Текст книги "Сестры"

К горлу подступил кашель, и я не сдержалась, Сентябрь схватила меня за руку, и мы встали и бросились к себе в спальню в постель, и лежали, не шевелясь.

На следующий день Сентябрь сказала, что все кажется другим, и я не могла решить, права она или нет. Она сказала, что это не маленькая перемена, а огромная разница.

Из окошка гостиной видно пожухлое небо, ленту ухабистой дороги, вьющейся вдаль, и верхнюю часть горы или холма, высившуюся над остальным пейзажем. Я думаю, хотя и не уверена, что слышу море, надеюсь, что мы отправимся к нему. Я стою босая, а пол такой холодный, словно камень. Хотелось бы мне, чтобы мы были в Оксфорде, где мы все время слышали, как у нас над головой работает мама у себя в студии, а Сентябрь стоит у открытой двери спальни и говорит, что пора вставать и смотреть затмение.

Мама, должно быть, спускалась ночью, потому что в доме появилось что-то из наших вещей: телик в дальнем углу гостиной, стопка книг у стены. Должно быть, мама и в магазине была – в кладовке появилась еда, то, что Сентябрь назвала бы пайком конца света: фруктовые и бобовые консервы, молоко длительного хранения. Дом не вызывает ощущения какой-то жизни, как вчера. Только ощущение пустоты. Словно меня все бросили, пока я спала. На кухонной стойке новые лампочки. Я вынимаю одну из коробки и держу в руке.

Сентябрь? Дом кряхтит вокруг меня, выпуская воздух. Я заглядываю в кладовку. Я думаю о том, как скажу Сентябрь, что сама поменяла лампочку, и протягиваю руку, чтобы выкрутить ее. Я беру ее в руки, но не поворачиваю. Я кладу новую лампочку на одну из полок, отодвигаю подальше от края и иду проверить, не включен ли выключатель. Из ванной доносится шум, и я тут же отвлекаюсь, а затем раздается звон разбитого стекла из кладовки. Из гостиной падает достаточно света, чтобы увидеть осколки новой лампочки на полу, рассыпанные в мою сторону. Я закрываю кладовку, иду к ванной, распахиваю дверь. Мои виски пронзает что-то вроде страха. В ванне Сентябрь с мокрой головой, выплевывает фонтанчик мыльной воды.

Где ты была? Говорю я. Я различаю отзвук отчаяния в голосе. Я звала тебя. Я разбила лампочку.

Она всплескивает руками и хлопает по воде, забрызгивая пол. Ты спала год.

Не год. Можно войти?

Я уже все, говорит она и поднимает ногу, с цепочкой от затычки на большом пальце. Вода шумно утекает. Устроим пирушку и посмотрим что-нибудь? Она вылезает из ванны.

Меня гложет обида, что она принимала ванну без меня. Дома мы часто лежали в горячей воде вместе, поставив на стул ноутбук, чтобы смотреть Дэвида Аттенборо или слушать древние выпуски «Дисков необитаемого острова»[2]2
  «Desert Island Discs» – музыкальная радиопрограмма, транслируемая на «BBC Radio 4» (англ.).


[Закрыть]. Сентябрь любит, чтобы в ванне был кипяток, и есть при этом что-нибудь холодное: малиновое мороженое, «Магнумы», которые часто соскальзывают с палочек. Я знаю тело Сентябрь лучше, чем свое. Часто – когда я гляжу на себя – я испытываю бездну смущения, а от зеркала – шок, потому что вижу там мое лицо, а не ее. У нее родимое пятно в виде свернувшейся змейки на взъеме левой стопы, на солнце ее кожа быстро краснеет, а на ключице у нее длинный черный волос, который мне ужасно хочется выдернуть, но она говорит, что отращивает его целую вечность. Я всегда буду думать, что тело Сентябрь гораздо интереснее моего. Я протягиваю ей полотенце. Она выглядит крупнее, чем в Оксфорде, словно занимает больше пространства. Я тычу ее в бедро. Почему ты меня не позвала?

Я не знаю. Так захотелось, наверное.

