Текст книги "Снежный барс"

Диана Арбенина
Снежный барс

© Арбенина Д. С., текст, 2020

© Сильченко Д. Ю., обложка, макет, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

вот я – крошечный человек созданный по подобию Бога.

вот я – оцепеневший после холода бесконечной зимы.

вот я – с баллоном кислорода за плечами и надеждой на любовь.

вот я – робкий и нежный с сердцем которое хочет жить.

вот я – открывающий дверь за которой бесконечное небо.

вот я – рвущийся на части от винограда детских слез.

вот я – рожденный на севере и познавший юг.

вот я – распростертый на земле увитой лозой и плодами растений.

вот я – бесконечный крошечный человек созданный по подобию Бога —

смотрю туда где ты ждешь меня.

и лето между нами набирает обороты.

endlessly.

лето 2020

Рассказы

снежный барс

Я родился там, где снег острый, как ледяной нож, а мороз застывает в горле и покрывает небо инеем. Мне повезло: я был рожден в теплом вакууме из шерсти, и холод – это то, чего я никогда не знал все годы, проведенные на земле. Точнее, на снегу.

А еще была ты. Ты первая назвала меня по имени. Ты первая позвала меня, произнеся мое имя вслух. Помню, услышав его, я поморщился – такое сладкое, даже приторное слово. Чтобы меня – отважного, свободного, гордого зверя – так звали? Ну нет. Ни за что не стану отзываться. Но ты настаивала. Ты звала и приглашала, а я любил все слова, которые ты произносила.

И я ответил. А потом привык. А потом влюбился в свое имя. А потом стал ждать, когда ты опять позовешь меня, а я делано хмуро качну головой и, аккуратно ступая на своих, странным образом оставшихся детскими, лапах, поднимая их по очереди и чуть закругляя на манер скрипичного ключа, вразвалочку, с замирающим от нежности сердцем, поплыву к тебе.

Я всегда боялся тебя сломать. Всегда боялся тебя повредить. И когда ты просила обнять тебя так, чтобы хрустнули все косточки, я делал вид, будто напрягаюсь изо всех сил, демонстрировал свои мускулы, нежно пыхтел, но никогда не обнимал так сильно, как мог и хотел.

Я о многом жалею. Я не обнимал тебя так сильно, как мог, я не говорил тебе о любви так часто, как хотел, я не погулял с тобой по склонам наших гор. Мы редко танцевали, а еще я не подарил тебе нашего сына, о котором ты мечтала, о котором мы вместе мечтали, но постоянно было много работы и планов, как будто рождение детей предполагает полный вакуум в жизни.

В общем, мы не успели. И сейчас, после твоего ухода, я остался абсолютно один и знаю, что буду тонуть в своем беспросветном одиночестве до конца дней.

Я не знаю, кто скинул тебя с нашей скалы. Говорили, ветер. Говорили, люди. Говорили, волки. Говорили, ты сама. Но я-то знал тебя лучше всех. Сама бы ты не прыгнула. Ты боялась боли, боялась крови, боялась всего, что может сделать тебя уродливой. Да к тому же зачем тебе было убивать себя? Ты чувствовала свою красоту, ты была счастлива. Никаких скелетов в шкафу, психоаналитиков, слез по ночам, болезней и тайных страданий. Ни одной причины свести счеты с жизнью.

У тебя не было врагов. Тебя не могли убить. Тебя любили все. Ты умудрялась жить, балансируя между племенами хищных зверей, и даже люди испытывали к тебе молчаливое уважение. Так что это было не убийство.

Я думаю, тебя снес ветер. Ударил в спину, ты споткнулась, оступилась и улетела вниз. Самое хрупкое, нежное существо на земле – моя девочка, моя косуля.

Перегретый запах хлеба и кофе в «Старбакс». Светло-коричневые, испещренные царапинками столы и не подходящие к ним стулья и диваны. И так в каждой кофейне каждого города каждой страны. И везде стойкое ощущение, что мебель сюда свозили, чуть ли не по дешевке купленную на блошином рынке. А может, была просто идея сделать хипповскую бестолковую большую комнату, в стиле «нам в принципе пофиг на стиль». Нам важно хором пробубнить: «Здравствуйте» и «Скажите, как вас зовут».

