Книга: Братья Карамазовы. Роман в четырех частях с эпилогом. Части 3, 4 - Федор Достоевский

Но от судьбы и филологии не уйдешь. И вот, нарезая фрукты-ягоды вида томат для овощного салата после пятичасового экзамена, на котором вдоволь наслушался про Брюсова, этого чорта нашей словесности, прозаседавшегося еще до того, как это стало мейнстримом, я, что логично, не мог не думать о Достоевском.

Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения.

Ф.М.Достоевский, «Братья Карамазовы»

Дабы не утомлять читателя (и себя) лишним повторением слов Довлатова и мыслей Борхеса, а также описанием «трафаретного» метода, отошлю его к первой статье этого сборника. Также прошу достопочтенного читателя не считать сей экзерсис претендующим на какую-то научную ценность или оригинальность, ибо начитанность моя в тонком искусстве толкования произведений Федора Михайловича за последние десять лет не только не возросла, но, кажется, наоборот, уменьшилась. Так что если уважаемому читателю известно, что идеи эти уже у кого-то звучали, то мне будет весьма и весьма любопытно и даже душеполезно ознакомиться.

При этом наложение некоего «трафарета» позволяет мыслящему отсечь все «лишнее», не претендуя на полноту трактовки, но подсвечивая и делая видимым именно то, что алчущий гимнастики мозг считает наиболее важным в очередном упражнении.

В качестве объекта для размышлений в этот раз мозг мой любезно подсунул мне глыбу «Братьев Карамазовых», а в качестве «трафарета» — известную фольклорную формулу «было у отца три сына»[1].

Итак, было у отца три сына: Дмитрий, Иван и Алексей. И вроде бы все могло бы быть хорошо (насколько это вообще возможно), если бы не случайное[2] появление на свет четвертого — незаконнорожденного — сына, Павла Федоровича Смердякова. Родился Смердяков в бане, месте нечистом (хотя это-то как раз вписывается в традицию, но с другой стороны: «…ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто...», — говорит ему Григорий). Матерью его была местная юродивая Лизавета Смердящая, по слухам, изнасилованная Карамазовым-старшим (вскользь замечу, что здесь возникает мотив вывернутой, изнасилованной святости[3], а прозвище юродивой и, следовательно, фамилию Смердяков можно рассматривать и как своеобразную «рифму» к «провонявшему» старцу Зосиме). Сам факт незаконнорожденности Смердякова и рождение его в результате преступления уже говорит о нарушении некоего природного Закона, гармонии, из-за чего и случается «катастрофа», ибо Природа не только «не терпит пустоты», но не приветствует и избыточность.

Идем дальше. Как отец проявляется в трех сыновьях, так и ветхозаветный Бог-творец (про)являет себя в образе Троицы: Бог-отец (в новозаветном понимании как бы подменяющий собою образ иудейского ветхозаветного Бога), Бог-сын и Бог-Святой Дух. Старший умный был детина — Бог-отец, Бог-творец, соотносимый с ветхозаветным Богом, но не тождественный ему; Демиург, сотворивший мир материальный, тварный; хотя, в отличие от мстительного и карающего Бога Ветхого Завета, ему уже не чужды сострадание и любовь, идеи прощения и даже самопожертвование (в лице Бога-сына). Средний был и так и сяк — Бог-сын — двойственная сущность, Богочеловек, человекобог. Младший вовсе был дурак — Св. Дух — «дурак», в том смысле, что сама природа этой исключительно духовной ипостаси чужда миру материальному, логика которого не может объективно восприниматься рациональным мышлением или здравым смыслом (ср. отношение к юродивым, блаженным, «сумасшедшим» как к осененным присутствием Св.Духа и т.д.).

Посмотрим, как реализуется данная «модель» в «Братьях Карамазовых». Сразу оговорим, что происходит это в определенной степени  в пародийном ключе, ибо происходящее внизу есть отражение происходящего «наверху», причем отражается оно в кривом зеркале. Посему к любому сакральному именованию достопочтенный читатель может свободно присовокуплять приставку анти- или квази- сообразно своему мировосприятию, я же, следуя величайшему закону языка — экономии речевых усилий, — ее вовсе опущу.