* * *

Сентябрь подбирает осколки лампочки совком и щеткой, и мы вкручиваем новую, а потом примеряем платья из карнавальной коробки, которую принесли из машины. Мы рисуем помадой вокруг губ большие улыбки и оставляем поцелуи на окнах. Мы барахольщицы; у некоторых платьев дырявые локти, протертые подмышки, пятна от еды на подкладке. Любимая пара туфель, которую мы надеваем по очереди, окончательно износилась. Я останавливаю выбор на платье с кружевной вставкой и тонкими блестящими рукавами и смотрю, как Сентябрь роется в коробке.

Нечего стоять и глазеть на меня, говорит она.

А что мне делать?

Иди осматривай кладовку.

Там турецкий горох, и шинкованые помидоры, и пакеты риса, но мне не хочется готовить. Лампочка горит ярче, чем должна, пять минут, а потом опять взрывается. Я задерживаю дыхание в темноте, пытаясь не бояться. Я слышу шаги на лестнице и выхожу в гостиную, собираясь сказать Сентябрь о лампочке и продуктах. Это мама. Волосы у нее грязные, завязанные лентой на макушке. На ней масса одежды, хотя печка шпарит. Пижама ее испачкана, и она держит кружку и тарелку. Она спускалась ночью есть, чтобы не встречаться с нами. Вот в чем дело. Она останавливается на лестнице и смотрит на меня, а затем поворачивает голову, высматривая Сентябрь, которая уже не роется в коробке, а сидит на диване, не отводя взгляда от телика.

Мне нужно вымыть это, говорит мама после секундной заминки. Идем со мной на кухню?

Кухня слишком маленькая для нас троих. Сентябрь забирается на стойку и сидит с хмурым видом. Мама закрывает пробкой раковину и открывает кран. Глядя на нее, я вспоминаю вечер книжной презентации. На маме было золотое платье и красные туфли с бархатной лентой, обвивавшей голени. Щеки горели от вина, она обнимала нас обеих за плечи. В полночь она сняла туфли в пабе и стояла босая, разговаривая с кем-то из книжного магазина. Сентябрь придвинула лицо вплотную к моему уху и сказала: «Она выглядит богиней». Мы тогда любили ее, прилежно, нескончаемо, как, пожалуй, нечасто любим. В основном она просто где-то рядом. В основном она нам просто мать и не сильно отличается от мебели.

Дом бормочет вокруг нас. Вода кашляет из крана. Мама оставляет наши взгляды без внимания. Она моет и передает вещи мне, и я вытираю их и отдаю Сентябрь, чтобы она убирала их в буфет. Я хочу сказать маме, как мы сожалеем, правда, сожалеем о том, что случилось в школе и что, может, мы могли бы пойти вместе на пляж или поужинать. Я хочу, чтобы Сентябрь тоже это сказала, и когда я смотрю на нее, она пожимает плечами и говорит, мам…

Мне просто нужно немного времени, говорит мама. Я чувствую, как слова прорывают тишину. Я чувствую их руками и лицом. Мама откладывает полотенце и поворачивается к нам. Я всегда буду любить вас, говорит она. И если я вам нужна, вы знаете, где я. Но мне нужно немного времени. О’кей?

Мы киваем, и она уходит.

Я пью сок из очередной персиковой консервы, а Сентябрь готовит мне пасту и повидло, и я съедаю это, сидя на стойке. Сентябрь говорит, она не хочет, а я все еще такая голодная.

А еще что-нибудь есть?

Она цокает языком, но вскрывает новую консерву, на этот раз грушевую, и я съедаю все. Мне кажется, моя кожа обтягивает скелет, так что суставам больно, и она вот-вот разойдется на скулах.

Мы пересмотрели, наверное, раз в двадцатый, серию «33», без звука, так что герои открывали и закрывали рты, как немые. Это наш любимый сериал. Одно из ранних творений Январь Харгрейв – нашего любимого режиссера – про двух женщин, патологоанатома и библиотекаршу – известных только по фамилиям. Хэдли и Белл расследуют странные происшествия в отдаленных местах, ходят на свидания с неправильными типами и по несколько раз за сезон умирают и возрождаются. Когда нам надоедает, мы смотрим передачи о природе. Нам нравятся ящерицы, рептилии, змеи, передвигающиеся по песку, приподняв голову и грудь. Нам нравятся мясные, плотоядные сцены, когда львы рвут газелей или леопарды ловят кого-нибудь, а потом развешивают туши на ветвях. Нам нравится спокойный голос Аттенборо, словно он держит под контролем все происходящее, и ни одно животное не шевельнется без его команды. Животные бегают и застывают, и плавают, и роют норы, и кормятся, и умирают. Мы тихо сидим на диване, дышим и перевариваем пищу, и чешемся, и греемся, а потом мерзнем.

