Текст книги "В самой глубине"

Два
Ночью все теряется

Коттедж

Дом другой, когда ты здесь. Повсюду недопитые кружки и периодические набеги на холодильник среди ночи. Твой образ мыслей подмывает мой разум, так что я тоже путаюсь в днях, теряю счет неделям. Наши ссоры – как я ни пытаюсь избежать их – длятся ночи напролет, и под конец ты плачешь в ванной. Твои внезапные наваждения. Один день ты готовишь тонны карри, твои руки оранжевые от куркумы; но, закончив, ты слишком устала или тебе уже не до того, чтобы попробовать приготовленное. Другой день мы проводим у истока ручья, где ты пытаешься ловить рыбу руками, сидя часами на корточках в мелкой, еле текущей воде, хватая рыбу, которую я не вижу, если она вообще там есть. Ты также одержима мыслями о неизбежности, о предначертанности. Тебя преследует чувство рока, заставляя бродить, съежившись, по моему дому, ища убежища. Я знаю, говоришь ты, что случится. Когда же я допытываюсь у тебя, все больше злясь с каждой секундой, ты только говоришь, что нам никуда не деться, что наш конец прописан в нас с момента нашего рождения и что любые решения, которые мы принимаем, – это только миражи, пустая видимость свободной воли. И мне хочется кричать на тебя, что это ты решила оставить меня, никто тебя не заставлял, нельзя раз за разом делать что-то плохое и называть это судьбой, или предопределенностью, или богом. Но иногда я задумываюсь, а что, если ты права и все наши поступки вырастают из всех поступков, совершенных нами в прошлом. Словно наши решения вылетают из нас точно осколки взорвавшихся бомб, заложенных нашими прошлыми действиями. Я не говорю этого тебе. И пытаюсь не слушать, когда ты говоришь, просто завариваю тебе чай и сплю, когда спишь ты, словно мать с новорожденным, за которым она еще толком не умеет смотреть.

Я думала о Маркусе, а когда я спросила тебя, помнишь ли ты первую встречу с ним, ты сделала вид, что не понимаешь, о ком я говорю. Только я вижу по твоим глазам и по тому, как ты сторонишься меня, что ты все понимаешь. Ко мне вернулось одно воспоминание. Я не знаю точно, что оно значит, а когда рассказываю о нем тебе, ты злишься – и вот, окно разбито. Слесарь, пришедший его чинить, косится на тебя опасливо. Ты открываешь рот и громко клацаешь зубами, так что он подскакивает.

Я ела мужчин вроде тебя на завтрак, когда была в ее возрасте, говоришь ты, кивая в мою сторону.

Я едва слышу, что ты говоришь. Воспоминание накладывается на чумазый дом, твои скрюченные пальцы, новое стекло, открытый ящик слесаря с инструментами на столе.

Мне тринадцать лет, и я во власти твоих чар и разных слов, и сплетенных воедино берега и реки, и леса. Я верю, что нет ничего неизменного, что я могу менять что угодно, ловя нутрий, жаб, шустрых серых белок, мышей-полевок, долгоножек, головастиков. Зима уже подходит к концу, та самая зима, когда пришел Маркус – последняя наша зима на реке – и я лежу на животе на крыше нашей лодки, ночью. Завиток тумана перерезает деревьям колени. Лодка стоит не у берега, а на середине реки, но швартовые канаты туго натянуты, удерживая ее на месте. Я положила голову на сгиб локтя, и мое дыхание затуманивает круглое окошко в крыше. Кругом темно, только в лодке горит свет. Я помню, что ты сказала мне, что тебе нужно кое-что обхекать, и попросила меня поспать на крыше. С тобой в лодке был Маркус.

Иногда я внутри себя. Я чувствую вкус коры, которую содрала с дерева и жевала, пока она не превратилась в кашу, вижу полукружья грязи под ногтями. Я гляжу вниз, в круглое окошко.

А иногда я стою на берегу, того же возраста, что и сейчас, когда ты в моем доме – подгибаешь пальцы на ногах в слишком тесной обуви, – и выискиваю твои следы: сигаретные окурки, хлебные корки, горелые спички. С берега я едва различаю себя-подростка на крыше лодки, положившую локти по обе стороны окошка и сосредоточенно глядящую вниз.

