Текст книги "Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений"

Фактически указанным четырем тезисам соответствует, хотя и в неполной мере, содержание всей книги, разделенной на четыре неравных по объему части. В первой части, где намечается переход от модерна к постмодерну, Харви описывает радикальные сдвиги в культуре, иллюстрируя их на примерах городского планирования, архитектуры, литературы и т. д. Здесь же автор делает важное отступление в главе про «модернизацию», в которой вкратце излагает социально-экономическую теорию Маркса, ставшую, как видим, ключевым методом анализа. Во второй части речь идет о переходе от ригидного (негибкого) капитализма, олицетворяемого фордизмом, к гибкому накоплению, которому соответствуют принципы постфордизма. Собственно, фордизм был успешной организацией национальной экономики, при которой сложился хрупкий компромисс между профсоюзами, государством и капиталом. В течение нескольких десятилетий эта модель слаженно работала, пока не произошел кризис перепроизводства и, соответственно, перенакопления. Тем самым капитал, пытаясь разрешить кризис, стал распространяться за национальные границы, перенося производства в другие страны, обращаясь к аутсорсингу и таким образом делая труд все менее защищенным как в стране, так и за ее пределами. Так появилось гибкое накопление, которое стало результатом процессов, описанных в третьей части книги, – пространственно-временного сжатия. Уничтожая пространство за счет времени, капитал начал стремительно распространяться по земному шару. Посредством этого сжатия произошла финансиализация капитала, который стал обеспечиваться деньгами, не подкрепленными реальным производством. Культура в широком смысле, в свою очередь, отвечает на эти перемены посредством либо их символической репрезентации, либо использования новых технологий, либо развлечений нового типа, соответствующих гибкому накоплению.

Казалось бы, все это свидетельствует в пользу того, что постмодерн как отражение гибкого накопления в противовес фордистскому модернизму становится чем-то принципиально новым. Но в четвертой части книги мы узнаем, что это не так. Да, постмодерн – новое состояние культуры, но это состояние не отражает принципиальных изменений в накоплении капитала (то самое «все изменилось, но ничего не поменялось»). С точки зрения Харви, модернизм и постмодернизм – всего лишь два полюса одного феномена – капитализма, причем такого, каким его описал еще Маркс. Пространственно-временное сжатие существует давно, и оно всегда было инструментом распространения капитала. Так что «подобного рода сдвиги никоим образом не новы, а их самая последняя версия определенно укладывается в понимание в рамках историко-материалистического подхода и даже поддается теоретическому осмыслению с помощью предложенного Марксом метанарратива капиталистического развития»[6]6
  Наст. изд. С. 520.


[Закрыть]. И потому «резкое категориальное разграничение между модернизмом и постмодернизмом исчезает, а на смену ему приходит рассмотрение потока внутренних взаимоотношений внутри капитализма как целого»[7]7
  Наст. изд. С. 537.


[Закрыть]. Кого-то такой вывод мог разочаровать. Так, Кастельс, внимательно прочитавший книгу Харви и, как помним, высоко ее оценивший, все же отметил: «Хотя я думаю, что он [Харви. – А. П.] возлагает на логику капитализма более высокую ответственность за текущий процесс культурной трансформации, чем она того заслуживает» [Кастельс, 2000, с. 430]. Однако экономика, как ссылается Харви на Фридриха Энгельса и главным образом на Луи Альтюссера, является предопределяющим фактором культурной жизни «в конечном счете»[8]8
  Наст. изд. С. 531. Фраза, скорее важная для концепции сверхдетерминации Альтюссера, чем для Энгельса [Альтюссер, 2006, с. 293, 302–303].


[Закрыть].

Хотя Харви и стремится к строгости мысли и ясности рассуждений, бывает так, что он запутывает читателя, если не сказать, что запутывается сам. Вернее говоря, будучи строгим аналитиком в одних отношениях, он совершенно забывает о строгости в других случаях. Так, в первой части книги Харви «пришлось выполнить обзор главенствующих идей, но сделать это оказалось совсем непросто, поскольку постмодернизм представляется минным полем конфликтующих концепций»[9]9
  Наст. изд. С. 43.


