Текст книги "Робин Уильямс. Грустный комик, который заставил мир смеяться"

Дэйв Ицкофф
Робин Уильямс. Грустный комик, который заставил мир смеяться

ROBIN

Dave Itzkoff

Copyright 2018 by Dave Itzkoff.

Фото на обложке: © Maarten de Boer / Contour / GettyImages.ru

© ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Пролог

Конец лета 1977 года. Никто в Большом Американском Мюзик-холле больше не хочет смеяться. Уже несколько часов этот старый изысканный театр в Сан-Франциско, который даже его завсегдатаи порой сравнивали с публичным домом на Пиратском берегу, наполнен сигаретным дымом. Зловонный воздух подогревался светом от камер, а за дубовыми столами, на балконах, под электрическими канделябрами собралось порядка шестисот одетых в домашние костюмы и цветочные принты человек. Они просидели здесь весь вечер в ожидании бесплатного увеселительного мероприятия и телевизионной съемки. Все – обожающие культуру люди в свободомыслящем городе, который позже разорвет от юмористических талантов. На протяжении многих лет они уже тысячи раз видели и слышали стендап-шоу с участием исполнителей из близлежащих клубов, да и в этот раз ожидали того же. Но в самый жаркий момент шоу пропало электричество, свет погас и всех накрыла душная ночь. Покидать помещение запретили, даже в туалет нельзя было отлучиться, атмосфера в этом огромном зале постепенно из просто душной превращалась в невыносимую. Трудно представить аудиторию, менее восприимчивую к шуткам.

На сцену выходит симпатичный коренастый мужчина двадцати шести лет, абсолютно равнодушный к накаленной обстановке и раздраженным зрителям. На фоне золотого бархатного занавеса Мюзик-холла он выглядит странно в своем коричневом костюме, под которым видна не первой свежести белая футболка и еле сдерживаемые воротником пучки волос на груди, плавно переходящие на руки. На голове сидит неудобная меховая шапка в русском стиле, сам он обтекает потом, зато по лицу расплывается искренняя открытая улыбка. Мужчина очень похож на русского, особенно когда начинает говорить с сильным акцентом под вялые аплодисменты: «Спасибо за овации, большое спасибо». Озадаченная толпа взрывается смехом. Шоу еще не началось, а артист уже овладел публикой.

Во время выступления этот молодой человек, Робин Уильямс, перевоплощался в бесчисленное количество образов: то он суетливый угодливый советский стендап-комик, то Супермен под кайфом, летающий в разные стороны словно после употребления наркотиков, то калека Квазимодо, каким его показал Чарльз Лоутон в «Горбуне из Нотр-Дама». Робин делает короткую паузу, чтобы озвучить рекламу, в которой он играет Жака-Кусто, и начинает говорить своим естественным голосом в таком темпе, что его речь кажется очень формальной, словно мужчина играет очередную роль. К концу четырехминутного выступления, когда артист снимает пальто, под которым видны радужные подтяжки, он уже пропитан потом. Уильямс готов изображать столько характеров, сколько понадобится, чтобы достичь своего результата и заставить эту публику полюбить его. И молодой человек справился с поставленной целью уже к концу акта, когда все без исключения зрители аплодировали ему стоя – со свистом и призывами выступить на бис. Многие из них задавали тот же вопрос, что и миллионы телевизионных зрителей через несколько недель, когда это шоу транслировали по телевидению: кто это странный, глуповатый, потный человек?

Никто не мог описать то, что только что произошло, и еще долго они не смогут подобрать нужные слова. Несомненно, это было комедийное выступление, но выступающий не сказал ни одной запоминающейся шутки или анекдота. Он не читал монолог и никого не унижал, он не пародировал и не произносил банальные вещи. Артист больше напоминал фокусника, заставлявшего зрителя видеть именно то, что он хотел – действо, а не актера. За всеми этими затеями, акцентами и образами, расплывчатыми движениями и всплесками эмоций стоял одинокий человек, который сам решал, какие рычаги потянуть и какие кнопки нажать, какие голоса и лица использовать, насколько раскрыться, а что оставить глубоко спрятанным.

