытаясь убить своих жен и выпить антифриз. Или тревожась из-за денег и разбивая соусники, как мой папаша.

Как обычно, мама первой отправилась его повидать. Я ждал снаружи. Смотрел на старую Клеопатру, бряцающую по коридору в драгоценностях и с сигаретой в длинном мундштуке. На самом деле она была довольно дружелюбной. Очень болтливой. Может быть, она была выпивши. Я полагал, что любящие детки сунули ее сюда, потому что ее было чересчур много, чтобы держать дома. Я хочу сказать, что пятнадцать минут было вполне нормально, но невозможно представить, чтоб это являлось к тебе на кухню в восемь часов утра. Я хочу сказать, есть одна вещь в сумасшедших людях: у них так много энергии, они всегда настроены на что-то, проекты, преобразования. Все такое. Она, между прочим, не теряла времени даром и сообщила мне, что ей нужно поговорить с доктором о чем-то, что происходит во Франции.

Десять минут прошли. Из комнаты моего папаши не раздавалось ни звука, даже никто не выглянул. Я не знал, что они там делают, и начал испытывать неловкость. Сестры смотрели на меня, проходя мимо. Так что я пошел бродить по коридорам. Там было много струящегося света, записанной музыки и все очень цивильно. Но когда я свернул за угол, то услышал стон, идущий из-за двери, по-настоящему ужасный, стон конца света, словно хотя бы одну из сумасшедших личностей не волновало, что о ней подумают. Это было так больно, словно смотреть, как рождается животное, и бояться, что из тебя вырвется «мать-перемать». Я заторопился обратно к комнате отца. Я не стал ждать, нет, я просто ворвался в дверь.

Мама сидела на кровати, держа его за руку, и я слышал, как он сказал: «Во мне больше нет уверенности». Потом он увидел, что я стою там, и обычное выражение нетерпения и раздражения проявилось у него в лице. Он тут лее закрылся.

– Одну минутку, – сказал он, словно я был идиотом, словно я вломился на свадьбу весь в джеме и кошачьей шерсти. – Твоя мать побудет здесь.

Я снова вышел в коридор, немало оскорбленный. Когда меня отталкивают вот так, у меня в теле появляется ощущение какой-то металлической пустоты, и я не могу избавиться от него, пока не пожалуюсь тому человеку, который заставил меня это чувствовать. Но с моим папашей… Он был человек старой школы, если я об этом не упоминал – он не считал, что я имею права возражать. Так что вам никогда не удалось бы сделать это с ним. Он делал вас больным от ярости и полным планов проткнуть его вилами.

Я взглянул на медсестру, которая смотрела на меня. Даже моя осанка изменилась. Я прислонился к стене и скрестил руки. Это, во всяком случае, было нечто знакомое. Потом я вспомнил почему. Именно так я стоял в коридоре, когда меня выкидывали из класса за то, что я козел. Точно таким же образом.

«О да, вот на что это похоже, – подумал я про себя. – А ведь одну секунду мне казалось, что я по-настоящему по нему соскучился».

Через несколько минут мама, дрожа от волнения, выбралась наружу, встревоженная и улыбчивая, пытающаяся сделать вид, что все в порядке.

– Он чувствует себя не очень хорошо, – сказала она.

Я фыркнул. Я не должен был этого делать, но я фыркнул. Это было частично для того, чтоб наказать ее за то, что она не взяла мою сторону, за то, что не вмешалась. Я вошел.

Отец лежал на кровати в синей пижаме. Его лицо было серым, руки сложены на груди, словно окостеневшие. Натурально он ничего не сказал о том, как пнул меня несколько минут назад. «Прости» было бы трюком, я бы растаял от изумления; я бы растаял и от признательности, потому что это освободило бы меня от чувства, что грудь стягивает ремень.

Он спросил меня о школе, о тесте, который я прошел неделей раньше. Там был равнобедренный треугольник, но с ошибкой. Из-за машинописи. Так что вместо того, чтобы проблему решить, я доказал, что ее невозможно решить.

– Охо-хо, – сказал он. – Это хорошо. Это очень хорошо.

Он не слышал ни одного траханого слова, которое я говорил, любой дурак мог это видеть, и я немедленно почувствовал себя униженным оттого, что снова позволил ему играть собой, словно сосунком, что приехал сюда, думая, что он будет рад меня видеть и все такое. Но нет, он просто выставил меня дураком, как обычно.

– Приятно было тебя повидать, – сказал я.

Мы пожали руки. Я вернулся обратно в коридор. Мама стояла там и курила.

– Как все прошло? – спросил она.

