Текст книги "Страна идиша"

Глава 6
Ошибки переписчика

Тетя Аннушка окончила Берлинскую консерваторию. Со своим вторым мужем Левой Варшавским она поселилась в Ковно, держала там детский сад и исполняла песни на идише – и соло и в хоре Энгеля. 26 октября 1943 года ее вместе с семьей депортировали из Каунасского гетто, и она погибла в одном из эстонских трудовых лагерей, предназначенных для последних остатков литовского еврейства.

Однако мама никогда не рассказывала об этих ужасах. Но не потому, что она подвергала прошлое цензуре, как будто знание о том, как евреев выслеживали и безжалостно убивали, сбрасывали с идущих поездов, хоронили в безымянных могилах, душили и перемалывали в золу или аккуратно складывали в погребальные костры – слой поленьев, слой тел (так поступали в Эстонии), – может навсегда разрушить мою душу. В ее рассказах были другие эпизоды, слушать которые было гораздо труднее. Например, из ее обычных шуточек я узнал, что мадам Каган в Екатеринославе стала любовницей моего дяди Гриши – и именно по этой причине он, а не какой-нибудь другой шестнадцатилетний подросток понадобился ей для помощи в эвакуации гимназии Софьи Каган. Это известие было куда труднее переварить, в особенности учитывая, что в честь дяди Гриши я был назван: буква «Г.» – мое второе имя – означает Григорий, Гриша. Об их смерти мама умолчала – только для того, чтобы сохранить их собственную ответственность за их жизни, чтобы «главная учетная книга» оставалась открытой.

Жизнь человека, говаривала она, как свиток Торы. Если все буквы в свитке Торы безупречны, безупречен и он сам. Ни один свиток не может быть более святым, чем другой, но малейшая ошибка в нем делает его поел,[75]75
  Поел (идиш), от пасулъ (иврит) – «непригодный».


[Закрыть] ритуально непригодным. Более того, свиток Торы, если вы в него верите, может защитить от зла вас и вашу семью. Именно это когда-то случилось с моей тетей Аннушкой. Осмелюсь сказать, что, когда мне поведали об этом эпизоде из ее жизни, важна была не аналогия с другими событиями, а внутренняя логическая структура этого рассказа. В качестве ответной любезности я прошу лишь, чтобы вы не вставали из-за стола до окончания обеда, пока мама не завершит свой рассказ.

На первое – суп с грибами и перловкой, который в разговорах с англоговорящими внуками мама называла «супи-супи». А речь пойдет о вечеринке в честь обручения Глаши Кочановской, происходившего в детском саду, где любимая мамина сестра Аннушка вела музыкальные занятия. Детский сад был расположен в том же дворе, что и мамин дом, так что всю ту ночь напролет дома были слышны вальсы и фокстроты. Всю ночь Аннушка танцевала с женихом Глаши – по-мужски обаятельным Варшавским, – глядя мечтательным взором ему в глаза… И как только Глаша эвакуировалась в русский тыл, Варшавский загорелся желанием немедленно жениться на Аннушке, но Аннушка была тогда замужем за неким Самуилом Исаковичем, который всю войну просидел вместе со своими родителями в Гомеле, за линией фронта. Варшавский достает военный Schein, или пропуск, и храбро пускается в путь; наконец он предстает перед Исаковичем – инкогнито, разумеется, – чтобы заставить его дать Аннушке разводное письмо.[76]76
  Разводное письмо (гет) – документ, необходимый для оформления религиозного развода. Письмо вручается мужем жене.


[Закрыть] («Сколь бы эмансипированными они ни были, – говорила мама, – они все еще следовали законам Книги».)

«Я знаю, почему она просит развода! – кричит Исакович посланнику из Вильно. – У нее есть любовник. Пусть только он мне попадется, и я пристрелю его как собаку!»

Мама прерывается, чтоб спросить, не дать ли мне еще кусок хлеба, и это мне подсказывает, что кульминация уже близка. Сначала на идише, а затем, как бы в подтверждение точности цитаты, она произносит следующую реплику в ее русском оригинале: «Когда ее розовые щечки побледнеют, а чудные кудри поседеют, тогда и я дам ей развод!»

И мы с мамой разражаемся смехом.

Прошел еще год, и теперь настала очередь Аннушки совершить полное опасностей путешествие в глубь России. Она утверждала, что едет вернуть из России брата Нёню, и к ней присоединилась Софья Гуревич, вписанная в пропуск Аннушки в качестве фиктивной тети. (То, что Нёня умер в одной истории, не означало, что он не может быть жив в другой; но, несмотря на отсутствие какой бы то ни было хронологической канвы, постарайтесь представить себе ситуацию и примерные временные рамки: война продолжается, а Нёне еще предстоит сыграть важную роль.)