Я люблю «Старбакс». Я покупаю кофе, но не пью его здесь, а, как миллионы людей, уношу с собой. Подойдя к стойке, я всегда заказываю два стаканчика. «Double espresso for me and double macchiato for my girlfriend». – «What is her name?» – «K». – «What?» – «K – big letter K». – «Oh, yes, sir, I gotcha».

Как будто он что-то понял. Смешно. И вообще не смешно. Куски мозаики современного формализма, пропитавшего мир, несущийся в пропасть. «Как зовут вашу девушку?» – «Ее зовут заглавная буква К». – «А, хорошо, понял». Что ты понял? Что ты мог понять? Так не зовут людей. Ты же это понимаешь, надеюсь? Побеги нашей так называемой толерантности и стремление быть открытыми большому миру. K так K, B так B. Какая, в принципе, разница. Важнее вышколенный тон и зеленый передник с непременной черной бейсболкой.

Я люблю «Старбакс». Больше всех остальных кофешопов в мире. И весь мир любит «Старбакс» больше всех остальных кофешопов в мире. И их разномастные диваны, кресла и обшарпанные столики тоже. Я люблю стоять у стойки и наблюдать, как люди намного моложе меня готовят кофейные смеси, включают пар, жонглируют пакетами соевого молока и плюхают лед в прозрачные стаканы с лого. Меня успокаивает их работа и делает десять минут моего времени осмысленными. Но как только я получаю два стаканчика нефти и толкаю входную дверь, где бы я ни находился, на меня накатывает зима, и порыв ветра заставляет прикрывать глаза. Я опять один. Один в мире. Никому не нужный. Никому не интересный. Никем не любимый. И несмотря на все прелести уюта желтых ламп и плакатов с видами Африки на стенах, этот ловкий и равнодушный парень в бейсболке ни черта не понял, ни черта не вник, мгновенно согласившись с нелепым недоименем, состоящим из одной буквы. Ну, конечно, у него же потоки таких, как я, но он даже не удивился и уж точно не запомнил меня.

Господи, как же я тоскую по тебе… Всепоглощающая тоска такой силы и глубины, что мне постоянно не хватает воздуха. Сделав вдох, я забываю, что нужно сделать выдох. Как восьмидесятилетний старик, я хватаюсь за край стола и жду, когда пройдет очередной приступ отчаянья. Ко всему этому то и дело непонятно откуда просачивается твой запах. Твой. Запах. Куда бы я ни шел, где бы ни находился, вдруг, неожиданно, как удар под дых, возникает твой запах. Иногда мимолетно, иногда он остается на какое-то время, бывает, даже на пару часов, и мир становится ирреальным вместе с недоумевающим собеседником, сидящим напротив. Недавно я понял, что источник твоего запаха – я сам. Он поселился во мне, а температура тоски раскаляет докрасна твои молекулы, оставшиеся в порах моей кожи, под пластинами ногтей, в волосах, везде, где ты касалась меня, выцеловывая каждый миллиметр моего тела, проникая ручьями своей слюны мне под кожу, сочась в меня в каждую нашу близость. Все это никуда не делось, не смылось душем, морями и моим собственным потом. Я – носитель твоего запаха. Я сам – его источник и провокатор. Бежать некуда.

Я давно перестал думать большими сложносочиненными предложениями. Я стал суше. Мир стал лаконичным. Язык стал конкретным. А жизнь предельной. Ты ушла, и я оказался в потоке бесконечного времени, несущегося на меня лавиной, не оставляющей никаких следов, кроме морщин на коже. Все несется вперед вместе со мной неизвестно куда, а главное, неизвестно зачем. Я ношу дырку в груди размером с пушечное ядро. Она настолько реальна, что порой я не рискую переодеваться в общих раздевалках на корте или когда прихожу в бассейн. Я иду в туалет и там, корчась от боли, прижимая ладонь к груди, вполне ощутимо чувствую круглое отверстие, как в детском камушке под названием «куриный бог». Отверстие идеальной круглой формы, и никаких ошметков плоти, крови, сухожилий по краям. Я беру себя в руки и, прыгая на одной ноге, влетаю в плавки и в шорты. Затем, стараясь не касаться стенок кабинки, натягиваю идеальные белые носки и ослепительно-белую футболку. В коконе своей тоски по тебе я во всем идеален и во всем стерилен. Мое пребывание на земле до того аккуратно и формально, что я бы не удивился, узнав, что вообще не оставляю следов пребывания.

