Текст книги "Арктическое лето"

Еще более тревожное событие произошло спустя несколько дней, когда, обедая с тем же приятелем в писательском клубе, Морган начал, почти не контролируя себя, говорить о своих занятиях в колледже для рабочих. Не задумываясь над собственными словами, он вдруг заговорил об «очаровательном юноше», которого встретил там, и тотчас же один из посетителей клуба, сидящий напротив, опустил газету, осуждающе покачал головой и выстрелил в Моргана гневным взглядом из стволов своих в высшей степени добропорядочных глаз.

Морган занервничал и испугался. Ужас, который он внезапно пережил, не оставил его и в парикмахерской, куда он направился после обеда. Придя же туда, он через несколько минут осознал, что тот человек последовал за ним. Они посмотрели друг на друга, отвели взгляды и через миг вновь уставились друг на друга. Мужчина сел в соседнее кресло и завел на первый взгляд невинный разговор, который, совершив несколько крутых поворотов, заставил Моргана предположить, что этому человеку очень нужно занять десять фунтов, чтобы поставить на лошадь.

Морган, смутившись, сделал вид, что не понял и, встав, быстро вышел, похлопывая себя по карманам. Время от времени, шагая по улицам, он оглядывался. И, хотя тревожащий его человек исчез, Моргану казалось, что он весь день следует за ним по пятам.

* * *

Морган все больше читал и думал об Индии, готовясь к поездке, которую, как он знал, обязательно совершит, правда, неизвестно, когда именно. Денег, чтобы отправиться в путь в ближайшем будущем, пока не было. Не ведал он и того, как быть с матерью. Брать с собой он ее не хотел, но не желал и оставлять в Англии одну. Но он верил, что придет момент, когда вдруг все разрешится. Может быть, новый роман, который он заканчивал, позволит оплатить путешествие?

Хотя Морган уже опубликовал три романа, а голова его пухла от коротких рассказов, он по-прежнему не считал себя писателем. По крайней мере в профессиональном смысле. Это было сродни игре на фортепиано – приносящее удовольствие легкомысленное средство отвлечься от забот. Писательство предполагало наличие в пишущем отваги; но еще большая отвага требовалась, чтобы бросить это занятие. И ведь он мог, действительно мог оставить писанину. Работать он был не обязан – от своей двоюродной бабки Моники он получил небольшое наследство, на которое мог бы сносно существовать. Тем не менее по временам он размышлял над тем, чтобы найти реальное занятие, как нашли почти все его друзья. Морган понимал, что его ровесники переняли дела своих отцов, приняли из их рук бразды правления империей, а он все это время оставался дома, в окружении женщин. Люди становились самими собой главным образом в работе, он же видел вокруг себя только бездельников, каковым был и сам. Он не знал ни мира, ни людей, и это беспокоило его очень сильно.

Острее всего он почувствовал бесприютность, когда писал свою новую книгу, несмотря на то что в основании истории лежало чувство, о котором он знал не понаслышке. Это чувство поселилось в его душе, когда ему исполнилось тринадцать и когда им с Лили пришлось уехать из Рокснеста, дома в Стивенейдже, где прошли первые и лучшие годы его жизни. Разрыв с любимыми местами всегда ощущался им как утрата рая, прощание с временем, когда жизнь воспринималась как нечто цельное и ценное, как совершенный круг любящих и любимых. С тех пор ему так и не удалось вернуть себе ощущения этого счастья или найти место, которое было бы хоть сколько-нибудь похоже на дом, где он провел лучшие годы своего детства. Это чувство потери, а также тоска по утраченному и сделались основанием его новой работы.

Но во всех прочих отношениях писательство для Моргана не представляло чего-либо существенного и значительного. Масштаб его личности, как он полагал, не соответствовал темам, к которым он обращался. Кроме всего прочего, он писал о власти и о деньгах, но каждый день расшибал лоб о скудость своих представлений об этих предметах. Он постоянно выходил на границы своих возможностей и садился на мель собственного невежества. А здесь он вновь сталкивался со старыми вопросами: что такое брак и как себя ведут в браке мужчины и женщины? Что он мог сказать по поводу всего этого?