Там, в затуманенном стекле, что-то шевелится в свете свечей. Нечто с двумя головами и множеством конечностей елозит ими во все стороны. Я обхватываю лицо ладонями, опускаю его к самому стеклу и, вжавшись носом изо всех сил, задерживаю дыхание. Это Бонак?

Каждый раз, как я вот-вот пойму, что же я там вижу, я оказываюсь на берегу, теребя короткие волосы за ухом, зову на свист давно пропавшую собаку, пытаюсь вспомнить слова, без которых мы не сможем рассказать эту историю.

Слесарь что-то бубнит себе под нос, меняя стекло, и ты преследуешь его до машины, а когда он трогается с места, кидаешь камни ему вслед. Над холмами висит марево, и ты приходишь вся потная – под мышками и на груди темнеют влажные пятна. Ты говоришь, что тебе нужен лимонад. Тебе нужна сигарета. Тебе нужен шезлонг. Тебе нужно, блядь, побыть одной. Ты выводишь меня из себя. Твоя упертость. Ты злишь меня. Ты меня бесишь. Тебе здесь совсем не место.

Мне нужно забыть ту личность, какой ты была, и описывать тебя такой, какая ты теперь. Ты как будто не чувствуешь боли. Я вижу, как ты обжигаешь руку о чайник, но никак не реагируешь. Ты чрезвычайно восприимчива к малейшим шумам и запахам: раздражаешься на гудение ветра в дымоходе или на шум воды в трубах, отказываешься входить в комнату после того, как я готовила еду. Ты громогласно и самоуверенно говоришь об анатомии и болезнях. Я не знаю, сочиняешь ли ты это или действительно набралась таких знаний за прошедшие годы. Ты говоришь, что у меня дефицит железа в организме и, наверное, глютеновая болезнь. Ты держишь меня за руки и надавливаешь на кутикулы, что-то хмыкая и восклицая, оттягиваешь кожу у меня под глазами. Нет такой темы, на которую бы ты не рассуждала – ты увлеченно рассказываешь мне о работе кишечника, о цвете своей мочи, дергая волоски у себя на подбородке. О сексе ты говоришь расплывчато, обобщенно. Объекты и люди перемешиваются в твоих предложениях, так что невозможно понять, говоришь ли ты об одном событии или о нескольких. Когда ты рассказываешь о мужчинах, кроме Чарли (человека на лодке), они у тебя безвольные, затюканные, иногда запуганные. Об одном из них ты говоришь с вялым сожалением. Моложе тебя, неопытный, рохля. Ошибка с самого начала. О других по большей части ты рассказываешь, как мне кажется, чтобы позабавить меня: они стучат головой в стену за кроватью, у них никак не встает или они слишком быстро кончают. Если я смеюсь, хотя бы чуть-чуть, ты довольно улыбаешься и даешь мне апельсин из миски с фруктами.

Но твоя деградация продолжается. Ты кричишь, чтобы я пришла, побыстрей. Когда я прибегаю, ты держишь мой большой Оксфордский словарь открытым и тычешь им в меня.

Я знаю, есть такое слово, кричишь ты. Я это знаю, я это знаю.

Я пытаюсь успокоить тебя. Ты ужасно взвинчена. Швыряешь словарь на стол, разбивая стакан. Лихорадочно листаешь страницы.

Я это знаю, я это знаю.

Что? Что за слово?

Ты злобно смотришь на меня, закусив губы, скрючив пальцы. Ты искала слово «эгаратизация», и оно означает исчезновение себя, избавление от своего прошлого. Я говорю тебе, что нет такого слова, и показываю в доказательство нужную страницу в словаре. Ты кажешься напуганной, ходишь по дому за мной, наступая на пятки, так что мы обе едва не падаем.

Тебя беспокоят короткие слова. Кран, болт, шаг, ручка. Ты произносишь их неправильно или употребляешь в каком-то странном смысле. Ты можешь повернуть ручку на ванне, чтобы добавить горячей? Слишком вязко для меня. Как правило, я никак на это не реагирую, и ты спокойно плывешь дальше. Я думаю, ты этого не замечаешь, но однажды я вижу, как ты на кухне вцепилась обеими руками в раковину и повторяешь на все лады слово «паразитарный». То пара-ЗИТАР-ный, то ПАРА-зитар-ный. Левой ногой ты отстукиваешь по полу слога. Сперва я не понимаю, что ты делаешь, но затем догадываюсь, что ты проверяешь свое отношение к этому слову, выискивая недостатки, готовясь к будущим потерям.