Почему Аннушка вдруг почувствовала такую острую необходимость разыскать своего давно потерянного брата? Потому что Нёня мог избавить ее от мужа. Причина, по которой две изящно одетые дамы сопровождали демобилизованного русского солдата домой, заключалась в следующем: по пути они должны были сделать остановку в Гомеле. Там Аннушка предпримет еще одну попытку, на этот раз отрядив Нёню в качестве своего эмиссара. И эта тактика сработала! Исакович был несказанно рад увидеть своего зятя, вместе с которым служил в медицинских частях в начале войны. Затем Нёня поднимает вопрос о гете, или разводе, и рассказывает, что Аннушка сейчас в городе, и в этот момент Исакович выпрыгивает из своего кресла с криком:

«Эйб а гет, из шойн![77]77
  «Ладно, вот вам гет!» (идиш)


[Закрыть] Если ей нужен развод – то хоть сейчас!»

Откуда такая неожиданная перемена? Ну, говорит мама, для всего в жизни нужно в первую очередь удачно выбрать момент. Исакович связался с другой женщиной, и она от него забеременела – что было неизвестно Аннушке и ее помощникам. Будучи человеком порядочным, он, наверное, собирался признать этого ребенка и участвовать в его воспитании. И вот Нёня с этой новостью бежит назад к сестре, она зовет раввина, и тот велит писцу подготовить разводное письмо. Уже поздний вечер, работа писца вот-вот будет окончена, но примерно в полночь писец совершает ничтожную ошибку – и это лишает законной силы весь документ.

«Мне так жаль, мадам Исакович, – говорит раввин, – но придется отложить наше дело до завтра».

Аннушка в панике. Слишком хорошо она знает своего мужа – либо сейчас, либо никогда.

«Ребе, – умоляет она, – мой пропуск вот-вот закончится, рано утром мне придется уехать. Здесь, – говорит она, раскрывая свой кошелек, – здесь все, что у меня есть. Возьмите и заплатите писцу, чтобы он написал для меня новый гет».

Писец сидит до утра, пишет новое разводное письмо, а затем Исакович вручает его Аннушке в присутствии двух свидетелей.

Когда новость дошла до его родителей, те прибежали и бросились Аннушке на шею. Почему он так поступил? – причитали они. Они обожали Аннушку. Но испытание еще не кончилось, поскольку остался нерешенным вопрос с Любочкой, их четырехлетней дочерью. В присутствии раввина Исакович связывает свою бывшую жену клятвой: когда Любочке исполнится четырнадцать лет, она переедет к отцу в Гомель.

Прошло десять лет, и Аннушка исполняет свое обещание: она отправляет дочь в Гомель в сопровождении своей старшей кузины Салы. Мама, кончено, забывает упомянуть, что между тем к власти пришли большевики, и после провальной кампании по захвату Польши,[78]78
  Советско-польская война началась 25 апреля 1920 г. наступлением польских войск на Киев. 26 мая Красная армия перешла в контрнаступление и в середине августа вышла к Варшаве и Львову. В результате контрудара польских войск Красная армия отошла на линию Августов, Липск, Беловеж, Опалин, река Западный Буг до Владимира-Волынского. Завершена мирным договором, подписанным 18 марта 1921 г. в Риге.


[Закрыть] которая запомнится нам навсегда благодаря бабелевской «Конармии», они провели между двумя странами границу, и основали к востоку от нее Белорусскую Советскую Социалистическую республику.[79]79
  Белорусская ССР была образована до советско-польской войны – I января 1919 г. Западная Белоруссия по Рижскому договору 1921 г. отошла к Польше. В 1922 г. Белорусская ССР вошла в состав СССР. В ноябре 1939 г. к Белорусской ССР была присоединена Западная Белоруссия.


[Закрыть] (И здесь я не знаю точных дат, но, по моему не лишенному оснований мнению, это произошло не позже 1929 года, во время так называемой новой экономической политики,[80]80
  Новая экономическая политика (нэп) была принята весной 1921 г. X съездом РКП (б) и сменила политику «военного коммунизма». Она быстро привела к восстановлению разрушенного войной хозяйства страны. С середины 1920-х гг. начались первые попытки свертывания нэпа, и к началу 1930-х гг. он фактически был свернут.


[Закрыть] пока граница между Польшей и Советским Союзом была еще достаточно проницаемой.) Однако вернемся к нашей истории. Сначала приходили письма, сообщавшие о чудесных успехах Любочки в школе; потом письма стали появляться все реже и реже. В конце 1938 года Аннушка в поисках своей дочери пересекает границу Советского Союза. Приехав в Ленинград, где Любочка училась в институте, она выясняет, что ее дочь была арестована как троцкистский агент и отправлена на Дальний Восток, куда именно – неизвестно.

