Книга: Лето в Бадене - Леонид Цыпкин

 слово издателя

 Человек для меня существо высшего порядка. Как мне кажется - это космическое существо, аналогов нет ему. Человек - существо с огромными возможностями, но и в том числе - это очень страшное существо, потому что ему дарована вся полнота выбора: он может стать святым, а может развлекаться мучением детей.

 из фильма "Сорокин трип" (2019)

 "Лето в Бадене" Леонида Цыпкина в своей домашней библиотеке я имею уже давно, но откладывал чтение, потому что мне не была интересна жизнь Достоевского, чьи произведения я прочитал почти все ещё в школьные годы, а во время срочной службы перечитал «Братья Карамазовы» (для меня - главный роман Достоевского), убедившись ещё раз в том, что это великий роман. Но если в первый раз, читая «Братьев Карамазовых» в школе, я проникся образом Алёши и его религиозно-пафосным возвышением над окружающей его "чернухой", найдя роман жизнеутверждающим, то повторное прочтение дало иной результат. Во второй раз я открыл, что стал воспринимать роман как постмодернистский фарс, сатиру и одновременно трагедию в духе фильмов Квентина Тарантино: все эти истории про убийство Фёдора Павловича, образ манипулятора-Смердякова, вожделение femme fatale Грушеньки Дмитрием и его отцом, сходящий с ума средний брат Иван Фёдорович и смрад от трупа старца Зосимы и многое другое - всё это невозможно воспринимать серьёзно, они там все реально (как говорил Владимир Епифанцев в "Зелёном слонике") поехавшие! И ведь действительно, если бы меня попросили сейчас описать моё отношение к главным сочинениям Достоевского, то во главе угла я бы поставил нездоровое, шизофреническое поведение почти всех его героев. Какой там Сорокин со своими гиперболами, деконструкциями! Достоевский - вот настоящий постмодернист, препарирующий и показывающий истинную подноготную "богоизбранного народа, с его великим, неповторимым путём". Но большинство читателей воспринимает героев Достоевского не через призму здравого смысла, психоанализа, да даже хотя бы постмодернизма, а читают и воспринимают их "на серьёзных щщах" - так, как воспринимал его я сам в школьные годы, когда не имел ни опыта чтения мировой литературы, ни опыта взрослой, самостоятельной жизни. Хотелось бы мне перечитать и другие сочинения Достоевского со своим новым взглядом, но где найти время?

 Неспроста я описал своё новое отношение к Достоевскому, потому что всё чаще встречаю подобное отношение к нему и у современных писателей. Виктор Пелевин в «Бэтмане Аполло» писал, что "русский ум (...) породил величайшую в мире художественную культуру, которая по сути и есть реакция души на крайне сильное и ни с чем не сравнимое по своей бессмысленности страдание. О чем вся великая русская классика? Об абсолютной невыносимости российской жизни в любом ее аспекте. И все. Ничего больше там нет", изобразив Достоевского в «T» игровым персонажем, подпитывающимся жизненной силой убитых им зомби.

 Победоносцев тем временем посадил Достоевского на табурет возле окна и принялся, гладя его по руке, говорить ему в ухо что-то ласковое. Он говорил тихо, но многое Т. все-таки слышал:

 — Душа у тебя живая, Феденька, просто скорбит. Все как подвиг зачтется. А помолишься, так и желтуха пройдет... Живая она, живая, не думай даже...

 из "T"

 У Владимира Сорокина похожее отношение к Достоевскому. Он сделал его одним из персонажей «Голубого сала» и спародировал его художественный, психически нездоровый стиль в главе "Достоевский-2. Граф Решетовский". Сорокин не только писатель, но и художник - Федю (так же его называет и Леонид Цыпкин) он изобразил на нескольких картинах. Вот здесь вы можете сами посмотреть на картины и услышать комментарии художника, перемотав на 38 минуту (но для просмотра видео вам надо будет зайти в свой профиль ВКонтакте) - тык.

 Федя и Владимир

 Роман "Лето в Бадене" посвящён тому же новому осмыслению творчества и личности Достоевского и поиску ключей к пониманию причин возникновения кринджа (от англ. "cringe" - "съеживаться, раболепствовать, низкопоклонничать, проявлять раболепный страх") - главного модуса поведения всех его персонажей. Цыпкин описывает с помощью техники потока сознания "медовый месяц" четы Достоевских.