Ты точно знаешь, что с тобой происходит. Твой возраст подтачивает тебя как никого другого. Все твое невежество только для меня.

Дети должны уходить от родителей. Так должно быть. К тому времени, когда ты становишься родителем, ты должен уже пережить это, в чем бы ни была причина твоего ухода. Но родители не должны уходить от своих детей.

Мне нужно кое-что спросить у тебя, говорю я. Как думаешь, ты не будешь против?

С чего мне быть против? Ты качаешь головой. Ты как будто забыла всю свою прежнюю вспыльчивость.

А может, и правда не помнишь.

Ты не споришь со мной. Ты льнешь ко мне, по-свойски, но осторожно. Я чувствую пустоту на месте твоей левой груди.

Ты помнишь, говорю я, зиму, когда пришел Маркус?

Но сейчас же лето.

Да. А тогда была зима. Мы жили на реке. Ты помнишь? Я нашла тебя там пару дней назад.

Ты немного помычала, покачала головой, похлопала меня по коленке. Я не отступала. Мы прожили там всю мою жизнь. Только ты и я. Но однажды пришел человек. Мальчик. И он остался с нами. Не очень надолго, от силы на месяц. И что-то было в реке, не знаю что. Я думаю, мы пытались поймать это.

Правда?

Да.

Я такого не помню.

А ты хоть что-то помнишь?

Ты пожимаешь плечами, запускаешь руки в карманы пижамы и вынимаешь их ни с чем. Ты раскрываешь ладони и показываешь мне. Я отвожу их вниз.

Ты помнишь, что случилось с Маркусом?

Ты берешь мою руку между своими и сильно трешь, а потом дуешь в щель, и я чувствую твое липкое дыхание на коже. Твои касания вызывают у меня шок. Когда-то я – даже не верится – обвивала руками твои ноги и зарывалась лицом в колени. Я приносила тебе найденное в лесу или в воде: речную гальку, листья щавеля, улиток, которых ты готовила с чесноком и маслом. Когда я была юной, ты высоко поднимала шланг, и мы вместе принимали душ посреди тропинки, твои пальцы распутывали колтуны в моих волосах, словно разгадывая загадки.

Внезапно, как по нажатию кнопки, ты в полном сознании. Я вижу, глядя на тебя, что ты все понимаешь, что ты сознаешь все прошедшие годы и что они принесли с собой.

Я должна была понять, когда он впервые пришел, говоришь ты. И наклоняешь голову набок. В нем было что-то такое. Я думаю, что сказала себе, что это похоть, новый вид похоти, потребление. В нем было что-то знакомое, словно я любила его раньше. Я должна была понять.

Река

Начал больше, чем концов, вмещающих их. Где-то ты и отец, который мне не отец, лежите на узкой кровати, еще без страха, сомкнувшись долгой плотью к долгой плоти, устами к устам, как будто один из вас уже при смерти. Где-то я стою в словарном отделе, слушая гудки телефона в пустом морге. Где-то я открываю дверь в коттедж на холме, и ты проталкиваешься мимо меня, высказываясь насчет бежевых обоев, которые здесь с тех пор, как я тут поселилась, насчет заплесневелых водостоков и отсутствия пепельниц. Ты не могла даже купить паршивую машину? А где-то шагает Марго. Здесь я полагаюсь на воображение, на возможности. Я кладу ее слова за щеку и надеюсь, что она не будет против некоторых допущений, приукрашиваний. Где-то она шагает и, пожалуй, слышит меня, как многократное эхо, и думает: это не так. Слушай. Слушай – вот как это было.