В Ленинграде Аннушку узнает экскурсовод от Интуриста, женщина по фамилии Гольдберг, в прошлом – жительница Вильно. «Анна Львовна, я должна вам что-то показать», – говорит экскурсовод и ведет ее в величественный Казанский собор, превращенный советской властью в Музей атеизма. Там, среди мистических останков мировых религий, в стеклянной витрине стоит свиток Торы с табличкой следующего содержания: «Этот пергаментный свиток в богато расшитом бархатном футляре с драгоценными камнями был преподнесен еврейской общиной в дар царю Николаю II во время его визита в Вильно. Принадлежал семье Мац».

«Видишь, – говорит мама, доедая суп, – Аннушка потеряла своего ребенка, но нашла свиток Торы нашей мамы».

Мама подает разложенное по тарелкам второе – телячьи отбивные в сухарях, мое любимое блюдо, – и объясняет мне: Тора была фамильным наследием, доставшимся от Юды-Лейба Маца (Юда-Лейб во всех ее историях служил образцом величайшего благочестия). По понедельникам и четвергам, чтоб не молиться с простонародьем, он собирал в своем доме кворум из еще девяти мужей.[81]81
  Некоторые молитвы разрешается произносить только в миньене – кворуме, состоящем из ю совершеннолетних мужчин. Миньен (идиш), отминъян (иврит) – буквально «счет».


[Закрыть] Даже в Вильно, где были десятки синагог и домов учения – больших и малых, – этот свиток Торы был уникален, и поэтому в 1913-м депутация во главе с банкиром Бунимовичем пришла к Фрадл. Его императорское величество царь Николай II намеревался прибыть с августейшим визитом, и старейшины общины искали какой-нибудь роскошный подарок самодержцу от литовского Иерусалима.[82]82
  Вильно (особенно в Новое время) называли Йерушалаим де-Лита, то есть «литовский Иерусалим».


[Закрыть] В пользу принадлежащего Фрадл свитка Торы говорил его скромный размер и изысканный футляр: два обращенных друг к другу льва, вышитые чистым серебром, с глазами из изумрудов. «Назовите вашу цену», – сказал Бунимович.

Ценность этого свитка, возможно, объяснялась также его магическими свойствами, ибо последний раз он был извлечен из своего миниатюрного ковчега, когда Фрадл слегла с пневмонией и наверняка умерла бы, не соберись в ее доме миньен и не будь произнесена молитва Ми шеберах[83]83
  Ми шеберах (иврит) – «Тот, Кто благословил…», специальная молитва за индивидуума или группу; здесь – за выздоровление больного.


[Закрыть] за ее выздоровление во время чтения этого самого свитка. Возможно, один из мужчин, стоящих сейчас перед ней, хрупкой, но как всегда величественной, был свидетелем этого чуда.

Как бы то ни было, Фрадл не стала входить в долгие переговоры. Этот свиток, сказала она, не продается. Он будет ее даром общине. Община же пусть закажет у почтенного писца, прославленного своим искусством восьмидесятилетнего старца, новый свиток, а в качестве платы пусть возместят лишь стоимость футляра Торы.

Зная, что свиток Торы безупречен, если безупречны все его буквы, Фрадл настояла на том, чтобы прибегнуть к услугам почтенного писца, который начертит короны над всеми буквами с абсолютной точностью,[84]84
  Буквы в свитках Торы, тфилин и мезузах украшают «коронами», или венчиками (небольшими дополнениями сверху).


[Закрыть] – и была рада поменять драгоценный футляр на что-нибудь простое и полезное в быту. Кроме того, ей приходилось вести большое хозяйство, и деньги было на что потратить.

Семейство Мац занимало дом, где каждая комната – вот какая, – мама, передав мне миску с салатом, широко разводит руки (обычай подавать салат как отдельное блюдо ввел в семейный обиход мой брат, женившийся в Париже на девушке из аристократической семьи, которая происходила из богатого нефтью Баку), – в два раза больше нашей гостиной, с канделябрами желтой меди и огромным роялем, встречавшим каждого посетителя, как будто там все еще жил граф Тышкевич.[85]85
  Тышкевичи – магнатский род в Великом княжестве Литовском. В XIX в. несколько представителей этого рода были известны как исследователи истории Литвы, археологи и собиратели предметов искусства.


[Закрыть] В этих апартаментах места было достаточно для того, чтобы там могли поместиться Фрадл, шесть ее дочерей и две внучки, Сала и Любочка. Когда немцы заняли Вильно, все достаточно крепкие мужчины либо ушли на фронт, либо скрывались, и резиденция Мацев стала вотчиной женщин, которых некому было защитить от немцев, начавших обходить дома и реквизировавших все медные изделия: дверные ручки, инструменты, котелки и кастрюли.

