Текст книги "Возвышенное и земное"

– Я же говорил тебе, он играет, как взрослый музыкант, – сказал эрцгерцог жене.

Манцуоли, присутствовавший на концерте, горячо обнял Вольфганга и воскликнул:

– Если только удастся, я с радостью спою в твоей опере, Амадео!

На той же неделе Нардини, совершенно очарованный Вольфгангом, познакомил его со своим любимым учеником Томасом Линлеем – англичанином того же возраста и даже роста, что и Вольфганг. Они сразу сыгрались и с того момента сделались неразлучны: вместе упражнялись, вместе выступали, учились друг у друга, мечтали о совместном турне по городам Италии, Германии и Англии; кроме того, Томас учил Вольфганга английскому языку, а тот его – немецкому. Впервые Вольфганг говорил со своим сверстником как с равным, и это доставляло ему много радости.

Когда через две недели пришло время прощаться, Томас подарил Вольфгангу сонет «На отъезд из Флоренции В. А. Моцарта», который специально заказал поэтессе Корилле Олимпике. Вольфганг уже попрощался с Манцуоли и Нардини, подошел черед прощаться и с Томасино. Стоило ему поближе узнать кого-то и искренне полюбить, как наступал печальный час разлуки.

– Амадео, пусть эта поэма принесет тебе удачу в пути, – сказал Томасино. Обнял Вольфганга, и оба расчувствовались до слез.

Леопольд и сам с трудом сдерживал слезы. Томасино был удивительно красивым и ласковым мальчиком, и он успел к нему привязаться. Но им надо спешить – на страстной неделе нужно во что бы то ни стало получить аудиенцию у папы римского.

Томас Линлей проводил их до самых городских ворот и долго, пока карета не скрылась из виду, махал вслед.

Вольфганг забился в угол, и чем красноречивее рассыпался Папа об их флорентийских успехах, тем больше он грустил и часто оборачивался назад.

29

Они приехали в Рим в страстную среду, и Леопольд решил немедленно отправиться в собор св. Петра. Он узнал, что в этот день в Сикстинской капелле будет исполняться «Мизерере» сочинения Аллегри, и сказал, что обязательно нужно послушать знаменитое песнопение, будто это могло ускорить получение аудиенции у папы.

Правда, теперь Леопольд сомневался, так ли уж нужна ему аудиенция у папы Клемента XIV, хотя это и могло произвести впечатление на Шраттенбаха, а от него зависело получение разрешения на заказ для Миланской оперы. Леопольд до сих пор ничего не сообщил архиепископу, между тем прошел уже месяц, как он подписал контракт. Всего месяц, а сколько произошло за это время благоприятных событий.

Эта мысль вернула Леопольду прежнюю уверенность, и, когда они подъехали к собору, план действий уже был готов. Стоявший на карауле швейцарец, на которого произвели впечатление отличные манеры и одежда Леопольда, показал ему, как пройти в Сикстинскую капеллу. Поманив за собой сына, Леопольд отправился по лабиринту коридоров и вошел в капеллу с видом настоящего придворного, и, хотя у него не было приглашения, никто не посмел остановить столь важное лицо. Служивший службу папа Клемент XIV находился возле алтаря, и Леопольд, присмотрев укромный угол, направился туда. Он сказал Вольфгангу, чтобы тот внимательно слушал «Мизерере» и даже, если сможет, записал его.