Очевидно, не лишком много. Когда книга была закончена и неотвратимо надвинулась необходимость сдавать ее в печать, Морган распространил гранки между теми, кто был ему близок, и вскоре удостоверился в том, насколько холодно некоторые из них восприняли роман. Но хуже всех отреагировала мать. Поначалу она, казалось, сияет от удовольствия, читая страницу за страницей, но затем настал день, когда Морган обнаружил ее в гостиной, напряженную и бледную, над разбросанными по полу гранками.

– Что? – спросил он. – Что-нибудь случилось?

– Да, – ответила Лили. – Кое-что случилось.

– Так что же?

– Кое-что – кое-что… О, я не могу говорить.

– Ты должна мне сказать. Пожалуйста, что тебя так расстроило?

– Ты, Морган, – наконец выдавила она из себя. – Ты меня расстроил.

– Но что я такого сделал?

До этого момента Лили не смотрела на сына, но когда она вскинула на него глаза, он почувствовал, как температура в комнате упала. Давно он не видел ее такой расстроенной, хотя все последние годы выражение разочарованности не сходило с материнского лица. Совсем недавно пришла ему мысль – если и можно было бы ему говорить о каком-либо призвании, о деле всей жизни, то не править туземцами в отдаленной стране хотел бы он, а заботиться о собственной матери. Это было бы занятием, по сравнению с которым бремя белого человека выглядело бы младенческой пустышкой. Когда он был моложе, они с Лили были отличными товарищами, связанными совершенно неромантическими и целомудренными отношениями, но с недавних пор ему стало непросто их поддерживать. Старея, Лили становилась все более желчной и все более печальной. Она страдала от ревматизма, но также и от душевных мук, которые Морган силился понять. Бывали дни, когда его мать ни в чем, абсолютно ни в чем не видела смысла.

– Все, кого мы знаем, прочитают эту книгу, – сказала она. – Будут говорить о ней. Ты обо мне подумал?

Наконец он понял, что ее так возмутило – это была сцена соблазнения Хелен Шлегель Леонардом Бастом.

– Это в природе человека, – сказал он. – Люди делают подобные вещи.

– Кто из наших знакомых так поступает? – спросила она. – Я не знаю никого, кто повел бы себя подобным образом. Так низко пасть могут только люди, живущие в самом низу. Но кто станет про них писать? Не верю, чтобы они были тебе интересны, Морган.

– Любой способен упасть, – сказал Морган, решив не сдаваться без боя. И тут же пожалел об этом. – Давай не будем ссориться, – сказал он.

– Давай совсем не будем об этом говорить.

Он решил зайти с другой стороны.

– Ты же знаешь, – проговорил он, – что я никогда не стал бы тебя расстраивать. Твой Поппи никогда бы не сделал этого.

Поппи, Попснэйк – это были слова, которые Морган помнил с детства, слова тайного детского языка, который понимали только они вдвоем. Сама интонация его изменилась, стала вкрадчивой и жалостливой.

Но сегодня трюк не сработал; душа Лили была запечатана, и никакие его ужимки ее не тронули.

– Я плохо себя чувствую, – сказала она. – У меня болит голова, и я иду в свою комнату. Пожалуйста, пришли мне Агнес.

Когда она ушла, Морган погрузился в тихую печаль. У него тоже имелись опасения по поводу этой части книги, однако эстетического, а не морального характера. Ни из книг, ни из действительности он ничего не смог узнать о тайных процессах, протекающих в женском теле и женской душе. Соблазнение, беременность – он плохо справился с этими сценами, не вытянул. Последовательность описанных событий вышла недостаточно чувственной, чтобы производить впечатление. Эта часть книги более других пострадала он недостатка знаний.