В сумке у Марго была палатка, но Марго слишком устала, чтобы ставить ее. Она заползла поглубже в кусты. Там были скользкие листья, пустые пивные банки, белый шарик, попавшийся ей под хромую ногу. Сквозь забор она видела канал в колыхавшихся отсветах фонарей и светофоров, световые восклицательные знаки от фар машин, нараставшие и спадавшие, когда они проезжали по мосту. Она натянула на голову капюшон спального мешка. На исходе ночи какие-то люди пришли и устроились спать чуть дальше по тропе, под мостом, и она проснулась от того, что они переговаривались между собой. В первые моменты после пробуждения она забыла об этом. Потом вспомнила. И уже не могла заснуть. Земля подмерзла, и спальный мешок стал влажным. Она смотрела, как утренний свет разливается по грязной воде канала.

Она вывернула сумку, которую ей собрала Фиона. Не без сочувствия. Плитка шоколада, пакет хлеба, несколько свернутых банкнот, пол-рулона туалетной бумаги и несколько тампонов. Палаткой давно не пользовались, и от нее пахло сыростью. Ей вспомнилось что-то, сказанное отцом, но не полностью; что-то о том, что даже самое малое достижение – это все же достижение. Она попробовала услышать, как работает ее тело, как бурлит в животе, словно в котле, вопреки всему. Стоило ей задуматься о том, что она делает, ее охватывал такой страх, что она цепенела. Она утрамбовала все обратно в сумку, расправила плечи и двинулась в путь.

Она шла два часа, а потом остановилась. По дороге над каналом шумно проносились в обе стороны машины и исчезали вдали; старые рельсы обрывались в воздухе; поля, которые могли быть посевными, были затоплены тинистым половодьем. Периодически – с каждым разом все реже – она петляла и поворачивала назад, туда, откуда пришла. Казалось уму непостижимым уходить из дома. Ее руки шарили по карманам, по жидким волосам, по левой, хромой ноге. Она закрывала глаза, представляя стены родного дома, вздымавшиеся вокруг нее, точно грудная клетка. И как захлопываются знакомые двери.

Четыре рыбака – штыри от их палаток остались воткнутыми в землю с прошлой ночи – так настойчиво предлагали ей бургер, которые они жарили в грязной сковородке, что она устроилась рядом с ними и ела руками непрожаренное мясо. А потом взяла второй. Рыбаки неспешно переговаривались. Она их почти не слушала. Не зная, чем еще заняться, она сидела с ними, пока совсем не стемнело, хоть глаз выколи, и их костерок стал ей казаться точкой света в бескрайней тьме. Она слышала, как какая-то живность из канала шуршит в колючих кустах. Она была совсем не готова к этому, ко всему этому. Она снова ощутила холодные лапы страха, плотно сомкнувшиеся у нее на висках, на груди. Она вдавливала кулаки в уши, пока это чувство не отпустило ее. Один из рыбаков внимательно смотрел на нее через костер.

Ты знаешь, спросил он, встретившись с ней взглядом, о водяном воре? Он живет в воде, но ходит по земле.

Его товарищи захихикали или зашипели сквозь зубы. Рядом с ними лежали их посохи, точно ружья. Их руки и лица лоснились от мясного жира. Их длинные ноги откусывала тьма. Один из них указал на сумки у них за спиной. Там виднелись чешуйчатые бока и кнопки рыбьих глаз.

Ночью все теряется, сказал он и поежился. Другие снова засмеялись, и она подумала, что они сочиняют байки, чтобы напугать ее.

Когда она пошла от них, то услышала, что они идут за ней, и юркнула в кусты, где обождала, пока они пройдут мимо, а затем, не утерпев, вернулась к костру. Она не знала, что они сделают с ней, если увидят, но явно ничего хорошего. Она подумала, что если что-то и терялось ночью, то явно не без их участия; подумала об их плотных карманах и о том, что они прятали в пластиковых сумках под рыбацким уловом. Она долго слышала их голоса, а потом они затихли, и не было слышно ничего, кроме плеска воды и шелеста кустов; лая лисы и уханья совы. В темноте у нее не получалось вставить как следует штыри для палатки, и она сдалась и снова легла спать в одном мешке, но, как ни пыталась, не могла заснуть.