«Круппу и К^о» нужна была медь, чтобы производить оружие. Поэтому для немцев наибольшую ценность представляла огромная медная цистерна для использовавшейся в домашнем хозяйстве питьевой воды, которую трижды в день пополнял Тодрос-водонос. Женщины услышали, как во двор въезжает телега, и со своего третьего этажа сумели разглядеть, что она заполнена медными трофеями. Стучат в дверь. Фрадл приглашает немецкого офицера пройти в салон. Он осматривается.

«Bitte sehr, – обращается к нему Фрадл по-немецки, – берите все, что сочтете необходимым».

Он так стушевывается перед ее царственной внешностью и учтивыми манерами, что лишь бормочет: «Genedige Frau, пожалуйста, примите мои извинения за то, что я побеспокоил вас и вашу дочь», – и уходит с пустыми руками.

«Видишь, дитя мое», – говорит Фрадл, обращаясь к своей младшей, – свиток Торы защитил нас от зла».

Ключ к этой части истории – купернер йецер-горе.[86]86
  «Медное дурное побуждение» (идиш и иврит).


[Закрыть] Но я, черт побери, не имею представления, что это значит. Медная страсть? Глубоко скрытое желание? Обронзовевшая ностальгия? И чья страсть была сделана из меди? Простодушный читатель укажет на немцев. Но я, с высоты прожитых лет, знаю, в чем тут дело. В маминых историях истинный негодяй всегда имманентен, враг всегда внутри. Так кто же он?

Обдумывая первое блюдо, то есть прилагавшуюся к супу историю, я заметил, что Нёнина роль была весьма незначительна, и его спасательная операция не увенчалась бы успехом, если бы сам Исакович не стремился устроить собственное будущее. Так это Исакович, мстительный и непредсказуемый? Или силач Варшавский? Мне кажется, он заслужил женщину Аннушкиных талантов, умевшую танцевать, петь и играть на рояле. Но бедная Любочка… Ее никто не спрашивал, хочет ли она переезжать к отцу, которого она едва помнила. Это делает Аннушку наиболее сомнительным персонажем. Почему вдруг ей пришлось сдержать именно эту клятву, хотя все прочие клятвы были скопом нарушены? Она все так же трепетала перед Исаковичем? Или просто хотела жить собственной жизнью, после того как закончила консерваторию и осела в Ковно с Левой Варшавским? На эти вопросы все еще возможно найти ответы, ибо мама возвращается с кухни с двумя стаканами чая.

Аннушка не отправилась прямиком домой. По пути из Ленинграда она навестила в Черновицах маму. Они не виделись целых шестнадцать лет. Представьте себе, о скольком нужно было переговорить! Когда они встречались в последний раз, мама еще не была замужем, а теперь у нее двое детей, и отец заведует фабрикой с сотнями рабочих. Аннушка совершенно сражена случившимся с ее дочерью.

«Аннушка, – говорит мама, пытаясь ее утешить, – если бы в то время я уже была замужем, всего этого бы не случилось! Я бы ни за что не позволила тебе отослать Любочку. Я бы взяла ее к себе и вырастила, как родную дочь».

Здесь история заканчивается, одновременно – более или менее – с концом трапезы. Мы продолжаем беседовать о моих планах на вечер. На улице цветет сирень; завтра я повезу ее на Бобровое озеро, где мы не были с тех пор, как умер отец. Она наденет свою широкополую оранжевую шляпу, и всю нашу прогулку, держа маму под руку, я буду изумляться, насколько отличается поколение основателей семейства Мац от своих потомков, перевернувших в собственной жизни все с ног на голову. Мы начали со свитка Торы, принадлежавшего сначала патриарху Юде-Лейбу Мацу, а потом его мудрой и практичной жене Фрадл, которая в минуту религиозного вдохновения заменила тот свиток другим, продолжавшим оберегать ее семью от зла. У Фрадл было много дочерей. Одна из них, по имени Аннушка, была маминой любимицей, она учила маму музыке в детском саду Кочановской, первой наставляла ее в игре на рояле. Но Аннушка позволила своему ребенку погибнуть в ГУЛАГе. Это возложило на Машу, ее самую младшую дочь, рожденную от другого брака, обязанность сохранить жизни двух своих собственных детей, а также спасти от забвения грустную повесть об Аннушке и Любочке.

Не желая повторяться, я все же прибавлю к этой истории постскриптум. В январе 2006 года, возвращаясь из Казанского собора в Санкт-Петербурге, я узнал от своего друга Валерия Дымшица,[87]87
  Дымшиц Валерий (р. в 1959 г.) – химик-органик, идишист и историк, директор центра «Петербургская иудаика» Европейского университета в Санкт-Петербурге.