[Закрыть]. Проблема в данном случае кроется в том, что Харви не разграничивает понятие «постмодернизм» и «постструктурализм», но наряду с этим регулярно ссылается на германиста Андреаса Хюссина, отстаивавшего разделение концептов еще в 1980-х. В любом случае гигантский по охвату, но сжатый по объему обзор концепций Харви делает для того лишь, чтобы в четвертой части заявить, что постмодерн – это историческое состояние и что оно просто-напросто может быть описано таблицей понятий, взятых им у нескольких исследователей – Ихаба Хассана, Скотта Лэша и Джона Урри, Эрика Свингедо и Уильяма Халала (Харви отмечает, что добавил несколько собственных «для порядка») с целью получить некий «терминологический коллаж»[10]10
  Наст. изд. С. 533.


[Закрыть]. Выходит, что вся проделанная работа в принципе не имеет значения, потому что важен именно не меняющийся капитализм.

Мы могли бы отмахнуться от последнего тезиса как от несущественного, если бы он не был основным для книги и непосредственно для ее автора. И несмотря на то что исследователи, обращающиеся к этой книге Харви, обычно цитируют части про пространственно-временное сжатие и гибкое накопление, сам Харви в 2000 году подтвердил, что «разных читателей привлекают в ней [книге «Состояние постмодерна». – А. П.] разные вещи. Для меня самой новаторской частью работы является ее заключение – раздел, в котором я исследую, что постмодернистский опыт означает для людей с точки зрения того, как они живут и представляют себе время и пространство. Это тема “пространственно-временного сжатия”, на которую я по-разному смотрю в последних главах; это экспериментальная изюминка книги» [Harvey, 2001a, р. 15]. Возможно, по прошествии лет Харви забыл, чему именно посвящена четвертая часть, так как в ней он пытается связать воедино все линии, намеченные ранее и широко разошедшиеся впоследствии. Однако многие принципиальные вещи в самом деле сказаны именно в этом разделе.

Последующие события хорошо известны: книга сделала Харви одним из самых заметных социальных теоретиков. Он стал по-настоящему известным ученым, которого теперь цитировали все. Оборотной стороной этой славы была, разумеется, критика. Самым резким и, видимо, самым болезненным для Харви было нападение со стороны феминисток. Проблемное место исследований Харви состояло в том, что он пытался защитить, казалось, безобидный тезис, будто с помощью Маркса даже сегодня можно объяснять все перемены в культуре и «в конечном счете» в экономике. Важно, что Харви, в соответствии с традицией, заложенной Марксом, ожидаемо отдавал приоритет (рабочему) классу и считал его первостепенным по отношению к иным социальным группам. Так, пресловутый «средний класс» он, используя термин Дэниела Белла, описывал лишь как «культурную массу», не имеющую классового сознания и выбирающую удобную для себя позицию. Даже в 1989 году рассуждать так было довольно неосмотрительно. К тому моменту феминистки либо уже произвели теоретический синтез марксизма и феминизма [Mitchell, 1984], либо жестко раскритиковали и Маркса, и марксизм [Стефано, 2005] – последний представлялся исследовательницам гендера всего лишь еще одним способом эксплуатации, с которым было необходимо бороться.