Это «если сможет» особенно рассердило Вольфганга. Неужели Папа все еще в нем сомневается? Он сел и стал внимательно слушать, не обращая внимания ни на стены, расписанные Микеланджело, ни на пышность, с какой была обставлена месса. Мелодия была по-своему логична и выдержанна, она развивалась стройно и закономерно и без труда запоминалась. Еще вначале Вольфганг увидел, что «Мизерере» будет исполнять девятиголосный хор и про себя поделил его на два хора в четыре и пять голосов. Когда же в финале все девять голосов слились воедино, это было естественным завершением вещи. Вольфганг постиг структуру произведения, отличавшегося внутренней цельностью, и к концу отчетливо держал в голове все произведение. Он поступал так теперь со всеми собственными сочинениями и был немало удивлен, когда Папа, сам попросивший его записать «Мизерере» по памяти, пришел в совершенный восторг и написал Маме: «Как тебе известно, знаменитое «Мизерере» столь высоко чтится в Риме, что музыкантам капеллы под страхом отлучения от церкви запрещается выносить ноты, переписывать их или давать кому бы то ни было. Но у нас уже есть партитура «Мизерере», и все это благодаря Вольфгангу, который записал музыку по памяти совершенно точно, до единой нотки, и можно было бы прислать тебе ее в Зальцбург вместе с этим письмом, да она нужна здесь нам самим. Но мы обязательно привезем партитуру домой, потому что, поскольку это одна из свято хранимых тайн Рима, мы не можем допустить, чтобы она попала в чужие руки, и тем навлечь на себя церковную кару».

На следующий день – это был страстной четверг – во время обряда омовения ног в соборе св. Петра Леопольд уверенно прошел через глазеющую толпу прямо к столу, за которым восседали кардиналы. Беглость, с какой он говорил по-итальянски и по-немецки, его роскошная одежда, гордая осанка, а также красивый и дорогой костюм Вольфганга из розового муара и тафты и торжественный тон, каким наемный лакей просил солдат швейцарской гвардии расчистить им путь, позволили ему с легкостью осуществить свой план. К немалому удовольствию Леопольда, многие решили, что Вольфганг – иностранный принц, путешествующий со своим воспитателем. Когда они миновали последнюю цепь папской гвардии, их с поклонами провели к кардинальскому столу.

По наущению Леопольда Вольфганг остановился подле кардинала Паллавичини, которого они узнали по портрету, висевшему в портретной галерее на вилле фельдмаршала. Уверенные манеры мальчика привлекли внимание кардинала, он поманил Вольфганга и спросил:

– Будьте любезны, скажите мне, кто вы такой?

– Вольфганг Амадео Моцарт.

– А, значит, вы тот знаменитый мальчик, о котором так много пишут?

– А вы кардинал Паллавичини?

– Да, я кардинал Паллавичини. А почему вас это интересует?

– Ваше преосвященство, у нас есть к вам письмо от его высокопревосходительства фельдмаршала Паллавичини, и мы хотим засвидетельствовать вам наше почтение.

– Он мне писал о вас.

В это время начался обряд омовения ног, и кардинал предостерегающе поднял руку, однако тут же знаком указал Вольфгангу оставаться подле него. Когда папа закончил обряд омовения, кардинал сказал:

– Я хочу послушать вашу игру сразу после страстной недели.

Кардинал отпустил его, и Вольфганг, чувствуя, что большего сейчас не добьешься, каковы бы ни были Папины соображения на этот счет, преклонил колена перед кардиналом и поцеловал ему руку, а тот похвалил его за благочестие.

Леопольд был весьма расстроен тем обстоятельством, что на страстной неделе нельзя будет устроить ни одного выступления, однако, узнав, что кардинал выразил желание послушать Вольфганга спустя несколько дней, снова приободрился. Концерт состоялся в палаццо князя Хиджи, который пригласил самых знаменитых людей в Риме, и программа концерта была составлена Леопольдом в соответствии со вкусом кардинала Паллавичини. Паллавичини горячо аплодировал Вольфгангу.

– Господин Моцарт, – сказал он, – я в одинаковой степени поражен благочестием и мастерством вашего сына; должен сказать все же, что папа римский редко приглашает к себе музыкантов-виртуозов.

– Ваше преосвященство, я не смею и мечтать об этом.

– Тем не менее таково ваше желание, или я не прав? – Ваше преосвященство, я тронут до глубины души вашей заботой.

– Быть может, в ближайшие несколько месяцев мы сумеем чего-нибудь добиться для вас у его святейшества.

– Через две недели мы должны выступать в Неаполе.

В разговор вмешался Христофори, один из папских певчих. Он не мог поверить, чтобы кто-то сумел по памяти записать «Мизерере», и попросил Вольфганга показать ноты. Гости кольцом окружили Вольфганга и Христофори, подошел даже слегка нахмурившийся кардинал.