Я постоянно жду тебя. Ждать того, кто уже никогда не придет, и понимать, что смысл твоих дней только в этом ежедневном ритуальном чувстве, – катастрофа всей жизни. Что бы ты ни делал, как бы ни пытался переключить себя и нырнуть в новое русло, ожидание преследует и напоминает о себе каждым бряцаньем колокольчика на входной двери. Опять не ты…

Я не любил драться, когда был подростком. В отличие от многих других зверей только защищался. Не трус, но и не герой-вояка. Мое детство не отличалось разнообразием пейзажей. Снежные склоны, ледяные пики, ломкий наст, ветер, гудящий в ушах, когда бежишь вниз по вертикали, и мертвое стерильное голубое небо, висящее капюшоном. Я создан из снега и крови и, где бы теперь я ни жил, куда бы ни бежал от себя и своей памяти, мне везде мерещится самое начало бури, которая делила мою жизнь на времена года, а лапы покалывают ледяные иглы, в какой бы жаркой стране я ни находился.

Они пришли и сказали: «Держись», и по их лицам и тону я понял. Я сразу все понял.

Откуда я знал? Я не знал. Достаточно было услышать металлическое «держись», и никаких иных вариантов в голову прийти не могло. Я спросил: «Где?» – и вышел за ними следом.

Мы бежали вечность. Стояли ранние сумерки, и это отчасти облегчило путь. Лапы ныли, и в такт прыжкам обмирало сердце. Я, по-моему, даже не дышал, превратившись в гибкий, тяжелый вектор движения. Я ни о чем не думал. В тот момент, в последний момент моей счастливой жизни, я был идеальным прототипом неживого существа с искусственным интеллектом, помещенным в тело зверя, выполняющего команды того, кто никогда не откроет своего лица и не назовет своего имени.

Ты лежала на снегу около черного валуна, покрытого льдом. Судя по следам, ты упала на него, ударилась головой и, потеряв сознание, сползла в снег. Никаких следов, кроме твоих, ни на склоне, ни внизу не было. Когда тебя нашли, ты уже застыла. В тот год была жесткая холодная зима, и морозы в феврале держались декабрьские. Им аккомпанировал ледяной пронизывающий ветер, шквальные порывы которого и снесли тебя со скалы. Все было прозрачно, кроме одного обстоятельства: что ты делала на нашем месте, так далеко от дома, в абсолютно заурядный февральский день? Почему ты там оказалась? Для чего взбиралась по склону, подгоняемая ветром, сбивающим с ног, и морозом, кусающим твой детский нежный живот? Я не знаю. Они задавали вопросы, много раз одни и те же вопросы, ответа на которые у меня не было. Я мог только предполагать. Вариантов было несметное количество. О да, мы были предельно близки, но ты оставалась для меня самым таинственным существом, и я никогда до конца не знал, что происходит в твоей невероятной пленительной голове. Ты решила побыть одна? С кем-то должна была встретиться? Но здесь? У тебя что-то случилось, и, прежде чем рассказать мне, ты решила обдумать это? И, наконец, ты решила сбежать?

Как ни странно, я склонялся именно к такому ответу. Несмотря на то, что тебя окружала безгранично счастливая жизнь, без тени сомнения и облака грусти, я был уверен, что ты пришла попрощаться со мной. Ты пришла на наше место просить прощения за то, что уходишь, за то, что бросаешь меня, зная, как сильно я тебя люблю. Ты пришла выплакать свое горе, понимая, что обрекаешь на него нас обоих. Ты просила, чтобы я простил тебя, в то же время зная, что на всю жизнь делаешь меня несчастным. Ибо больше всего мы несчастны, когда не знаем ответа на вопрос «почему». Когда мы не понимаем. Когда нам не объясняют, а сразу бьют.

Почему в феврале? Почему ты не решилась весной или летом? Весна проложила бы тебе дорогу на юг, и бежать было бы проще и безопасней. Судя по всему, тебе было не до выбора времени года. Возможно, для тебя в тот момент наступил предел, и вопреки здравому смыслу и твоему стремлению к комфорту ты, очертя голову, бросилась на скалу, где тебя догнал порыв ветра, и все случилось. Тебя не стало.

