Текст книги "Возвышенное и земное"

Мадам Помпадур разочаровала Вольферля. Он думал, она красавица, а оказалось, что это женщина средних лет, как Мама, скорее миловидная, чем красивая. К тому же она приказала посадить его, словно ребенка, на позолоченный мраморный столик.

Вольферль решил показать, что не сердится, и наклонился ее поцеловать, но мадам Помпадур отвернулась. Огорченный Вольферль выпалил:

– Вы только подумайте, Папа, она не хочет меня поцеловать! Ведь меня целовала сама императрица!

Мадам Помпадур покраснела, потом сухо улыбнулась и нарекла:

– Господин Гримм, ребенок дурно воспитан. По-вашему, он действительно такое уж чудо?

– Вам нужно послушать его игру.

– А слушала ли его королева?

– Вы же знаете, королева предпочитает карты. – Голос барона стал вкрадчивым: – Вы первая в Париже услышите игру мальчика.

Она подумала, затем с холодным высокомерием сказала:

– Уступаю эту честь другим. Тем, кто больше ее оценит. Вольферль обратился к ней с той же холодностью, и Гримм не мог понять, передразнивает он мадам Помпадур или отвечает как равный равной:

– Прошу вас, мадам, снимите меня со стола.

Мадам Помпадур сняла Вольферля со стола, но не поцеловала и не попросила сыграть на подаренном ей королем клавесине, украшенном ее и его портретами.

Леопольд ожидал, что барон рассердится на Вольферля.

Однако Гримм, провожая их до портшезов, сказал без всякого раздражения:

– Мадам очень больна, но скрывает это от короля. Каждый день наряжается и вообще ведет себя так, будто совершенно здорова. Людовик не любит больных. Они его угнетают. Но это притворство ей дорого стоит.

– Что с ней? – спросил Леопольд.

– Чахотка Лекарь называет эту болезнь «закупоркой легких».

– Мне кажется, этим больна и графиня ван Эйк.

– По слухам, да. И все же ни та, ни другая не хотят записываться в больные. Боюсь, упрямство их погубит.

– Неужели дела обстоят так плохо? – спросил пораженный Леопольд.

Обе дамы были всегда одеты по последней моде и вели бурную светскую жизнь.

– Похоже на то. Но точно неизвестно, они никому в этом не признаются.

– Вы не считаете наш визит напрасным?

– Ни в коем случае. Приглашение к мадам Помпадур в глазах придворных большая честь. Не беда, что она не слышала игры детей. Теперь о них заговорят все. Любопытство возбуждено. А выступить они успеют. Вот увидите, скоро вы получите приглашение.

– Она не захотела поцеловать Вольферля. А ведь он, как вы сами говорили, такой милый ребенок.

– Во Франции это не принято. От поцелуя сошли бы румяна. Париж – не Германия, господин Моцарт. Франция – изысканная страна, и люди здесь более утонченны.

– По всей вероятности, мадам Помпадур была настоящая красавица, она и сейчас еще хороша.

– Раньше она слыла первой красавицей Франции, – ответил Гримм.

Леопольд улыбнулся в душе: когда нужно, он ни в чем не уступит любому французу.

К вечеру настроение Папы переменилось. Едкость и горечь его замечаний поразили Вольферля. Папа, помогая ему раздеваться, – Вольферль прекрасно справлялся сам, но это было проявление Папиной любви, – вдруг со злостью сказал:

– Никогда нельзя доверять шлюхам!

Вольферль, слышавший слова господина Гримма и проникшийся жалостью к госпоже Помпадур, удивленно спросил:

– А разве она не возлюбленная короля?

– Ну и что же?! Никому не говори, конечно, об этом, но она самая обыкновенная шлюха, и неизвестно, чего ради с ней так носятся. Заруби себе на носу: никогда нельзя доверять шлюхам.

– А госпожа д'Эпинэ? Ведь вы говорили, она возлюбленная господина Гримма.

– Это другое дело.

И Папа не стал ничего больше объяснять. А когда Вольферль спросил, что нашел король в госпоже Помпадур, Леопольд цинично ответил:

– Его величество без ума от собак, лошадей, охоты и табакерок и бранному полю предпочитает постель.