Мне скучно, говорит Сентябрь, щипая меня за руку, отчего кожа тут же белеет.

Скучно только скучным, говорю я, передразнивая маму, и Сентябрь щипает сильнее, а потом показывает за мое плечо.

Давай наполним ее.

Я смотрю, куда она показывает. Там, на столе, где мы ее оставили, муравьиная ферма.

Она дырявая.

И что? Найдем немного изоленты. Давай. Поищи на кухне.

Я выдвигаю и задвигаю ящики, делая вид, что ищу. Я представляю, как ночью оттуда расползаются муравьи, и я просыпаюсь и чувствую, как они хрустят на простыни, подо мной. На холодильнике обойная лента, и там же стопка старых писем. Я стою и держу ее в руках, пока на кухню не заходит Сентябрь и берет у меня ленту.

Не хочешь?

Да.

Будет прикольно. Они строят свой дом. Ты знала, что раздавленный муравей выпускает феромоновую метку, которая включает у других муравьев поблизости боевой режим?

Она уселась на полу, держа муравьиную ферму между ног. Она заклеивает ее, а потом обрезает лишнюю ленту, чтобы было видно, что внутри. У меня зудит кожа, и я запускаю пальцы в волосы, чтобы не чесаться. Сентябрь водружает муравьиную ферму обратно на стол и повязывает мне шарф, засовывает мои руки в рукава маминого пальто и натягивает мне на ноги какие-то ботинки, которые стояли у двери. Тучи так и не выдали дождь, так что погода теплая и безветренная. Пахнет морской солью. Мы опускаемся на корточки у крыльца и копаемся в земле, вороша листья и распихивая торф. Мне попадаются жук и тонкая полоска паутины. Сентябрь шарит у стены, передвигаясь вприсядку. Она говорит, здесь, похоже, водятся муравьи, но нам не попался ни один. Я догадываюсь, что она злится по тому, как она молотит языком во рту и свистит мне, чтобы я продолжала искать. Я нахожу еще несколько ржавых монет, пальцы становятся скользкими от грязи и растительного перегноя. Я хочу в дом, держать руки под краном; но я не могу уйти раньше сестры. Мы ищем, судя по всему, довольно долго. Сентябрь находит жука, который уже попадался мне, и, кряхтя, берет его и засовывает в ферму. Мы смотрим, как он там носится, стучась о стекло.

Это же не муравей, говорю я. Жуки вообще роют норы? Но она только опять щипает меня за руки и лягается. Когда она на меня зла, я не знаю, что мне с собой сделать.

Меня начинает подташнивать, и я присаживаюсь. У меня в уме целые предложения, но, когда я пытаюсь произнести их, слова задыхаются, моя голова дергается, и не выходит ни единого звука. Сентябрь кладет мне на лоб свою горячую ладонь, и я закрываю глаза, а когда открываю, она уже отстранилась, хотя ощущение ее ладони, слишком теплой, осталось на коже.

Сентябрь говорит: «Ты помнишь затмение?»

Мы встали пораньше, чтобы увидеть его. Мама приготовила нам завтрак – яичницу, хлеб, какой мы всегда едим, – и ушла работать на чердак. Нам было около одиннадцати. Прошлым вечером мы сделали коробку с дыркой, тщательно все измерив. Я порезалась канцелярским ножом и застыла как вкопанная, в ужасе, пока Сентябрь тоже не порезалась и не стала смеяться, показывая мне красные капли на полу.

В тот день я пообещала ей все, что только можно обещать.

Мы вынесли коробку на тротуар. Там люди шли на работу. Никто как будто, кроме нас, вообще не замечал происходящего. Мир был настолько слеп, что нам не верилось. Мы стояли на крыльце и смотрели, как свет закрывается темным кругом. Это было чем-то будоражащим и чудесным, и всю следующую неделю мне снилось, как затмение выедает мне глаза и просачивается в мою кровь.