Но кто он? За исключением того единственного момента, когда он произнес несколько слов своим удивительно величественным голосом, а затем превратился во французского подводного исследователя, Робин никогда больше не позволял зрителям увидеть его истинную сущность. Какая-то его часть присутствовала в каждой роли и постановке на протяжении последующих тридцати пяти лет, но все вместе эти образы не составляли его личность. Настоящий Робин был скромным, неприметным мужчиной, который никогда не верил в то, что заслужил такую славу, поклонение и признание. Он очень неохотно делился собой истинным, но чувствовал обязанным дать хоть кусочек себя каждому, с кем встретился на своем пути – пусть даже и случайно. Его очень ранило осознание того, что он отказал в своем внимании хоть кому-то, кто в этом нуждался, хотя люди, проведшие с ним бок о бок много лет, утверждают, что даже от них он скрывал какие-то самые потаенные уголки своей души.

Всем казалось, что они хорошо знают Робина, даже если они не всегда были в восторге от того, что он делал. Миллионы людей восхищались его щедростью духа, быстротой ума, надеждой, которую он вселял. Некоторые позже потеряли к нему интерес из-за того, что качество его работы ухудшилось, но тем не менее они надеялись, что найдется проект, образ или вспыхнет искра, и Робин снова станет великим, как тогда, когда впервые взорвал публику. И когда его не стало, то всем хотелось, чтобы он задержался с нами подольше.

Часть первая
Комета

1
PUNKY AND LORD POSH

Дом на углу Опдайк роуд и Вудворд-авеню был не похож на остальные. Это был огромный красивый семидесятилетний однобокий особняк с асимметричным дизайном, чьи крыши и чердаки с дымоходами разной высоты устремлялись прямо в небо. Здесь, в Блумфилд-Хилс, богатом пригороде на севере Детройта, где в сельском комфорте проводили вечера и выходные топ-менеджеры американской автомобильной индустрии со своими женами, детьми и слугами, необычное жилище было важнее, чем просто семья. Дом располагался в загородном поместье, которое занимало примерно тридцать акров бывших фермерских угодий со сторожкой, садами, амбарами и просторным гаражом, вмещавшим порядка двух десятков машин. У него даже было название – Стоникрофт (Stonycroft, «Каменная усадьба») – резкое, пугающее прозвище для спокойного, удаленного уголка. На расстоянии нескольких миль жило несколько соседей, и ничто не нарушало спокойствия их жизни, кроме изредка раздававшихся звуков мячей для гольфа, разрезающих воздух в ближайшем загородном клубе. Все чаще холодный особняк вторил собственной пустоте: арендаторы освободили практически все сорок комнат, которые теперь стояли незанятые, без обогрева и никому не нужные. Но на самом верхнем этаже дома был чердак. А на нем был мальчик.

Огромная усадьба была одним из мест, где жил Робин Уильямс, прежде чем стал подростком. Она стала последней остановкой в бродячем детстве мальчика, когда он курсировал между Мичиганом и Иллинойсом, пока его отец поднимался вверх по карьерной лестнице в Ford Motor. Позже были и другие остановки в этом путешествии длиною в жизнь, которые тоже становились его домом на какое-то время, но не насовсем. Через несколько лет они с родителями уедут из Стоникрофта, но в каком-то смысле Робин никогда не покидал свой чердак. Это была его монополия, где он мог часами оставаться наедине с собой. Пользуясь этой свободой, мальчик делил пространство с вымышленными друзьями, на поле боя устраивал баталии с коллекцией игрушечных солдатиков – целым батальоном, где у каждого солдата был собственный характер и голос. Здесь же он организовывал себе репетиции, во время которых научился мастерски подражать манере своих любимых стендап-комиков, голоса которых он записывал, поднося проигрыватель к телевизору.