Поэтому неудивительно, что самыми агрессивными критиками Харви оказались культурный критик Розалин Дойче и географ Дорин Мэсси, которые в 1991 году осудили Харви за то, что он пренебрегает феминистскими исследованиями и не обращает внимания на различие там, где это необходимо [Wright, 2006]. В частности, Дойче обвинила Харви в том, что он, будучи марксистом, маргинализировал все теории, отдающие приоритет социальным категориям перед классовым анализом [Deutsche, 1991; Massey, 1991]. Мэсси использовала концепт гибкого накопления, чтобы заявить, будто анализ Харви представляет то, что она назвала «гибким сексизмом». Но наиболее важным пунктом нападения, имеющим значение для последующего развития Харви, как видим, были «универсалии» (якобы широко распространенные классовые отношения), которые в действительности являлись лишь «частностями», отражающими марксистские фантазии об универсальном белом гетеросексуальном мужчине в качестве основного агента исторических изменений. Одним словом, то, что предлагал в своей книге Харви, было «сексистским марксизмом». Через год к этим критикам присоединилась культуролог Меган Моррис. Однако, кажется, она не предложила много новых аргументов: с ее точки зрения, Харви не более чем демонстрировал свой доктринальный марксизм, во всем усматривая происки капитализма, и потому его исследование – всего лишь одна из интерпретаций постмодерна среди бесконечного множества других возможных. Отличие нарратива Харви от прочих версий изложения истоков постмодерна было в том, что данная трактовка помимо прочего была еще и вредоносной [Morris, 1992].

Возможно, сегодня эти обвинения похоронили бы карьеру ученого. Но даже тогда это был существенный ущерб репутации по меркам западной академии. Харви пришлось отвечать. Одной из его реакций была обида. В очередном переиздании «Состояния постмодерна» он отреагировал на частные замечания, например на то, что «некоторые представительницы феминизма постмодернистского толка» осудили использование автором иллюстраций обнаженных женщин у Эдуарда Мане, Роберта Раушенберга, Дэвида Салле, в специальном примечании: «…в этих иллюстрациях используется женское тело для передачи самостоятельного содержания. К этому я пытался лишь добавить, что за счет обращения к постмодернизму не приходится рассчитывать на особое облегчение подчиненного положения женщин – одного из многих “беспокоящих противоречий” в буржуазных практиках Просвещения. Я полагал, что приведенные иллюстрации сообщают об этом настолько явно, что не требуется каких-либо дальнейших пояснений. Однако (по меньшей мере в определенных кругах) эти конкретные картины не удостоились привычных тысяч слов» [Harvey, 1992а, р. 65].

Позже в эссе «Постмодернистские моральные игры», реагируя на критику и защищая приверженность классовому анализу, Харви был вынужден признать, что его отказ учесть феминистскую теорию ограничил его аргументацию [Harvey, 1992b]. Чтобы очиститься перед аудиторией, он начинает цитировать феминисток. Последнее приводит к тому, что свою следующую книгу «Справедливость, природа и география различия» он пишет, активно используя феминистскую теорию (Донна Харауэй, Айрис Мэрион Янг и др.) и в целом обращаясь к оптике гендерных исследований [Harvey, 1997]. Теперь он сочетает «дискурс тела» с «дискурсом глобализации», чтобы проиллюстрировать, как дискурсивное производство субъекта посредством возможных схем различия способствует материальному воспроизводству капитализма на глобальном уровне. Харви теперь стремится показать, каким образом постструктуралистские и феминистские деконструкции тела «как меры всех вещей» могут быть совместимы с марксистской критикой накопления капитала.

«Теоретические извинения» Харви сработали. Спустя годы критика была сбалансирована защитой. Например, в своей статье географ Мелисса Райт рассказывает, как «Состояние постмодерна» стало водоразделом в творчестве Харви, после чего ученый начал учитывать феминистские подходы в разных дисциплинах: «Фактически на протяжении второй половины своего творчества Харви в значительной степени опирается на постструктуралистскую и феминистскую науку, теоретизируя стратегии создания социальной солидарности, несмотря на социальные различия» [Wright, 2006, р. 82]. Географ Нэнси Хартрок выбирает более изящную стратегию защиты. Она заявляет, что Дойче, Мэсси и Моррис не поняли проекта Харви, а также представляют неполный и односторонний образ феминистских позиций, однако как таковой проект Харви узок, потому что «накопление подразумевает признаки пола, расы и национальности, а также класса» [Hartsock, 2006, р. 171]. Дерек Грегори резюмирует: «Готовность Харви признать значение различий, отличных от тех, которые порождаются сеткой капиталистических классовых отношений, стало громоотводом для критики» [Gregory, 2006, р. 18].