Я рассмеялся.

– Не будь таким, – поспешно сказала она. – Это так непривлекательно.

Я переждал пару ударов сердца. Я чувствовал, как мое лицо искривляется. Словно мускулы двигаются по своей воле и разумению.

– Да, не заставляй меня приезжать в следующий раз, – сказал я.

В тот вечер я пригласил чертову тучу народу. Часть меня была готова к тому, что они скажут: «Вечеринка? У тебя дома? С какого перепугу я пойду к тебе на вечеринку?!» Но все пошло не так, совсем не так. Мама была права. Людям нравится, когда их приглашают, даже если приглашает козел, не то чтобы я был таким, но если бы у них был выбор, они бы скорее предпочли пойти, чем если бы их не пригласили. Это вроде победительной движущей силы, это обзванивание людей, и к концу это набирает настоящую скорость, словно гонки или что-то вроде того. В этом было столько силы, что я даже позвонил нескольким людям, которых не собирался приглашать. Что за черт, думал я, вечеринка на самом деле – только предлог, чтобы осуществить это. Я продолжал проделывать ту же шутку снова и снова, словно по наитию.

– Привет, Леонард, – говорил я, – не то чтобы я ожидаю, что все придут, но я устраиваю маленькую вечеринку. – И потом я смеялся, словно никогда не говорил этого раньше. Что было хорошо, пока я случайно не позвонил ему второй раз.

– Я уже это слышал, – сказал он.

Большинство ребят не обратили бы на это внимания, но не Леонард. Я успокоил себя тем, что он всегда был чересчур точным.

Девушек я оставил на потом. Первой позвонил Сюзан Фэйрли, у нее была ко мне пламенная страсть, односторонняя страсть, могу добавить, но я знал, что она придет. Затем позвонил Адриен Мустард, дочке доктора, и сказал, чтобы она привела с собой Мэри-Энн Паркер. Потом пошли девочки из Епископской школы, Джейн Мартин и Родент, и Джейми Портер, которая позволяла делать с нею очень многое, если удавалось застать ее одну. И поскольку здесь все получилось, я стал звонить более трудным случаям – хорошеньким девочкам-католичкам, Памеле Метьюз, и Анне Кристи, и Синтии Макдоналд, которая была так красива, что пугала меня. Кто – то спросил меня, не сообщить ли о вечеринке Дафни Ганн, и я сказал, конечно, почему бы и нет.

В пятницу, в день вечеринки, я отправился домой сразу после школы. Мама, разумеется, все сделала. Она вертелась по дому, словно это была ее вечеринка.

– Я приготовила картофельные чипсы, крендельки, кока-колу, апельсиновую шипучку, сладкий соус, я знаю, ты его не любишь, но некоторые дети любят.

– А что в качестве зелени? – спросил я.

– Не будь таким недоброжелательным. Есть маринованные штучки. Ты не обязан их есть.

– Отсюда чувствую их запах.

– Тогда встань где-нибудь еще. Черт возьми, я забыла шляпы для вечеринки.

Мое лицо вытянулось.

– Я шучу, – мягко сказала она, словно ее оскорбило, что я мог такое подумать.

– Тебе лучше расслабиться, Саймон, – сказал брат. – Предполагается, что это будет праздник.

Я поднялся наверх, оставив маму хлопотать по хозяйству. Принял душ, высушил волосы ее феном, отчего они легли как надо. Пышно, но естественно. Я хочу сказать, чтобы никто не перепутал меня с Троем Донахью, но я бы знал, что все в порядке. Натянул жесткие черные слаксы и синий свитер. Он подчеркивает мои глаза, мама всегда так говорит. Побрызгался дезодорантом старика «Олд Спайс», но рубашка уже была на мне, так что пришлось расстегнуть пару пуговиц и побрызгаться под ней. Я беспокоился, не растреплется ли прическа оттого, что я так много двигаюсь. Наконец вычистил зубы и полоскал рот, пока не подавился.

– Господи Иисусе, Саймон, – сказал Харпер через дверь ванной. – Что, твою мать, здесь происходит?

Мама крикнула снизу:

– Харпер! Что за язык!

– О да, – отвечал он с балкона, – как будто братик никогда не слышал таких слов раньше.

– Это не имеет значения, – сказала она. Не разозлилась или что-то там еще. Просто уточнила.

Он промолчал, что было неплохо, потому что у него в запасе осталась еще одна остроумная ремарка, прежде чем она по-настоящему выйдет из себя.