Чердак стал площадкой для игр его разума, здесь Робин мог безгранично фантазировать. Он стал его убежищем от мира, его наблюдательным пунктом – местом, откуда мальчик мог следить за происходящим с высоты и где никто не мог его достать. Это было его ужасно одиноким пристанищем, а атмосфера уединенности преследовала Робина даже за пределами этих стен. Из комнаты он выходил с чувством самого себя, что для сторонних наблюдателей было непонятно и непривычно. В комнате с большим количеством незнакомцев Робин был вынужден всех развлекать и делать счастливыми, что заставляло его чувствовать себя бесконечно одиноким в компании людей, которые его очень сильно любили.

Эти основные черты характера достались Робину от родителей и проявились задолго до того, как семья Уильямс переехала в Стоникрофт. Его отец, Роб, был требовательным, прямолинейным, практичным жителем Среднего Запада, героем войны, ценящим тяжелый труд. Его редкие и неохотные похвалы не запомнились Робину на этапе взросления. Зато мать, Лори, была полной противоположностью отца: легкой, беззаботной, чудаковатой южанкой, обожающей Робина и очень внимательной к нему. Но вместе с ее несерьезностью соседствовала непредсказуемость, а ее жизненные установки, так необходимые для Робина, были для него едва ли приемлемы.

В каком-то смысле Робин понимал, что он идеальная смесь родителей, двух абсолютно разных людей, которые, не раз ошибшись на первых этапах, все же нашли точки соприкосновения и прожили вместе всю жизнь. Как позже он вспоминал: «Сумасшествие мне досталось от мамы, дисциплина – от отца».

Но переплетение их характеров, поведения, комплексов и недостатков воплотилось в сыне, чья жизнь была полна противоречий и несоответствий. Будучи взрослым, Робин описывал себя как ребенка с избыточным весом, и только Лори боролась с этим унизительным самоанализом, иногда достаточно прямолинейно, предъявляя фотографии в качестве доказательств обратного. Он рос, осознавая всю роскошь, окружающую его, и даже шутил на эту тему: «Папа, папа, поднимись наверх, Биффи и Мафи расстроенны. У нас всего семь слуг, а в других семьях десять». Но когда этой теме уделяли внимание, Уильямс не всегда мог заставить себя признать, что его семья богатая. О себе он говорил как о единственном ребенке, хотя у него было два сводных брата, которых он очень любил и к которым относился как к родным. Робин рассказывал, что был одинок, несмотря на то что у него были друзья в каждой школе, которую он посещал, и в каждом городе, где он рос.

Из-за одиночества в детстве и пережитых эмоций в связи с постоянными переездами в юности (за восемь лет он сменил шесть школ) Робин считал, что его воспитание было несложным. «В том, что люди говорят о комедии и боли, есть противоречие, – говорил он через много лет. – Мое детство было очень радостным». Так как всю свою жизнь Уильямс учился, то мог дать себе любое определение, какое только хотел, выбирая только те сюжеты своей истории, которые считал полезными, и отбрасывая остальные. Не все противоречия несли вред. Некоторые из них могли быть и полезными.

На портретном фото Роба и Лори Уильямс, снятом в самом начале их отношений, видно, насколько эта пара контрастная: «Представьте, что Джордж Бернс и Грейси Аллен выглядят как Алистэр Кук и Одри Хепберн – вот так же и с моими родителями», – говорил Робин. Черты лица его отца красивые, но острые, строгие и угловатые, он гладко выбрит, а темные волосы аккуратно пострижены и причесаны. У матери лицо круглое, теплое, привлекательное, его приятное выражение тонкое, скрытное, ничего не выдающее. В улыбке приоткрывается верхний ряд блестящих зубов, и даже на этой черно-белой фотографии ни с чем не спутаешь мягкий свет голубых глаз. Родители приобняли друг друга, его рука обвивает ее чуть ниже края фотографии, и, несмотря на все, что их разнит, видно, что между ними безграничная любовь.