Казалось бы, если феминистки так настойчиво критиковали «традиционный» марксизм Харви, его книга должна была найти самый позитивный отклик у левых. К сожалению, в данном случае тоже были свои нюансы. Я уже отмечал, что многие социальные теоретики отдают приоритет версии постмодерна Джеймисона перед версией Харви, и обещал вернуться к вопросу[11]11
  Теорию постмодерна Джеймисона я уже обсуждал ранее, см. подробнее: [Павлов, 2019].


[Закрыть]. Это обусловлено тем, что Джеймисон в самом деле обратился к постмодерну раньше других. Впервые непосредственно в тексте Джеймисон предложил понимать постмодернизм как культурную логику позднего капитализма в 1984 году. Однако фундаментальная работа Джеймисона с тем же названием появилась лишь спустя два года после выхода книги Харви – в 1991 году [Джеймисон, 2019]. Чуть позже вышли работы Алекса Каллиникоса [Callinicos, 1990], Терри Иглтона [Eagleton, 1996] и Перри Андерсона [Anderson, 1998; Андерсон, 2011]. История распорядилась так, что позиция Джеймисона оказалась самой популярной. Например, Каллиникос, в целом симпатизирующий Харви, отмечает, что Терри Иглтон, Фредрик Джеймисон и Дэвид Харви «создали влиятельные интерпретации постмодернизма, которые по-разному стремились выполнить знаменитый завет Джеймисона всегда историзировать» [Callinicos, 2006, р. 47]. Однако эта фраза куда более нейтральна, чем то, что говорит Андерсон: «Три наиболее ценных вклада [Каллиникоса, Харви, Иглтона. – А. П.] могут рассматриваться как попытки в том или ином виде дополнить или скорректировать изначальную позицию Джеймисона» [Андерсон, 2011, с. 101].

Харви, с точки зрения Андерсона, дает более полную теорию экономических предпосылок постмодерна, после чего, однако, автор посвящает изложению концепции Харви буквально одну страницу – такое мнение вряд ли бы удовлетворило самого героя анализа. Выше я упоминал, что некоторые исследователи наивно полагают, будто у Харви не было отношений с «западным марксизмом». Теперь следует сказать: это абсолютно не так. Уже в «Состоянии постмодерна» Харви с симпатией цитирует книгу американского марксиста Маршала Бермана «Все твердое растворяется в воздухе» [Berman, 1982; Берман, 2020], приветствуя тезис о том, что Маркс – первый теоретик модерна, а также Иглтона и самого Джеймисона и многих других. Но если о первых двух Харви говорит без скепсиса (хотя для этого у него было много оснований), то за щедрыми ссылками на Джеймисона скрывается довольно жесткая критика. В частности, Харви отмечает «провокационный тезис» философа («Намеченная здесь концепция постмодернизма является больше исторической, а не просто стилистической»: постмодернизм – это поздний капитализм [Джеймисон, 2019]), но в итоге: «…Джеймисон при всех его блестящих достоинствах в своих более протеичных работах теряет контроль и над реальностью, которую он стремится представить, и над языком, который мог бы с точностью использоваться для ее репрезентации»[12]12
  Наст. изд. С. 551.


[Закрыть]. Несмотря на то что в контексте книги Харви критикует джеймисоновское понимание шизофрении, мы можем трактовать цитату и в более широком контексте: поздний капитализм, не описанный как таковой, но только через культуру постмодернизма, не является новым капитализмом, а сама связь между поздним капитализмом и постмодернизмом на самом деле никак не проясняется.

Далее Харви, не называя имен, отмечает, что новым левым труднее всего было найти ответ на вызов постмодерна. Проблемой неомарксистов было то, что они сами способствовали повороту к эстетике (а не этике, поскольку, с точки зрения Харви, в ситуации кризиса моральные суждения отходят на второй план, отдавая приоритет искусству), который характерен для постмодернизма, и в итоге они отвергли веру не только в пролетариат, но и в исторический материализм как таковой[13]13
  Знаковым исключением был Реймонд Уильямс, теоретическое наследие которого Харви очень ценил. Хотя в «Состоянии постмодерна» Харви не часто обращается к Уильямсу, позже он использует многие концепты Уильямса, особенно концепт «воинствующего партикуляризма» в статье 1995 года [Harvey, 2001c]. Особенно важной эта идея окажется для книги «Справедливость, природа и география различия».