У Леопольда упало сердце – а вдруг кардинал рассердится! Но Вольфганг, казавшийся таким маленьким рядом с огромным папским певчим, спокойно протянул ему партитуру.

– Тут не должно быть ни одной ошибки, – сказал он. При полном молчании остальных Христофори внимательно изучил партитуру.

– Неужели он действительно не ошибся ни в единой ноте? – спросил кардинал.

– Ваше преосвященство, партитура абсолютно правильна.

– Ваше преосвященство, – произнес Леопольд, – обещаю вам, что никто ее не увидит.

Но кардинал властным жестом остановил его.

– Эта партитура не такая уж тайна, – сказал он, – ее копии есть у испанского короля, у императрицы Марии Терезии и у падре Мартини.

Затем кардинал обратился к Вольфгангу, и Леопольд с испугом ждал, что ответит сын.

– Мальчик, разве ты не знал, что партитуру «Мизерере» запрещено выносить из капеллы?

– Запрещено? Как же можно запрещать музыку? Ваше преосвященство, это такая прекрасная и благочестивая музыка, все должны услышать ее. Ведь я ее правильно записал?

– По-видимому, да. – Фельдмаршал и граф Фирмиан нисколько не преувеличили очарование и ум мальчика, подумал кардинал. Он повернулся к Леопольду и сказал:

– Возможно, когда вы вернетесь из Неаполя, его святейшество сумеет вас принять, хотя на музыку времени у него обычно совсем не остается.

И он удалился в сопровождении свиты священников, секретарей, лакеев и камердинеров.

Леопольд отложил поездку в Неаполь, потому что многие знатные особы, чьего покровительства следовало домогаться сами изъявили желание послушать игру Вольфганга. В течение следующих двух недель Моцарты дали целый ряд концертов и заработали столько денег, что их хватило бы на дорогу в Неаполь и обратно.

Но особенно лестным оказался заказ на сочинение оперы, предложенный Флоренцией, а затем и Римом. С великим сожалением Леопольд отклонил эти предложения. Перед самым отъездом в Неаполь он написал наконец Шраттенбаху, чувствуя, что больше откладывать нельзя. Он особо подчеркнул, что папа Клемент XIV скоро предполагает дать им аудиенцию. Сообщил об одобрении, выраженном кардиналом Паллавичини, и похвале падре Мартини. Написал далее, что Вольфганга просят сочинять оперы для Милана, Рима и Флоренции, и попросил разрешения начать работу над оперой для Миланского театра, то есть, намекнул он, для императрицы и графа Фирмиана.

А Вольфганг писал Наннерль: «Моя милая трудолюбивая сестренка! Слава богу, и сам я, и перо, которым я мараю бумагу, находимся в порядке и работаем, не покладая рук, и еще мне бы очень хотелось, чтобы моя сестричка очутилась в Риме, ей понравился бы этот город, такой безукоризненный и опрятный. Повсюду здесь полно цветов, и люди распевают прямо на улице, иногда совсем как в капелле, а иногда даже лучше.

Я рад, что тебе понравился менуэт, написанный мною для господина Пика, который танцевал под эту музыку в Миланском театре. Надеюсь, в Зальцбурге его исполнят лучше, потому что господин Пик, танцуя, издавал неприличные звуки. Когда получишь контрданс, который я посвятил тебе, скажи честно, что ты о нем думаешь.

Если ты не слишком занята со своими друзьями-воздыхателями, пришли мне арифметические таблицы, в первую очередь «Искусство счета», потому что я потерял свои где-то в пути. С тех пор как я писал тебе в последний раз, я сочинил одну симфонию и, как только допишу это письмо, сяду заканчивать следующую. Ну вот, я нарисовал тебе святого Петра с ключами и святого Павла с мечом; знай, что я сподобился чести поцеловать ногу святого Петра в его собственном соборе, а так как имею несчастье быть маленького роста, то меня, все того же дурачка, В. А. М., пришлось подсадить, а то бы я не дотянулся. А теперь мы едем в Неаполь, тра-ля-ля!