Охота

Утром собака вскинулась в углу комнаты, как будто поняла, что дальше уже некуда. Вероятно, она, как и я, тоже ненавидела «Приют путника». Для меня всегда были за гранью понимания люди, любившие жить в отелях и хостелах или палаточных городках. Я не мечтала побывать в Италии, в Перу или в Новой Зеландии. Я мечтала о комнате, в которой я буду знать все выходы и смогу пригвоздить шторы к стене. Дальше уже некуда, сказала я, и собака мне почти улыбнулась.

Я сидела в «Макдоналдсе» и искала тебя на своем ноутбуке. Всякий раз, как мимо проходили дети, они отдавали собаке половину бургера и большую часть мороженого. Я подумала, что с диетой у нее покончено. Я прониклась к ней благосклонностью. Я ответила на пару писем. Я уже должна была заканчивать работу над словом «взломать». Я уже должна была быть на работе. Но я не брала отпуск или больничный четыре года. Так что они подождут. Внезапно меня посетила мысль, что, может быть, я не вернусь и даже никому не скажу, и они меня больше не увидят. Я была такой же, как ты: не столько личность, как ходячая дыра.

На сайте издательства было мое фото: ослепленная вспышкой, зубная паста на воротнике джемпера, щербинка между верхними зубами. Там же был мой электронный адрес, а также рабочий номер телефона. Если бы ты хоть раз захотела найти меня, то нашла бы. Тебе бы это не составило труда. Но о тебе в интернете не было ничего. Я уже не раз тщетно пыталась найти тебя, но наводила справки снова и снова. Собака сидела, выставив костлявые задние ноги, и ловила жареную картошку, которую ей кидал мальчишка через все помещение. Я делала вид, что собака не моя. Я выискивала тебя везде, где только можно. Это было все равно что искать тело в мутной воде, иголку в стоге сена – мартышкин труд; мне больше нравилось определение «бесплодные усилия». Ни малейшей зацепки, ни единого проблеска – ты не оставляла следов. Уже в который раз я терпела неудачу.

Я не замечала, как долго там просидела, пока не зажглись огни по фасаду автосервиса. Машины перемигивались фарами, выезжая задним ходом со стоянки. В автосервисах было что-то, напоминавшее реки. Ни там, ни там не жили благополучные люди. Я осознала это, только выехав оттуда.

Наконец-то я нашла хоть что-то. Возможно. Свет экрана был таким ярким, что резал глаза. Я закрыла ноутбук. Если бы я решила прекратить поиски, я смогла бы выйти на работу на следующий день. Я бы не стала обзванивать морги и больницы. Через год я бы забыла все, что начало возвращаться ко мне за последние несколько дней; через десять лет я бы даже не смогла вспомнить твое лицо. К тому времени, как я бы состарилась, я бы выдумала себе совершенно другое детство, с опрятной матерью, которая умерла молодой, тихо и мирно. Что бы сейчас ни давило на меня, подчиняя себе мои чувства, со временем это должно было ослабнуть и пройти совсем. Ничто уже не будет теряться ночью. У меня в голове ты говорила: Перестань кричать, Гретель, это просто сон. Я была так взвинчена. Уже очень давно я не чувствовала ничего подобного. Я снова открыла ноутбук. Это была не ты. И не Маркус – о нем в интернете было не больше, чем о тебе, – но я нашла пару с такой же фамилией, жившую в городке неподалеку. Я ела чипсы горстями, заедая панику. Собака сидела рядом и смотрела на меня с открытой пастью.

Тебе будет плохо, сказала я и чуть не подавилась острым чипсом. Вероятно, думала я, Маркус знал, где ты была. Вероятно – я запихнула в рот полную горсть, и собака заскулила и повалилась на спину, – ты была с ним. Вероятно, к нему ты и ушла, с ним ты и была все это время.

Я нашла сведения о его родителях на нескольких сайтах. Достаточно для начала слежки. Женщину я нашла на сайте школы. Она была учительницей. Связанной с лесной школой; не так давно ездила с учениками в Национальную галерею, на ферму. Она не походила на Маркуса. Я была разочарована. Также я нашла ее отзыв о ресторане на сайте «Трипадвизор»[5]5
  TripAdvisor, букв. «советчик по поездкам» (англ.) – американский сайт путешествий. Помогает спланировать поездку в любую страну мира.


[Закрыть], где она указала полное имя и электронный адрес, словно в своей анкете.