Парочка ребят явилась до официального начала вечеринки. Они были разодеты в пух и прах, от них пахло мылом, дезодорантом и шампунем. Мы все были несколько возбуждены и не отрываясь смотрели друг на друга – целая вечеринка была у нас впереди, это опьяняло. Но в то же время, словно бы ниоткуда, у меня появились самые жуткие мысли, такие мысли, которые заставляют думать, что твое место – в сумасшедшем доме. Я представлял себе, как мама входит в мою спальню, в лице ни кровинки, и говорит: «Что-то ужасное случилось с твоим отцом, тебе придется отменить вечеринку».

Я представляю себе такие вещи, чтобы помучить себя. Думаю об этом потому, что у меня в крови черные частицы. Так случается всякий раз, как они проходят через мозг. Один раз я читал историю о парне, у жены которого родился ребенок. Он был с нею в родильной комнате, и все, о чем он мог думать, – это о нацистах, которые бросали младенцев в печи. И я помню, что тогда подумал: ты все профукал, парень, ты по-настоящему все профукал. Существует миллион других вещей, о которых парень должен думать в такой момент. Вот так и со мной – вечеринка только началась, а я думал о нацистах и о младенцах и о том, как мой отец умирает. К счастью, в дверях показались новые гости.

Мама исчезла, как она и обещала, и оставила меня со всей оравой внизу.

Примерно в полдесятого я огляделся и осознал, что, если даже больше никто не придет, дом уже полон. Должно быть, в тот вечер, в пятницу, образовался вакуум, и все решили ликвидировать его – вот и потянулись стаей, словно лемминги, которые каждые десять лет или что-то вроде того решают броситься с утеса. Люди толпились на кухне, в гостиной, даже в прихожей. Подходили к холодильнику, брали еду, вели себя так, словно сотни раз уже здесь бывали. Это было здорово. На самом деле парочка из них даже перетекла в подвал. Они готовились провернуть там кое-что весьма серьезное.

Был здесь и парень из Нью-Йорка, он числился в школе пансионером. Обычно такие ребята страшно подозрительные, все это знают, но этот парень был классный, носил замечательные рубашки, розовые и зеленые, он носил их под школьный блейзер. Если подумать, он выглядел словно один из тех парней, которые читают «Плейбой», понимаете. Что за люди читают «Плейбой»? В нем была такого рода искушенность. Он спросил меня, позволю ли я ему ставить записи. Это даст ему чем себя занять, кроме того, чтобы сидеть на кушетке и выглядеть словно кретин. Конечно, он собирался угодить каждому, кто является экспертом в том, что следует играть на вечеринке.

Дориан Брэдшоу и несколько ребят из католической школы слонялись на подъездной дорожке, приваливались к машине старика и выпивали. Пока они не устроили драки, меня это не беспокоило. Некоторые из этих ребят, говорю вам, могут дойти до настоящего безумия. Один из них как-то притащил на вечеринку баллончик с краской и написал свое имя на стене спальни. Будто это был вообще незнакомый дом. Было нетрудно выяснить, кто именно это сделал. В любом случае я в подобном дерьме на своей вечеринке не нуждался, так что, когда они вернулись, попахивая виски, я за ними приглядывал.

Харпер по большей части сидел у себя в комнате. У него были кое-какие проблемы с кожей, это была не его вина, я хочу сказать, что он не ел шоколада или чего-то такого, но из-за этого он немного стеснялся. Один раз он спустился и сделал тост. Я спросил его, не хочет ли он поболтаться внизу.

– Нет, – сказал он. – В любом случае спасибо. Это не моя сфера действия.

На ней было голубое блестящее платье с маленькими хлопковыми бретельками. И сильно накрашены глаза. С определенной точки зрения она походила на азиатку. Я слышал, как она кому-то говорила, что знаменитый фолк-музыкант написал для нее песню. Полагаю, все это чушь собачья, но в ней было что-то такое, что не давало быть в этом абсолютно уверенным. Я хочу сказать, что если бы вы увидели ее в ресторане в Голливуде то, может быть, по-настоящему ей позавидовали бы.

Вполне уверена в себе. Быстро уловила взгляды в комнате, чтобы убедиться, кто на нее смотрит. Она пришла с парнем по имени Митч. Я его не приглашал, просто он был из тех парней, которые уверены, что везде желанные гости. И обычно так оно и бывает. Красивый на манер ковбоя, светло-голубые глаза (словно у сибирского эскимоса) и белые зубы – мечта девчонок, во всяком случае по первому впечатлению. Он поймал меня на том, что я на нее глазею. Я слишком поздно опустил взгляд. Не хотелось, чтобы он думал, будто я неудачник, примазавшийся к чужому свиданию.