Текст книги "Любимая женщина Кэссиди"

Дэвид Гудис
Любимая женщина Кэссиди

Глава 1

Кэссиди вел автобус по забитой машинами Маркет-стрит, а в Филадельфии лил сильный дождь. Он терпеть не мог эту улицу в суетные субботние вечера, особенно в апреле, когда ливни досаждают дорожным копам, а те вымещают раздражение на шоферах такси и автобусов. Он сочувствовал дорожным копам и в ответ на свирепые взгляды и вопли только пожимал плечами и беспомощно жестикулировал. Если им туго приходится на оживленном перекрестке, ему не легче за рулем автобуса. Автобус и правда был жалкий, старый и дряхлый, коробка передач без конца жалобно тарахтела.

Автобус был одним из трех, принадлежавших небольшой компании, расположенной на Арч-стрит. Все три автобуса каждый день отправлялись на север в Истон, а потом назад в Филадельфию. Мотаться между Истоном и Филадельфией было скучно и тяжко, но Кэссиди страшно нуждался в работе, а человеку с его биографией всегда трудно ее раздобыть.

Кроме жалованья, ему было психологически важно сидеть за баранкой. Неотрывно глядя на дорогу и думая о маршруте, скорости, правилах движения, он как будто возводил преграду, защищавшую от катастрофы изнутри и извне.

Автобус свернул с Маркет-стрит, доехал под хлещущим дождем до Арч-стрит и прибыл на стоянку. Кэссиди вылез, открыл дверь и встал рядом, помогая выходить пассажирам. Он привык изучать появляющиеся из автобуса лица, гадая, о чем люди думают, какой жизнью живут. Старушки и девушки, хмурые тучные мужчины с отвисшим двойным подбородком, юноши, словно ничего не видя, тупо глядящие вперед. Кэссиди смотрел на их лица с мыслью, что может разглядеть корень их проблем. Он крылся в том факте, что это обыкновенные люди, понятия не имеющие о настоящих проблемах. Кэссиди мог бы им рассказать. Черт возьми, вполне мог бы.

Последний пассажир вышел из автобуса, и Кэссиди, закурив сигарету, пошел через узкий сырой зал ожидания к диспетчеру отчитаться о рейсе. Выйдя с автостанции, сел в трамвайчик, направлявшийся вниз по Арч на восток к большой, темной, медлительной реке Делавэр. Он жил близ Делавэра, в трехкомнатной квартире с видом на Док-стрит, пирсы и реку.

Трамвайчик его высадил, он побежал к киоску на угол купить газету. Развернул ее над головой, спеша под дождем к дому. В глаза бросилась неоновая вывеска маленькой пивной, и он секунду обдумывал мысль о выпивке. Но отбросил ее, ибо в данный момент ему требовалась еда. Была половина десятого, а он с полудня ничего не ел. Должен был пообедать в Истоне, да некий гений в компании внезапно изменил расписание, так что ни одного свободного водителя в тот момент рядом не оказалось. С ним всегда происходят подобные вещи. Одна из многочисленных прелестей вождения автобуса из дешевой шарашки.

Дождь припустил сильнее, и Кэссиди, промчавшись последние несколько ярдов, влетел в подъезд многоквартирного дома. Он запыхался и совсем промок, и теперь ему особенно приятно было оказаться под крышей, взбираться по лестнице к себе домой.

Он прошел вниз по коридору, отпер дверь квартиры, вошел. Потом замер на месте, присматриваясь. Потом моргнул несколько раз. Потом вытаращил глаза.

В квартире был полный разгром. Комнату будто сильно взболтали и несколько раз перевернули вверх дном. Почти всю мебель опрокинули, диван швырнули в стену с такой силой, что с нее осыпалась штукатурка и образовалась зияющая дыра. Небольшой столик валялся вверх ножками. По всей комнате раскатились бутылки из-под виски, среди них – несколько разбитых. Кэссиди долго хладнокровно рассматривал все это, но вдруг взгляд его застыл. На полу была кровь.