 Направившись на юг, в Швейцарию, Достоевские заехали в Баден, где сперва Фёдор Михайлович выиграл на рулетке 4000 франков, но не мог остановиться и проиграл всё, что с ним было, не исключая своего платья и вещей жены. (википедия)

Описывая душевные терзания Феди Цыпкин показывает возможные причины их появления: это и отец-тиран Достоевского, это и пережитые унижения в тюрьме, вылившиеся в посттравматический синдром с частичным стокгольмским (над преодолением ровно того же синдрома бьётся главный герой другого важного для меня, сложного и неоднозначного русского романа «Ожог» Василия Аксёнова : )

 противостояние с садистом-следователем, подполковником в отставке Чепцовым, который арестовывал его мать в Магадане, избивал на допросе его друга Саню Гурченко, и упорно продолжает встречаться герою буквально на каждом углу: то в образе гардеробщика валютного «Националя», вахтера НИИ, то шофера чиновничьей «Чайки». И этот детский первородный страх, содрогание под лучом чекистского взгляда ощущаются особенно остро. Именно этот взгляд, это постоянное незримое присутствие изверга и врага не дают герою успокоиться, выдохнуть и зажить полной жизнью. Везде, куда бы он ни пошел, ему видится эта нечеловеческая носогубная складка и седой ежик волос. (из рецензии читателя dem4eg на фантлабе)

Феде кажется, что его постоянно хочет кто-то унизить, выставить в смешном свете, даже в жене он часто видит недоброжелателя, желающего уничтожить его счастье от нечастых успехов. Однажды он даже задумывается о том, "как руки будут сжимать её горло", но тут же раскаивается, падая в уничижительном порыве на колени, целуя её платье, ноги, целуя простынь, на которой она сидит. "Я тут же выброшусь, покончу с собой...вы вынуждены страдать из-за меня - за это я ненавижу себя." После нескольких таких угроз Анна Григорьевна уже перестаёт воспринимать их всерьёз, привыкая к спектаклям мужа, стоически перенося его выпады, помогает Феде в трудные минуты, сохраняя брак.

 Вместе с описанием жизни четы Достоевских и попыткой понять глубоко несчастного Федю, вечно оказывающегося на коленях перед женщинами (не только женой), еврей Леонид Цыпкин описывает своё любовное отношение к творчеству Достоевского, посещая и фотографируя связанные с ним места в Санкт-Петербурге, задаваясь вопросом: почему не только он, но и многие другие известные ему евреи также кропотливо изучают наследие, жизнь Достоевского, герои которого часто с отвращением относятся к "жидкам" и "жидочкам", а сам он - известен был своим антисемитизмом, от чего кто-то может решить, прочтя мою рецензию, что в "Лете в Бадене" он нарочно описывает нездоровую часть социального поведения Достоевского, но нет - это не месть, а наоборот - искреннее сочувствие несчастному человеку, который как никто другой смог точно описать самые страшные и сложные черты русского человека, над преодолением которых он вынужден биться всю жизнь, вытравливая их из себя, потому что сам Достоевский с ними вёл непримиримую борьбу, высасывающую из него все жизненные силы и отравляющую жизнь не только ему, но и его близким.

 Несколько слов о музыкальном сопровождении. Я советую читать "Лето в Бадене" так, как прочёл его я, слушая легендарный альбом "Lift Your Skinny Fists Like Antennas to Heaven!" группы Godspeed You! Black Emperor, основополагающий для жанра построк. Альбом, как и текст, состоит из четырёх частей-"песен" - их можно слушать вместе с каждой частью "Лета в Бадене", тогда музыкальность потока сознания Цыпкина раскроется с ещё большей поэтической силой.

Удивительно, но факт: человек образованный, с богатой семейной историей, много работающий, профессор, не имея возможности ни путешествовать, ни быть опубликованным, путешествует в своих фантазиях перевоплощаясь в своего кумира - Ф.М.Достоевского. Звучит вызывающе, но если подумать - каждый, кого творчество ФМ оставило неравнодушным, нашли в нем себя, про себя и о себе. Причем, не лестное, местами саднящее и ноющее. Собственно, этим его творчество и оставляет безрадостно неравнодушными своих читателей. Если ему можно быть нами, почему нам нельзя побыть им? В случае неудачи никто и не узнает, да и в случае удачи - тоже.

Не знаю, чего тут больше - анализа творчества кумира или профессионального понимания индивидуального нейрологического анатомического строения его мозга. Автор патологоанатом и потомственный ученый, кажется, что ему что-то известно, но он нам не говорит. Он вообще не стремился делиться с читателями своими литературными изысканиями, так как они не вписывались ни в какие дозволенные государством нормы творчества. Они к нам пришли из другой страны с восторженными эпитетами авторитетных экспертов.