Спустя несколько дней Вольферль получил приглашение сыграть перед королевской четой на королевском органе в Версальской часовне. Озабоченный Папа сказал Гримму, что Вольферль лучше играет на клавесине, по тот ответил: со времен Людовика XIV орган считается королем инструментов и инструментом королей. К тому же это блестящая возможность показать себя; и нимало не озабоченный Вольферль с удовольствием наблюдал, как Себастьян тщательно завивает его парик, чистит жилет и шляпу. Он не испугался и не проникся благоговением, когда ему сказали, что орган, на котором он будет играть, любимый инструмент Франсуа Куперена, прозванного Великим и считавшегося непревзойденным французским органистом. Орган есть орган, важно, чтоб был хорошим.

Вольферлю понравился чистый тон органа, хотя, как ему казалось, тембр мог быть менее резким. Вольферлю долго аплодировали и осыпали комплиментами, но самая важная похвала исходила из уст короля. Обращаясь к Гримму, король сказал:

– Этот музыкальный феномен заслуживает тем большего внимания, что происходит из страны, которая редко дарит миру первостепенные таланты.

Вольферль поинтересовался, почему король не сказал ему этого лично.

– Людовик благоволит к юношам, но боится новых лиц и не знает, о чем говорить с незнакомыми людьми, – объяснил Гримм.

Вскоре дети получили еще одно приглашение: Гримма спросили, не согласятся ли Моцарты выступить перед принцем Конти, На этот раз в волнение пришел даже Гримм.

– Принц – самый образованный человек во Франции, – сказал он Леопольду. – Одно его одобрительное слово – и вашим детям обеспечена мировая слава.

Даже если Гримм преувеличивает, думал Леопольд, все равно это редкая удача.

Леопольд воспрянул духом. Пока дети готовились к концерту, им были вручены королевские подарки: пятьдесят луидоров и золотая табакерка, собственноручно изготовленная королем.

– Знак наивысшего одобрения, – сказал Гримм. – Его величество больше всего на свете гордится своими табакерками.

15

Сорокашестилетний Луи Франсуа де Бурбон, принц Конти и принц крови, любимый кузен короля, весьма гордился своим музыкальным вкусом. Худощавый, элегантный аристократ, он был личным секретарем короля, выступал в поддержку союза с Марией Терезией и устраивал у себя во дворце лучшие в Париже музыкальные вечера. Чтобы послушать гриммовских вундеркиндов, он пригласил к себе весь цвет общества и самых знаменитых музыкантов.

Леопольда, хотя и глубоко польщенного приглашением принца, слегка тревожило присутствие музыкантов. Но он на преминул внимательно разглядеть обстановку дворца; желая определить, насколько состоятелен его покровитель! Богатство принца Конти произвело на него большое впечатление. Леопольду редко случалось видеть равную по роскоши гостиную. Шелковые гобелены и изящная мебель стоили Целого состояния.

Среди гостей Леопольд заметил много влиятельных придворных. Мужчины в пудреных париках, камзолах всевозможных цветов, белых шелковых чулках и при шпагах с рукоятками, осыпанными драгоценными камнями, щеголяли роскошью своей одежды, словно стремясь в этом превзойти дам. Принц оказался весьма любезным хозяином; изысканно учтивый, он принимал гостей, стоя рядом со своей очередной любовницей, графиней де Тессэ.

Но Леопольд ни на минуту не забывал о музыкантах, их присутствие стесняло его. Никто из музыкантов не подошел к Моцартам – они держались в стороне. Леопольд легко выделял их в толпе по скромности одежды, отвечавшей их низшему положению в обществе, а также по отсутствию шпаг, носить которые им запрещалось.

Тем не менее по тому, как приветлив был с ними принц, Леопольд догадался, что здесь собрались не рядовые музыканты. Может, они настроены враждебно? Почему никто из них не обращает на нас внимания? Может, им претит сама мысль о соперничестве с детьми? Леопольд понимал их настороженность. На их место он, наверное, думал бы точно так же.