[Закрыть]. Это был непосредственный выпад против всех «западных марксистов», и сам Харви пытался вдохнуть в классический метод марксистского анализа новую жизнь: «Историко-географический материализм является бесконечным и диалектическим способом исследования, а не закрытым и стабильным корпусом интерпретаций. Метатеория является не постулированием всеобщей истины, а попыткой найти общий язык с теми историческими и географическими истинами, которые характеризуют капитализм как в целом, так и в его текущей стадии»[14]14
  Наст. изд. С. 558.


[Закрыть]. Если оставить в стороне личные симпатии и судить объективно, то Харви определенно прав. То, что его критика культурных марксистов вообще и Джеймисона в частности имела под собой все основания, очевидно.

Джеймисон не мог не читать эту работу. Однако любопытно следующее. В одном из последних текстов о постмодернизме, написанном в 1997 году, он, вообще не цитировавший Харви в своем фундаментальном труде «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма», все же к нему обращается лишь для того, чтобы процитировать… «Пределы капитала» [Jameson, 1998, р. 184–185], раннюю, как мы помним, работу Дэвида Харви. Дальнейшее известно. К 2000 году постмодерн как самую модную тему академического дискурса вытеснила глобализация, и Джеймисон отправился покорять новые исследовательские пространства [Jameson, Miyoshi, 1998; Jameson, 2000]. Правда была в том, что в «Состоянии постмодерна» Харви предсказал и описал глобализацию еще до того, как она не просто стала мейнстримом в социальных и гуманитарных науках, но и вообще появилась как термин. Как точно замечает социолог Саймон Сьюзен, «к концу столетия “постмодернистский поворот” до некоторой степени смешался с появившейся теорией глобализации, особенно под влиянием книги Дэвида Харви “Состояние постмодерна: исследование истоков культурных изменений”» [Susen, 2015, р. ix].

Многие последующие книги Харви посвящены расширению его теории географического распространения капитала. На протяжении 2000-х автор громил неолиберализм и империализм. Спустя почти 15 лет он не отказался от своего анализа и связал теорию постмодерна и неолиберализма[15]15
  Следующая работа, «Краткая история неолиберализма», еще больше связывала постмодерн и неолиберализм (переведена на русский, но так как переводчик не владел терминологией, читать перевод непросто, см.: [Харви, 2007а]), на чем делают особый внимание такие авторы, как Брайан Макхейл [McHale, 2015, p. 63].


[Закрыть] в книге «Новый империализм» [Harvey, 2003а], в которой ожидаемо обратил внимание на «Империю» Хардта и Негри, и, хотя и снова двигался в русле научной моды, все же был куда более непримиримым критиком актуального миропорядка, чем многие левые[16]16
  На русском см. некоторые его тексты в журнале «Прогнозис» [Харви, 2006; 2007б; 2008б]. Также см. целый раздел с дискуссией о «Новом империализме», в которой Харви ответил на критику [Харви, 2008в]. Кроме того, в номере, посвященном памяти социолога Джованни Арриги, опубликована его беседа с Харви [Арриги, 2009]. В этом интервью Харви показывает себя прекрасным знатоком творчества Арриги. Последний оказал огромное влияние на Харви в 2000-е годы.


[Закрыть]. До сих пор я писал, что Харви часто гнался за академической модой. Но это не было продиктовано исключительно самой модой. Как видно на примере феминизма, скорее он старался учесть новейшие и, видимо, важные и влиятельные теории, чтобы сделать аргументацию более полной.