Прочитав роман, хочу разделить свои впечатления надвое. Впечатление первое - о кумире или главном герое романа. Впечатление второе - об его авторе.

О кумире. Кумир омерзителен, болен, одержим игроманией, жалок и жесток в своем эгоцентризме. Но самое страшное, кажется, он таким и был. Мое интуитивное понимание, основанное на изучении его романов, соглашается, верит, что таким и был их создатель. Но есть во мне и небольшой протест, что не только таким он был, если допустить что только таким, то не создал бы своих шедевров, значит, все таки из этих состояний иногда выходил, значит, это не исчерпывающий набор качеств, значит, все-таки, были и трудолюбие, и собранность, и трезвый ум.

Об авторе. Здесь загадка посложнее. Мне кажется, мы потеряли кого-то, кто тоже мог бы стать чьим-то кумиром. Мне кажется, мы дали пройти мимо незамеченным таланту. Как талант был вынужден жить в скудном мире впечатлений, так и мир остался скудным с малым количеством граней и тусклым, мутным свечением, из-за отсутствия свечения талантов. Замкнутый круг тусклого цвета. После разрыва которого стало еще тусклее и принято ностальгировать по двадцати отличным фильмам, разбирать их на цитаты, ставшими пословицами, по двадцати отвратительного качества мультфильмам, но горячо любимыми за неимением других (или из-за наличия чрезмерно глубоких смыслов) и тоже разобранных на цитаты, ставшие пословицами. Но впрочем, здесь не об этом. Автор, рассказывая о кумире, вплетает в сюжет собственный маршрут, описывает визиты к своим персонажам. С главной темой их объединяет - Ленинград, город Достоевского, город блокадников. И смерть. Город убогих жилищ вначале героев Достоевского, после - унижающих честь и достоинство условий жизни интеллигентных людей Ленинграда коммунистических времен. Их истории заслуживают большего внимания, о них можно было бы писать без оглядки на кумира, они могли стать полноценными героями полноценных книг. Но видимо - не судьба. Смерть рано забрала того, кто решил писать о ней и кому было что о ней рассказать с необывательской точки зрения. Жаль.

О книге. Здесь все сложнее, текст очень плотный, порой даже создается впечатление его искусственной набитости, поэтому читается тяжеловато.

Да и Достоевкий в нем не щегол - и получается очень тяжелая атмосфера: тяжелая история, тяжелый язык, тяжелые эмоции. Книга несомненно понравилась бы мне больше, если бы не было так тяжело.

По-поводу событий в книге сказать особо нечего - это просто все очень страшно. Помню как страшно было читать Игрока , теперь понимаю, почему.

Как и многие, думаю, современные женщины - не понимала его жену. Так и не поняла любила ли она его, преклонялась ли, терпела ли, жалела ли... В общем что заставляет беременную женщину отдать все деньги мужу-игроку и подрабатывать переводами, чтоб не остаться на улице?

Большой остался вопрос к автору, почему были выбраны именно эти два периода их жизни - Баден и смерть?

В любом случае, книга достойно быть прочитанной, просто чтобы понять какой результат могут дать мечты и любовь к творчеству.

А синтаксис тут – как бесконечно прыгать на скакалке. Или бежать по эскалатору. Три минуты, семь, десять, пятнадцать минут, и. Ты прыгаешь уже больше на автомате, и тут главное не задумываться, потому что, задумавшись, начинаешь бояться сбиться и упасть лицом на асфальт. Начинаешь бояться, что собьется дыхание, подвернешь ногу, вывернешь запястье, упадешь и всё. И такая утрированная до крайности наша любовь к тире. Здесь я, конечно, с легкостью могла бы начать сеанс дешевой лингвофилософии. Что такая стилистика это отражение реального мира, и она же способ конструирования художественной вселенной – в этом прерывистость событий, но бесконечность череды, – и перебивчивость с попыткой не сболтнуть лишнего, но сказать много, – и постоянное противопоставление героя Достоевским, – и постоянное уточнение (то есть синтаксическое приложение) (одного к другому), – и приложение несвязуемых сущностей к одной реальности – и чего только еще. Однако же это тяжело читать, потому что будто сто девяносто страниц – так мало, но так тяжело! и сколько это было бы в минутах, интересно, – а сто девяносто страниц прыгаешь на скакалке, не позволяя себе расслабиться вообще. Или сто девяносто страниц барахтаешься на одном месте на глубине, н позволяя себе расслабиться, хотя знаешь, что если просто перестанешь сучить руками и ногами, то не пойдёшь ко дну, но почему-то ужасно неприятно, не чувствуя ступнями дна, оставаться недвижимым, и ты барахтаешься, попутно хлебая воду, и устаешь, и начинаешь биться еще сильнее, и еще устаешь, и так до безумия. Или (самое простое) – будто говоришь без остановки, говоришь без остановки, без остановки, и обычно дыхание сбивается воздуха не хватает ты замолкаешь – а тут его хватает еще немножко – и еще немножко – и немного еще – и замолкаешь, удивленный, с выпученными глазами, на сто девяносто первой странице.