Уже сама фамилия Карамазов обычно возводится к тюркскому кара ‘черный’ (карамазый — ‘смуглый, черномазый’), однако известны варианты, восходящие к русскому слову кара или тюркскому же причастию со значением ‘не глядящий’. Мне же, испорченному рассмотрением множества одновременно возможных источников происхождения псевдонима Д.И.Ювачева, слышатся здесь созвучия с тюркским именем Карам ‘щедрость, великодушие’ и исламским понятием харам, примерно соответствующим нашему понятию грех (хотя может обозначать нечто священное, запретное — ср. мечеть аль-Харам).

Логично, что в приведенной системе Федор Павлович видится мне отражением ветхозаветного Бога: он «зол и сентиментален», своеволен, азартен, ему практически чужды понятие раскаяние, искупление и прощение. Однако именно этот «злой шут», как он сам себя не единожды именует, дан в системе романа в качестве некоего Абсолюта. При этом не чужд он и толики Божественного: на это намекает само имя Фёдор ‘дар Божий’, хоть и с дополнением Павлович (Павел — ‘маленький, незначительный’). Вскользь также замечу, что хоть какие-то «положительные» чувства он время от времени испытывает только к двум сыновьям — среднему и младшему, но не старшему (который, согласно любой традиции, должен занять место отца) и тем более не побочному.

Идем дальше. Дмитрий должен у нас соответствовать христианскому Богу-отцу, и действительно — из всех трех братьев он больше всего похож на Федора Павловича: та же страсть к кутежам и разврату, та же несдержанность в эмоциях и поступках, гневливость и проч., но Митя уже способен раскаиваться и даже готов пойти на страдание, дабы искупить грехи. При этом близость Богу-творцу заключена уже в самом имени Дмитрий ‘посвященный Деметре’, то есть богине плодородия, богине-матери, силе творения (к слову, есть тут и определенное созвучие со словом демиург). Интересно, что и разговор с Алешей Дмитрий начинает с гимна «К радости» Шиллера, в котором упоминается Церера, и восхищения «божьим миром». При этом Митя постоянно противостоит отцу, начиная от споров материальных, связанных с деньгами и землей, и заканчивая любовью-страстью к одной и той же женщине. Таким образом, именно Митя вроде бы должен «вытеснить» отца, поэтому он и является самым «логичным» убийцей Федора Павловича.

Среднего сына — Ивана Федоровича — вполне можно соотнести с образом Бога-сына, он действительно «и так и сяк»: его статья была принята «и церковниками, и атеистами», он и верует в Бога, и отвергает его, причем как бы напоказ, он не принимает «божьего мира» — мира «ветхого», грешного, полного страдания. Есть у Ивана и «апостолы» (тот же Смердяков, например). Формально именно «учение» Ивана приводит к убийству «ветхозаветного Бога» (вот вам и «не мир, но меч»). (Заметим в скобках, что рассуждения Федора Павловича о «крючьях» а аду есть, по сути, рифма, отражение и зерно максимы «коли Бога нет — все позволено»). Именно Иван проходит через постоянные искушения неверием, малодушием, трусостью и даже явлением черта.

С фигурой Иисуса среднего Карамазова связывает и имя — через «возлюбленного ученика» Христа Иоанна. То есть Иван оказывается — как бы бредово это ни звучало — «главным» апостолом собственной идеи, к тому же неслучайно именно Ивану принадлежит авторство своеобразного Апокалипсиса — легенды о Великом инквизиторе — о Страшном суде, но не над грешниками, а уже над самим Христом, о мире, где Он не нужен, ибо «меч» его обратился против Него же, где все настолько искажено, что невозможно возлюбить ближнего своего, где не нужна свобода, принесенная Им, и где единственным выходом остается молча поцеловать Великого инквизитора (уж не отражение ли это поцелуя Иуды?) и уйти. Таким «изгнанным» или даже «невернувшимся» Христом является и Иван. Притом нельзя не отметить сходство с другим «непринятым христом» Достоевского — князем Мышкиным — оба сходят с ума: Мышкин — «окончательно», Иван — пока неизвестно. Таким образом, даже если Иван — «Иисус», то тот Иисус, которого миновала «чаша сия» — не зря же само имя Иван в приблизительном переводе означает ‘Бог помиловал’.