Похоронив тебя, я заболел. Болезнь не отпускала меня до конца апреля. Три месяца над моей головой была только узкая полоска света, которая менялась в зависимости от времени суток. Когда я первый раз поднялся и увидел в луже свое отражение, то обомлел. На меня смотрело высохшее, обтянутое кожей, лицо человека. Я перестал быть зверем и превратился в худого мужчину средних лет со впалыми, глубоко посаженными серыми глазами. Первым делом я взял нож и состриг шерсть, ставшую свалявшимися волосами. Потом дополз до горной реки и помылся в ней. Холода, как уже говорил выше, я не чувствовал. Разве что ледяные покалывания в груди и в спине.

То, что я стал человеком, меня не пугало и даже не изумляло. Я погиб с тобой и возродился в иной плоти. Чему тут было удивляться. К тому же ежедневные насущные дела не позволяли мыслям пускаться в дикий, изматывающий нервы хоровод. Мне предстояло учить себя жить заново, заново ходить, учиться есть другую еду и вести себя сообразно новому облику. У нас не было родных и друзей. Некому было ни скорбеть о тебе, ни удивляться новому мне. Это было очень кстати. Когда в первые дни и ночи я выползал на улицу, меня окружал только воздух, настоянный травами и солнцем. Ночами, когда тоска по тебе сжимала грудь, я выл на луну, которой было все равно, кто я и как меня теперь зовут.

В начале лета я спустился с нашей горы и поселился в маленьком швейцарском городе. В нем были одна церковь, одно почтовое отделение, одно озеро, один банк, один теннисный корт, один «Старбакс», один дорогой ресторан и много баров. Я работал грузчиком и сторожем. Читал газеты и знакомился с миром людей. Через год я окреп и даже научился с ними разговаривать. Это было не сложно: люди поверхностны.

С ними всего лишь нужно уметь быть вежливым и приветливым. Я полюбил виски, и у меня появился любимый бар, где я сидел, подолгу уставившись в телевизор, с его помощью изучая мир, обычаи и повадки людей. Жизнь была ровной и абсолютно одинаковой из года в год. И вот еще что: я научился улыбаться. Сначала моя улыбка была оскалом и пугала людей. Постепенно черты лица смягчились, кости стали мягче, и теперь я улыбался как те, кто улыбался мне. Смеяться я не умел. Для людей я оставался странным парнем. Поддерживать беседу не мог, мне не хватало словарного запаса. К тому же я постоянно удивлялся, когда слышал свой голос, поэтому выражение лица всегда имел чуть настороженное, как человек, который говорит и поражается тому, что слышит. Я был симпатичным, худым и мускулистым. Мужчины ценили меня за трудолюбие и немногословность. Я мог работать сутками, усталости не чувствовал, был выносливым и аккуратным в работе. Девушкам я нравился, и они оказывали мне знаки внимания.

В баре, где я проводил вечера, свободные от работы, за стойкой работала дочь хозяина. Она угощала меня жареной картошкой, наливала пиво, а первое время после гор вообще кормила. Я ей нравился. Она мне тоже. С ней было хорошо молчать и смотреть телевизор.

Я любил время, когда бар закрывался. Марис включала старые фильмы, и мы вместе их смотрели, завороженные тем, что происходило на экране. Я мог смотреть несколько фильмов подряд, мне бесконечно был интересен мир людей, который я быстро впитывал, запоминая жесты, поступки и характеры главных героев. Марис поражалась моему невежеству. Это отчасти забавляло ее. «Крестного отца» ты, конечно же, смотрел? – спрашивала она меня, иронично улыбаясь. – Не-е-ет? Да ладно? Ты меня разыгрываешь!» «А Джек Николсон тебе нравится?» «Ты что, не знаешь, кто такой Брюс Ли???» К тому моменту она поняла, что я вообще ничего не видел, и подтрунивала надо мной при каждом удобном случае, а случаев была масса. Я был абсолютно чистым листом, на котором даже не знал, как расписаться. Когда Марис узнала, что я не умею писать, она осторожно поставила пивную кружку, которую мыла, на стойку и сказала: «Да, судя по всему, тебе здорово досталось». После этого случая она научила меня читать и заставила выучить французский и английский.