[Закрыть] что свиток Торы Фрадл сейчас находится в постоянной коллекции Государственного этнографического музея. Футляр свитка точно такой, как мама его описывала. Валерий пообещал, что в следующий раз он устроит, чтобы я его увидел.

Глава 7
Мальвинины розы

«Эклер» на Западной 72^_й улице был нью-йоркским подобием кафе Рудницкого, местом, куда можно пойти на первое свидание, где днем более десятка мраморных, обрамленных железом круглых столиков были заняты ярко накрашенными пенсионного возраста дамами – некоторые были с носами, усовершенствованными пластической хирургией, некоторые со своими собственными. Так Мальвина демонстрировала мне, что значит приятно проводить время; со своими обесцвеченными перекисью и подстриженными по моде волосами она и тогда выглядела как актриса до мозга костей, – и это место подходило ей идеально. Во время нашей первой встречи я заказал «пич-мельба»,[88]88
  Десерт из персиков и мороженого с малиновым сиропом.


[Закрыть] чтобы понять, может ли «Эклер» соперничать с «Румпльмейером» на улице Центральный Парк Саут, куда нас с Евой дважды водили родители (нет, соперничать он не мог, а клубничное варенье было просто приторным), и узнал, что Мальвина сейчас замужем за бывшим оперным певцом, который, разбогатев, запретил ей появляться на сцене. Позднее от Макса, владевшего древностями из частной коллекции Моше Даяна[89]89
  Даян Моше (1915–1981) – израильский военный и государственный деятель. Министр обороны Израиля во время Шестидневной войны 1967 г. Входил в состав многих израильских правительств. Был археологом-любителем, коллекционером.


[Закрыть] и державшего золото в швейцарском банке, мне стало известно о существовании штибла[90]90
  Штибл (идиш) – небольшая синагога.


[Закрыть] Боянера на Западной 81-й улице, – там, подобно какому-нибудь кающемуся грешнику из романа И. Башевиса Зингера,[91]91
  Зингер Исаак Башевис (1904–1991) – еврейский писатель, критик и журналист. Писал на идише. В 1978 г. ему была присуждена Нобелевская премия по литературе.


[Закрыть] тот молился всякий пятничный вечер. Ради него Мальвина соблюдала в доме кошер;[92]92
  Кошер (идиш, на иврите кашрут) – дозволенность или пригодность с точки зрения еврейских религиозных установлений. Понятие кошер может относиться к широкому кругу юридических и ритуальных проблем, однако в обиходе чаще всего этот термин связан с вопросом о пригодности пищи к употреблению.


[Закрыть] ее трапеза из отбивной с печеной картошкой перед Судным днем поддерживала мои силы в пост пять или шесть лет кряду.

Выскребая остатки ванильного мороженого со дна стеклянной креманки – извините за упоминание мяса и молока в соседних абзацах, – я спросил Мальвину о розах, и она разразилась смехом. Она также не помнила, чтобы когда-либо спала с мамой в одной постели. Но когда мы встретились в следующий раз и уселись за ее любимый столик, она все-таки достала из замшевой сумочки свою студийную фотографию в образе Юного Хасида.

Групповые фотографии оркестра Стругача, или коротко – Ди Банде, театра-кабаре, со скоростью вихря покорившего Вильно, в мамином альбоме были самыми выразительными. Вот они сгрудились вокруг Гришиного радио, и каждый являет собственную маску восторга и удивления. Все они расписались на оборотной стороне фотографии под словами – «Машен, дер мамен фун дер велт – Маше, Матери Мира».

Маша была их талисманом, а театр был ее домом. Она и сама недурно играла, поскольку к тому времени уже лишилась матери и дома, сначала жила с отцом, потом со своей единоутробной сестрой Миной, а в конце концов поселилась со своей лучшей подругой, Ривале Амстердам; и это вопреки полуночному визиту господина Амстердама, который предложил «утешить» подругу своей дочери.

Все они были ее приятелями: Залмен Гиршфельд,[93]93
  Гиршфельд Залмен-Лейб (1902–1989) – идишский актер, муж Эстер Раппель. Уроженец Польши, в начале 1930 – х гг. уехал в Аргентину, а в 1963 г. репатриировался в Израиль, где играл в театре Габима.


[Закрыть] Йосеф Камень,[94]94
  Камень Йосеф (1900–1942) – еврейский актер.


[Закрыть] его жена Надя Карени[95]95
  Карени Надя – идишская актриса и певица, после войны жила в Польше.


[Закрыть] (такая же экстравагантная, как ее сценический псевдоним), а также сестры Эстер[96]96
  Раппель Эстер (ум. в 1980 г.) – актриса и певица, жена Залмена-Лейба Гиршфельда.