Далее. Алеша — младший сын — «дурак» («чудак», как его в самом начале характеризует сам Достоевский). Существо, чуждое миру «земному» и его логике. Уже в «предисловном рассказе» Достоевский называет его  главным своим героем, при этом основная его деятельность должна начаться в будущем. Имя Алексей значит ‘защитник’, коим он во многом и является (или пытается), многие герои — от отца до Грушеньки ищут в нем «утешителя» или даже человека, который может единственно истинно рассудить («Душу истины»). Здесь не могу не вспомнить «Третий Завет» — Завет Св. Духа —  о котором писали и говорили многие деятели русского авангарда[4]. В этом плане показательна его дружба с мальчиками, символом будущего в романе. Интересно также то, что сам Достоевский называет Алешу «реалистом» и говорит, что у реалистов не  вера от чуда, но чудо от веры (здесь явное совпадение с мировоззрением Д.И.Хармса, представителя реального  искусства). Кроме того, множество исследователей сходятся во мнении, что вот втором — «основном» — томе «Братьев Карамазовых» должен был стать  цареубийцей что в данной — чересчур вольной — трактовке может также намекать, что ему предстоит «убить»  Царя Иудейского так же, как Он — в свое время — «убил» ветхозаветного Бога.

Некоторые исследователи, называющие «старшим сыном» Ивана (В.Е. Ветловская, в частности), считают неслучайным, что Иван и Алеша —  единоутробные братья, а Митя (который, по этой концепции, «мечется» между двумя полюсами) был рожден другой матерью. На мой взгляд, такое деление действительно «неслучайно», с той лишь разницей, что «старший сын» является все-таки порождением и продолжением Ветхого Завета, а «средний» и «младший» — уже новозаветные «изобретения».

Любопытно также отметить, что все дети Федора Павловича так или иначе попадают «под крыло» его слуги Григория. Григорий (‘бодрствующий’ — и ведь он действительно бодрствует: и мальчиков «спасает», и самому Федору Павловичу «на выручку» летит) имя уже христианского происхождения, таким образом, получается, что все три (четыре, но он этом позже) брата все-таки «герои» Нового завета, а не Ветхого.

Но перейдем же к главному вопросу, которым я задался с самого начала — кто же такой Смердяков в этой системе координат? Казалось бы, если Смердяков — та самая «случайная погрешность», приведшая к нарушению гармонии и «катастрофе», то именно он и должен либо самоустраниться, либо освободить себе место, «убрав» одного из прочих участников «уравнения», логичнее всего — Федора Павловича (уже само сочетание имен — Федор Павлович и Павел Федорович — говорит о противоположных их «зарядах», в сумме дающих ноль), что он, собственно говоря, и делает. И поскольку он изначально не обладает необходимой «массой», способной восполнить пустоту в Природе (Павел — ‘маленький, незначительный’), то самоустраняется.

Однако если вспомнить мою предыдущую заметку о Рогожине, то Смердяков оказывается вторым сыном Божьим — Иудой. Ведь именно Иуда, согласно концепции героя Борхеса, должен был искупить грехи человеческие, возвеличив Христа, а на себя взяв вечный позор, вечное проклятие и самые страшные грехи — предательство и самоубийство (в случае Смердякова сюда еще добавляется отцеубийство).