Марис относилась ко мне как к другу, романтическими отношениями наше общение было не назвать. И каково же было мое удивление, когда как-то ночью я услышал стук в дверь. Я уже спал и думал, мне почудилось. Никто никогда не заходил ко мне. Я натянул джинсы и как был приоткрыл дверь. На пороге стояла Марис. Она шагнула ко мне и начала целовать. Я почувствовал, как у меня встает, мы легли на мою еще теплую простыню, и я взял ее.

Я никогда бы не решился сделать это сам, и даже в тот момент, когда проникал в Марис и слышал ее стоны, не верил, что способен быть с кем-то, кроме тебя. Мы стали встречаться. Марис была открытой и позволяла мне делать с ней все, что я хотел. Я купил проигрыватель, и она каждый раз приносила новую пластинку. Мы проводили в постели несколько часов. Секс был легким и повторялся по два-три раза. Я был ее первым мужчиной. Она давала мне почувствовать, что я хорош, и заботилась обо мне. Я был на пике, она отвечала тем же.

Через год она забеременела и родила длинноногую девочку с зелеными, как подорожник, глазами. Когда я первый раз взял ее на руки, от тоски по тебе у меня закружилась голова. Ты вернулась и смотрела на меня из крохотного создания, лежащего в моих руках, на секунду превратившихся в лапы зверя. Девочка была вылитым олененком Бэмби. Блестящие огромные глаза, маленькие розовые ушки на круглой головке, покрытой темным пушком, щебетание на космическом языке и безостановочное движение ручек и ножек с розовыми гладенькими ступнями. Наш не рожденный малыш, наш не построенный дом, наша не прожитая жизнь, наша не разделенная на двоих смерть. Что я здесь делаю? Почему я не в своем теле? Куда мне бежать? Где мне искать тебя? Как мне перестать тебя любить?

Первые годы после рождения Вивьен мы не жили вместе. Каждую ночь я уходил к себе и утром возвращался. Марис ни о чем не просила, ни о чем не спрашивала, казалось, она понимает обо мне то, что я не могу произнести вслух. Я был ей верен, и она знала это. Почему я такой, я не мог объяснить, даже если бы захотел. Я зарабатывал и обеспечивал своих девочек. Марис уже не работала, а постоянно находилась дома с Виви. Имя дал ей дедушка. Я не возражал и был благодарен этой семье за то, что они не задали мне ни одного вопроса про мое прошлое. Само собой, их не могло не интересовать, откуда я и кто мои родители, но такт этих людей был невероятный. Я могу сказать, что любил и люблю их той земной благодарной любовью, которая только и может быть между людьми.

Почему люди срываются с насиженных мест, почему оставляют дома, почему стремятся туда, где их никто не ждет и надо начинать заново? Возможно, причиной охота к перемене мест, которая живет в сердце каждого человека в большей или меньшей степени. Неизвестное манит нас своей перспективой и тайной, заставляя идти на риск лишений. С младенчества, сделав первые шаги, мы стремимся дойти до порога, который обязательно нужно перешагнуть. Перешагнув порог, мы стремимся перейти улицу. Перейдя на другую сторону улицы, мы пересекаем город, а за ним города, страны и континенты. Мы неутомимы в желании исследовать и расширять. Однако с годами в нас угасает этот инстинкт. Мы становимся оседлыми и начинаем возделывать свой маленький кусочек земли, заменивший нам целый мир. Но далеко не все. Некоторые рождены, чтобы искать всю жизнь, делая остановки только для того, чтобы накопить силы идти дальше.

Ты принадлежала племени вечных путешествующих романтиков, поколению битников, о которых так точно и красочно писал Керуак. Но откуда мне было это знать? Ты никогда не проявляла интереса к другим землям. Наверное, если бы ты решилась открыться и сказать мне прямо, что хочешь уйти, я бы постарался тебя понять. Мне было бы больно, но я всегда доверял тебе и, наверное, понял бы, что тебе необходимо двигаться дальше без меня, что так может случиться между теми, кто был и остался по-настоящему близок. Мы бы расстались и знали бы, что есть друг у друга, даже находясь в разных местах планеты.

Но ты решила сбежать и погибла. И ветер – это чудовищное досадное недоразумение – все сделал необратимым. Ты погубила не только себя, но нас. Все эти годы я задавал себе единственный вопрос: почему ты боялась открыться? Какова была причина этого страха? И, несмотря на огромное количество версий, остановился на одной-единственной: твой побег был порывом. Таким же порывом, как порыв ветра, погубивший тебя.