[Закрыть] и Мальвина Раппель. Мальвина почему-то получала самые «сочные» роли – Дервиша, Клоуна, Юного Хасида, и самую известную – Уличной Женщины. Из-за Уличной Женщины еврейский Вильно чуть не передрался, так как Оля Лилис из конкурирующей труппы «Арарат» представляла эту песню в грубоватом, брехтовском, стиле, в то время как Мальвина исполняла ее с меланхолическим изяществом. Любители кабаре резко разделились на олистов и мальвинистов. Мама, конечно, поддерживала Мальвину, имитируя ее исполнение перед завсегдатаями Гришиного дома.

История ее единоутробного брата Гриши сама была бы достойна сцены. Когда он вернулся из Харькова, не доучившись год до получения врачебного диплома, его принял на работу доктор Цемах Шабад в качестве заместителя директора ТОЗ, Общества защиты здоровья, и Гриша женился на красивой и талантливой Наденьке, единственной дочери владельца Банка Виниского. Они жили на Малой Погулянке, на холме, и Надина коллекция кукол появляется на каждой групповой фотографии, снятой Гришиной «лейкой» во время сборищ, которые кажутся одной бесконечной вечеринкой, и в особенности та фотография, где мама, Ривале и все ее друзья-студенты ставят свой собственный «Трокайский концерт» в импровизированных костюмах (мама в мужской одежде с прилипшей к ее темным губам сигаретой, ее левое плечо обнимает мужская рука). «Мы не знали, где заканчивается сцена и начинается жизнь», – сказала она, листая альбом, и, поскольку Ди Банде соглашались выступать только на сцене, собравшаяся у Гриши компания распределила роли между собой.

Мама освоила Мальвинин репертуар. Как-то раз, прямо перед открытием нового шоу, Мальвина безуспешно пыталась выучить слова «Х'вил нит зайн кейн ребе», «Я не хочу быть ребе», записанные для нее кириллицей, поскольку она только говорила, но не умела читать на идише, а пародийно-ученый стиль требовал еще и знания иврита: «Как говорит Раши,[97]97
  Раши (сокр. отрабену Шломо Ицхаки, 1040–1105) – автор самого авторитетного комментария к Библии и Талмуду. Приведенная фраза является не цитатой из Раши, а общеизвестным религиозным правилом.


[Закрыть] если трое едят за одним столом, они должны прочесть благословение после еды,[98]98
  Благословение после еды читает и один человек, но, если вместе едят трое мужчин старше 13 лет, они читают его вместе после ритуального приглашения (зимун), а если десятеро (минъян), то формула ритуального приглашения несколько меняется.


[Закрыть] но как следует поступать, если один человек ест за двоих или за троих?» Поэтому маме, с ее образцовым еврейским образованием, пришлось ночевать в гостинице в одной кровати с Мальвиной. На следующий вечер Мальвина сорвала овацию – она выглядела такой комично-несчастной с двумя трогательными прядками у ушей, в большой черной, чуть набок, ермолке, и в длинном, доходящем ей до ботинок, лапсердаке, а Маша запомнила слова, которые ее подруга «впела прямо в ее душу».

Мама завидовала свободе Мальвины – муж и ребенок оставлены где-то в каком-то городе – и завидовала тому вниманию, которое ей уделял Гриша. После каждого выступления Гриша посылал Мальвине букет роз, и мама была убеждена, что за розы уплачено из ее приданого, трех тысяч рублей, вложенных в Банк Виниского после женитьбы Гриши. Предполагалось, что деньги будут сохраннее в сейфе его тестя. Это приданое было для Маши пятном позора.

К 1928 году она и Лейб Роскис уже обручились и собирались пожениться, но из родного города моего отца – Белостока – пришло сообщение, что им придется подождать, – сперва нужно выдать замуж тетю Переле.[99]99
  Роскис Переле (1897–1943)


[Закрыть] Это была официальная причина. На самом же деле мои дедушка и бабушка[100]100
  Довид (1860–1943) и Одл (1863–1932) Роскисы.


[Закрыть] тянули время. Одл уже нашла непорочную юную леди из Белостока и противилась тому, чтоб ее Лейбушке взял девочку-сироту из Вильно, а когда Лейбушке опередил их, сообщив о своей помолвке, дедушка с пониманием улыбнулся из-за темных очков[101]101
  Довид Роскис был слеп.


[Закрыть] и произнес: «Гайнт гоб их гегат а гезек фун цен тойзнт рубл, сегодня я потерял десять тысяч рублей. Майн зун гот хасене. Мой сын решил жениться».

Три тысячи рублей смягчили бы горечь утраты, но вытянуть их из Гриши оказалось невозможно. Он считал, что деньги принадлежат ему, как, впрочем, и все наследство «Печатного дома» Маца.