Кровь стояла маленькими лужицами, тянулась там и сям красными нитями. Кровь высохла, но еще блестела, и от этого блеска мозг Кэссиди пронзило жгучей иглой. Он сказал себе: это кровь Милдред. Что-то стряслось с Милдред!

Бесчисленное множество раз он просил ее не устраивать пьянок, когда он в рейсе. Они ссорились из-за этого. Они жарко ссорились, порой доходя до рукоприкладства, но он всегда чувствовал, что не сможет победить. В глубине души знал, что получит именно то, против чего скандалит. Милдред – дикое животное, живая шашка динамита, периодически взрывающаяся и заставляющая взорваться Кэссиди, а квартира – не столько дом, сколько поле боя. И все-таки, глядя на окровавленный пол, он испытывал гложущий, разъедающий душу страх. Мысль о том, что он может потерять Милдред, парализовала его. Он мог только стоять и смотреть на кровь.

За спиной Кэссиди услышал шум. Дверь открылась. Он медленно повернулся, почему-то зная, что это Милдред, еще до того, как увидел ее. Она закрывала дверь, улыбаясь ему, глядя на него, потом мимо него, обвела рукой разоренную комнату. Жест был только отчасти пьяным. Он знал, что она много выпила, но обладает истинным даром поглощать спиртное и всегда полностью сознавать, что делает. Сейчас она бросала ему вызов. Заявляла таким способом, что устроила пьянку и гости разгромили квартиру, и спрашивала, не желает ли он как-нибудь отреагировать.

На молчаливый вопрос Милдред он ответил без слов. Очень медленно кивнул. Шагнул к ней, она не шевельнулась. Шагнул еще раз, ожидая, что она отступит. Поднял правую руку. Она стояла и улыбалась. Рука рассекла воздух, открытая ладонь сильно и звонко хлестнула ее по губам.

С лица Милдред только на миг исчезла улыбка. Потом вновь появилась, но взгляд женщины был обращен не на Кэссиди, а в другую сторону. Она медленно двинулась в том направлении. Схватила пустую бутылку из-под виски и швырнула ему в голову.

Бутылка слегка задела его и разбилась о стену. Он бросился на Милдред, но она схватила другую бутылку и начала ею размахивать, описывая широкие круги. Кэссиди шарахнулся в сторону, прикрываясь руками, споткнулся об упавший стул и свалился на пол. Милдред приближалась, он ждал удара бутылкой по голове. Милдред выпала отличная возможность, а она никогда не упускала случая воспользоваться любой возможностью.

Но сейчас, по каким-то особым соображениям, оставшимся загадкой, она предпочла отойти от Кэссиди, медленно прошагав в спальню. Когда она закрыла дверь, он поднялся, потер голову, где от удара первой бутылкой вскочила шишка, и полез в карман за сигаретой.

Сигареты не нашлось. Он бесцельно обошел комнату, обнаружил бутылку, в которой осталось виски на пару глотков, поднес к губам, выпил залпом. Потом пристально посмотрел на дверь спальни.

Ощущение смутного беспокойства укоренялось в душе, росло, обострялось, становилось пронзительным. Он знал, что разочарован незавершенностью битвы. Конечно, сказал он себе, это не имеет смысла. Но ведь очень мало деталей его жизни с Милдред имеют смысл. А потом, вспомнил он, абсолютно ничто не имеет смысла. И все время становится хуже.

Кэссиди пожал плечами. Даже не столько пожал плечами, сколько вздохнул. Пошел в маленькую кухоньку и увидел дальнейший разгром. Раковина была готова рухнуть под тяжестью пустых бутылок и грязной посуды. На столе настоящий кошмар, на полу еще хуже. Он открыл холодильник, увидев жалкие остатки того, чем надеялся нынче вечером поужинать. Захлопнув дверцу холодильника, ощутил, как беспокойство и разочарование уходят, а гнев возвращается. На столе валялось несколько сигарет. Он закурил, сделав пару быстрых затяжек, позволяя злобе дойти до высшего накала. Достигнув этой точки, ворвался в спальню.