Жжошно было, говорит Сентябрь, и я понимаю, что она имеет в виду тот момент, когда мы взяли друг дружку на слабо и, едва дыша, убрали коробку и уставились в небо. Мы весь день проходили с отпечатком небесного светила на сетчатке наших глаз, и я думала, что это единственный раз, когда мы видим что-то настолько одинаково. Хотела бы я, чтобы так было всегда.

Нарисовался человек, настроить Интернет. У него обвислые брюки, и мы ему, похоже, не очень нравимся, даже когда приносим чашку чая с молоком длительного хранения из кладовки. Мы крутимся у телефонной линии, пока он корпит над ней.

Как это работает, спрашивает Сентябрь.

Как что работает? У него костлявая задница, как у козла, и жидкие волосы. Я думаю, что он напоминает одного персонажа из сериала Январь Харгрейв, и Сентябрь перехватывает мою мысль и фыркает. Мы здесь, похоже, можем лучше слышать друг друга. Мне интересно, это от того, что мы в том месте, где родился наш отец, а потом и Сентябрь? Здесь звуки комнат кажутся не похожими ни на какое другое место, где мы жили. Настройщик поглядыват на нас искоса, берет свой инструмент не той стороной.

Интернет, говорю я, и Сентябрь хихикает, зажимая рот ладонями.

Как работает Интернет? Он смотрит на нас, как на полоумных.

Да.

Полагаю, говорит он, передает радиочастоты между устройствами. Так годится?

Не думаю, что это правда, говорит Сентябрь. А я говорю: «Да».

Он поворачивается к нам, уперев руки в свои костлявые бедра. Ну так как? Да или нет.

Да, говорю я, в целом.

Запарка с маршрутизатором. Настройщик выходит из дома и говорит с кем-то по телефону, пряча лицо от солнца, которое уже садится. Мы глазеем на него через окно, а затем бросаемся рыться в его сумке, вытаскивая провода и зарядники, тыча в планшет, завалившийся на дно, нюхая пачку сигарет и термос с кофе. Меня вдруг охватывает такая нервозность, что отнимаются руки, и Сентябрь роется за нас двоих, зарываясь все глубже, распихивая вещи, молотя во рту языком. Мы слышим настройщика снаружи – как он переступает по неровной земле. Сентябрь поворачивается и смотрит на меня, а затем кладет что-то себе в карман и тащит меня на кухню, там она открывает холодильник, и мы обе стоим и пялимся в него. Настройщик окидывает нас взглядом.

«Хотите бобов? – говорит Сентябрь. – Сыра нет, но есть бобы в кладовке».

Не-а, говорит он и наклоняется над сумкой, чтобы что-то найти.

Мы косимся на него, шевеля губами, словно перешептываясь, открывая и закрывая холодильник. Я замечаю, как настройщик настороженно смотрит на нас, и отвожу взгляд, пока Сентябрь скалится в белозубой усмешке. Он нас по большому счету игнорирует, и нам становится скучно, так что мы валимся на диван и смотрим по телевизору серию Аттенборо, где обезьянка плывет через лес, удерживая над водой внимательные глаза. Должно быть, настройщику не понадобится то, что она взяла. Мне становится легче. Потом Сентябрь идет в ванную, закрывает дверь и открывает кран, и я понимаю, что она притворяется, что пользуется туалетом. Настройщик снова склоняется над сумкой со своими обвислыми брюками.

Вы что-нибудь брали отсюда? Говорит он.

Я прикусываю язык.

Вы меня слышали? Говорит он. Брали отсюда кабель?

Я качаю головой.

Он был здесь, когда я смотрел перед этим. Ну же, говорит он, распрямляясь. Не валяйте дурака. Слышите? Куда вы его дели? В холодильник. Красота. Ну хорошо.

Он идет на кухню и пялится в холодильник. Сентябрь открывает дверь ванной. Мы его не брали, говорит она громко, заглушая недовольное ворчание настройщика. Не брали, блин.

Красота, говорит он и смотрит на нас, засунув руки в карманы брюк и выставив вперед подбородок. Просто красота. Ну же. Завязывайте. Интернет вам нужен или как?

Интернет вам нужен или как, говорит Сентябрь. Она подтянулась, пальцы изогнуты точно когти, губы гадко кривятся.