Леопольд вздохнул свободней, когда Гримм взял его под руку и повел в противоположный конец гостиной представить музыкантам: Жан Филипп Рамо, переживший многих музыкальных врагов, теперь, в восемьдесят лет, был единственным французским композитором, признанным повсюду, даже в Италии; Арман Луи Куперен, родственник «великого» Куперена и сам выдающийся органист; Пьер Гавинье, который сейчас, в тридцать семь лет, считался лучшим французским скрипачом; молодой привлекательный Франсуа Госсек, недавно назначенный принцем на должность капельмейстера; Иоганн Шоберт, считавшийся в свои двадцать три года юным дарованием и, несмотря на немецкое происхождение, сумевший стать любимым композитором и клавесинистом принца; и, наконец, Готфрид Экхард, который был немногим старше Шоберта и тоже немец по происхождению, – известный композитор и виртуоз-клавесинист.

Гримм представил Леопольда как капельмейстера его высокопреосвященства князя-архиепископа зальцбургского, но Леопольду было ясно – интересует их не он сам, а Вольферль, они не очень-то доверяют толкам о его таланте и потрясены его юным возрастом. Они не ожидали, что Вольферль так мал, и Шоберт, сам умевший извлекать немалую пользу из своего возраста, сказал:

– Мы понимаем, Моцарт, что вы руководствуетесь лучшими намерениями, но…

Леопольд тут же насторожился.

– Что вы хотите сказать?

– Ваш сын совсем маленький. Ему не дашь больше пяти.

– Ему семь лет. – Вольферлю только что исполнилось восемь.

– Пусть даже семь, все равно он слишком мал! – Шоберт говорил с раздражением.

– Какое отношение это имеет к его игре?

– Очень большое. Без сомнения, нам придется сделать скидку на возраст.

– Ни в коем случае! Он играет как взрослый музыкант. Шоберт насмешливо улыбнулся.

Рамо, который внимательно прислушивался к разговору, сказал: – Я начал выступать, когда мне было семь лет. Все взрослые музыканты меня ненавидели.

– Однако вы все же стали великим музыкантом, – льстивым тоном заметил Шоберт.

– Тем сильнее они меня возненавидели, – сказал старец.

Леопольд повернулся к Гримму и спросил его официальным тоном, хотя они успели близко сойтись за это время:

– Скажите, господин Гримм, разве мой сын играет, как ребенок?

– Ну, разумеется, пет. Не понимаю, к чему весь этот разговор?

Прежде чем Шоберт успел ответить Гримму, к ним. подошел принц Конти.

– Господин Моцарт, – сказал принц, – хотелось бы, чтобы дети играли первыми, затем выступят господа Экхард и Шоберт, поскольку они тоже клавесинисты и немцы, а после них снова ваш сын. Пусть он играет импровизации на темы их сочинений, ведь, говорят, он может импровизировать на любую тему. Вы согласны?

Это было скорее приказание, чем вопрос, и Леопольд вынужден был согласиться, хотя в душе опасался, окажутся ли подобные импровизации под силу Вольферлю.

Вольферль понимал, собравшихся по-настоящему интересует лишь третья часть программы – его импровизации. В мертвой тишине приблизился он к клавесину. Хорошо еще, что Папа на этот раз не стал подсаживать его на табурет. Пора оставить эту привычку, ведь ему уже восемь лет. Вольферль был разочарован отсутствием на концерте графини ван Эйк – она бы оценила его импровизации, но Папа сказал, что графиня больна. Затем он начал импровизировать на тему сонаты Экхарда и позабыл обо всем. Импровизация всегда доставляла ему огромную радость. Он любил это вдохновенное творчество, новизну непредугаданного. Звуки рождались без всякого усилия. Он наслаждался чувством свободы. У него есть тема, он уже представляет рисунок мелодии, больше ему ничего не нужно.

Увидев, с, какой легкостью Вольферль подражает манере Экхарда, Леопольд успокоился, а уверенная импровизация Вольферля на тему Шоберта привела его в такой восторг, словно он сам ее сочинял. Это было чудо. Он оставался верен теме Шоберта, и все же музыка, рождавшаяся из-под его пальцев, принадлежала только ему. Мальчик развивал тему с необычайным мастерством.

Вольферль с радостью импровизировал на тему экхардовской сонаты – она отличалась легкостью и мелодичностью, но в настоящий восторг пришел, прослушав сонату Шоберта: певучесть, живость и изящество музыки этого композитора захватили Вольферля и придали особенную яркость его исполнению. Вот такую музыку он хотел бы сочинять сам. Создавая собственную импровизацию, сохранявшую, однако, всю лиричность музыки Шоберта, он пребывал в состоянии полного блаженства. Никогда еще он не был так счастлив.