Милдред стояла спиной к Кэссиди у туалетного столика и, наклонясь к зеркалу, обводила губы помадой. Она увидела его в зеркале и наклонилась над столиком еще ниже, выгнув спину и выставив напоказ пышный зад.

– Повернись, – велел Кэссиди.

Она еще сильней прогнула спину:

– Если я повернусь, ты его не увидишь.

– Я и не смотрю.

– Ты всегда на него смотришь.

– Ничего не могу поделать. Он чертовски здоровый, больше мне ничего и не видно.

– Конечно, здоровый. – Она продолжала подкрашивать губы, и голос ее был текучим и сладким. – Иначе ты не интересовался бы им.

– Вот тебе кое-что новенькое, – сказал Кэссиди. – Я не интересуюсь.

– Врешь. – Она очень медленно повернулась, изогнув полное тело мощной плавной волной, и оказалась к нему лицом – крепкая, сочная, немыслимо сладкая, изысканно пряная. И пока они так стояли, глядя друг на друга, Кэссиди чувствовал полный покой в комнате, покой в своих мыслях, где осталось одно лишь сознание присутствия Милдред, ее цветов и линий. Он пожирал Милдред глазами, смаковал ее с перехваченным горлом, где словно ворочалось что-то тяжелое, не давая дышать. Будь она проклята, говорил он себе, будь она, черт возьми, проклята, и пробовал оторвать от нее взгляд, но не мог.

Он видел черные, словно ночь, волосы Милдред, тяжелую беспорядочную массу спутанных блестящих волос. Видел глаза коньячного цвета с длинными, очень длинными ресницами. И вызывающе вздернутый, гордый нос. Он изо всех сил старался почувствовать отвращение к полным, точно фруктовые дольки, губам, к выставленной напоказ и сводящей с ума необъятной груди, торчащей, нацеленной на него, как орудие. Он стоял и смотрел на женщину, на которой был женат почти четыре года, с которой каждую ночь спал в одной постели, но видел сейчас не супругу. Он видел жестокий, кусачий объект невыносимо навязчивого желания.

Видя и зная, что это такое, он был способен понять, что есть только это и ничего больше. Он говорил себе, что бесполезно пытаться найти здесь нечто большее. Он жаждал тела Милдред, не мог без него обойтись, и это оставалось одной-единственной причиной, по которой он продолжал с ней жить.

В этом он был уверен и с такой же уверенностью знал, что Милдред испытывает к нему то же чувство. Он всегда привлекал женщин определенного типа – гедонистического, – ибо тело его было сильным, плотно сбитым и очень крепким. В тридцатишестилетнем возрасте эта крепкая плоть была упакована в прочный каркас, плечи широкие, мускулистые, твердый плоский живот, мощные, как скала, ноги. Он знал: Милдред клюнула на его внешность, на пышную копну светлых непокорных кудрей, темно-серые глаза, дважды сломанный, но по-прежнему вполне ровный прямой нос. Кожа румяная, жесткая и упругая. Это тоже нравилось Милдред. Он кивнул самому себе, подтверждая, что во всем остальном она до смерти ненавидит его.

Он был на четыре года старше Милдред, и все-таки то и дело чувствовал себя гораздо моложе ее, наивным и придурковатым молодым идиотом, которого как магнитом притягивала сильная опытная женщина. Иногда все было по-другому. Он представлял себя старой побитой развалиной, соблазненной роскошным уютом сладких губ и груди, возбуждаемой весенним ритмом вертящихся бедер.

Она и сейчас ими покачивала, поворачиваясь назад к зеркалу. Взяла помаду, докрасила губы. Кэссиди присел на край кровати. Сделал последнюю затяжку, уронил сигарету на пол, наступил на нее. Потом сбросил ботинки, растянулся на кровати, заложил руки за голову и стал ждать, когда Милдред придет в постель.