Лили терзала его еще некоторое время, но не разговорами о его преступлении, а умолчанием. Общаясь с сыном, она соблюдала вежливую холодность, при каждой возможности напоминая ему, не проронив и слова, как он ее подвел – и как, впрочем, подводил всегда. Романа ни она, ни он не касались. Теперь он уже боялся того, как роман примут другие. Он вырос в теплице, окруженный пожилыми женщинами, у каждой из которых о нем сложилось определенное впечатление, которое он должен был разрушить. Те из них, кто дожил до сегодняшнего дня, будут судить его наиболее сурово. Из таковых остались лишь Мэйми и тетя Лаура.

Но Мэйми книжка понравилась.

И не только Мэйми. Рецензии были восторженными, а отзывы членов его ближайшего окружения – теплыми и сердечными. Наверное, он создал шедевр. О нем много говорили, с ним тоже много говорили, и все в непривычной манере, которая не всегда ему нравилась. Время от времени звучало брошенное вскользь словечко «великий».

Слава – это пламя, которое вскоре становится слишком горячим, и Морган чувствовал, как вблизи призрачного жаркого пламени пот начинает струиться градом по его лицу. К его опасливому недоумению, некоторые люди принялись воспринимать его всерьез. Он почувствовал, как посредством приглашений и косвенных контактов его начинает втягивать в себя литературный свет. Морган сопротивлялся. Там он чувствовал себя неуютно. Туда он мог приходить только в качестве просителя. Он выработал технику, с помощью которой успешно справлялся с похвалами, расточаемыми в его адрес, – стоял, уставившись в пол все то время, пока ему курили фимиам. Пропускал мимо ушей славословия, но изображал саму скромность, пронзая взглядом землю вплоть до Новой Зеландии по ту сторону земного шара. Если практиковать это достаточно усердно, то со славой можно и примириться.

Единственным плюсом поднятой шумихи было то, что мать гневалась уже не так сильно. Лили дала понять, что ее утомляет литературная слава сына, но когда удостоверилась, что позора и унижения от его выходки не воспоследует, то замкнулась в недовольном смирении. Ее сын так и не научился жить как все порядочные люди, однако ему удалось достичь успеха с помощью ужимок. А то, что на нее падал отраженный свет его известности, ей в целом было даже приятно.

Пришло восторженное письмо Хома. А потом, в тот же месяц, когда книга вышла из печати, он сам приехал в Уэйбридж с визитом. Успех заставил саму кожу Моргана сиять: он чувствовал юношескую уверенность в себе и видел, что Хом находит его привлекательным. Однажды днем, когда мать вместе с Рут и Агнес ушли из дома, молодые люди вдвоем пили в гостиной чай. Хом вновь заговорил о том, насколько ему понравилась книга. После ее прочтения Морган стал ему еще ближе, сказал он.

Насколько ближе, стало ясно чуть позже, когда Хом оставил свою чашку и взялся за хозяина. Некоторое время они катались по дивану, а потом каким-то образом очутились на полу. В первый раз Хом поцеловал его, причем не один, а множество раз, и запустил свой язык Моргану в рот. Эта влажная близость была чрезвычайно возбуждающей, тем более что друзья не виделись целый год. И тем не менее единственное, о чем подумал Морган в эту минуту, так это о том, что Хом научился этому трюку у своей жены.

Послышались шаги Лили, вернувшейся с визитов. Друзья разомкнули объятия и вновь уселись на диване. Ошеломленный, Морган пил свой остывший чай. Он думал о своих сложных отношениях с другом, о том, как много ему было обещано и как мало он получил. Хом, успевший уже стать отцом близнецов, был весь в семье. Недавно он получил место профессора в Белфасте и собирался туда переезжать. Правда, жена его, Кристабель, отказалась ехать с ним, и его знакомые не без основания подозревали ее в том, что она была плохой матерью своим детям.

По известной только ему одному причине Морган решил заговорить об этом.