Когда моей дочери исполнилось 12 лет, я взял ее скуластое лицо в свои ладони, приблизил к своему и сказал: «Бэмби, мне нужно уехать. Я не знаю, вернусь или нет. Я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя и что я стал по-настоящему счастливым только один раз – когда ты появилась на свет». Она внимательно слушала. «Я улечу на другой континент. Напишу вам с мамой, когда пойму…» Она положила свою ладонь на мою и сказала: «Папа, я думала, ты сделаешь это раньше. Я видела, как тебе тяжело быть в теле человека. Я знаю, кто ты». В изумлении я смотрел на нее, не мигая и очень внимательно. «Я догадалась давно, еще когда была маленькой и мы катались на лыжах в горах. Я видела твое лицо и всегда знала, что в горах твой дом и то, что ты навсегда потерял. Ты очень хороший, папа. Но тебе нужно уехать. Твое время с нами подошло к концу». Я заплакал. «Пап, не плачь. Во мне течет твоя кровь. Если тебе станет плохо, я почувствую и найду тебя». Она обняла меня. «Не забудь взять наши талисманы и еще забирай мой перочинный ножик». «Вивьен…» – сказал я. «Для тебя я Бэмби, папа, – улыбнулась она. – Дай мне слово, когда мы встретимся в следующий раз, даже если это будет в другой жизни, ты откроешь мне тайну и скажешь, каким ты был зверем». Она провела ладонью по лицу так же, как любил делать я, когда мне было особенно тяжело, помолчала и добавила: «Хотя, мне кажется, я и сама знаю. Но это же исключительно вопрос доверия, да?»

После разговора с Вивьен я купил билет на ближайший рейс в Нью-Йорк и майским утром 2029 года оказался здесь. Я долго петлял по Сохо. Приятный, чуть snobbish район самого одинокого города в мире. Подумать только, сколько городов, о которых мы мечтали, так и не стали нашими. Захлопнулась дверь, и я оказался в клетке один на один с миром. Его не с кем делить, о нем некому рассказать, на него некому пожаловаться. Так много лет он лежал передо мной, источая ароматы возможностей, а я боялся сделать первый глоток. Бруклинский мост и 8-я Авеню, греко-римская церковь с холеными попрошайками в потертых джинсах «ливайс», сирень в скверах со скамейками для аспирантов и влюбленных пар. Я сходил в кино, купил пару рубашек и проголодался. На Амстердам-авеню был израильский ресторан, я нырнул в него и спрятался за столиком в углу напротив входа. Подошел официант и принялся рассказывать мне, что дают именно сегодня и, конечно же, только у них. В ресторане было шумно и беспечно. Девушки обсуждали что-то со своими собеседниками, громко смеялись, потягивали вино и ловко отправляли в рот кусочки лосося, шпината, пармезана, сверкая безукоризненными зубами. Я выслушал длинный перечень меню и, явно разочаровав Грега, проворного парня лет 30, заказал израильский салат, хумус и кебаб. Меня отпускало. Мне вдруг стало спокойно. В этом обычном для Нью-Йорка месте я почувствовал себя в безопасности. Я заказал вина и быстро выпил бокал. Заказал второй, уже понимая, что не допью его, и в этот момент хлопнула входная дверь, я поднял голову и увидел тебя.

Ты превратилась в ослепительную молодую женщину. Небольшой шрам на правом предплечье, короткая стрижка, сумочка, из которой торчит бутылка воды и книга. Темно-синее платье чуть выше колена, выдающее сильные тонкие ноги и икры, тонущие в белых теннисных туфлях. Я никогда не видел тебя такой. Кровь отлила от моих пальцев, и все остановилось. Мне кажется, в тот момент я задохнулся, а может, и вовсе умер. Пригвожденный к спинке неудобного хлипкого стула, я смотрел, как ты садишься за столик напротив и осматриваешься вокруг, готовясь читать меню. Судя по всему, ты была здесь первый раз.

Я не знаю, сколько я так просидел. Звуки понемногу возвращались. Я опять стал слышать гул голосов. Мне принесли салат. У тебя на столе появилось вино. О, ты стала пить вино. Это было ново. В той нашей жизни ты его не любила. «Мне кисло», – говорила ты.

Ты повзрослела, но осталась прежней. Готов поклясться, ты пахла так же, как 15 лет назад. Готов поклясться, у тебя не изменился тембр голоса и походка.