Гриша ненавидел Исроэла Вельчера еще сильнее, чем Александр, ведь после смерти Фрадл Исроэл запер типографию на висячий замок, чтобы Гриша не утащил все подчистую. Гриша решил поквитаться. Опираясь на один из параграфов завещания Юды-Лейба Маца, гласивший, что, если Фрадл снова выйдет замуж, деньги перейдут к ее детям, и не испытывая доверия к еврейским судам, Гриша подал гражданский иск против собственной матери от имени собственного отца, причем обоих родителей в живых уже не было. Фрадл выиграла дело. Исроэл, в качестве ее мужа, получил по суду 18,5 процентов сверх имевшихся у него изначально 25 процентов от общего дела, то есть вместе вышло 43,5 процента. Только после смерти Исроэла в 1925 году Гриша завладел бизнесом и попробовал свои силы в публикации нот идишской музыки, прежде чем сумел продать весь запас сфорим Гурского ребе.[102]102
  Династия гурских (из польского города Гура-Кальварья) хасидских цадиков была основана рабби Ицхаком-Меиром Альтером (1798–1866). Здесь речь идет, видимо, о труде рабби Йегуды-Арье-Лейба Альтера (1847–1905) Сфат эмет («Язык истины»).


[Закрыть]

Гриша крепко держался за это приданое, несмотря на энергичное вмешательство братьев Роскис. Енох апеллировал к нему лично, предлагая в обмен на приданое долговые обязательства, а у Шийе был план предложить Грише дорогую мебель. Гриша, сказал Енох во время нашей последней беседы, проведенной в целях установления фактов, был просто очарователен – такое отношение к Грише отцу, насколько мне известно, было чуждо.

Среди полуночников, собиравшихся в Гришином доме, некоторые уже были врачами, адвокатами и журналистами. Если они не исполняли жалобную песнь еврейского гангстера из Варшавы, заимствованную у «Арарата», или не разыгрывали очередную пародию на ребе-чудотворца, любезно предоставленную Ди Банде, то придумывали пародии друг на друга и пели последние польские хиты двадцатых годов, переведенные на идиш Лейбом Стоцким,[103]103
  Стоцкий Лейб (1902–1941) – поэт и журналист из Вильно, погиб в Сибири.


[Закрыть] тем вундеркиндом, который в тринадцать лет переводил Пушкина.

«Безумство охватило Вильно, – пели они, – все с ума посходили по Мальвине».

Завсегдатаями были Гриша, Наденька и Ривеле; Пинхес Кон,[104]104
  Кон Пинхес (?-1941) – адвокат и историк-любитель, занимался историей и культурой виленского еврейства. Погиб в Виленском гетто.


[Закрыть] адвокат и историк-краевед; Шмуэль Дрейер,[105]105
  Дрейер Шмуэль (1895–1941) – виленский журналист и адвокат.


[Закрыть] еще один адвокат и ведущий журналист виленского Тог; Шлойме Гиттель, какое-то время работавший в бюро по переписи населения; Фима Каплан; племянник Клецкина Саша Розен; и Йосеф Тейтель. Из всех них в живых остался только доктор Либо,[106]106
  Либо Шмуэль-Александер (1890–1970) – уроженец Вильно, впоследствии израильский врач и деятель идишской культуры.


[Закрыть] франтоватый капитан команды Маккаби[107]107
  Маккаби – с распространением сионистской идеологии группы еврейской молодежи начали создавать гимнастические клубы, видя в физическом оздоровлении еврейского народа необходимую предпосылку для реализации сионистского идеала. Всемирное спортивное общество Маккаби – международная еврейская спортивная организация, названная в память исторического героя еврейского народа Йегуды Маккавея.


[Закрыть] по гребле, – они с женой прятались в землянке, да Мальвина, которая по чистой случайности играла в театре на Второй авеню, когда Гитлер вошел в Польшу.

К концу своей жизни она играла роль богатой вдовы, окружив себя приживальщиками, которые о ней заботились. Старость была к ней куда милосердней, чем к маме, и поэтому ее смерть в 1987 году оказалась для меня полнейшей неожиданностью. На похоронах в «Плазе», где я произнес в память о покойной надгробную хвалебную речь, было немноголюдно. Эстер, беспокоясь о своем наследстве, прилетела из Израиля.

Мой формальный, литературный идиш ни на кого не произвел впечатления, кроме Феликса Фибиха,[108]108
  Фибих Феликс (р. 1917 г., Варшава) – танцор и хореограф.


[Закрыть] с которым мы ехали на кладбище в одном лимузине. Фибих, родившийся в самом сердце еврейской Варшавы, как я узнал тем дождливым вечером, был сыном хасида, владевшего рестораном «Симхе» и согласившимся оплатить его учебу в актерской студии молодежного театра. Михл Вайхарт,[109]109
  Вайхарт Михл (1890–1967) – преподаватель, адвокат, журналист и актер.