– То, что она не едет с тобой, никуда не годится, – проговорил он. – Я намереваюсь поговорить с ней.

– Силой же ее не заставишь! – покачал головой Хом. – Прошу тебя, не связывайся. Ты только восстановишь ее против себя.

– Она уже против меня.

– Морган, это не так. Ты ей очень нравишься. Начнешь с ней говорить, все испортишь. Умоляю тебя именем всего, что между нами было…

Образованный, Морган смягчился.

– Конечно, это твоя забота, – проговорил он. – Но вряд ли можно позволять женщине настолько усложнять твою жизнь. Если бы я был на ее месте, я поехал бы с тобой в Белфаст уже завтра.

– Я надеюсь, – сказал Хом, – что ты часто будешь меня навещать.

– И я надеюсь.

В конце концов их встреча закончилась радостно. Морган еще не знал, что они с Хомом таким образом касались друг друга в последний раз. Из той встречи он вынес теплое печальное чувство, похожее на угасающее сияние выгорающего костра. И это же чувство пребывало с ним назавтра, когда он пошел с Масудом в оперу.

Сидя рядом со своим индийским другом и братом, касаясь его колена своим коленом, а его локтя своим локтем, Морган мыслями и сердцем блуждал в другом месте, а именно – пребывал на ковре в собственном доме. Он понимал, что любить двоих людей вполне возможно, но только не в такой тесной последовательности. Он привык испытывать влечение. Но что поразило его в данном случае и что осталось с ним навсегда, так это знание, что он также способен пробуждать влечение в других. Огромное для него открытие!

* * *

Все последние месяцы Морган проводил немало времени в компании Масуда, но вряд ли был счастлив. Любовь смутила его сознание, а самого превратила в существо раздражительное и иррациональное. В привязанности людей друг к другу, размышлял он, имеется нечто противоречащее рассудку и здравому смыслу. Когда он был с Масудом, он подозревал, что все окружающие смотрят на них с холодным и злобным осуждением. Единственными счастливыми минутами были те, когда он оставался со своим другом наедине.

И тем не менее их близость возрастала. Сам тон их бесед изменился, стал более искренним и серьезным. Даже в своих письмах Масуд теперь отказывался он вычурного стиля, которым пользовался раньше, изображая в шутку то короля из волшебной сказки, то раба. Однажды в письме он признался, что любит Моргана так, как мог бы любить женщину или часть собственного тела. Такого он раньше не говорил никогда, но и Моргану эта декларация не пришлась по душе – он хотел, чтобы его любили совсем не так.

Незадолго до Рождества они вновь отправились в оперу, на сей раз на «Саломею» Рихарда Штрауса. После спектакля, по пути к своему обычному обиталищу, Оксфордско-Кембриджскому музыкальному клубу на Лестер-сквер, они обсудили то, что только что видели.

– Это смесь страсти и отмщения, – сказал Морган. – Порознь каждая из тем представляет собой достойный объект изображения, но, взятые вместе, они производят убогое впечатление. А то, что музыка поистине прекрасна, только ухудшает дело.

– Вот видишь! – воскликнул Масуд. – Именно то, о чем я и говорил, – страсть и отмщение есть очень восточное сочетание. Ты прекрасно ощущаешь подобные вещи.

К этой теме они возвращались множество раз, и обычно Моргану бывали приятны такие разговоры, но сегодня вечером шел холодный дождь и жаркая Индия казалось особенно далекой.

– Ты постоянно это повторяешь, – сказал Морган, – но ошибаешься. Лучше всего я разбираюсь в хорошем английском чаепитии.

– Ты не прав, мой милый, – покачал головой Масуд. – Я видел очень много англичан, но ты единственный, у кого столь развиты истинные чувства. Ты сам убедишься, когда мы поедем в Турцию.

Друзья планировали вдвоем отправиться в Константинополь. Идея состояла в том, чтобы посетить восточный город – что было бы репетицией перед знакомством с настоящим Востоком. Но пока Турция оставалась для Моргана недостижимой.