Хватит уже, говорит он.

Хватит уже, говорит Сентябрь.

Он моргает на меня, прося о помощи. Я молчу. Он не понимает. Что он хочет, чтобы я сказала?

Я закончу за десять минут, если дадите. И пойду своей дорогой.

Пойду своей дорогой, говорит Сентябрь.

Боже.

Боже.

Я не могу уйти, пока не сделаю, говорит он и разводит руками.

Сделаю, говорит Сентябрь. Она широко щерится. Меня начинает мутить. Настройщик больше ничего не говорит. Он разводит и сводит руки, словно собираясь что-то сказать, но не говорит. Молчание слишком затягивается. Сентябрь опять уходит в ванную. Я пожимаю плечами, пытаясь извиниться, чтобы Сентябрь этого не видела. Он выходит из дома, и я слышу, как он открывает свой фургончик. Ищет, думаю я, другой кабель.

Сентябрь сидит в пустой ванне, свесив руки по сторонам и закинув голову. Глаза у нее открыты, но зрачков не видно, одни белки.

Зачем ты это сделала? Говорю я.

А что? Говорит она.

Слышно, как настройщик вернулся и ходит по комнате. Я влезаю в пустую ванну, рядом с Сентябрь. Мы слушаем звуки дома и настройщика, проводящего Интернет. Сентябрь иногда шевелится или садится ровнее и осматривается, и я думаю, что она собирается выйти в комнату и снова взяться за него, загнать его в угол, как уже делала раньше. Но она остается в ванне, поигрывая цепочкой с пробкой, улыбаясь мне изредка, словно намекая на общую шутку, и через некоторое время – довольно скоро – мы слышим звук отъезжающего фургончика.

Мне он не понравился, говорит Сентябрь. Не раздувай из мухи слона. Она выскакивает из ванны и идет в гостиную, напевая.

Наконец-то есть вай-фай, и – несмотря на все случившееся – Сентябрь издает радостный грай. Она открывает сразу пять вкладок, и мы слушаем альбом Дарси Льюис и прочесываем на гугл-картах этот район, пытаясь вспомнить, за сколько мы добирались до пляжа, когда были здесь в прошлый раз. Есть маршрут через поле и вниз по склону, прямо к морю.

Думаешь, мы тут будем ходить в школу? Говорю я. Мы лежим голова к голове на ковре и шарим по ворсу, выискивая крошки. У Сентябрь голова костлявая, как у динозавра, а волосы пахнут грязью и дымом. Мы оставили тему с настройщиком, больше мы не будем говорить об этом, потому что Сентябрь не хочет.

Я так не думаю.

А у нас не будет неприятностей?

С кем?

На это я не знаю, что сказать. Мы столько смотрим телевизор, что у меня зудят глаза и начинает болеть голова. Сентябрь массирует мне череп, так сильно, что немного неприятно. Одновременно мы смотрим ноутбук, и голова от этого болит еще сильней. У нас есть страницы на паре сайтов, но фото не наши, из Интернета. Часто мы притворяемся женщинами, хотя мы не женщины, и пишем мужчинам постарше, или они пишут нам; мы закрываем рот ладонями, чтобы мама не слышала, как мы смеемся, читая их словечки, глядя на фотки, что они присылают. Под конец дня мы разоблачаемся, словно фокусницы. Сентябрь говорит, мы малолетки или мы работаем в полиции под прикрытием. Мужчины удаляют свои аккаунты или пишут нам ужасные вещи, и Сентябрь просто обожает это. Она пишет им в ответ такие же гадости, а то и похуже. Она всегда заходит слишком далеко, а я должна притворяться, что смотрю, когда на самом деле думаю о другом. Нам нравится читать Реддит о телепередачах и фильмах, обсуждения героев и сюжетов. Нравится «Википедия», этот склад бесконечных знаний, разбухающий от фактов, ошибок и лжи, скрытых внутри правды. Прошлым летом мы помешались на компьютерных вирусах – извивающихся, гибких созданиях, разрастающихся или расползающихся постепенно, незаметно, месяцами и годами. Ходят слухи среди знающих инсайдеров о новом фильме Январь Харгрейв, и мы читаем их снова и снова, комментируем пару сообщений, прося больше информации.