Смердяков, по сути, является двойником Ивана, его ровесником, его «обезьяной», но и главным его «апостолом» в романе, жаждущим доказать свою «веру» и верность идеалам «учителя» (кроме того, он отлично рифмуется с чертом Ивана: оба «лакеи», пересказывающие мысли Ивана, оба пошляки в широком смысле слова и т.д.). Однако стоит отметить, что есть еще два литературных персонажа, на мой взгляд, в некоторых моментах схожих со Смердяковым. Во-первых, это — как это ни странно — князь Мышкин, которого М.Н.Эпштейн возводит к образу маленького человека Башмачкина[5] и с которым Смердякова роднит падучая[6]. Во-вторых, это андреевский Иуда из Кириафа, и тут сходства намного больше: и неприятие другими людьми (ср. «нет, не наш он, этот Иуда» и «ты не человек…»), и совершение преступления отнюдь не ради материальной выгоды, как должно было бы казаться (ни тот, ни другой так и не воспользовались деньгами —ср., кстати, суммы 30 серебряников и 3 000 рублей), но ради признания своего учителя (ведь Смердякову очень хочется доказать, что он ровня, хочется признания Ивана), и самоубийство через повешение…

Таким образом, мы получаем мир с нарушенной гармонией, отрицающий Христа, но имеющий хоть какую-то надежду на продолжение в будущем, в Завете Св. Духа, что бы это ни значило. К сожалению, без текста второго, «основного» тома «Братьев Карамазовых» можно лишь предполагать, как должна пойти дальше История. Но мог ли Достоевский (если бы у него хватило времени) написать этот «второй том», учитывая, что между Христом и Истиной он бы всегда выбрал Христа, как мы все помним? Я думаю, вряд ли. Так что — больше вопросов, чем ответов. Но ведь этим и отличается «Большая» Литература.

[1] Уже после написания основной части данной заметки случилось мне ознакомиться с записью передачи «Игра в бисер» (ТК «Культура»), посвященной «Братьям Карамазовым». В ходе беседы К.А.Степанян, ссылаясь на В.Е.Ветловскую, упомянул сию фольклорную формулу, правда в том ключе, что старший сын — «умный детина» — Иван, а Митя получается «и так и сяк». Работу В.Е. Ветловской (Ветловская В.Е. Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». — СПб., 2007. — сс. 230-236), с которой я некогда уже знакомился, я нашел и просмотрел заново. Действительно, упоминание дано формулы имеет место быть, но в несколько ином ключе, посему спокойно продолжаю сей экзерсис.

[2] Важность случая для Достоевского отмечает, в частности, Д.С.Лихачев (Лихачев Д.С. Достоевский в поисках реального и достоверного // Лихачев Д.С. Литература — реальность — литература. — М., 2017. — с.54).

[3] Лихачев Д.С. Достоевский в поисках реального и достоверного // Лихачев Д.С. Литература — реальность — литература. — М., 2017. — с.55

[4] См., например, Кацис Л. Ф. Пролегомены к теологии ОБЭРИУ (Даниил Хармс и Александр Введенский в контексте Завета Св. Духа) // Кацис Л. Русская эсхатология и русская литература. — М.: ОГИ, 2000. — с. 467-488.

[5] Эпштейн М.Н. К образу переписчика: Акакий Башмачкин и князь Мышкин // Эпштейн М.Н. Слово и молчание: Метафизика русской литературы. — М., 2006.— сс.27-40.

[6] Интересно отметить, что, согласно некоторым народным верованиям, дух Иуды не может найти себе пристанища, скитается по земле и, вселяясь в человека, вызывает падучую.

«Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся  весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого, поверишь ли, не знаешь, за что и любишь...”

«И вечно так, всю жизнь рука в руку!»

«Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды не в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе, и к другим.»

Вот они два отца - Федор Карамазов и Снегирев, в одном случае гибнет отец, в другом сын - и как разительно отличаются эти истории.

Карамазова не жалко, от отвратителен, Снегирев тоже не самая приятная фигура, но как разительно отличается его отношение к сыну и отношение сын к нему.

Возможно ли представить, чтобы Илюшечка поднял руку на своего отца - никогда! Однако же в случае с Дмитрием это не выглядит противоестественным.

Еще одна отеческая фигура - это старец Зосима - отец для всех живых существ, такой каким и должен быть настоящий церковный человек.

Помимо всех глубоких нравственных и философских смыслов, которые конечно здесь на первом месте, не могу не отметить детективную составляющую,

вроде бы и очевидно что Дмитрий не убивал, а все таки - кто же тогда? и зачем, и как?