Папа утверждает, что Неаполь– родина оперы, но это еще надо посмотреть. Целую тебя и Маму тысячу раз и остаюсь твой, не сказать чтоб красивый, Волъфганго в Германии, Амадео в Италии и Моцарто – угадай где?»

Неаполь оказался шумным и оживленным городом. Кишевшие народом улицы напоминали гигантский муравейник, и каждый считал своим долгом, разговаривая, кричать что есть мочи. Вольфганг был очарован живостью итальянцев, но ему не нравилось, с какой громогласностью они обсуждали свои дела. Самая обычная беседа велась на высоких нотах. За пять минут в Неаполе он услышал столько cсop, рыданий и воплей, сколько в Вене не услышишь и за день. Его уверяли, что никто еще не превзошел неаполитанцев в искусстве оперного пения, а он испытывал неловкость, наблюдая, как певцы входят в раж на сцене. Он ходил с Папой в оперу при любой возможности, если только не предстоял визит к премьер-министру, или к имперскому послу графу Кауницу, или к английскому послу сэру Уильяму Гамильтону, – и всякий раз Вольфганг думал: здешних певцов больше интересуют внешние эффекты, а вовсе не то, какую музыку они поют.

Многие неаполитанские певцы, по его мнению, совершенно не умели держаться на сцене: они брали слишком быстрый темп, форсировали голоса до крика и заканчивали арии с истерическим надрывом. Опера Номмелли – единственная, которая ему понравилась, хотя сюжет ее был слишком старомоден и серьезен для театра, – совсем не пользовалась успехом. Зато с огромным успехом шли оперы Пиччинни и Паизиелло, изобилующие скачками от piano к forte, неожиданными переходами от высоких нот к низким и наоборот, и дикими модуляциями. Вольфганг приходил в отчаяние.

Опера была в такой моде, что Папа сумел устроить для Вольфганга всего один концерт. Правда, Папа остался доволен результатом – они заработали немало цехинов и, кроме того, получили заказ написать оперу и для Неаполитанского театра. Вольфганг считал, что итальянцы плохо воспитаны и бестактны: во время концерта они все время болтали и не могли усидеть на месте.

Куда приятней было подниматься на густо дымящийся Везувий, осматривать Помпею, Геркуланум, гробницу Виргилия, бани Нерона, наслаждаться видами Адриатики.

А пока он с нетерпением ждал либретто и разрешения архиепископа писать оперу для Миланского театра (надо сказать, что недовольство Неаполитанской оперой только усилило его желание сочинять), пришло письмо от кардинала Паллавичини.

Папа с видом, весьма довольным, хотя и несколько таинственным, тотчас приступил к сборам в дорогу.

Они выехали самым быстрым дилижансом. Леопольд повсюду объявлял себя уполномоченным имперского посла, и ему немедленно предоставляли лучших лошадей и карету, а в Риме им даже не пришлось заходить в таможню. Чиновники с поклонами предложили им продолжать путь. При последней смене лошадей – одна из них взвилась на дыбы, и Леопольд получил ранение: крылом экипажа ему до кости рассекло голень, но он скрыл это от сына. Он гордился своим стоицизмом и тем, что расстояние от Неаполя до Рима они покрыли за двадцать семь часов, в то время как раньше на это уходило четыре дня. Оба не спали всю дорогу, и в гостинице в Риме Вольфганг заснул прямо на стуле. Леопольд раздел сына, уложил в постель, а тот даже не пошевельнулся. Проснувшись утром, Вольфганг никак не мог понять, каким образом очутился в кровати. Он заметил, что Папа прихрамывает, но Папа успокоил его:

– Чепуха. Нам надо спешить к кардиналу. Мы приглашены на обед.

– Об этом он и писал вам?

– Да, и еще кое о чем. – Папа редко бывал так воодушевлен.

За обедом кардинал Паллавичини, обращаясь к Вольфгангу, называл его «Signor Cavaliere[7]7
  Синьор кавалер (итал.),


[Закрыть]» к немалому удивлению Леопольда, который полагал, что папский государственный секретарь пригласил их затем, чтобы сообщить об аудиенции у папы. С таинственным видом, совсем как Леопольд в Неаполе, кардинал поблагодарил их за скорое возвращение и обещал пригласить снова в ближайшие дни. Леопольду не оставалось ничего другого, как ждать, а Вольфганг занялся сочинением новых арий для Миланской оперы. Прошла неделя, кардинал так и не дал о себе знать, и Леопольд уже начал проклинать непонятную загадочность кардинала, а заодно и свою доверчивость.