Они добрались до клуба. После обычной суеты с зонтиками и пальто у входа они нашли свободный уголок. Масуд заказал виски, Морган – чай. Пока официанты не появились с их заказами, друзья перебрасывались ничего не значащими фразами, как вдруг, подчинившись внезапно охватившему его чувству, Морган заявил:

– Вряд ли я напишу еще хоть один роман.

– О, нет! – воскликнул Масуд. – Ты обязательно напишешь. И не один, а много! Иначе я перестану с тобой разговаривать.

– Ты так легко говоришь об этом, потому что думаешь, что я шучу, – покачал головой Морган. – Но я действительно имею в виду то, что сказал. Ты слишком веришь в меня, а я и наполовину не являюсь тем писателем, которого ты во мне видишь.

Масуд, скользя взглядом по интерьеру клуба, поглаживал красивой рукой свои большие усы.

– Ну, перестань! – проговорил он. – Ты – единственный из здравствующих ныне писателей, кто хоть что-нибудь да значит. Ты много крупнее и значительнее, чем все остальные, вместе взятые.

Вдруг он увидел, что глаза Моргана наполнились слезами.

– О, прости, – смутившись, проговорил он. – Я не собирался шутить. Какой же я глупец!

Такой резкий переход от бурных проявлений чувства к подавленности был типичен для Масуда и, на взгляд Моргана, очень трогателен.

– Все нормально, – сказал Морган. – Я тебя обожаю.

– Но я не понимаю тебя, – проговорил Масуд. – Что случилось?

Морган и сам не знал, что случилось. Может быть, во всем виновато воспоминание о голове Иоанна Крестителя, которую внесли на окровавленном блюде? Неожиданно для самого себя он произнес:

– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя?

– Конечно. Мы с тобой говорили об этом множество раз. И это чувство у нас взаимно.

– Я не уверен, что ты понимаешь, – продолжал Морган. Неожиданно он почувствовал, как им овладевает решимость.

– Не уверен, – повторил он.

Масуд молчал и спокойно оглядывал помещение. Клуб был набит битком. Рядом сидели люди; воздух полнился болтовней и смехом, и Моргану, чтобы быть услышанным, приходилось наклоняться вперед.

– Я люблю тебя как друга, – произнес он. – Но в моей любви к тебе есть еще кое-что. Ты для меня больше, чем друг. Я знаю, что ты хочешь мне сказать. Ты хочешь сказать, что в Индии друзья становятся друг для друга братьями и ты любишь меня как брата. Но я люблю тебя больше, чем друга, и больше, чем брата.

Глаза Масуда замерли. Взгляд был недоуменный и печальный.

– Я знаю, – сказал он и бегло тронул руку Моргана, лежащую на столе. Спустя мгновение он уже звал официанта.

Вот и все. Целый год ожидания, в течение которого напряжение росло с каждым днем, а вслед за тем – правда, выразить которую можно было всего несколькими словами. Возможно, не теми словами; может быть, эти слова не вполне передавали нужные значения. Тем не менее Морган сказал то, что хотел сказать.

Они вышли на улицу, в пронизанную ветром темноту, и, попрощавшись, разошлись в разные стороны.

Чувство, которое поначалу переживал Морган, граничило с эйфорией. Головокружительное ощущение свободы будоражило его, когда он садился в свой поезд. Оказывается, все было очень просто. И Масуд все понял – не случайно же боль на мгновение промелькнула в его глазах.

Но чувство свободы испарилось еще до того, как Морган прибыл домой. Значимость того, что он сказал, бременем легла на его плечи. Возникло ощущение, что он сделал слишком серьезный шаг, последствия которого даже не предусмотрел. А назад хода уже не было. И главное, Масуд ничего ему не ответил. Хотя он был и мягок, и вежлив с Морганом, когда они прощались, не мог ли он просто прятать под этой маской свои истинные чувства, истинную реакцию? Как постоянно напоминал ему Масуд, он индиец, а потому наделен совершенно иными, отличными от европейских, манерами и навыками поведения. Не мог ли он своими словами ужаснуть Масуда или вызвать в нем отвращение?