Мы оказались здесь в четверг, к нашей полной неожиданности. Я заказала курицу. Муж заказал болоньезе. Дети также заказали болоньезе. Мы придем сюда снова. Я заказала немного вина и осталась довольна. Муж был не в восторге от официанта.

Помимо упоминания на «Трипадвизоре», об этом человеке мало что было в интернете – я не нашла ни фотографии, ни места работы. Только его отзыв на сайте автомехаников. Три звездочки и полное имя.

Разумеется, они могли быть кем угодно. Я сказала это себе вслух. Я сходила в машину, достала карту из бардачка и разложила ее на столе в «Макдоналдсе». Я помню, как ты говорила, что мы были нигде, что мы были за всеми пределами. Словно того места, где была пришвартована наша лодка, не было на картах; география была неприменима к ней. Я съела второй пакет чипсов и скормила собаке четыре штуки. Они могли быть кем угодно, но – я склонилась над картой – они жили достаточно близко к тому месту, где мы останавливались на реке, чтобы быть родителями Маркуса. Так или иначе, это место все же значилось на картах.

Река

Что терялось ночью: прибрежная речная грязь, кролики в своих извилистых норах, болотные курочки, спавшие на нижних ветках, бродячие собаки, забредавшие куда не следует, вереницы рыб на рыбацких стоянках, серебряные крючки, соседские кошки и все, на что они, в свою очередь, охотились и что ели: мыши, слепые неуклюжие кроты, птицы со сломанными крыльями.

Следующий день местность, по которой шла Марго, стремительно дичала. Канал влился в реку под названием Айсис[6]6
  Приток Темзы в районе Оксфорда. В английском языке название реки – Isis (англ.) – омонимично имени египетской богини Исиды.


[Закрыть]. Очень холодную. Ее руки были в порезах от колючих кустов и в красных отметинах от крапивы. У нее кончился весь хлеб, и она пожалела, что расходовала его недостаточно бережливо. До того, как она ушла из дома, ее сны были четкими, точно автобусные расписания – в них были двери и прямоугольные стены, вещи, разрезанные на равные половинки, и миски с фруктами. Сон, увиденный ей прошлой ночью, был полон грязи, спутанных корней и пропитан влагой. Ей на ум пришли слова Фионы, услышанные перед тем, как она сказала ей уходить и собрала в дорогу сумку.

Она не сразу осознала, что кто-то идет за ней. Река имела свойство хватать звуки и выворачивать их. Не раз она как будто слышала, как ее зовет мать сквозь подлесок. Ее шаги казались громче обычного. Когда солнце поднялось высоко в небо, она остановилась отдохнуть. Однако звук ее шагов на тропинке позади смолк не сразу.

Она помочилась в какую-то нору в земле. Впереди с тропинки вспорхнула птица и, пропев, полетела над водой. Кто-то прочистил горло, но она осмотрелась и никого не увидела. Она подумала о водяном воре, жившем в воде и ходившем по земле. Она задумалась, как он должен выглядеть. Наверно, у него должны быть перепончатые руки и ноги, чтобы плавать, и тонкие пальцы, чтобы красть. Она подумала о рыбаках и о том, как они смотрели на нее поверх догорающего костра, об их широких ладонях и смехе.

Она пошла дальше. Шаги, которые она слышала, были не ее. Они были четче и тяжелее и стихали на миг позже, чем она ставила ноги, и так же начинались. Тропа идет прямо, подумала она, значит, они попутчики. Только она в это не верила. За весь день она не видела никого, кроме цапель и полузатонувших барж.

Она шла, пока небо не стало клониться к воде. Ее страхи поднимались, точно колючки на кустах ежевики. Она жалела, что отправилась в путь, не научившись стольким важным вещам: как меньше бояться, как разводить костер, как говорить с незнакомцами. Она жалела, что не знает, как себя вести, если кто-то тебя преследует. Листва с краю тропы расступилась, открыв проход. Она проскользнула сквозь листву и пошла вдоль берега, поскальзываясь и чуть не падая, раскидывая руки, сжимая кулаки. Она припала к земле и легла плашмя на живот. Посмотрела через склон, за которым шла тропа.