Когда, наконец, их пригласили в палаццо Квиринале, резиденцию кардинала Паллавичини, Леопольд с трудом сдержал свое нетерпение.

Спокойным голосом, однако с оттенком торжества, кардинал произнес:

– Двадцать шестого июня его святейшество пожаловал Амадео Вольфгаго Моцарту, жителю Зальцбурга, орден Золотой шпоры.

– Двадцать шестого июня! – изумленно повторил Леопольд. Именно в этот день они вернулись в Рим.

– Да, двадцать шестого, но нам надо было подготовить соответствующие бумаги.

– Ваше преосвященство, это великая честь!

– Величайшая, какой может удостоиться музыкант. Вольфганг сказал тихо:

– Благодарю вас, ваше преосвященство!

– Не за что. Прежде чем это решение было принято, вопрос подвергся самому серьезному обсуждению. Послушайте, Амадео! – И кардинал зачитал часть папского патента: «Нашей апостольской властью Мы возводим тебя, который, как Мы знаем, с самых ранних лет совершенствовался в сладчайшем искусстве игры на клавесине, в ранг рыцаря Золотого ордена».

Самый высокий ранг, ликовал Леопольд.

Вольфганг преклонил колена перед кардиналом, и тот надел ему на шею красивый золотой крест на красной ленте и произнес:

– Синьор кавалер, отныне вы рыцарь Золотой шпоры. Вольфганг был рад за Папу.

– Носите его с честью и достоинством, – продолжал кардинал.

– Он будет носить его с честью и достоинством, обязательно будет! – подхватил Леопольд. – Нет слов, чтобы выразить вам нашу благодарность, ваше преосвященство!

Посмотрим, посмеет ли Шраттенбах теперь ему отказать!

– Через несколько дней вы будете приняты его святейшеством.

Через три дня Вольфганг, с золотым крестом ордена на шее, предстал перед папой Клементом XIV в его временной резиденции – палаццо Санта Мария Маджиоре. В зале находился также управляющий графа Фирмиана дон Фернандо, и вид у него был такой, будто награда эта распространялась и на его хозяина; присутствовали здесь и кардинал Паллавичини, и еще целый ряд духовных и светских лиц высокого звания.

Леопольда удивило, с каким вниманием здесь относились к Иерониму Колоредо, епископу Гурка. Обычно епископам не оказывалось подобных почестей, тем более в присутствии кардиналов. Леопольд нашел этого высокого, стройного епископа весьма обаятельным, хотя даже для римского прелата он казался излишне светским и искушенным жизнью. Интересно, кто за ним стоит, подумал Леопольд и тут же вспомнил, что семья Колоредо занимала в Вене очень видное положение. Потом его мысли вернулись к началу аудиенции, когда пана Клемент XIV назвал Вольфганга «Кавалер Моцарт». Почему он говорил по-французски? Видимо, из тщеславия; хорошо еще, что Вольфганг знает этот язык. Леопольд не мог понять, какое впечатление произвела на Вольфганга оказанная ему честь: все держались официально, даже сам Вольфганг.

Слишком уж официально, решил Вольфганг. Вряд ли все эти люди дружески расположены к нему, разве только дон Фернандо и кардинал Паллавичини, да и то поручиться нельзя. Ему казалось, что такое событие должно сопровождаться музыкой и пением, а все были настроены на торжественный лад. Вид у Леопольда был победоносный, словно эта дань таланту сына распахнула перед ним дверь в другой, лучший мир, а Вольфгангу казалось, что, войдя в эту дверь, он вторгнется в чужие владения. В голове рождались и пели все новые мелодии, и он с трудом удерживался от смеха, когда его называли «синьор кавалер». Может, выразить это при помощи музыки? То-то будет весело!