Выйдем погулять?

Приятно быть весь день дома, говорит Сентябрь и потягивается так, что щелкают костяшки в запястьях. От нее не часто такое услышишь. В Оксфорде она была непоседа, ее вечно тянуло к реке поплавать или она ловила автобус и ехала на природу.

Здесь по-другому, говорит Сентябрь. В чем-то по-другому. Она придвигает лицо к моему и громко втягивает воздух, а потом говорит мне на ухо: «Ты помнишь?»

Что?

Я вспоминаю теннисный корт, размытый дождем, лившим весь день, громко барабаня по стеклянной крыше на биологии, вспоминаю протекавшую крышу спортзала и мертвого барсука, и капюшон ее пальто, двигавшийся через грязный лес впереди меня.

У меня горит лицо в новом доме, воротник платья слишком жмет. Я поднимаю голову от ковра. В дальнем углу комнаты плавает миниатюрная модель дома, открытого, как один из тех безупречных кукольных домиков. Комнаты как органы, чуть дрожащие под напором крови. В одной из спален сидит у стола за работой крохотная копия мамы, с чашкой кофе у локтя. Двухэтажная кровать не заправлена, на ней валяются платья, которые мы примеряли. Кто-то лежит на нижней койке, кто-то с волосами, как у меня. Внизу наполняется ванна, почти переливаясь через край, бурая от грязи. Сентябрь в кухне, стоит у открытого холодильника, на лицо ей падает свет, и Сентябрь также в ванной, и Сентябрь также на диване, ноутбук балансирует на ее крохотных коленках, глаза движутся по экрану, и Сентябрь также ползет по полу, крадучись.

Она придвигает рот к моему уху и что-то говорит, дыша мне в голову.

Что?

Ничего. Где ты была? Говорит Сентябрь.

Когда я моргаю, на веках остается послеобраз дома, как отпечаток затмения. Сколько сейчас времени?

Я не знаю. Четыре часа.

Мы сверяемся с электронными часами на плите. Без десяти восемь. За окном уже темнеет, а мы и не заметили. День утек между пальцев; часы проглочены залпом. Я снова хочу есть, но в кладовке, насколько я вижу, нет ничего аппетитного. Дом как печка, и когда я трогаю батарею, на руке у меня остается жгучая отметина. Мы топаем наверх, проверить бойлер, и видим, что тумблер обогрева повернут до максимума.

Думаешь, это оно? Говорит Сентябрь и принимается нажимать на все кнопки подряд и крутить все ручки, но ничего как будто не меняется. Что теперь делать?

Я качаю головой, и кровь в ней стучит синхронно с жаром, расходящимся по стенам. Мне бы хотелось постучать в мамину дверь, выманить ее, но я этого не предлагаю, пока Сентябрь сама не предложит.

Она не выйдет, говорит Сентябрь, проси не проси. Ей сейчас не хочется быть с нами.

3

В Оксфорде со мной и раньше случались неприятности. Я понимала, что иногда выпадаю из реальности или напеваю вслух, понимала, что другие девочки – и некоторые мальчики – видели это и считали слабостью. Несколько раз у меня отбирали сумку в автобусе и крали что-нибудь или опрокидывали мой стакан с водой за обедом. Я видела надписи с моим именем в кабинках туалета: «Июль лохушка. Июль не умеет жить». Они всегда отшучивались или находили жертву поинтересней, или Сентябрь давала им понять, что не потерпит такого. Я не знаю, что чувствовала при этом. Часто, в школе или за кухонным столом с мамой, я чувствовала себя так, словно слегка выхожу из тела, не могу по-настоящему ничего коснуться или увидеть. Только когда Сентябрь была рядом, возвращался цвет, и я могла чувствовать боль или запах школьного обеда. Она словно дергала за веревочку, и я пробуждалась. Не для мира, а для нее.

Мне нравилось смотреть на них. На других людей, таких непохожих на нас. Особенно на девочек. Как они двигались. Они были независимы, но не слишком независимы, дерзки, но не слишком дерзки, умны, но не слишком умны. Они играли в игру, в которую мы не умели играть.