На следующий день Морган чуть успокоился. Он доверял тонкой душевной организации Масуда и надеялся, что все будет в порядке. Тем не менее он послал ему записку в надежде найти подтверждение своим предположениям. Ответа не последовало. Следующие несколько дней стали испытанием для его самообладания – от Масуда по-прежнему ничего не приходило. Кроме матери, у Моргана не было ни души, на кого он мог бы излить напряжение, овладевшее им, поэтому он несколько раз набрасывался на нее, а потом переживал, что был так несдержан. Горе его углубилось и стало еще сильнее после того, как принесли присланный Масудом к его дню рождения подарок. Подарок был странный – поднос с подсвечником, спичечный коробок и кусок сургуча. Кроме того, прилагалась записка, самая что ни на есть банальная. Читая и перечитывая совершенно пустые слова, Морган пришел к выводу, что подарок был отослан до того вечера в клубе, когда он так безрассудно открылся Масуду. Выглядел подарок как предвестник катастрофы.

Таким образом, приходилось привыкать к мысли, что их дружбе пришел конец. Нужно было возвращаться к прежней жизни, в которой он не знал Сайеда Росса Масуда и не говорил с ним. Сама мысль об этом была ужасна, но в ней присутствовал определенный расчет, она предоставляла возможность выбора. Был соблазн просто вычеркнуть Масуда из жизни, представить их дружбу как нечто совершенно незначительное и избавиться от нее.

Расстроенный и опечаленный подобными мыслями, которые, казалось, поднимаются из самых глубин его сердца, Морган отправился на прогулку. Он чувствовал, что должен внести порядок в свои чувства, а потому принялся размышлять по поводу того, что связывало его и Масуда с той минуты, как последний постучался в дверь его дома четыре года назад. Теперь ему представлялось, что их дружба совершенно не связана с Англией и его жизнью в этой стране. Она казалась ему не связанной даже с теми двумя людьми, что создали эту дружбу. Отвернуться от друга, забыть его образ означало поставить пятно на то, что их связывало. Любовь, которую он чувствовал в себе, при всей ее безответности, ощущалась им как некая благодать, как дар, отпущенный свыше, и он не имел права отвергать его. Даже если молчание Масуда будет вечным и им суждено расстаться, он не поддастся унынию и будет чтить этот дар.

Придя к такому решению, Морган пережил нечто вроде триумфа, который длился, пусть и время от времени прерываемый минутами сомнения, целый вечер. Поэтому несколько неуместным оказалось в этой связи письмо Масуда, который писал так, словно не вполне осознавал масштаб и последствия сделанного Морганом признания. «Ничего не нужно говорить. Все понятно». Да, именно так, но потом Масуд сразу же перешел к иным, обыденным темам, которые могли кого угодно привести в ярость своей тривиальностью. Стало яснее ясного, что для него эта тема закрыта.

* * *

С Константинополем не вышло ничего. Вместо этого спустя шесть месяцев они отправились на итальянские озера. Несколько дней они провели на швейцарской стороне границы, а потом, после того как Масуд уехал, Морган, уже в Италии, присоединился к Голди. Совсем неплохая замена – Италия была страной, где впервые зашевелилась в нем его душа. Когда десять лет назад он путешествовал по Италии с матерью, пронизанный чувственностью пейзаж с экзотическими руинами под раскаленным небом разбудил в нем личность и писателя. И вот в один из дней, когда он в одиночестве отправился на прогулку вблизи Равелло, то, что являлось ему лишь в воображении, стало явью.