Это был один из рыбаков. Она не узнала его лицо, только увидела знакомый цвет непромокаемой куртки. Он нес металлическую коробку, в которой что-то громыхало. Он остановился и, казалось, стал рассматривать ее следы в грязи. Его тело внушало ей страх. Он занимал больше пространства, чем, как она думала, ему полагалось. Она опустила голову в сырую листву и задержала дыхание. Он долго шел за ней. Другие рыбаки – она в этом не сомневалась – ждали его вместе с ней. Он был точно водяной вор: брал что хотел, жил на воде, но выбрался на землю и шел за ней.

Чтобы успокоиться, она стала вспоминать все, что любила в доме: круглые ручки посудомоечной и стиральной машин, ровные края рожка для обуви, яблоки с веток, когда они были слишком твердыми, чтобы есть их, и падали от сильного ветра. Что-то двигалось по земле. Она представила, что глаза мужчины были как два зеленых мраморных шарика, а его руки сужались, словно щупальца моллюска. Послышался какой-то шум, ближе, чем раньше. Она подняла голову над руками. Мужчина ушел, но там было что-то другое. Последний дневной свет просачивался через кроны деревьев и бросал обширные тени от ветвей и животного, стоявшего на склоне. Она почувствовала запах смолы от древесной коры. Земля кишела мокрицами и сороконожками, а по ее руке ползла ночная бабочка. Зверь на склоне был длинней, чем человек, вставший на четвереньки. Она закрыла глаза и стала думать о симметрии дорожных фонарей, о сердцевинах фруктов, о стрелках часов. Когда она снова взглянула наверх, что бы там ни было раньше, теперь исчезло. Марго долго лежала, не шевелясь, и чувствовала, как холод проникает в суставы, в пальцы. Ее разум пытался подыскать логическое объяснение увиденному. Она думала: это был барсук, это была лиса, это была всего лишь тень дерева. Но она знала, что виденное ею существо не было ничем из этого. Это был водяной вор.

В какой-то момент она поднялась, надела рюкзак и пошла дальше. День клонился к вечеру, и все казалось совсем другим, невозможным. Каждое дерево было мужчиной или тем существом, что возникло после. Она втянула голову в капюшон и побрела, насупившись. Она клевала носом на ходу, так что река закружилась, словно веретено, повисла над ее головой и была готова упасть.

Постепенно стали возникать промышленные объекты: пустые газгольдеры, просевшие на металлических каркасах, бетонные трубы. Загаженные окраины какого-то городка: домики с террасами рядом с железной дорогой, отражавшейся в окнах, грязная мелководная речушка, лодки, стоявшие впритык одна к другой, тонкие деревья с ободранной корой.

Она прошагала несколько часов, и ее хромая нога перестала слушаться, так что она присела у изгороди. От некоторых лодок поднимался дым. Первые заморозки уже тронули деревья. Она слышала, как ветви стучат друг о друга.

Небо красное под вечер, сказал мужчина на лодке, стоявшей ближе всех к ней, пастуху живется легче[7]7
  Старинная английская пословица. Целиком ее перевод звучит так: «Небо красное под вечер, пастуху живется легче. Небо красное под утро, пастуху живется трудно».


[Закрыть]. Я это чую.

Она подтянула колени к груди. Он стоял на корме лодки, не глядя на нее, увлеченно вертя что-то в руках. Под полями его шляпы она видела затененный выступ крючковатого носа, мешки под глазами. Под бортом лодки плескалась темная вода. Она старалась не смотреть на нее и не думать о том, что услышала от рыбаков о водяном воре; и о том, что она видела между деревьями.

Не май месяц, сказал мужчина на лодке, продолжая вертеть что-то в руках. У меня бараний передок и немного хлеба, я сам его испек. Могу заварить чай, если будешь пить.

Ну уж нет, подумала она. И стала собирать сумки и щипать ноги, возвращая им чувствительность. Мужчина отложил то, чем был занят, и склонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то, неслышному ей. Она поднялась и начала идти.

Он сказал, что это не обязательно. И, ссутулив костлявые плечи, исчез в кабине баркаса.