Вечером Пана описывал Маме, как их сын стал дворянином, и Вольфганг сделал приписку для Наннерль на смеси немецкого, французского и итальянского языков: «Моя милая сестренка, я поражен тем, как хорошо ты умеешь при желании сочинять музыку. Твоя песня прелестна. Ты должна почаще заниматься этим делом. Когда будешь посылать мне шесть менуэтов Михаэля Гайдна, которые мне так нравятся, не забудь приложить и что-нибудь свое. Передай сердечный привет всем моим друзьям. Тысячу раз целую Мамины ручки, а тебя, синьорина, возвожу в ранг рыцаря Золотой шпоры. Будь здорова. Здесь стоит такой шум, что нельзя разобрать музыки. Кавалер Моцарт – тра-ля-ля – ха-ха-ха!»

30

Фельдмаршал Паллавичини, узнав, что Моцарты вернулись в Болонью и поселились в гостинице, пригласил их пожить у себя на вилле. Он стал особенно настойчив, когда ему сообщили, что Леопольд никуда не выходит из-за раны на ноге.

– Живите сколько вам понравится, – убеждал он, – и ногу свою подлечите.

Леопольд колебался, не хотел проявлять чрезмерную готовность.

– Может, вам надо еще куда-нибудь ехать? Например, в Венецию или Милан?

– Нет, нет, ваше высокопревосходительство. Мы намеревались остаться на лето в Болонье. Это прекрасный город, и падре Мартини хочет позаниматься с Вольфгангом.

– Тогда вы должны провести лето с нами.

– Но мне трудно передвигаться. Правая нога распухла, и я не могу ходить без трости, да и с тростью не так-то' легко.

– В вашем распоряжении один из моих экипажей и мои слуги.

Чем больше отговорок придумывал Леопольд, тем настойчивей становился фельдмаршал.

Отведенные им комнаты были просторны и красивы, с мраморными полами, высокими потолками и окнами, совсем как в Шёнбрунне. И хотя стоял август и в саду было нестерпимо жарко, в доме всегда царила прохлада. Вольфганг наслаждался тонким постельным бельем, комфортабельными широкими кроватями. К ним приставили двух слуг – камердинера и лакея, причем лакей спал в комнате рядом, чтобы находиться под рукой. Как это чудесно, когда все вокруг такое свежее, чистое и приятное, думал Вольфганг. Почему им всегда так не жить? Он понимал, что никакой указ папы римского не сделает из них настоящих аристократов, но разве это так уж важно? Он может расплачиваться за приятную жизнь своей музыкой. Вольфганг был в прекрасном расположении духа и радовался, что Папа тоже полон бодрости и почти перестал хромать.

Вскоре они получили письмо от Шраттенбаха; архиепископ разрешал сочинять оперу для Миланского театра и поздравлял Леопольда с папской милостью. Вслед за тем пришло и либретто, и Леопольд счел такое стечение обстоятельств добрым предзнаменованием, хотя тема либретто немного встревожила его. Граф Фирмиап остановился на «Miliidate, Be di Ponto» («Митридат, царь Понтийский»), трагедии Расина в обработке либреттиста Чинья-Санти.

– Это опера-сериа на историко-героический сюжет, с ней нелегко будет справиться, – сказал Леопольд Вольфгангу. Он попытался коротко пересказать сыну сюжет: – Сыповья Митридата, Сифар и Фарнас, уверенные, что их отец погиб в войне против Рима, добиваются благосклонности невесты Митридата Аспазии. Аспазия предпочитает Сифара, зная, что Фарнас в заговоре с Римом против Митридата. Когда Митридат узнает об этом, он приказывает казнить обоих сыновей и Аспазию. Но сыновья восстанавливают свою честь, вступая в борьбу с Римом, и, когда Митридат действительно погибает, Сифар и Аспазия соединяют свои судьбы.

Вольфганг пожал плечами. Сюжет не произвел никакого впечатления, но можно и на него написать оперу.

Гораздо больше радости приносила Вольфгангу его крепнущая дружба с падре Мартини. На францисканского монаха произвела немалое впечатление награда Клемента XIV.