Морган находился в лесу, среди перекрученных стволов, и вдруг, когда спокойный сухой день, казалось, не предвещал ничего, неожиданно задул сильный ветер. Морган остановился, глядя на полощущиеся на ветру листья, и ему привиделось, что этот ветер возвещает явление некоего старинного языческого бога, например Пана. Как только эта мысль пришла ему в голову, ветер резко усилился; ветви деревьев стали качаться под его порывами, и Морган побежал. Он был искренне напуган, но еще больше взволнован – древний мир, древние боги преследовали его, буквально наступая на пятки. Только когда он выбежал из леса и внизу показались крыши современного города, он остановился и перевел дух. То, что случилось, а точнее, не случилось, вызвало в нем и страх, и недоумение, и смех. И только потом он вдруг осознал, что в его сознании родился рассказ – цельный и законченный. Как только он добрался до своего пансионата, так сразу сел и записал его.

С тех пор Морган не раз посещал Италию. Именно там протекало действие двух его романов. Холодному упорядоченному миру Англии он предпочитал итальянское язычество. Подобные надежды он питал и в отношении этой своей поездки. Но все получилось совсем не так, как он ожидал. Между ним и Масудом восстановилась радостная близость, и выдался один особенно чудесный момент во время поездки, когда они рядом встали на колени в коридоре поезда и принялись через окно рассматривать звезды. Но явилась в их отношения и печаль – их время в Англии заканчивалось, Масуд в Лондоне готовился к экзамену на адвоката, после чего, через несколько месяцев, собирался вернуться в Индию.

В один из первых дней их поездки Масуд начал каким-то особенным тоном говорить об официантке из отеля. Не сразу, но Морган понял, что тот предлагает ему приударить за ней. Занятное предложение, если учесть все, что произошло.

– Ты помнишь, какой разговор мы вели в клубе, незадолго до Рождества? – спросил он.

Масуд слегка нахмурился и кивнул, явно смущенный.

– Я не уверен, что ты меня правильно понял, – продолжал Морган, – хотя яснее я выразиться не мог.

– Я тебя понял, – возразил Масуд.

Воцарилась тишина. Они были в Тессерете, в номере гостиницы, и из окна виднелось озеро. Морган перевел взгляд с лица друга на серую движущуюся поверхность воды.

– Позволь мне высказаться, – попросил он.

– Конечно, говори, прошу тебя! – отозвался Масуд.

– Когда я говорю, что люблю тебя, я не имею в виду что-то поверхностное или преходящее. Я говорю, что хочу прожить с тобой всю свою жизнь. Не рядом с тобой, не параллельно твоей жизни, а именно с тобой. Я имею в виду…

Морган запнулся, смысл, который он пытался передать, ускользнул от него.

– Но ты всегда со мной, Морган, – проговорил Масуд.

– Нет, я говорю не то и не так, – покачал головой Морган, жестом выражая свою беспомощность и неудовлетворенность теми словами, которые даны нам для выражения невыразимого.

– Что я хочу, так это… – храбро вновь начал он, – я имею в виду… я хочу…

То, что он желал высказать, висело между ними, так и не получив словесного выражения.

– Я тебя понимаю, – сказал Масуд немного сердитым тоном. – Но это невозможно. Пожалуйста, поверь мне – будь это возможным, я бы дал тебе это. Но я не могу.

Морган посмотрел на свои пальцы. Они выглядели так, словно не принадлежали ему – бледные, странные и нелепо сегментированные. Он представил их себе так, как видел всегда: вот они держат перо, наносят ряды слов на лист бумаги. И он понял, что его пальцы никогда не смогут коснуться тела другого человека – так, как он этого хочет.

– Понимаю, – сказал он.

Уже более мягким тоном Масуд продолжал:

– Я понял это. Понял некоторое время назад, мой милый. Сначала я испугался, но потом…

Теперь объясниться должен был он. Он пожал своими широкими плечами, коротким удрученным вздохом всколыхнул свои усы и наконец сказал:

– Морган! Ты мой лучший друг. И я не хочу, чтобы это исчезло.

– Я понимаю, – глухо отозвался Морган.