Но Шоберт сказал:

– Меня это не поражает. Не верю, что мальчик импровизировал. Должно быть, он раньше изучил мою сонату, уж слишком близко он держался темы, будто смотрел в ноты.

– А мне очень понравилось, как он импровизирует, – сказал Экхард. – С моей сонатой он никак не мог раньше познакомиться. Она нигде не была напечатана.

– Моя была издана в Германии, – настаивал Шоберт, – именно там, где он выступал.

Госсек, который соперничал с Шобертом, добиваясь милостей принца, поддержал Экхарда; Куперен, недовольный тем, что король похвалил игру ребенка на его органе, согласился с Шобертом; Гавинье, чужак в этой среде, промолчал; престарелый Рамо продремал всю импровизацию.

Принц получил удовольствие от спора. Концерт обещал произвести сенсацию, выступление мальчика будет обсуждаться во всех салонах.

– Господин Шоберт, – предложил он, – а почему бы вам не сыграть что-нибудь совсем новое, тогда будет ясно, может ли господин Моцарт импровизировать на незнакомую тему. Если сумеет, значит, ваши обвинения напрасны.

Но не успел Шоберт сыграть и нескольких тактов своего нового, весьма сложного произведения, как Вольферль воскликнул:

– Прошу вас, позвольте мне, господин Шоберт! – Новая тема, веселая и грациозная, звучала у него в ушах.

Принц одобрительно кивнул, и Шоберт уступил место за клавесином. Вольферль импровизировал так, словно знал эту тему всю жизнь.

Лицо Шоберта стало еще напряженнее, однако, когда Вольферль кончил, он выдавил из себя несколько слов неискренней похвалы.

– А ведь вы, Гримм, были правы насчет мальчика, – сказал принц. – Сомневаться в его даровании не приходится – оно очевидно. Как вы считаете, Шоберт?

Шоберт поклонился:

– Ваше высочество, согласен, ребенок умеет импровизировать. Только в его музыке нет ничего самобытного. Ведь он использовал мою тему.

– Но истолковал ее по-своему, – поправил Гримм. Шоберт улыбнулся.

– Так, что она стала почти его собственным сочинением. Вы это хотите сказать, Гримм?

– Да, – недоумевая, согласился Гримм.

– Если он действительно столь гениален, то должен сочинять сам.

Гримм задумался, но, когда принц Конти согласился с Шобертом, он вопросительно взглянул на Леопольда, – тот по-прежнему хранил молчание.

Шоберт продолжал:

– Будь он взрослым музыкантом, его импровизации не поразили бы никого, он считался бы хорошим исполнителем, не более.

Гримм утратил вдруг обычное самообладание.

– Господин Моцарт, вы говорили, в шесть лет ваш сын сочинил концерт! – воскликнул он.

– Ему не было даже шести. Но, конечно, это была несовершенная вещь.

– Я сочинил несколько сонат, – сказал Вольферль. – Еще когда мы жили в Зальцбурге.

– И их можно было играть? – насмешливо спросил Шоберт.

– Да, конечно, они совсем нетрудные.

– Нетрудные! Ты, наверное, скоро возьмешься и за оперу?

– Я хотел, но Папа сказал, мне еще рано.

– Видимо, придется обождать год-два, – усмехнулся Шоберт.

– Мне было пятьдесят, когда я сочинил свою первую онеру, – неожиданно вставил Рамо.

– Теперь другие времена, – сказал Вольферль. – Папа разрешил попробовать, когда мне исполнится десять лет.

– Разве тебе еще нет десяти? – спросил Шоберт.

– Я уже говорил, ему семь, – ответил Леопольд. Прежде чем Вольферль успел поправить Папу, – ему уже восемь, – Леопольд заметил их скептические улыбки и добавил: – Можете написать в Зальцбург, оттуда подтвердят.

– Вопрос в том, умеет ли мальчик писать музыку. Его возраст нас не интересует, – сказал Шоберт.

Страдание, отразившееся на лице Гримма, и страх потерять его поддержку заставили Леопольда воскликнуть:

– Да он и сейчас сочиняет!

– И кому он намерен посвятить свое произведение? – не унимался Шоберт. – Не его ли величеству?

– Вы угадали. Он сочиняет сонату для дочери короля. Вольферль удивился. Он ничего ни для кого не сочинял, но с удовольствием взялся бы, особенно после того, как услышал чудесную музыку Шоберта.