Роберт Фицджеральд Уильямс, известный как Роб, имел привилегированное прошлое и заучил часто повторяемый урок, что все невзгоды преодолеваются трудом и упорством. Он родился в 1906 году в обеспеченной семье в Эвансвилле, штат Индиана, где его отец, Роберт Росс Уильямс, владел карьерами и лесозаготовительными компаниями. Младший Роб любил шутить и иногда дразнился, говоря, что его мать – индийская принцесса. Пока он учился в подготовительной школе, его отец, как это позже называла Лори, «устраивал периодический кутеж» – снимал номер в отеле Blackstone в Чикаго, приводил туда пару девчонок и «уходил в загул». Иногда на долю маленького двенадцатилетнего Роба выпадало ехать триста миль к северу от Чикаго с чернокожим слугой и привозить домой пьяного отца. Позже Роб поступил в Кеньон-колледж в Огайо, но, когда крах фондового рынка в 1926 году практически полностью уничтожил семейный бизнес Уильямсов, ему пришлось бросить школу, вернуться домой в Эвансвилль и устроиться работать младшим инженером на шахту. Через несколько лет, когда Роберт Росс неизлечимо заболел, Роб без колебаний предложил свою кровь для переливания, но в итоге отец вытащил из руки иглу и сказал сыну: «Я больше не хочу, чтобы ты это делал – ты и так достаточно помог». Вскоре Роберт Росс умер.

У Роба с его первой женой Сьюзан Тодд Лорент в 1938 году родился сын, которого называли Роберт Тодд Уильямс, больше известный под именем Тодд. Но в 1941 году Роб и Сьюзан развелись, и Сьюзан увезла Тодда с собой в Кентукки. Роб работал управляющим на Ford, когда Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну. Он тут же записался в военно-морской флот и стал капитан-лейтенантом на авианосце «Ticonderoga» в Тихом океане. 21 января 1945 года, пока судно находилось в море у Филиппинских островов, «Ticonderoga» подвергся атаке японских камикадзе, один из которых прорвался через летную палубу авианосца и сумел взорвать бомбу в ангаре, уничтожив несколько находящихся там самолетов. Во время атаки погибли и были ранены более сотни моряков, Роб тоже был ранен во время попытки спасти своего капитана от взрыва, осколки порезали ему спину, ноги и руки.

Из-за ранений Роб не мог продолжать участвовать в военных действиях, поэтому ему пришлось приступить к офисной работе в Вашингтоне. Вскоре он вернулся обратно в Ford, занял там должность менеджера и в конечном итоге дорос до чикагского подразделения национальных продаж в Lincoln Mercury. В 1949 году во время двойного свидания вслепую в шикарном ресторане Роб познакомился с молодой энергичной разведенной Лори МакЛорин Жанин. Лори пришла с секретаршей Роба, а Роб привел мужчину, предполагалось, что в качестве пары для Лори. Но очень скоро стало понятно, что Роб и Лори понравились друг другу. Роб сказал секретарше взять в ресторане замороженную утку и идти домой, а Лори аналогичным образом попрощалась со своим предполагаемым женихом. «Я рассчиталась, а теперь давай повеселимся», – сказала она.

Роб привлекал Лори физически, ее влекла его уверенность, очаровывали напор и сдержанная харизма. Она описывала его так: «Роб мог войти в комнату, и люди сразу же обращали на него внимание. Он мог прийти в любой самый лучший ресторан, метрдотель спрашивал: “Сэр, у вас забронировано?“, а он очень вежливо отвечал: “Нет“. Но ему всегда находили столик».

«В нем определенно было Что-то, – рассказывала Лори о Робе. – Притом ”Что-то”с большой буквы». Но в то же время были и темные моменты, которые раскрывались вместе с алкоголем. Как-то они недопоняли другу друга относительно того, что свидание отменилось, Роб решил, что его кинули, и очень расстроился. Он потом рассказывал Лори: «Я пошел и напился», а она ответила: «Да про что ты? Ты же выпиваешь каждый вечер». Но, пожалуй, самая крупная перепалка между ними случилась, когда они выпивали в ресторане, и Роб, оперевшись на стол, сказал ей: «А знаешь, у меня фантазия богаче твоей».

«Боже мой», – запахло жареным.