Повисло напряженное молчание, которое прервал Масуд – он потянулся, нарочито широко зевнул и сказал:

– Думаю, нам стоит пойти на прогулку, нагулять аппетит перед обедом.

Самое важное, что было между ними, так и осталось невысказанным. Оставшиеся дни совместного житья на границе с Италией они провели в спокойной дружеской атмосфере, не подверженной воздействию со стороны сильных эмоций, за исключением тех, что сопровождали соблазнение довольно уродливой официантки – Масуд не особо стремился скрыть от друга свое приключение.

* * *

Морган вернулся в Англию и впал в свое обычное болезненное состояние. Его бабка по материнской линии, Луиза, несколько месяцев назад умерла, и это событие подкосило Лили. Что до Моргана, то он любил Луизу и думал, что она хорошо прожила свой век. Ее уход из жизни погрузил его в печаль, но сама ее жизнь была во всех отношениях достойной, и он нес с собой ее последний подарок – чувство благодарности за то, что сам он живет на этом свете. Но Лили не смогла справиться с ударом. Она громко рыдала все последние часы жизни Луизы. Когда же мать отошла, словно тень смерти повисла над Лили; горе ощущалось ею почти как физическая ноша, и она, не прекращая, жаловалась.

Морган надеялся, что за время его отсутствия в течение месяца что-нибудь изменится. В самом начале года, сразу после того, как он пытался объясниться с Масудом, его собственное здоровье слегка пошатнулось. Может быть, его силы подтачивало разочарование, но так или иначе он вдруг почувствовал себя значительно старше, как будто время его жизни резко сократилось. Врачи поговаривали о туберкулезе. Его опсонический индекс был чрезвычайно низок, что говорило об ослабленной сопротивляемости к болезням, а потому его доктор настаивал на поездке в санаторий. Но в Моргане, глубоко под кожей, шла борьба, и постепенно его тело и его дух восстановились и окрепли. И он твердо намеревался не дать второму по счету разочарованию вернуть его в то болезненное состояние.

Однако теперь ему приходилось бороться не только со своей печалью, но и с печалью, которая отравляла душу его матери. Она постоянно ворчала и обвиняла его в многочисленных проступках, что выбивало у него почву из-под ног. Более того, он оказался в точке, откуда движение вперед было совершенно невозможным. Недавно Морган опубликовал сборник коротких рассказов, но даже литературная форма, в которой раньше он находил особое удовольствие, ему больше не давалась. Он подошел к этому жанру с другой стороны – украдкой, ощущая, что совершает нечто запретное, и вновь начал писать рассказы.

Рассказы были эротическими – воплощение того, что Морган раньше осмеливался только представлять себе. Писал он их не для того, чтобы выразить, но для того, чтобы возбудить себя. Хотя некоторые из рассказов ему нравились, он понимал, что в чем-то повторяется и что не способен отказаться и отвязаться от одного и того же героя – высокий, темнокожий, атлетически сложенный красавец, тот появлялся в сюжете, и все остальное было предопределено. В реальной жизни подобного человека не существовало. Хотя, может быть, наоборот, он пребывал повсюду – прекрасный и недостижимый.

Показать эти рассказы миру Морган не мог. Они хранили в себе его стыд и память о его тайном возбуждении; они несли в себе значительнейшую часть его жизни! Эти истории проникли даже в слова, которыми он пользовался, и отравили их. Он начал было очередной роман, который назвал «Арктическое лето», но сразу почувствовал, насколько пустым получается повествование, насколько тщедушной и нелепой выглядит история. Идея романа родилась в Базеле, на станции, когда он, возвращаясь из Италии, оказался на платформе в ужасной толпе английских туристов, едва не столкнувших его под поезд. Дело было в том, что об этих людях он уже писал. Нелепые английские путешественники, которые теряются, а потом вновь находят друг друга в Италии, – что еще мог он о них сказать? Морган знал их слишком хорошо, и они не стоили его внимания.