Я не знал, что делать. Подойти к тебе? Спрятаться? Пойти за тобой? Остаться незамеченным? Конечно, я понимал, что в этот ресторан именно сегодня и сейчас меня привела природа. Сердце зверя всегда останется сердцем зверя. Интуиция сработала по всем законам. Но все же я был не готов. Я сидел и лихорадочно придумывал план действий. Отпустить тебя я не мог. Вопреки твоему мертвому телу и месту в земле, которое стало твоей могилой, я не верил, что ты умерла. Даже когда нес со скалы, даже когда хоронил, я видел все, что происходит, со стороны. Будто кто-то, очень похожий на меня, прощался с кем-то, очень похожим на тебя. А потом будто закрылась дверь в родной дом, в котором горит свет, и ты скулишь, и просишь впустить тебя, и царапаешь дверь когтями, но никто не открывает.

И вот ты в нескольких метрах от меня, а я не знаю, что делать. И хуже всего, что рано или поздно ты встанешь и уйдешь. И все начнется заново, с той лишь разницей, что теперь я буду знать, что ты жива. Но как тебя найти, не зная ни имени, ни возраста. Иголка в стоге сена. И стоит ли вообще искать?

Что я скажу тебе? Что моя жизнь кончилась вместе с твоей? Что я люблю тебя по-прежнему и ничего не изменилось? А вдруг это испугает тебя и причинит боль? Вдруг, и наверняка, у тебя кто-то есть и мое вторжение крайне неуместно?

«Я тебе нравлюсь такая?» – внезапно прозвучало у меня над головой. Я не знал этот голос. И я его знал. Низкий, обволакивающий, чуть гортанный. Да, таким он и должен был быть. Ты села напротив меня. «Я узнала тебя сразу. Здравствуй. Но все-таки неужели это ты…» Я, не отрываясь, смотрел на тебя. Ты тоже научилась улыбаться. «Какой ты красивый, и так странно, что теперь мы умеем разговаривать. Представляешь, если бы мы сейчас перешли на наш родной язык?» Ты нежно смотрела на меня, была спокойна и уверена в себе и совсем не волновалась. «Нет, я волнуюсь, любимый мой, тебе только кажется, что мне сейчас легко». Я улыбнулся в ответ. В нашей прежней жизни в горах мы легко читали мысли друг друга и теперь, став людьми, очевидно, не лишись этой способности.

Ты накрыла мою ладонь своей. Какая маленькая аккуратная рука, тонкие пальцы с серыми прожилками вен. Я молчал. «Ну, покажи мне свой голос. Скажи мне что-нибудь». – «Почему ты хотела сбежать?» – «О, я знала, что этот вопрос будет первым. Хотя, будь я на твоем месте, меня бы интересовала причина смерти». – «Тебя снес ветер». – «Нет, любимый, в тот день ветер был действительно коварный, но я прыгнула сама». Ты подняла глаза и не отводила их целую вечность. Я молчал. Оказалось, я вообще не знал тебя. Самоубийство я отмел в первую секунду и никогда не сомневался в том, что причина твоей гибели была внешней. «Я никогда бы не смогла уйти от тебя. Ты был и остался единственным, кого я любила и люблю. Но наша жизнь в теле зверей подошла к концу. Мы слишком надолго в ней задержались и начали буксовать, что привело бы к неизбежному грустному финалу. Поэтому смерть была единственным выходом. Я решилась на нее, понимая, что только так смогу спасти нас. И посмотри, мы встретились в Нью-Йорке, в городе, где никогда бы не оказались, не будь того февраля. Мы стали красивыми людьми, научились разговаривать, у нас грациозные тела, мы умеем есть вилкой, и нож уже не пугает нас так, как пугает зверей охотничий». Я молчал. «Потанцуй со мной», – сказала ты и поднялась. Я послушно встал и шагнул к тебе. Ты обняла меня за плечи и положила голову на грудь, совсем как тогда, когда мы засыпали на снегу в горах. Мы начали двигаться, и я подумал, что все это какой-то розыгрыш или я уснул и не могу проснуться. «Любимый мой, ты не спишь. Все происходит наяву. Все реально. Это я. Это мы». «Come away with me in the night, come away with me and I will write you a song», – пела Нора Джонс. Я чувствовал, как твои губы вторят тексту песни, касаясь моей шеи.