– Может быть, он сочинит сонату и для меня? – спросил принц Конти.

– Мы сочтем это за честь, – ответил Леопольд и, заметив ехидную усмешку Шоберта, добавил: – Сонаты будут но для клавесина, а для клавесина и скрипки.

– Вы ему поможете, конечно, – уточнил Шоберт.

– Если угодно, можете сидеть рядом с ним, пока он будет писать, – отпарировал Леопольд.

– Вы мне нисколько не помешаете, – заверил Вольферль.

– Благодарю, я не могу тратить время на подобную чепуху.

– Вольфганг закончит свои сонаты через одну-две недели, – настаивал Леопольд. Во взгляде принца Конти отразилось недоверие; однако он выразил желание познакомиться с сонатами, даже если они окажутся совсем простенькими.

Рамо, прослушавший последнюю импровизацию Вольферля, сказал:

– Мальчик, без сомнения, обладает редкостным чувством гармонии. Уверен, он напишет сонаты как следует, и мне хотелось бы послушать их.

– Это невозможно, – упорствовал Шоберт, – мальчик не справится. Дело не только в возрасте, есть и другие причины. Его подготовка, его…

Рамо не дал ему закончить:

– С разрешения вашего высочества я предложу эти сонаты моему переписчику.

Принц согласился и, повторив: – Значит, через две недели, – отпустил музыкантов и вернулся к гостям.

16

И почему это господин Гримм так волнуется, думал Вольферль. Напрасно барон все время спрашивает, когда будут закончены сонаты. После концерта у принца прошла всего неделя, а господин Гримм заезжал к ним чуть не каждый день – справлялся, как подвигается работа. Папа был с ним вежлив, но грустен. Папа, не в пример господину Гримму, знал, что в таких делах торопиться не следует. Вопрос не в форме, Вольферль мог бы написать сонату очень быстро, но ему хотелось, чтобы музыка была столь же яркой и грациозной, как в сонате господина Шоберта, а на сочинение такой музыки требовалось время.

К тому же графиня ван Эйк слегла, и Вольферлю приходилось играть тихо, хотя она настояла, чтобы они остались у нее в доме и Вольферль занимался музыкой по-прежнему. Однако болезнь графини нарушала душевное спокойствие Вольферля. Каждый раз, входя в спальню, он ужасался ее бледности. А она радовалась его успехам, они, казалось, вдыхали в нее жизнь.

– Как-никак мы с тобой земляки, – шепнула она однажды Вольферлю, почувствовав себя лучше. – Оба родом из Зальцбурга.

Он кивнул, но ему сделалось так грустно, что он перестал работать над сонатой, иначе настроение непременно отразится на музыке.

Вольферль все искал мелодию, и тут Папа посоветовал:

– Можешь взять какую-нибудь известную мелодию, если она тебе нравится.

– Даже мелодию Шоберта? – Пожалуй, музыка Шоберта нравилась ему больше всего.

– Даже Шоберта.

– А я думал, он вам не по душе, Папа.

– Это не имеет отношения к его сочинениям. Я ни в грош не ставлю французскую музыку, но Шоберт – немец, как ни прикидывается французом, и это чувствуется в его вещах.

Мелодия Шоберта все время звучала у Вольферля в голове.

– Ты можешь взять за основу любую известную тебе мелодию.

Вольферль выбрал мелодию Шоберта, переделал ее на свой вкус, а потом стал развивать, сочетая партию клавесина с партией скрипки, как это делал Папа.

Мелодичные созвучия носились в воздухе, Вольферль слушал их с наслаждением… Они искрились, переливались с волшебной легкостью, и он заставил всю сонату искриться и сверкать, и сам был зачарован пленительной музыкой. Он сидел за клавесином, пока Мама не сказала:

– Леопольд, ведь совсем темно. Ничего не видно.

Но Вольферлю темнота не мешала. Мама зажгла свечи и позвала его ужинать. Он был голоден, но уйти не мог. Первая соната была почти завершена, остались только заключительные аккорды.

За ужином он мысленно проиграл финал сонаты, а когда лег в постель, не мог уснуть. Он боялся забыть финал. В голове носились обрывки стольких музыкальных фраз. Проснувшись утром, Вольферль обнаружил, что помнит все сочиненное накануне. Это было замечательно!