Прождал несколько минут, не замечая времени, предвкушая совместное пребывание в постели. Закрыв глаза, он слушал дождь, барабанивший по наружной стене дома. Заниматься любовью в дождь было совсем особенным делом. Шум дождя всегда приводил Милдред в дикий экстаз. Иногда в очень сильный дождь она вытворяла с ним черт знает что. Во время летних электромагнитных бурь казалось, будто она хватает молнии с неба и подзаряжается. Он начал думать об этом. Велел себе не заводиться и вдруг преисполнился нетерпения в ожидании Милдред.

Кэссиди открыл глаза и увидел ее у столика. Она укладывала волосы. Он сел и увидел, как она одобрительно кивнула своему отражению в зеркале. А потом направилась к двери.

Кэссиди спустил ноги с кровати.

– Ты куда это собралась? – спросил он, стараясь, чтобы в голосе не прозвучали ошеломление и тревога.

– Ухожу на весь вечер.

Он быстро вскочил, охваченный какой-то лихорадкой, и схватил ее за руки:

– Ты останешься дома.

Милдред широко улыбнулась:

– Похоже, тебе этого жутко хочется.

Его пальцы горячими клещами сжимали ее запястья. Он велел себе успокоиться. Она его просто дразнит. Может, это какой-нибудь новый способ его рассердить. Всегда кажется, будто он доставляет ей больше всего наслаждения, когда злится. Он решил не удовлетворять ее желание видеть его вскипевшим. Разжал пальцы, отпустил ее руки, изобразил угрожающую усмешку и сказал:

– Ошибаешься. Я хочу только есть. С утра ничего не ел. Иди на кухню и приготовь мне ужин.

– Ты не калека. Приготовь сам. – И она снова повернулась к двери.

Кэссиди схватил ее за плечи, развернул обратно. Ему не удалось скрыть злобу, она горела в его глазах, смешиваясь с тревогой.

– Я плачу за квартиру и покупаю еду. А когда возвращаюсь домой вечером, имею право на приготовленный ужин.

Милдред не ответила, потянулась и сбросила с плеч его руки. Потом быстро отвернулась и вышла из спальни. Кэссиди последовал за ней в разгромленную гостиную, метнулся вперед и загородил дверь.

– Не выйдет, – рявкнул он. – Я сказал, ты останешься здесь.

И приготовился к очередной битве. Он хотел, чтобы бой начался здесь, сейчас, пронесся по комнате в спальню и закончился там, в постели, под шум дождя на улице. Как всегда заканчивались их битвы, независимо от погоды. Но сегодня шел сильный дождь, так что бой будет особенным.

Милдред не пошевелилась и не сказала ни слова. Просто смотрела на него. Теперь он был уверен, что события развиваются каким-то новым, тревожным образом, и снова почувствовал опустошающее беспокойство.

Он опустил взгляд, увидел на полу кровь, указал на нее рукой и спросил:

– Чья это?

Она пожала плечами:

– Кто-то расквасил нос. Или рот. Не знаю. Мои друзья слегка повздорили.

– Я сказал, чтобы твои друзья держались отсюда подальше.

Милдред оперлась на одну ногу и подбоченилась.

– Сегодня, – объявила она, – мы не будем из-за этого драться.

Тон ее был необычно бесстрастным, и Кэссиди медленно проговорил:

– Что происходит? В чем дело?

Она шагнула назад. Это было не отступление. Просто хотела как следует на него взглянуть.

– В тебе, Кэссиди. Дело в тебе. Я сыта тобой по горло.

Он несколько раз моргнул. Попытался придумать, что сказать, но мысли в голову не приходили, и в конце концов пробормотал:

– Давай. Говори.

– Ты что, оглох? Говорю: просто по горло сыта, вот и все.

– Это еще почему?

Она улыбнулась почти с жалостью:

– Сам знаешь.

– Ну-ка, теперь послушай, – сказал он. – Мне не нравятся эти игры в загадки. Раньше ты никогда этим не увлекалась, и теперь я тебе не позволю. Если у тебя бзик, я хочу знать, в чем дело.