В «Новом империализме» Харви, предвосхищая «Краткую историю неолиберализма», писал не про западный мир, а про глобальный Юг, с которого американская империя «взыскивает дань» путем лишения собственности. Харви не отказывался от термина «постмодерн» даже здесь. Отдавая должное Хардту и Негри, он писал, что «публикация “Империи” …в 2000 году и возникшие вокруг нее споры бросили вызов традиционным дебатам и предложили переосмыслить левую оппозицию в связи с децентрализованной конфигурацией империи, обладающей многими новыми, постмодернистскими качествами. Критикуя эту аргументацию, многие левые начали осознавать, что силы глобализации (как бы они ни были истолкованы) создают новую ситуацию, требующую новой структуры анализа» [Harvey, 2003а, р. 7]. После чего вопросы об империи и империализме превратились в открытые темы для дискуссий по всему политическому спектру.

Кристиан Фукс отзывается об использовании этой терминологии в высшей степени похвально: «Дэвид Харви и Майкл Хардт/Тони Негри предложили использовать термины “новый империализм” и “империя” вместо глобализации для характеристики глобализации глобального неолиберального и финансового капитализма и универсализации товарной формы и капиталистического правления. “Глобализация” – безобидно звучащий термин, который не подходит в качестве ключевой категории критической теории общества. В то время как глобализация звучит позитивно, категории “новый империализм” и “империя” звучат тревожно и эксплуататорски» [Fuchs, 2020, р. 273–274]. Культуролог Филипп Угнер подтверждает это: «…хотя благодаря вниманию, уделяемому глобализации, вопросы пространства и культурной географии приобретают ключевое значение, эта концепция также может быть глубоко идеологической» [Wegner, 2009, р. 168]. Впрочем, есть и другое мнение. Так, социолог Александр Филиппов не без оснований заметил, что в книге «можно найти прежние, пусть во многом справедливые, но сильно потускневшие за последний десяток лет аргументы. Добавление слов про империю ничего не меняет» [Филиппов, 2005, с. 225].

В более поздних работах «Загадка капитала и кризис капитализма», «Семнадцать противоречий капитала и конец капитализма», «Антикапиталистические хроники» [Harvey, 2010; 2013; 2014; 2020] Харви, по большому счету, либо реагирует на повестку дня, либо аргументирует тезис, высказанный им опять же еще в «Состоянии постмодерна», о том, что хотя благодаря реакции на кризисы капитализм и стал гибким, в среднесрочной перспективе его ждет неминуемый кризис, потому что пределы планеты ограничены. Хотя многие проблемы капитализм смог успешно разрешить, гибкое накопление, ориентируясь на бесконечный экономический рост и эксплуатацию природы, ведет к катастрофе.

Но то, что идеи, высказанные в «Состоянии постмодерна», оказываются актуальны для самого автора, это еще не все. На него, например, регулярно ссылаются те левые, которые активно изучают сегодняшний капитализм, – от Ника Срничека и Алекса Уильямса до Джоди Дин, – но для которых, впрочем, важны скорее поздние тексты Харви [Срничек, Уильямс, 2019; Dean, 2009]. К нему обращаются урбанисты и медиатеоретики, и снова преимущественно к поздним книгам [Маккуайер, 2018; Wayne, 2003]. Самое любопытное, что в 2019 году упоминаемый выше австралийский медиатеоретик Роберт Хассан выпустил книгу «Состояние диджитал. Постмодернистский марксизм для практики цифровой жизни», название которой отсылает к работе Харви. Хассан не просто использует аллюзию, но берет теорию Харви о постмодерне как главную в своей концепции. Так, Хассан признает все заслуги Харви и, соглашаясь с первыми тремя тезисами «Состояния постмодерна», вежливо оспаривает четвертый: «Тем не менее кардинальные изменения происходят из-за “мутации” в процессах накопления – мутации, вызванной цифровизацией и ее способностью создавать новый вид накопления из-за существования новой формы пространства – виртуального и сетевого диджитал, которая превратила накопление в процесс, более не ограничиваемый физической географией» [Hassan, 2020, р. 6]. Далее на протяжении книги Хассан с помощью Харви рассказывает нам о том, как работает цифровой капитализм. Собственно говоря, нужно ли что-то еще, чтобы доказывать, почему книга географа-марксиста, вышедшая в 1989 году, все еще актуальна?