Лори родилась в 1922 году в Джэксоне, штат Миссисипи, и выросла в Новом Орлеане, где она погрузилась в эпикурейскую культуру города и шумные вечеринки родителей. Свадьба ее родителей была возмутительной в преимущественно католическом новом Орлеане: отец, Роберт Армистед Жанин, был католиком, а мать, Лаура МакЛорин, – протестанткой. Когда девочке исполнилось пять лет, они развелись, и девочка осталась жить с ее затравленной матерью.

Семья Лори принадлежала к клану МакЛорен в Шотландии, прадедушка Лори Ансельм Джозем МакЛорин служил капитаном в Армии Конфедерации во время гражданской войны, а позже был избран в Сенат США и губернатором Миссисипи. Но Лори лишили этого аристократического наследия, когда в 1929 году ее мать во второй раз вышла замуж, а ее второй муж, Роберт Форест Смит, удочерил Лори и к ее ужасу дал прозвище Панки. «Двери, открытые для Лори МакЛорин Жанин, навсегда закрылись для Панки Смит», – говорила Лори, но тем не менее пользовалась этим прозвищем и даже просила друзей называть ее так, когда была уже взрослая.

Оглядываясь на свое детство, она признает, что ее семью разрушил алкоголь, сделавший мать беспечной, а жизнь нестабильной. «Когда я росла, то никогда не знала, проснусь ли я Королевой мая или Меленькой сироткой Энни», – признавалась она. У ее родного отца тоже были проблемы с алкоголем: «Я поняла, что нам нельзя пить. В нашей семье были люди, достигшие высот, но все рушилось в один миг. Бах! И все из-за алкоголя. Если не можешь остановиться – не начинай… Для нашей семьи это яд».

Когда Великая депрессия практически уничтожила Роберта Смита, семья Лори вынуждена была больше десяти лет слоняться между Новым Орлеаном и Кроули, штат Луизиана. В какой-то момент ее отчим решил заняться продажей мороженого. «Первый раз в моей жизни, – говорила она, – у нас не было темнокожего слуги. Я думала, что это конец». В подростковом возрасте Лори переехала в Пасс Крисчен, штат Миссисипи, а потом обратно в Новый Орлеан, где в 1941 году поселилась в пансионате и какое-то время выступала во Французском квартале, а ее родители уехали в Мобил, штат Алабама. В начале Второй мировой она работала в метеобюро в Новом Орлеане, и тут Пентагон запросил, говорит ли она по-французски. «Свободно», – соврала Лори, после чего переехала в Джорджтаун. Здесь, в Вашингтоне, она встретила молодого морского офицера Уильяма Мусгрейва, за которого вскоре вышла замуж, после чего он вскоре отправился в южную часть Тихого океана.

С новым именем Лори МакЛорин Мусгрейв часть войны прожила в Сан-Франциско, посещая занятия по литографии и пересекаясь (с ее слов) с Фрэнком Ллойдом Райтом и Генри Миллером. Когда война закончилась и Уильям Мусгрейв вернулся домой, пара недолго пожила в Сан-Диего, а позже переехала в Чикаго, где он устроился на работу инженером-электриком. В 1947 году Лори родила сына Ларина МакЛорина Мусгрейва, известного по фамилии МакЛорин. В раннем возрасте он заболел воспалением легких, и Лори, переживая, какие последствия может оказать ужасная чикагская зима на ребенка, отправила сына к матери и отчиму в Мобил. Вскоре после этого Лори и Уильям развелись. Она осталась одна, но не сломалась и была счастлива. «Я просто слишком рано вышла замуж, – объясняла Лори. – Я хотела выйти развеяться и попробовать распустить крылья».

Через два года, когда Лори работала моделью в универмаге Marshall Field, она повстречала Роба Уильямса, завладевшего ее бунтарским сердцем настолько, что она купила ему обручальное кольцо и сама сделала предложение. 3 июня 1950 года мировой судья в городе Омахе, штат Небраска, зарегистрировал их брак, и молодые отправились в медовый месяц в рыбацкий домик в Хейворд, штат Висконсин. Позже Лори призналась Робу: «Это был самый паршивый медовый месяц в моей жизни».