Она не ответила. Даже не посмотрела. Уставилась в стену позади него, словно была одна в комнате. Он хотел что-то сказать, восстановить словесный контакт, но мозги будто заело. Он не знал, что стряслось, и не желал знать. Единственным желанием оставалась жгучая похоть, обуявшая его от шума дождя на улице, от присутствия в комнате рядом с ним соблазнительных сладких форм женского тела.

Он шагнул к ней. Она взглянула и угадала его планы. Покачала головой и заявила:

– Не сегодня. Я не в настроении.

Это звучало странно. Она никогда раньше так не говорила. Он задумался, серьезно ли это. В комнате стояла холодная тишина, пока он глазел на нее, сознавая, что это серьезно.

Сделал еще один шаг. Милдред не сдвинулась с места, и Кэссиди убеждал себя, что она выжидает, когда он пустит в ход руки, и тогда уж начнет драться. Так и должно быть. Тогда разгорится огонь. Они затеют чертовски горячую битву и жаркое дело в постели. А потом ей никак не удастся насытиться им, и он будет не, в состоянии оторваться. И все будет хорошо. Просто прекрасно.

Шум бушующего дождя неумолчно звучал у него в голове, он дотянулся, схватил ее за руку. Рванул к себе и в тот же миг в полной мере почувствовал изумление и тревогу. Борьбы не было. Сопротивления не было. Лицо ее оставалось бесстрастным, она смотрела на него как на пустое место.

Где-то глубоко в душе предупреждающий голос велел ему отпустить ее и оставить в покое. Когда женщина не в настроении, она просто не в настроении. А в таком случае нет ничего хуже форсирования событий.

Но сейчас, когда его рука стискивала ее плоть, он не мог отступиться. Забыл, что она не вступила в борьбу, что тело ее оставалось пассивным и вялым, когда он тащил ее в спальню. Помнил лишь о торчащей груди, о роскошных округлых бедрах и ягодицах, о разрядах высокого напряжения, пронизывающих в ее присутствии каждый нерв, каждую клетку его существа. Он был полон желания, намеревался удовлетворить его, а все прочее не имело значения.

Он толкнул ее на кровать, и она повалилась, как неодушевленный предмет. Лицо ее лишено было всякого выражения. Она смотрела на него снизу вверх, точно находилась от происходящего за много миль. Он начинал ощущать тошнотворную безуспешность своих лихорадочных попыток ее возбудить. Она просто лежала плашмя на спине, как большая тряпичная кукла, и позволяла ему делать все, что угодно. Он старался войти в раж, даже занес руку, чтобы ударить ее и добиться какой-то реакции – какой угодно, – но знал, что ничего хорошего не получится. Она даже не почувствует этого.

И все же, хотя сознание ее равнодушия доставляло почти физическую смертельную боль, ревущий внутри него огонь был сильнее. Он мог только поддаться ему. Он овладевал своей женщиной, а огонь оставался лишь его собственным, породив жалкое и пугающее, а потом, наконец, совсем жуткое впечатление, будто он лежит в постели один.

Через несколько минут он действительно лежал в постели один, слыша шаги Милдред в гостиной. Кэссиди выбрался из постели, быстро оделся, прошел в комнату. Милдред закурила сигарету, медленно выпустила изо рта дым, задумчиво разглядывая горящий табак. Он ждал, когда она что-нибудь скажет.

Но ей нечего было сказать. Он обнаружил, что не может объяснить ее поведение. Молчание его тревожило, постепенно дела становились все хуже, в конце концов он признал, что теряется, и погрузился в раздумья, пытаясь припомнить, происходило ли между ними когда-нибудь что-то подобное. Бывало всякое, но такого – никогда.

Сейчас она взглянула на него и обыденным тоном проговорила:

– Сегодня мой день рождения. Поэтому я пригласила гостей.

– А... – На физиономии Кэссиди долго царило непонимающее выражение. Потом он попробовал улыбнуться: – Я знал, что ты злишься на что-то. Наверно, я должен был вспомнить.

Он полез в брючный карман, вытащил десятидолларовую бумажку. Улыбнулся пошире, протянув ей деньги, и сказал:

– Купи себе что-нибудь.