Папа внимательно просмотрел сонату и сказал:

– Соната годится для исполнения. Они останутся довольны. – И облегченно вздохнул. Соната была детской по теме, и в ней чувствовалось влияние Шоберта, правда, без его блеска и глубины, но тем не менее она отличалась ясностью и была хорошо построена, соната для клавесина и скрипки, вполне годная для исполнения, – сочинение его сына.

Все последующие дни Вольферль с увлечением заканчивал сонаты. Он не мог думать ни о чем другом. Это была игра, и он увлекся ею. Вольферль заставлял клавесин и скрипку петь дуэтом и приходил в восторг от их покорности; брал знакомые мелодии и облекал их в новую ясную форму. Вольферля так захватила работа, что вместо двух сонат он сочинил четыре.

Он нисколько не удивился, когда Папа сказал:

– Сонаты мне нравятся.

Ему они тоже правились. Будь у него больше опыта, они получились бы лучше, но и так они вполне мелодичные, ясные и живые – не хуже шобертовских.

Принц Конти пригласил Рамо, Шоберта и Экхарда прослушать сонаты Вольферля. Принца поразила правильность их композиции. Он сказал Гримму:

– Вы были правы, это необыкновенный ребенок. Но Шоберт остался недоволен:

– Ваше высочество, ребенок подражает мне.

– Возможно, – отозвался принц. – Но разве это преступление?

Шоберт не успел ответить, потому что Вольферль горячо сказал:

– Да ведь это лучшая музыка в Париже! – И Шоберт не мог не улыбнуться.

– Подражание есть самая искренняя похвала, – поспешил вставить Леопольд, – а тема у него собственная.

– Мне очень жаль, что Вольфганг подражал не мне, – добавил Экхард.

Рамо с трудом поднялся, опираясь на палку, и старческим голосом объявил:

– Andante в последней сонате очень выразительно и своеобразно. Господин Шоберт должен быть счастлив, что ребенку понравилась его музыка. Я был бы рад, если бы моя музыка произвела на него такое же впечатление.

Нетвердой походкой он подошел к Вольферлю, все еще сидевшему за клавесином, и расцеловал его в обе щеки.

Вольферль покраснел. Этот подарок был для него дороже всех денег и безделушек, которыми осыпала его знать. Принц Конти заметил:

– Господин Шоберт, у ребенка явно хороший вкус, раз он избрал вас для подражания.

Шоберт, великодушно махнув рукой, ответил:

– Что ж, ваше высочество, если его это не смущает, то мне и подавно смущаться нечего.

– Значит, вы признаете, что Вольферль – композитор? – спросил Леопольд.

Шоберт замялся, но, увидев нахмуренное лицо принца, пробормотал:

– Ваша зрелость и опыт позволяют вам лучше судить о таких вещах.

– Без сомнения, он композитор и настоящий виртуоз, несмотря на свой возраст, – заключил принц Конти. – А вы, господин Гримм, заслуживаете всяческой похвалы за то, что познакомили нас с этим милым и на редкость одаренным ребенком.

Нужно было кому-то преподнести сонаты – на это ушло несколько дней. Вольферль хотел подарить их графине ван Эйк и госпоже д'Эпинэ, поскольку музыкальные сочинения было принято дарить дамам и обе они нежно относились к нему, но Гримм посоветовал поднести тем, от кого можно было ждать большей выгоды: дочери короля – принцессе Виктуар и любовнице принца Конти – графине де Тессэ.

Вольферлю было все равно, что писать, но Леопольд пришел в восторг, прочитав посвящения, составленные Гриммом. По правде говоря, они были чересчур высокопарны, но Леопольд целиком полагался на друга. Поэтому его весьма удивил отказ графини де Тессэ принять посвящение.

– Оно слишком пышно, – сказала она, – я не заслуживаю таких похвал, посвящение следует писать сдержаннее.

Гримм рассердился, но выполнил ее желание. Рамо, как и обещал, передал сонаты своему переписчику, лучшему в Париже, и тот сделал с них копии, после чего каждой даме было преподнесено по две сонаты.

Вольферлю особенно понравилось, что Папа велел ему расписаться на них Иоганн Вольфганг Моцарт и с тех пор стал называть его Вольфгангом.