Молодожены поселились в квартире на севере Чикаго, а 21 июля 1951 года в госпитале Wesley Memorial Лори родила сына, Робина МакЛорин Уильямса. Позже Робин шутил, что концепция естественных родов у его матери заключалась в «родах без макияжа», а Лори вспоминала, что сын появился очень легко, чуть ли не в приемной госпиталя. Пока медработники засыпали ее вопросами о личных данных, Роб ругался на них: «Отвезите женщину в палату. Она прямо сейчас родит». Лори рассказывала: «Наконец меня привезли в палату, сделали укол, а когда я проснулась, мне сказали: ”У вас родился замечательный малыш“. Вот и все».

С Робином-младшим у нее не было таких проблем, как с МакЛорином, он рос жизнерадостным и здоровым мальчиком, растить его помогала темнокожая няня по имени Сюзи. (Даже через десятки лет Лори, не смущаясь, называла Сюзи «цветной».) «Ее не исправить – не лезьте», – позже говорил о ней Робин. «Если вы попробуете и уйдете со словами: ”Я не буду это делать“, то услышите ”М-м-м, а я думаю, будешь“. Она была очень властной».

Вскоре после рождения Робина семья переехала из Чикаго в арендованный дом в Лейк-Форесте, городке в тридцати милях к северу от города, – отправной пункт кочующей жизни семьи Уильямсов на протяжении многих лет. Роб, мудрый переговорщик, обычно договаривался о жилье, Лори отвечала за уют и развлечения: эти навыки были ключевыми при работе Роба в компании Ford, которая считалась семейным бизнесом, поэтому было принято приглашать руководителей на семейные обеды.

После похода по магазинам и званым обедам Лори расценивала эти формальные посиделки как захватывающую возможность продемонстрировать свою креативность. Эти ужины требовали тщательно спланированного меню и посадочных карт, большого количества помощников по дому, в том числе портниху, которая бы сшила новые салфетки и скатерти для каждого конкретного ужина. Лори погружалась с головой в эти мероприятия, пока Роб был занят работой, семья практически никогда вместе не ездила в отпуск, только изредка Роб делал себе поблажки и позволял раунд игры в гольф или поездку на рыбалку. В итоге на детей у них оставалось не так много времени.

И все же Робин обожал своих родителей, искал внимания, хотя и зависел от их настроений. На многих семейных фотографиях этого периода просматривается его мягкий характер и смирение: это был маленький, постриженный под ежика румяный мальчик, с отцовскими острыми чертами лица и сияющими голубыми глазами матери. В детстве у Робина было одно очень меткое прозвище – «Леприкон». Если Лори с ним на фотографии, то она всегда широко улыбается и обнимает своего мальчика, а на одной фотографии она встала в боевую позу, а Робин готовится нанести ей сокрушительный решающий удар.

Робин обожал мать вместе с ее авантюрными сказками из Нового Орлеана и черным чувством юмора. Например, у Лори была любимая шутка, когда с повязкой на глаза, от которой она отрезала резинки, вставляла комочки в нос, притворялась, что чихает, после чего резинки болтались у нее из ноздрей. Она с удовольствием пересказывала сыну книгу, написанную английской принцессой в девятнадцатом веке, где описывались устраиваемые ею вечеринки, книга называлась «Balls I Have Held» («Балы, которые я организовала»). Еще мать с Робином разделяли любовь к странным стихотворениям, которые были не в рифму, да и не были сильно смешными, но они так и не могли понять, почему эти стихи им так нравились. Например, был стих:

 
По стене ползет паук,
Разве ты не видишь?
Ты не знаешь, что стена испачкана?
Уходи со стены, паучок.
 

Или еще один:

 
Мне нравится, когда ты в синем,
Нравится, когда ты в красном,
Но больше всего
Я люблю тебя в синем.
 

Позже Робин нашел, в чем их сила, понял, что от этих стихов его мама смеется, поэтому тоже полюбил их. «Ну ладно. Пусть так, – говорил он. – Потом я стал искать, как еще ее рассмешить, стал пародировать голоса, чтобы увидеть ее реакцию».