Она опустила глаза на десять долларов у себя на ладони и спросила:

– Что это?

– Подарок на день рождения.

– Ты уверен? – Ее голос был тихим и ровным. – Может быть, ты мне попросту платишь за постель? Если так, не хочу тебе врать. Это не стоило ломаного гроша.

Она смяла бумажку, швырнула в лицо Кэссиди. Потом распахнула дверь и выбежала вон, пока он стоял там и хлопал глазами.

Глава 2

На кухне Кэссиди попытался расчистить хаос из бутылок, посуды, объедков, но через какое-то время сдался, пришел к выводу, что умирает с голоду, и решил заглянуть, не найдется ли в холодильнике чего-нибудь для пустого желудка. Разогрел картошку, намазал хлеб маслом, поставил готовую еду на стол и не смог даже взглянуть на нее.

Может быть, кофе поможет. Он разжег огонь под кофейником, сел за стол и уставился в пол. Медленно повернул голову, глядя в кухонное окно. Дождь сбавил силу, слышался слабый стук по стенам и крыше. Даже если в дождь лил целый месяц, он бы все равно не отмыл эти жалкие дома, подумал Кэссиди. Безобразные булыжные мостовые, похожие на лицо в оспинах. И люди. Прибрежные подонки. Развалины. Замечательный образец сидит сейчас в кухне.

Кофе кипел. Кэссиди налил чашку, глотнул, и горячая черная жидкость без сахара потекла по гортани. Вкус жуткий. Только кофе не виноват. В таком настроении, как у него, все кажется отвратительным. Даже шампанское не отличалось бы по вкусу от мыльной воды. Почему он вдруг вспомнил о шампанском? Что-то влекло его назад по коридорам памяти, в прошлое, когда он знал вкус шампанского, когда имел деньги и мог себе это позволить. Он попробовал выкинуть мысль о шампанском из головы.

Но воспоминания уже вырвались на волю. Он видел, как от кофе идет пар и в клубах пара опять возникают события, словно спроецированные невидимым волшебным фонарем. Кэссиди уплывал назад, назад, очень далеко назад, в маленький городок в Орегоне, в маленький домик с маленькой лужайкой и маленьким велосипедом. Он вновь оказался там, в чудесных сияющих школьных днях, когда ревели и грохотали трибуны, а правый защитник Джеймс Кэссиди рвался заткнуть дыру в линии. Вот Джеймс Кэссиди в Орегонском университете. В посвященном выпускникам ежегоднике сказаны очень приятные вещи: “Блестящие достижения в учебе и на футбольном поле. Специализируясь в технологии машиностроения, Джеймс Кэссиди занимает в своей группе третье место. В последнем сезоне в команде “Веб-фут” он был признан лучшим защитником в Ассоциации университетских команд Тихоокеанского побережья”.

Крепкий, коротко стриженный Джеймс Кэссиди. Он делает честь своему старому родному городу. Это вновь повторили в 1943 году, когда он вернулся домой, выполнив пятьдесят полетных заданий. А потом отправился обратно в Англию и пилотировал Б-24, совершив еще тридцать боевых вылетов. По окончании грандиозного шоу ему пришлось думать о будущем, и нью-йоркская авиакомпания с большой охотой приняла его в штат.

Четырехмоторный самолет. Восемьдесят пассажиров. Широкое зеленое поле аэропорта Ла-Гуардиа. Точное, четко налаженное расписание. Рейс 534 прибыл вовремя. Докладывает капитан Джей Кэссиди. Вот ваш чек. Год, другой, третий – его перевели на трансатлантические авиалинии. Пятнадцать тысяч в год. Квартира в Нью-Йорке в районе семидесятых восточных улиц. Спускаясь с небес, он носит костюмы за сто двадцать пять долларов, получает приглашения на лучшие приемы, и многие самые элегантные девушки, только что выведенные в свет, мечтают, чтобы он бросил взгляд в их сторону.