Пожалуй, главное переживание этого романа – стилистика, а не судьба героев. Стилистика вообще, не только собственно языковая. Что-то еще, но не судьба героев (она-то известна с конца наперёд), во всяком случае, не переплетение в одной огромной реальности «теперь» и «тогда», Ленинграда и Германии, лирического автобиографического героя и Феди с Аней, на чём так твёрдо настаивает Сюзан Зонтаг в предисловии к этому изданию. Малая насыщенность, бледность ленинградского советского фона не умаляет его значимости, но совсем не добавляет ему значительности, и, да, он остается единственным возможным разводящим в этой истории, да, этакой точкой сборки – но его видно, пока не гаснет свет, после аплодисментов и еще немного в антракте, а в основном действии он просто незаметно есть.

Так что мне бы хотелось всё развернуть и сказать, что роман вообще не о том, ничего там не сплеталось.

В первую очередь – она человеческая – это роман-Достоевский, портрет художника в юности. И еще огромный кусок рефлексии, поделённой на панибратство (выделка читателей, привыкших к внутренним беседам, к одиночеству наедине с литераторами на полях читаемых книг, и потому чувствующих право говорить о писателях вольно, как о соседних людях), и этот кусок будет хорошо понятен тому, кто читал том за томом и всерьез «увлекался творчеством», чувствовал когда-нибудь иррациональную близость с великим Ф.М.; и она же будет вообще неясна тому, кому Достоевский чужд, а таких половина.

Во вторую очередь это, конечно, роман филологический, и, может быть, в этой стезе есть в нём много кардинально большого (оставим пару строчек), но для меня, наивного читателя, нет в нём ничего, кроме другого – что человек осмелился сказать о психологической жизни Достоевского, как мы изредка друг другу по ночам в пьяных исповедях; как будто он берёт на себя смелость за Достоевского во всем признаться.

И берёт, конечно, смелость за нас самих во всём признаться.

— он поставил на zero и сразу спустил почти половину выигранной суммы, поставил на rouge и снова проиграл — вокруг него все как-то сразу потускнело, на лицах, окружавших его проглядывала теперь еле сдерживаемая радость, карусель вращалась теперь только по инерции — он снова летел с горы, больно ушибаясь и чувствуя, что ему не за что ухватиться, — вся его теория с падением ничего не стоила — он просто придумал ее, чтобы сделать не столь болезненными свои ушибы, представив их себе и другим в ореоле какой-то великой идеи и жертвенности, — впрочем, не поступаем ли и мы подобным образом, то и дело обманывая себя, придумывая удобные теории, призванные смягчить удары, наносимые нам судьбой, или оправдать наши неудачи и слабости? — не в этом ли кроется разгадка так называемого перелома, который произошел с Достоевским на каторге? — болезненное самолюбие его никогда не сумело бы смириться с теми унижениями, которым он подвергался там, — выход был только один: считать эти унижения заслуженными — «Я несу крест и заслужил его», — писал он в одном из писем, — но для этого следовало представить все свои прежние взгляды, за которые он пострадал, ошибочными и даже преступными, — и он сделал это, неосознанно, конечно, — сама охранительная природа человеческой психики, особенно психики человека не слишком сильного духом, не способного дать пощечину Кривцову, как это сделал один из заключенных, или отомстить своим обидчикам, сама природа его психики сработала, сделал это за него, не только не сообразуясь с доводами разума, но в корне изменив, приспособив их к себе, и только лишь иногда, в крайние минуты своей жизни, словно вольтова дуга в темноте, вспыхивали притоптанные и загашенные видения и образы, озаряя своим безжалостным светом картины и сцены каторжной его жизни и ссылки, и тогда он содрогался и вступал в мысленное единоборство со своими обидчиками, но даже и тут оказывался побежденным, и точно такое же спасительное для его духа чувство вины испытал он во время той истории на рулетке с незнакомым господином —