[Закрыть] этот холодный ум, научил Феликса дышать диафрагмой. Когда из-за конфликта с правительством молодежный театр развалился, он занялся танцем, и в итоге женился на своей наставнице, Юдит Берг. (Я тоже влюбился в нее, увидев, как она танцует, в идишской версии фильма Дибук.) После вторжения немцев они вместе бежали в оккупированный Советским Союзом Белосток и там встретились со знаменитым Шлойме Михоэлсом,[110]110
  Михоэлс Соломон (наст, фамилия Вовси, 1890–1948) – советский еврейский театральный актер и режиссер, педагог, общественный и политический деятель, главный режиссер Московского государственного еврейского театра (Московский ГОСЕТ), председатель Еврейского антифашистского комитета. Убит сотрудниками МГБ в 1948 г.


[Закрыть] который пришел от них в такой восторг, что решил создать еврейский танцевальный ансамбль, ведь из всех советских народов такого не было только у евреев. Но на самом деле Михоэлс хотел как-то выразить свое еврейское горе или утопить его в водке; как и Перец Маркиш,[111]111
  Маркиш Перец Давидович (1895–1952) – еврейский поэт, писатель и драматург, писал на идише и по-русски. Уроженец Украины. Был арестован в 1949 г. и расстрелян 12 августа 1952 г. вместе с другими деятелями Еврейского антифашистского комитета.


[Закрыть] читавший после представлений свои стихи танцорам, среди которых была старинная любовь Феликса, Элла Любельска, в прошлом игравшая в белостокском Театре миниатюр под руководством Джигана и Шумахера.[112]112
  Джиган Шимон (1905–1980) и Шумахер Исраэль (1908–1960) – идишский комедийный дуэт, выступали вместе с 1927 г. После германского вторжения в 1939 г. перебрались с СССР, были арестованы при попытке вступить в Польскую армию в изгнании, в 1946 г. получили помилование и в 1948 г. вернулись в Польшу, откуда в 1950 г. репатриировались в Израиль и продолжали выступать вместе вплоть до смерти Шумахера.


[Закрыть] Маркиш следовал за ней повсюду. Она была любовью его жизни, «еврейской танцовщицей» из его великой поминальной песни польскому еврейству.[113]113
  Речь идет о цикле стансов Переца Маркиша «Танцовщица из гетто» (1940).


[Закрыть]

Когда разразилась германо-советская война, Элла эвакуировалась в Ташкент и там прошла пешком пятьдесят километров, чтоб записаться на курсы медсестер. Для польской еврейки было не так-то просто добиться зачисления медсестрой в Красную армию, но она не сдавалась, пока, насмотревшись на все там происходившее, не растеряла иллюзий и не присоединилась к Польской армии в изгнании. Война закончилась, и Элла отправилась назад в Москву, в надежде возобновить отношения с Маркишем. Он не просил ее остаться. Тогда она вышла замуж за польского еврея, вместе с ним вернулась в Польшу, родила от него дочь и перебралась в Нью-Йорк. В 1956 году когда вдруг открылось, что Маркиш вместе с другими советскими идишскими писателями был расстрелян на Лубянке 12 августа 1952-го, Элла покончила с собой.

С тех самых пор и по сей день несчастная любовь Эллы к великому идишскому поэту ассоциировалась для меня с исключительным вниманием Гриши к певице идишского кабаре – это единственный эпизод его жизни, пробуждающий во мне симпатию к нему. Хиастически[114]114
  Хиазм (от др. – греч. χιασμός) – риторическая фигура, заключающаяся в крестообразном изменении последовательности элементов в двух параллельных рядах слов, например: «Есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть» (из анонимной «Риторики к Гереннию», I в. до н. э.). Термин «хиазм» связан с крестообразной формой греческой буквы «хи».


[Закрыть] жестокосердие Маркиша по отношению к своей возлюбленной предвозвестило то, как Мальвина поступит с Феликсом. Ведь в качестве одного из Мальвининых душеприказчиков – а ее завещание содержало распоряжения относительно изрядного состояния Макса, швейцарского золота, а также коллекции древностей, которая была передана, в соответствии с его волей, в дар Музею Израиля, – я должен был одобрить то, что Феликс, который так много для нее сделал, получил жалкие гроши. Больше я Феликса никогда не видел. За одно золото пришлось заплатить такие судебные издержки, что я был совершенно поражен, получив чек на 30 000 долларов, – мою половину платы за услуги душеприказчика. Но не мама. Она отнеслась к этому совершенно спокойно. Даже во время телефонного разговора мне казалось, что я вижу ее улыбку.

«Трать эти деньги со спокойной душой, – сказала она мне, – с нами расплатились за Мальвинины розы».