Когда стряслась беда, власти объявили ее непростительной. Газеты назвали одной из страшнейших трагедий в истории авиации. Большой самолет оторвался от земли, взлетел в воздух в дальнем конце летного поля, потом вдруг клюнул носом, рухнул в болото и мгновенно взорвался. Из семидесяти восьми пассажиров и членов экипажа в живых остались всего одиннадцать. А из команды уцелел лишь пилот, капитан Джей Кэссиди.

На слушаниях на него просто смотрели, и он знал, что ему не верят. Ни одно его слово не вызывало доверия. Но он говорил правду. Жуткую правду. У второго пилота неожиданно, без всякого предупреждения, произошел нервный срыв, фантастический взрыв отрицательных эмоций, разрывающий человека на части, как землю во время землетрясения. Второй пилот обрушился на Кэссиди, оттолкнул от штурвала и направил вниз самолет, не набравший высоты и в сто футов.

Представители властей сидели и слушали, а потом, не сказав ни единого слова, объявили Кэссиди лжецом. Газеты говорили, что он хуже лжеца. Утверждали, будто он пытается свалить вину на ни в чем не повинного мертвеца. Семья покойного уверяла, что у него не было даже малейших признаков эмоциональной неуравновешенности, безусловно не имелось никаких причин для внезапного срыва, и требовала наказать Кэссиди. Очень многие требовали его наказать, особенно после подброшенных кем-то сведений о присутствии Кэссиди вечером перед аварией на приеме с шампанским.

Этим все и объяснили. Обратились к экспертам за подробным описанием психологического воздействия шампанского. Подчеркивали тот факт, что шампанское имеет весьма причудливые последствия – после него человеку достаточно выпить утром стакан воды, и он снова пьянеет. Вот как все это преподнесли. И сказали, что так и было. Кэссиди сообщили, что с ним покончено.

Он не мог поверить. Пытался бороться. Его не слушали. На него даже не смотрели. В Нью-Йорке было плохо, но целиком и полностью он осознал свою личную трагедию, оказавшись в маленьком городке в Орегоне. Через неделю после отъезда из Орегона Кэссиди начал пить.

Время от времени он изо всех сил старался завязать, порой добивался успеха, шел искать работу. Но его имя и фотографии фигурировали в газетах по всей стране, и ему велели убираться, да побыстрей. Однажды даже попытались вышвырнуть, дело закончилось дракой, и он неделю провел в тюрьме.

Под горку катилось быстро и гладко. В промежутке между хаотическими запоями он решил послать всех к чертям, поехал в Неваду и стал играть. За годы работы в авиакомпании он успел скопить чуть больше десяти тысяч долларов, и ему хватило ровно четырех дней, чтобы в Неваде за столами для игры в кости спустить все до единого цента. Из Невады он уезжал в товарном поезде.

Отправился из Невады в Техас, нашел работу в порту Галвестона. Его кто-то узнал, завязалась еще одна потасовка, из которой он вышел со сломанным носом. В Новом Орлеане отсидел десять дней за бродяжничество, в Мобиле уложил троих и в придачу себя самого в больницу, после чего просидел два месяца за оскорбление действием. В Атланте его опять обвинили в бродяжничестве и дали двенадцать дней каторжных работ. Он нагрубил охраннику, и ему вторично перебили нос, выбив вдобавок три зуба. В Северной Калифорнии вскочил в товарняк, тот привез его в Филадельфию, где он провел несколько недель в пользующихся дурной славой кварталах в районе восьмидесятых улиц и Рейс, а потом попытался найти работу в порту. Получил работу грузчика с почасовой оплатой, снял комнатушку рядом с доками, умоляя себя утихомириться, продолжать работать, бросить пить.

Но Кэссиди ненавидел работу вместе с комнатушкой, уже доходил до точки, начиная испытывать отвращение к самому себе, и по этой причине решил, что нуждается в выпивке. На третьей неделе работы он зашел в прибрежный салун под названием “Заведение Ланди” с грязным полом, потрескавшимися стенами, буйными посетителями и заказал порцию хлебной водки. Потом другую. А допивая третью, увидел яркое алое платье, обтягивающее пышные формы, и ее, сидевшую и смотревшую на него.