Долгое время я игнорировала их, но в новом году что-то изменилось, и к марту стало хуже. Возможно, дело было в погоде – погода была плохая – или в том, что надвигались экзамены, а возможно, я что-то такое сделала или не было никакой особой причины. В автобусе я слышала их стремные голоса с заднего сиденья, как они говорили про меня, и Сентябрь каменела рядом. В классе они передвигались стаей, пихая меня плечами. Их звали Кирсти, и Дженнифер, и Лили, и они были гадкими. Они всегда были гадкими, но в ту неделю что-то их подстегнуло, раззадорило.

Вокруг них крутились несколько мальчиков, ходили за ними по коридору и вились перед их шкафчиками. У одного из них – Райана Драйвера – были длинные ресницы и детские веснушки, и мне всегда было ужасно обидно, когда он смеялся над чем-то, что говорила Лили.

Он идиот, сказала Сентябрь и закрыла тему. Но мне он нравился. В этом было дело. Мне он нравился. Я чувствовала это мышцами и кожей. Я теряла слова рядом с ним. Мне нравилось, как он выглядит и как говорит, он нравился мне на вид и на слух.

Эти три девицы нацарапали члены и сиськи на металлической дверце моего шкафчика. Они дразнились и трепали мое имя по коридорам. Они украли всю мою спортивную одежду из шкафчика и разбросали по школе.

Невелика беда, говорила я, собирая одежду.

Велика, ворчала Сентябрь и иногда отплачивала мелкой местью; протискивалась в двери перед ними, глазела на них через класс.

Ночью у нас в спальне мы крушили банки из-под кофе кулаками, отрывали полоски с подолов наших платьев, оборачивали ими голые руки, мочили волосы и пальцы, чтобы с них капало на деревянный пол. Мы прокляли их, сказала Сентябрь. Волосы у нее облепляли голову, а в глазах плясало пламя свечей.

Главная улица была открыта допоздна по четвергам, и мы пошли курсировать по благотворительным магазинам в поисках платья для мамы на книжную презентацию. Она шагала между мной и Сентябрь, болтая без умолку. Она накрасила рот красным на прогулку, а глаза у нее порозовели от холода. Она выглядела счастливой – как всегда, когда завершала большой проект, – и я подумала на миг, не рассказать ли ей о том, что происходит в школе. Мы шли по улице одни, мимоходом заглядывая в магазины, шаря по вешалкам с платьями, и двигались дальше. Я сомкнула пальцы на маминой руке и подумала, как скажу об этом. Послушай, я несчастлива. Впереди на дорожку высыпали люди, и я увидела в толпе – меня словно тряхнуло током – трех девиц, с увешанными сумками руками, с накрашенными лицами и блестящими волосами, в кожаных куртках. Я спряталась за маму и Сентябрь, думая: не замечайте меня не замечайте меня не не не. Они разговаривали, сблизив лица. Лили что-то тараторила, размахивая руками, увешанными сумками. Мы почти разминулись с ними. Толпа была плотной, музыка из магазинов стала такой громкой, что я почти не слышала своих шагов. Я втянула голову в плечи. Они проходили мимо. Отлично, подумала я, опасность миновала, и тут Лили посмотрела в мою сторону, наши взгляды пересеклись, и она пошла дальше. Ты ее видела? Сказала я Сентябрь в очередном магазине, но она только нахмурилась, передавая что-то маме через занавеску примерочной кабинки.

Мама примеряла платья, а мы сидели перед кабинками и говорили: нет, нет, может, нет, может, как насчет?.. В зеркалах примерочной кабинки Сентябрь сияла, просвечивая сквозь поношенные платья, потертые сумки с древней бижутерией и корзины с поцарапанными дисками. Я была вялой и бледной, серой по краям, как подгнившие фрукты. Сентябрь повязывала шарфы мне на шею и унизывала свои пальца кольцами, заставляя работниц магазинов напрягаться и сердиться. Я думала о тех девицах и понимала, что, поймав взгляд Лили, я навлекла что-то на себя.