Леопольд преподнес падре Мартини свою «Скрипичную школу», а в ответ получил его «Storia della Musica» – «Историю музыки» с надписью: «Синьору Леопольдо Моцарту и Кавалеру Амадео Вольфганго Моцарту».

Падре Мартини сказал, что сочтет за честь давать уроки Амадео, и они встречались каждый день после обеда: по утрам Вольфганг работал над оперой, а вечера проводил в обществе фельдмаршала Паллавичини и других друзей.

Ближе познакомившись с падре, Вольфганг понял, что этот чуткий, талантливый музыкант не выносил посредственной музыки и был скорее музыкантом-педагогом, чем францисканским монахом, – ведь, что бы он там ни говорил, подлинным богом для него была музыка.

Падре Мартини открывал Вольфгангу точные законы старинной полифонической музыки и не переставал изумляться трудолюбию юноши.

Понемногу Леопольд догадался, что падре готовит Вольфганга к вступлению в члены Болонской филармонической академии – наиболее высокочтимого музыкального учреждения в Италии.

– Но ведь туда не принимают лиц, моложе двадцати одного года, – как-то напомнил он падре Мартини.

– Амадео не совсем обычный кандидат, – с улыбкой ответил тот.

– Но он должен к началу репетиций оперы в октябре вернуться в Милан.

– Он поспеет туда вовремя. Наберитесь терпения, Леопольд.

Леопольд старался следовать его совету: прием в академию считался большой честью. Однако, узнав, что экзамен отложен на октябрь, он забеспокоился и молил бога, чтобы ожидание не оказалось напрасным. В день главного испытания Вольфганга заперли в комнате, дали ему мелодию и предложили сочинить на основе старинного грегорианского песнопения шестнадцатого века три верхних голоса для антифона со строгим соблюдением всех правил полифонии. Леопольд не на шутку испугался, задача была весьма трудной и к тому же вовсе не отвечала склонностям Вольфганга. Он немного успокоился, узнан, что Вольфганг справился с ней за час: другим на это понадобилось бы не менее трех часов – и что его работу проверяет сам падре Мартини.

И все же Леопольду не нравилось раздраженное состояние Вольфганга, столь для него необычное. С замиранием сердца слушал он, как падре Мартини читает свое заключение. Однако падре одобрил сочинение, после чего Вольфганг был единогласно избран в члены академии, получив звание композитора и маэстро.

Вольфганг не разделял Папиной гордости. Он заметил, что его партитура пестрит поправками падре Мартини. Когда через несколько дней падре передал ему диплом члена академии, он спросил:

– А ведь я не очень хорошо справился с верхними голосами? Как вы считаете?

– Совершенство возможно разве что на небесах. Ведь вас же приняли в члены академии.

– С вашей помощью, досточтимый отец.

– С божьей помощью, дитя. Я просто выразил его волю.

По пути в Милан Вольфганг все размышлял о своих ошибках. Папа обращался с дипломом как с редчайшей драгоценностью и рассказывал всем, что Вольфганг отлично справился с испытанием, но это было не так. И хотя Вольфганг любил и уважал падре Мартини как учителя и друга, он совсем не ценил его сочинений – они казались ему старомодными. И зачем только его заставили писать в этой старинной манере? В угоду традиции он вставил в грегорианское песнопение невыразительные, скучные пассажи. Сухость и бесцветность произведений шестнадцатого века вызывали у него скуку. Он пытался подавить в себе это чувство и в результате наделал ошибок. Впредь нужно полагаться только на свое чутье и вкус.

В соответствии с контрактом дон Фернандо снял для них квартиру. Но после роскошной виллы Паллавичини две комнаты в частном доме показались им тесными и неудобными. Кроме того, Леопольд, памятуя о почестях, каких они были удостоены, ожидал, что граф Фирмиан пригласит их к себе.

Управляющий догадался о неудовольствии Леопольда, хоть тот и благодарил его за помощь, и сказал:

– Я снял эту квартиру, чтобы вам быть поближе к театру, а палаццо графа Фирмиана слишком далеко отсюда.