Ну и в свете последних событий не могу не закончить рецензию великой цитатой

И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. (Иван Карамазов)

Сразу же мне показалась очень классной та роль рассказчика, что выбрал себе автор, роль очевидца, мол сам слыхивал, видел, помнит было. Это здорово, словно рассказ дедушки про абсолютно реальные события и людей.

Мне также понравилось повествование с точки зрения разных героев, это дополняет описание происходящего всё новыми и новыми деталями.

Сперва автор знакомит нас со всеми героями романа, не занудно и не скучно, а мимоходом, но так искусно, что буквально через несколько страниц, мы со многими знакомы и в курсе всех событий. Одних героев уже любишь, другие же тебе неприятны.

Со всей серьезностью скажу, что от книги не оторваться. Читать было интересно! Не смотря на объем, страницы порхали быстро.

Повествование бодрое, герои переживают всю гаму чувств, радуются и страдают. А сам роман становится детективом – кто же убил старика Федора Павловича?

Что касается сюжета, то страсти здесь горят не шуточные. Соперничество за девушку между отцом и сыновьями. Тут уж не любовь, а что-то мерзкое.

Сложно передать, что происходит на страницах книги – так много в ней деталей и действий. Персонажей также много, но совсем не для создания толпы в книге, каждый из них играет определенную, точную роль, и все они дополняют друг друга и создают целостность происходящего. Невероятная, крутая задумка автора!

Хочу заметить, что в романе много разговоров религиозного содержания, практически незаметно переходящие в философские. И порой этому посвящены целые главы. Я лично такое умею фильтровать, но кому-то подобные темы могут показаться довольно тягостными. Мой вам совет, читайте большими заходами.

Ну а что же Грушенька, она восхитительный персонаж с очень незавидной судьбой. Обманутая и брошенная пять лет назад бедная девушка, сейчас озлобленная, сама соблазняет и ссорит отца с сыновьями. Но вот обманщик ищет встречи с девушкой и обиды, слёзы, презрение – словно всколыхнули воздух и травят умы героев.

В своё время мне казалось, что я вполне неплохо разбираюсь в отечественной классике, и только с переездом за рубеж поняла, насколько же я ошибалась. Я всегда испытываю невероятный восторг и гордость, когда общаюсь с иностранцами, знакомыми с шедеврами русской литературы, - но меня каждый раз охватывает лютый стыд, если они читали то, чего я ещё не читала. А ведь Достоевский неизменно возглавляет топ-3 самых известных русских авторов за пределами нашей родины. Признаться честно, читала я у него крайне мало, всего два романа - "Преступление и наказание" и "Идиот" из обязательной программы. И если откровенничать до конца, то я не притрагивалась к Фёдору Михайловичу с тех самых пор, как выпустилась из школы. Итак, не прошло и десяти лет...))

Я до сих пор помню с каким надрывом наставляла нас учительница по литературе, что "Преступление и наказание" - это не детектив. Также и здесь. Сказать, что "Братья Карамазовы" детектив - это существенно ограничить столь многогранный труд, осмелюсь даже утверждать - свести его к наименее прописанной из всех линий романа. Ни для кого не секрет, что речь здесь пойдёт об отцеубийстве. Это отнюдь не спойлер, т.к. преступление будет упомянуто уже в самой первой главе, при разговоре у старца Зосимы, - да и в принципе эта информация восходит к категории общеизвестных фактов. Останется лишь выяснить, который из братьев и за что пошёл на столь страшный грех. Вот только произойдёт это преступление лишь во второй части данного "кирпича" на тысячу страниц и раскручиваться будет отнюдь не с той стремительностью, как в романах Агаты Кристи, хотя Достоевскому точно нельзя отказать в мастерстве нагнетать атмосферу. Поэтому линия расследования и суда здесь вторична, преступление здесь - лишь прорвавшиеся наружу последствия той драмы, что разворачивается в душах "карамазовцев". Хотя читатели до сих пор не могут сойтись во мнениях, кто же убийца.