У Сентябрь с мамой были неровные отношения. Иногда они были лучшими подругами, и я видела, как они хихикают за кухонным столом, но часто они рвали и метали по пустякам, гладили друг друга против шерсти. На Рождество резко похолодало, землю прихватил мороз, ветровое окно машины все заледенело. Спор о том, что есть на ужин, разросся как снежный ком, и вот они уже орали друг на друга через кухню, и Сентябрь схватила кружку и замахнулась, словно собиралась бросить. Даже не смей, сказала мама, только попробуй. Даже не смей. Стычки продолжались и в январе; в те дни, когда темнело вскоре после полудня, по улицам вихрем носились листья, то и дело лил дождь, отчего засорялись канавы, а дом пропах сыростью. Стычки возникали из-за посуды или того, что смотреть вечером, из-за одежды, которую Сентябрь таскала из маминого гардероба и заляпывала едой. Я задабривала их или врала, чтобы предотвратить эти состязания по ору, успокаивала Сентябрь. Они то и дело пикировались, а я переживала, изводя себя, из-за того похода за одеждой. Но Сентябрь была такой лапой, и мама легко отходила, они снова держались за руки, и Сентябрь вплетала ленточки маме в волосы. В благотворительном магазине мама примерила золотое платье с широкой юбкой и квадратным вырезом.

Вот оно, сказала Сентябрь так громко, что все люди в магазине повернули головы, и мама рассмеялась и закружилась на истертом дощатом полу.

На следующий день Лили мне попадалась повсюду. За соседним столиком в обед, когда она водила ложкой по подносу, глядя по сторонам. В туалете, когда мы разминулись перед зеркалом, и ее плечо прошло в миллиметре от моего. После полудня было плавание. Училка запаздывала, и мы сидели на краю бассейна и ждали ее. Там же был Райан со своими друзьями, в плавках в красный горошек, кожа да кости, с плавательными очками, сдвинутыми на макушку. Сентябрь нервно замычала, реагируя на его громкий голос, когда он понарошку подталкивал другого мальчика к воде. Я смотрела. На его улыбку с ямочками и длинные волосы, на его быстрые движения. И не только на это. Я подмечала его очертания, скрытые плавками, цвет его сосков, черные волосы под мышками, красные точки, иногда выскакивавшие у него на подбородке. Его особость, его органичность. Сентябрь свистела, пока я не повернулась, и тогда моргнула мне. Я пялилась на него. Из-за плеча Райана – словно кровавая луна – на меня смотрела Лили.

Пришла училка с упоротым видом и попросила нас протянуть из конца в конец бассейна разделительные веревки. Я была рада не сидеть на месте. Я чувствовала, как взгляд Лили буравит мне затылок. Я отвязала веревку в дальнем конце и потянула вдоль кафельного бортика. Следя за ногами, избегая канавок, забитых пластырями и волосами, от которых у меня внутри все опускалось. В другом конце возник шум, какое-то волнение, но я не подняла взгляд. Я думала о Райане. Кто-то вдруг прошел рядом, слишком близко. Меня пихнули, и я упала, запутавшись лодыжками в веревке, в воду и вбок, задев край бассейна.

В медпункте было так чисто, что голова моя наполнилась белой пустотой. Я думала о развевающемся золотом платье мамы и о том, как вода помутнела, словно «Кровавая Мэри», и еще о кусочках, составлявших Райана. Может, я могла бы остаться в медпункте. Сентябрь ходила кругами, пиная пол и разглядывая плакаты на стенах.

Глянь на нос этой женщины, сказала она. Тут сказано, его сточил кокаин.

Медсестра вошла в кабинет и закрыла дверь. Сентябрь тырила пластыри и пузырьки антисептика из шкафов. Передо мной маячили черные полоски на дне бассейна. Сентябрь подошла и, прижав лицо к моему, стала бормотать чепуху мне на ухо.

Потом возникла мама, ворвавшись через дверь, в руке ключи от машины, волосы растрепаны и мокрые на концах, пальцы измазаны краской. Она схватила нас и прижала к себе.

Что случилось? Она спросила это один раз и потом еще в машине. Но я не стала говорить, а Сентябрь и подавно, даже если бы я этого хотела. Сентябрь ни в ком не нуждалась. Я понимала только, что, если бы мы ей сказали, стало бы еще хуже. Взрослые не понимали. Взрослые забыли, что значит на самом деле бояться. Я поймала ее взгляд в зеркале заднего вида.

Дома она сняла одеяла и устроила для нас крепость на диване, и отослала Сентябрь в кухню, делать тосты с сыром. Она примостилась на краю дивана и посмотрела на меня. На лице у нее был уголь.