Он подошел к столику. Она сидела одна. Он спросил, почему она так смотрит. Милдред сказала, что он был бы посимпатичней, будь у него во рту больше зубов. Он рассказал, каким образом потерял зубы. Еще через восемь-девять порций рассказал все. Закончив, взглянул на нее, ожидая реакции.

Реакция заключалась в пожатии плеч. Через несколько дней он пригласил ее к себе в комнату, она снова пожала плечами, встала, и они пошли вместе.

На следующий день Кэссиди побывал у дантиста, который снял слепки для изготовления моста с тремя зубами. Через месяц зубы красовались во рту и он женился на Милдред. В свадебное путешествие они отбыли на пароме за пять центов по Делавэру в Кэмден. Спустя несколько дней Милдред велела ему пойти поискать полноценную работу. Сказала, что можно ее получить в какой-нибудь мелкой автобусной компании на Арч-стрит. Кэссиди пошел по Арч-стрит на автовокзал и выяснил, что компания еле держится на ногах. Ему не собирались задавать чересчур много вопросов, а на те, которые задавали, было легко ответить. Он назвал им свое настоящее имя, настоящий адрес, и в ответ на вопрос об опыте вождения автобуса врать не пришлось. В колледже он подрабатывал, водя школьный автобус.

В компании сказали: ладно. В тот день ему выдали форменную фуражку и Кэссиди повез в Истон восемнадцать пассажиров. Вечером возвращался, чтобы рассказать Милдред о своей удаче, но решил идти не прямо домой, а заскочить к Ланд и выпить. Приближаясь, увидел вываливающихся от Ланди нескольких женщин, включая Милдред, и мужчин – все в доску пьяные. И в тот миг посмеялся глубоко в душе, зная, что все это ни черта не стоит, не имеет значения, лучшего ждать ему не приходится. Важно, что он получил автобус. Не такой большой, как четырехмоторный самолет, но движущуюся машину, причем с колесами. И он ею управлял. Вот что важно. Именно это ему было нужно. Больше всего на свете. Он знал, что утратил способность управлять Кэссиди, безусловно никогда не сумеет управлять Милдред, но оставалась на свете одна вещь, которой он может и будет управлять. Эта единственная вещь была реальной, обладала смыслом, надежностью, целью. Эта вещь позволяла ему ухватиться за руль, запустить мотор и максимально приблизиться к смутно помнящимся временам, когда он пилотировал в небе лайнер. Это был всего-навсего старый, побитый, ломающийся автобус, но чертовски хороший автобус. Просто великолепный автобус. Потому что он будет делать то, что велит ему Кэссиди. Потому что на месте водителя снова сидит Джей Кэссиди.

Он радовался в тот вечер и сейчас, глядя на дымящийся черный кофе, умудрился отчасти почувствовать то же самое. У него еще есть автобус. Он еще сидит на месте водителя. Еще несет ответственность за пассажиров. У Ланди он просто один из подонков, в квартире – один из жителей портового района, но в автобусе, черт побери, – водитель, капитан. От него зависит доставка пассажиров в Истон. А в Истоне ему доверяют в целости и сохранности привести автобус в Филадельфию. Им нужно, чтобы он сидел за рулем.

За это надо было выпить. Кэссиди поспешил в гостиную, нашел бутылку с остатками виски, сделал щедрый глоток. Выпятил грудь и хлебнул еще. Тост за капитана корабля, за пилота самолета, за водителя автобуса. А теперь тост за капитана Джея Кэссиди. И тост за четыре колеса автобуса. А еще лучше за каждое колесо в отдельности. Пьют все. Давайте-ка, все! Пейте! Пейте!

Кэссиди грохнул пустую бутылку об стену. Она разлетелась, и он увидел брызнувшие во все стороны осколки. Дико захохотал и выскочил из квартиры. Дождь перестал, но на улицах еще было сыро, и он ухмылялся своему размытому отражению в поблескивающем тротуаре, шагая вдоль берега к “Заведению Ланди”.