«Выступать заставляла потребность в этой связи, – объяснял он позже. – Маме было со мной весело, и я стал для нее забавным и обаятельным. Так я узнал, что смеша людей, можно установить с ними связь».

Робин считал мать открытой и крайне оптимистичной натурой. «У моей матери нет незнакомых людей», – говорил он, сам же будучи загадочным и недоступным. Отца он считал высоконравственным и суровым, и те прозвища, которые сын употреблял по отношению к Робу – «Лорд Стоуксбери, наместник короля в Индии», «Лорд Пош» или просто «паша» – отражали его уважение к отцу и безоговорочный авторитет. Но эти же прозвища также подчеркивали существующую дистанцию и прохладную атмосферу между ними. Естественно, что в лицо Робин своего отца так никогда не называл.

Робин любил вспоминать одну историю из своего детства, когда он вернулся домой из школы с конвертом, который отдал отцу.

«Что это, малыш?» – спросил Роб.

«Мой табель, сэр», – ответил Робин.

Роб открыл конверт, улыбаясь от гордости, пробежал по списку предметов, где были только пятерки. «Отлично, сынок, – сказал он. – А теперь пойдем готовить обед». Робину было восемь лет.

Как позже рассказывал старший сын Роба, Тодд, замкнутость отца развила в нем способность молча сканировать комнату, наблюдать за людьми и запоминать все, что ему говорили. «Он сохранял в памяти все, – говорил Тодд. – Никогда не забывал, кто и что ему говорил, разве что какие-то мелочи». Тодд знал еще одного такого человека, внешне очень скромного и с теми же качествами – это его сводный брат Робин. «Он мог находиться в комнате, где было полно людей и одновременно велись десять разговоров, разговаривал с тобой, очень внимательно слушал и все происходящее вокруг собирал в память. Робин очень застенчивый и очень тихий. Но эти батарейки надо перезаряжать, иначе можно оказаться в психушке». Эту способность Робин не потерял и во взрослом возрасте.

Еще в раннем возрасте Робин заметил, что после употребления алкоголя с его отца спадает броня. После «парочки коктейлей» Роб становился счастлив и был готов на многое. «Что ты хочешь, машину?» «Мне всего пять лет!»

Был еще один момент, способный пробить оборону Роба и достать до его души, и эту страсть с ним разделял и Робин. Поздними вечерами Роб искал способ развеяться и как-то однажды включил «Сегодня вечером» с Джеком Паром. Когда к шутнику-ведущему присоединился Джонатан Уинтерс – пухлый, похожий на резинового пупса актер с каменным выражением лица, Робину разрешили не ложиться спать и присоединиться к отцу перед мерцающим черно-белым экраном, где со своим непредсказуемым монологом выступал Уинтерс.

Первое выступление, которое мог вспомнить Робин, это когда Уинтерс вразвалочку вышел на сцену Пара одетый в пробковый шлем и заявил, что он великий белый охотник. «В основном я охочусь на белок», – сказал он.

«И как вы это делаете?» – спросил Пар.

Уинтерс ответил: «Целюсь в их крошечные орешки».

В этот очень редкий момент душевной близости между отцом и сыном Роб и Робин разразились смехом. Эффект, который это произвело на ребенка, был неожиданный: «Мой отец был милым человеком, но не тем, кого было легко рассмешить», – объяснял Робин. «И когда он начал хохотать как сумасшедший, я задал себе вопрос: ”Кто этот парень и что он употребляет?“

Робин рассказывал, что через несколько месяцев он опять смотрел шоу Пара, когда Уинтерс выступал со своим легендарным монологом, где ведущий предложил ему палку (предварительно шлепнув его ею по шее), а дальше Уинтер четыре минуты только импровизировал, превращаясь то в рыбака, то в циркового дрессировщика, а затем в австрийского скрипача; палка превращалась в весло местного байдарочника, в копье в груди несчастного парламентария ООН, в клюшку для гольфа в руках у Бинга Кросби, чье фирменное пение идеально пародировал Уинтерс.