Я растворился в любви, которая накрыла нас в маленьком ресторанчике на Амстердам-авеню. «Ты ведь счастлив сейчас, правда?» – «Я… Я не знаю». – «Обними меня еще крепче, так, чтобы хрустнули все косточки, – попросила ты и, закинув голову, посмотрела на меня снизу вверх. – Теперь-то не боишься, как в той жизни?»

Мы вышли на улицу в теплый вечер апреля. «Поедем к тебе?» Мы поймали такси, скользнули на заднее сиденье и начали целоваться. Такси плыло по ночным улицам, нас прижимало друг к другу на поворотах, я чувствовал твои губы и запах волос, мягких и темных, как вода в горных реках под ослепительной ледяной луной. Я держал тебя в руках и защищал от ветра, от взглядов водителя, которому явно нравилось то, что происходило у него в машине, от бесконечных улиц, летящих нам навстречу, от весны, которую чувствовал впервые за 15 лет, от запахов города и неона рекламных щитов, от всего, что случилось с тобой, пока меня не было. Я успокоился и поверил в то, что мы реальны и все происходит на самом деле. Ты скользнула носом снизу вверх по моему – жест нежности и доверчивости, – как делала всегда в нашей прежней жизни. «Ты меня разденешь? Как же я мечтала показать тебе мое новое тело».

В номере, не зажигая света, я снял рубашку и, чувствуя, что возбуждаюсь все сильнее и сильнее, подошел к тебе. Ты опустилась перед мной на колени и расстегнула ремень. «О, господи, ты не изменился». Я подхватил тебя, невесомую, отнес в постель и снял платье.

Я начал двигаться в тебе неторопливо и глубоко, изучая твои плечи, грудь, которой не знал, твои нежные ракушки ушей, матово выгнувшуюся спину. Час за часом я рассказывал тебе, как жил, как тосковал, как ждал тебя. Час за часом я заново признавался тебе в любви. Ты принимала меня, ты отвечала, двигаясь навстречу. Так мы плыли, став одним целым. Ночь была бесконечной и упоительно долгой. Я не заметил, как уснул.

Меня разбудили гудки машин. Начинался рассвет. Я открыл глаза и увидел, что ты смотришь на меня. Я поцеловал тебя. «Это лучшая моя ночь с тех пор, как я превратился в человека». Ты кивнула, подтверждая. «Знаешь, все эти годы без тебя я мечтала даже не о близости с тобой, не о твоих руках и запахе. Я хотела, чтобы ты поговорил со мной. Я пыталась представить твой голос и плакала от ревности, зная, что ты говоришь с кем-то, рассказываешь, объясняешь, что кто-то видит, как двигаются твои губы, и ты наверняка смущаешься, пытаясь найти точное слово. И все это не со мной и не мне». – «А ты? С кем говорила ты?» – «Я никого не нашла, да я и не искала. Всегда был ты, и впустить нового, притом чужого человека я не могла. Я ни с кем не была все эти годы». – «Что, ни разу?» – «Нет», – ты улыбнулась и положила мне голову на грудь. – Мое тело знаешь только ты. И так будет всегда». Я молчал. «На кого похожа твоя дочь?» Я чуть было не спросил, откуда ты знаешь. «Когда она родилась, я увидел тебя. Сейчас не знаю. Говорят, на меня». – «Боже, как я жалею, что у нас нет сына», – сказала ты. «Но ведь еще не поздно», – хотел сказать я, но почему-то промолчал. «Сейчас вернусь». Ты ушла в ванную. Я опять задремал и проснулся от того, что ты лежала у меня между ног. «Как же ты делаешь это», – простонал я. Ты брала его нежно и глубоко. Я обнял ладонями твою шею, легко нажимал и подталкивал все глубже. Почувствовав, что могу кончить, я привстал, вытащил и посадил тебя сверху. Без промедления ты заскользила на мне. «О, господи, – шептала ты и взлетала все выше. – Держи, не отпускай меня, держи, держи». Я рванулся вперед и кончил в тебя сильным прозрачным потоком. Ты догнала и упала на меня, вжимаясь распахнутым лоном в мое семя, вбирая его в себя, вытирая досуха. «Как же сильно я люблю тебя», – простонал я. «Я тебя больше, любимый». И мы провалились в сон.