"Братья Карамазовы" - это роман философский и глубоко религиозный. И удивительное дело. Я ведь отнюдь не любитель религиозных рассуждений в литературе - но Фёдор Михайлович единственный, кто умеет меня не просто удержать за чтением, но и держать при этом в небывалом эмоциональном и интеллектуальном напряжении. Один лишь "Великий инквизитор" чего стоит! Полноценный роман в романе! В "Преступлении и наказании" автор задал всемирно известный вопрос: "тварь ли я дрожащая или право имею?" Здесь он идёт ещё дальше, размышляя о том, всё ли позволено. И эти рассуждения являются квинтэссенцией всего мыслительного пути Достоевского на тему существования бога и нравственности человека.

Сложно судить о творчестве писателя по паре романов, и всё же "Братья Карамазовы" несколько удивили меня отсутствием сильного женского персонажа - подобно неукротимой Настасье Филипповне или той же самоотверженной Сонечке Мармеладовой. Сказать по правде, дамы в этом романе меня даже раздражали - и в особенности "эта ужасная женщина" Грушенька. Вот не прониклась я её тяжёлой судьбой, и хочется присмаковать тут крепкое словцо, но не буду, - все же культурные люди, интеллектуальную литературу читаем :) Наверное, я ещё мало пожила на этом свете и просто весьма наивный человек, но у меня до сих пор в голове не укладывается, как это из-за одной женщины могут схлестнуться отец и сын. И кому только в голову пришло сравнить её с Еленой Троянской?

И вообще поймала себя на мысли, что здесь нет ни одного персонажа, который бы мне понравился. Прописаны они все бесспорно талантливо, - как главные, так и многочисленные второстепенные, - но ни одного, кто бы мне понравился, с кем бы я могла себя соотнести или уж тем более взять себе в пример. И в этом плане здесь сложно не согласиться с Э. Лимоновым:

На Западе считают, что Достоевский лучше всех сообщил в словах о русской душе и изобразил русских. Это неверно. Истеричные, плачущие, кричащие, болтающие без умолку часами, сморкающиеся и богохульствующие - население его книг - достоевские. Особый народ: достоевцы. С русскими у них мало общего (с) Священные монстры

Для персонажей данного романа тем более существует отдельное слово - "карамазовцы", - которое вводится в оборот уже самим автором. Я соглашаюсь с Э. Лимоновым ещё и опираясь на собственный опыт: в далёкие школьные годы я уже пыталась подступиться к роману, пыталась я и смотреть экранизацию, но отложила в долгий ящик - слишком много драмы, скандала, надрыва. Я и сейчас, конечно, не особо изменила своё мнение: не представляю, чтобы мог подобраться такой вот городок Скотопригоньевск, где что ни житель - персонаж. Но вот что любопытно: в предисловии к французскому изданию романа Пьер Паскаль высказывает идею о том, что каждый из братьев Карамазовых отображает собой один из обликов, или точнее один из периодов жизни Достоевского - безудержный сладострастец Дмитрий, интеллектуал-атеист-социалист Иван и набожный Алёша. Пожалуй, ближе всех мне был здесь рационалист Иван - "умный, душевно слабый, с тёмным характером". Страшный человек. Очень убедительный персонаж. И потому по-своему очень притягательный.

В целом, это невероятно сильный, глубокий, многогранный роман, который подобно мощному потоку вобрал в себя идейные воды всех предыдущих творений автора. Он должен был стать "вступительным романом" в заключительной дилогии Достоевского, но вместо того сам стал его magnum opus. И сейчас я с праведным трепетом задаюсь вопросом: если "Братья Карамазовы" были только вступлением, каким бы он был, этот "главный роман"?

И, напоследок, такая вот ирония судьбы: всем известно, что Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой никогда не были друзьями и в определённой степени даже соперничали между собой, хотя и относились к творчеству друг друга с должным уважением, - они даже не были знакомы. Тем не менее, когда Толстой отправился в свое последнее путешествие, на его прикроватной тумбочке осталась книга, которую он читал перед самым своим бегством… "Братья Карамазовы" Ф.М. Достоевского