Она стояла в ожидании и сомнениях. С одной из фабрик за ее плечом доносились громкие протяжные звуки. Она чуяла запах жженого сахара. Когда она стояла, голод ощущался отчетливей, тянущей воронкой в животе. Краска на лодке так облупилась, что она не могла понять, какого она была цвета – потрепанная, ржавчина вдоль бортовой перемычки, сползающая потеками к воде. В убывающем свете дня она различила пару чайников, висевших на корме, но не увидела в них никакой травы. Мужчина вышел на палубу. Ей нужно было уходить, она это понимала. Она тронулась с места, ускоряясь с каждым шагом, подволакивая ногу, уже боясь, что он пойдет за ней, как тот рыбак.

Все в порядке, сказал он, я поставлю на берегу. И отойду подальше. Отойду назад на лодку.

Она остановилась. Он неуклюже слез с края лодки, прошел пару метров, нагнулся и, поставив котелок, отошел назад. От котелка шел пар. Она подошла к нему, не сводя глаз с мужчины, и, взяв котелок, вернулась в кусты. Первый глоток обжег горло и язык. И она запихнула в рот хлеба. Жаркое было вкусным и горячим, баранина была нарезана большими кусками, с жировыми прослойками. Хлеб, бледный и пористый внутри, был с темной корочкой толщиной с ее большой палец. Она съела все, а потом подняла котелок и облизала края до последней капли. Выглянув из кустов, она увидела рядом кружку горячего чая, которую мужчина вынес, пока она ела. Она взяла кружку и присела с ней, сжимая в руках, пока ей не стало казаться, что у нее плавятся отпечатки пальцев.

Слишком слабый?

Она покачала головой.

Что?

Нет.

Я только и делаю, что ем. Он обхватил пальцами запястье одной руки. Оно было тонким, точно водопроводная труба. Когда я не рыбачу, я весь день готовлю, а потом весь вечер ем. Я ем за пятерых. Или шестерых. Иногда мне кажется, что внутри меня шестеро мужиков, как птицы, разевают рты. Я все ем и ем, чтобы накормить их, а сам – видишь какой. Понимаешь?

Он поднял то, что держал до этого в руках, и показал ей. Это приманка, сказал он. Я вытачивал ее. Знаешь, что это?

Нет.

Он накрыл ее ладонями и повертел между пальцами. Это как блесна, поплавок. Цепляешь к концу прута и удишь рыбу. Я ее обдумывал, как будет лучше. Большая, видишь? Он взвесил ее в костистых ладонях. На такую можно будет поймать что-то крупное. Я делаю резьбу на ней. Он взял нож и показал ей.

Она уже не боялась его. У него, казалось, было больше слов, чем он мог удержать в себе, и ему было некому отдать их.

Еще? Он поднес ко рту воображаемую кружку.

Да, сказала она и, пройдя пару шагов, поставила кружку на землю. Он сошел на берег, и она отметила, как неуклюже он шагает, выставляя сперва одну ногу вперед, словно ощупывая землю. У нее даже мелькнула мысль, что он передразнивает ее, как это делали другие. Его нога задела кружку, чуть не сбив ее. Когда он, взяв кружку, шел обратно, она услышала его хриплое, тяжелое дыхание. Вода потеряла цвет. Как и небо. Похолодало, словно включили кондиционер.

Я заварил теперь покрепче, сказал он, ставя кружку на землю в паре метров от лодки. Не знаю твоих предпочтений. Но, думаю, не закабанеешь, усмехнулся он. Я и пытаться перестал. Не знаю твоих предпочтений. Меня зовут Чарли. А тебя?

Она замялась. Ей не хотелось называть ему свое настоящее имя, хотя она не знала почему. Маркус, сказала она. Он как будто не услышал. У него под мышкой была книга, которую он протянул ей. Было уже так тускло, что она не разобрала названия.

Я в них не разбираюсь. Даже если бы мог читать, сказал он.

Что это?

Вопросы. Трюки. Когда я был в твоем возрасте, мог щелкать их только так. Он поднял руку и щелкнул пальцами. У мальчишек талант к таким вещам – к логике, всяким задачкам. У меня никогда не было сына, но если бы был, он бы умел разгадывать загадки.

Он вернулся на лодку, держа книгу под мышкой, шаря перед собой другой рукой. Она поняла, что он слепой. Он неуклюже уселся, расставив длинные ноги.