Не так уж далеко, если ехать в экипаже, подумал Леопольд, а вслух сказал:

– Комнаты очень хорошие. Мне особенно нравятся балкон и камин. Здесь вдоволь свежего воздуха и тепла.

Но при этом одна кровать на двоих, хотел было возразить Вольфганг. Папа ворочался во сне, и Вольфгангу не нравилось спать с ним вместе. Но он промолчал.

В суете репетиций они скоро позабыли о подобных мелочах. Почти все певцы уже приехали и с нетерпением ждали арий, которые Вольфгангу предстояло сочинять для них тут же, на месте. Ему приходилось но всем слушаться певцов, всячески угождать им, выполнять любой их каприз.

Но для творчества ему нужен был также покой. Надо было столько сделать, и в такой короткий срок: за несколько недель сочинить двадцать арий, увертюру, дуэт и квартет; речитативы были закончены еще в Болонье. Он разрывался между театром и домом. Перестал писать письма Маме и Наннерль. У него болели пальцы. Глаза воспалились от напряжения, потому что перья и чернила никуда не годились.

Он мечтал сочинять милую его сердцу легкую и веселую музыку, а Папа говорил, что для такого текста она не подойдет – слишком лирична и сентиментальна. А сюжет «Митридата» оказался такой напыщенный. Вольфганг сомневался, сумеет ли передать в музыке подобную торжественность. Он с удовольствием изменил бы либретто, но это было невозможно. Поэт находился в Неаполе, работал над либретто для Пиччинни, а без него никто не смел менять текст.

Кроме того, возникла еще одна трудность. Когда Вольфганг вместе с Папой и доном Фернандо пришел в театр прослушать написанный им для примадонны и премьера дуэт, примадонна Антония Бернаскони пожаловалась:

– Дуэт не подходит для моего голоса. Пусть кто-нибудь другой пишет мои арии. Какой-нибудь взрослый композитор.

– Вы уже пробовали петь этот дуэт? – спросил дон Фернандо.

– А зачем? Я и без того знаю, что могу петь и что нет.

– Его сиятельство хочет, чтобы исполнялась музыка господина Моцарта, а не вашего учителя господина Лампуньяни.

– Ну, а если арии придется переписать, как бывает обычно?

– Они и будут переписаны, – заверил примадонну дон Фернандо, – Вольфгангом.

– Может, дуэт слишком высок для голоса госпожи Бернаскони? – спросил Вольфганг.

– Что касается моей партии, то она, наоборот, недостаточно высока. Я могу петь дуэт с любым мужским сопрано.

Под ее недоверчивым взглядом Вольфганг переписал женскую партию и отдал ей со словами:

– Теперь вы сможете блеснуть виртуозной техникой. Госпожа Бернаскони продолжала упорствовать, и тогда дон Фернандо сказал:

– По контракту господин Лампуньяни исполняет обязанности помощника дирижера, а вовсе не композитора. Если он нарушит этот контракт, то нового ему не видать.

Примадонна согласилась петь в дуэте, но заметила:

– А как это получится, будет видно, только когда мы споем его вместе с премьером.

На следующий день премьер Пьетро Бенедетти объявил:

– Я не могу петь дуэт с Бернаскони. Ведь я – ведущий голос, а все высокие ноты в ее партии.

– Господин премьер, – сказал Вольфганг, – я писал вашу партию, думая о Манцуоли.

Леопольд чуть не застонал – какая вопиющая бестактность, но сдержался: его непременно обвинили бы в том, что он вмешивается не в свое дело, и так уж об этом твердят все кому не лень.

Вольфганг был в восторге от своих хороших манер: ведь он не сказал прямо, что Бенедетти и сравнивать нельзя с Манцуоли. Поверив обещанию Манцуоли петь в его опере, он задумал эту роль в расчете на голос кастрата. Только Манцуоли потребовал за участие тысячу дукатов, а дон Фернандо, ведавший расходами, объявил такое требование вздорным и сказал, что за эти деньги можно нанять даже такую звезду, как Фаринелли, хоть тот и покинул сцену. Арии мужского сопрано должны по красоте и выразительности превосходить все остальные – в Италии это закон, преступить который не может никто, и Вольфганг об этом тоже помнил.