Другие телевизионные комики тоже произвели на Робина впечатление, например, Дэнни Кей – мастер миллиона, казалось бы, бессмысленных песен и миллиона придуманных иностранных акцентов. Но никто не воодушевлял его так, как Уинтерс, прятавший свой озорной характер под строгим костюмом. Уинтерс не извинялся за свою «прямоугольность», а наоборот сделал ее частью сценического образа. («Я люблю рыбачить, это одно из моих хобби, – шутил он. – А о других я не могу рассказывать».) Уинтерс, морской пехотинец США, как и Роб, во время Второй мировой служил в Тихом океане, а когда вернулся с войны, то обнаружил, что мать отдала его коллекцию игрушечных машинок. «Я думала, ты не вернешься», – сказала она.

В отличие от других стендап-комиков, которые выступали в одном амплуа, с одинаковыми монологами или пародиями, Уинтерс был одним из немногих, кто не играл по этим правилам. В глазах Робина он был первоклассным комиком, который мог выступать перед любой публикой, ему нужен был только микрофон и его безграничное остроумие. «Он создавал комедийную алхимию, – вспоминал позже Робин. – Весь мир был его лабораторией».

До Стоникрофта и Блумфилд-Хилс семья Уильямсов жила на Вашингтон роуд в Лейк-форест, недалеко от Лейк Иллинойс, в «большом доме по соседству с другими большими домами», – рассказывал школьный друг Робина Джефф Ходжен. «Дом стоял в стороне, в отдалении от дороги, он был такой таинственный. Чтобы дойти до его дома, нужно было пробираться через деревья. «Ничего себе! Ты здесь живешь?»

Робин был очень озорным ребенком. Все соседи знали, что у него целая коллекция игрушечных солдатиков – не дешевых пластмассовых, а дорогих металлических, – которые он обожал ломать. «Мы забирались на крышу с коробком спичек, держали солдатика над горящей спичкой, свинец плавился и капал, – рассказывал одноклассник Робина Джон Уэлш. – Поразительно, что никто из нас ни разу не упал с крыши и не сломал руку или ногу, да и гараж не загорелся».

Многие предметы военного снаряжения, например шелковый парашют, который его отец принес домой как военный трофей, становились в руках Робина игрушками. «Мы вытаскивали его на лужайку и прокладывали под ним тоннель, – рассказывал Уэлш. – Так как он был из шелка, то быстро опускался на тебя. Мы выбирались по разные стороны парашюта и искали друг друга, играли в салки и прятки. Из-под него ничего не было видно, ты был полностью изолирован. Те, у кого клаустрофобия, сошли бы с ума».

Правда, в присутствии родителей Робин подавлял свой бунтарский дух. «Он всегда притворялся, выпрямлялся, плечи назад, когда Роб и Лори были в доме, – говорил Уэлш. – Всегда было ”Да, сэр“ и ”Да, мадам“. Они не были солдафонами. Они всегда были очень приятными и общительными. Но существовали правила – называть их ”сэр“ и ”мадам“. Он так и делал. Он был ”сыном с прямой спиной и плечами назад“».

Примерно в десятилетнем возрасте Робина познакомили с его сводными братьями. Воспитание обоих очень сильно отличалось от его, и хотя их жизни пересекались урывками, братья внесли огромный вклад в понимание Робином, что такое семья. Тодду, старшему сыну Роба, было двадцать три, он жил в Чикаго. Он рос со своей матерью в Версайллесе, штат Кентукки, в пятнадцать лет сбежал из дома и отправился во Флориду, где работал посудомойщиком в Нейплсе. («Я был глупым ребенком», – признавался он позже.) Вольный образ жизни Тодда не прекратился и тогда, когда он вернулся в Версайллес, чтобы окончить школу, он переехал в Чикаго, чтобы быть ближе к отцу и ходить в колледж в Лейк Форест. Но не сложилось. «Я слишком много играл, – говорил Тодд. – Слишком… для высшего образования».