Текст книги "Посвящение Воробьенку"

Мерлин почуял его крик и повернул ветер, чтобы слова долетели до рыцарей. А Ёж свалился на траву, перекатился, и краем глаза заметил, что почтенного дедушку Мерлина схватили за самое святое – за бороду. И вот тогда уже мечник Ёж рассердился, налетел на обидчиков и, не разбирая пути, стал прорываться к «дедушке»… И прорвался.

А после битвы они с Мэрлином крепко приложились к бурдюку, который чудом не пострадал в схватке. Там же и задал свой коварный вопрос «дедушка»:

– А что ты хочешь, мечник?

– Петь! – ляпнул Ёж. Ланс и Шайни засмеялись – они как раз подошли, а Мерлин уже протянул бойцу чёрный шар.

– Вот, возьми! На память. Пригодится.

Мечник огладил чёрную сферу, и потекли над кострами лагеря – песни, чудесные песни, что собрал волшебник по всему свету.

***

– Живой? – над ним склонился милиционер, но в нос ему шибанул такой перегар, что представитель закона отпрянул: – Иди, проспись!

Володя сел – он был цел, а вот странный эпизод с Мерлином – явно что-то свернул в его голове. И эти двое – покойный Саша и Анька…Ланселот и Шайнека. Всё точно, как она рассказывала ему.

Но там-то Англия была! А тут начало двадцать первого века! И вдруг похолодел – словно приговор – встречаться во всех временах и жизнях. Потому что тогда они замолвили за него слово. Потому что тогда он спас Мерлина. Пока…

Пока что?

И вспомнил, чуть погодя – Парцифаль упустил Грааль. И начался конец света. Сумасшедшая дева озера сказала, что надо найти Грааль. Ланселот и Шайнека, потеряв своих детей, поклялись отыскать Грааль. Поклялись бессмертием души.

Пить! Только водка вылечит эту дурь! Упал с велосипеда, ударился головой! Пить!

***

Через полгода из Англии пришла посылка. В ней был чёрный стеклянный шар. И письмо. От Аньки.

«По преданию этот шар Мерлин подарил мечнику по имени «Ёж» за спасение его, Мерлина, шкурки в битве с чёрным рыцарем.

P.S.: Рада, что наконец-то вспомнил, who are you.

P.P.S.: да, в Англии говорят не на том английском, которому ты меня учил.

P.P.P.S.: Ты думал, что смертью всё заканчивается? Наоборот.

До встречи, Shineka.»

Перекати Поле

Сергею Короленко и Владимиру Ланцбергу

(В рассказе приводятся цитаты из песен Владимира Ланцберга).

Зима, чёртова зима! Непроглядная, ненужная, и почему-то (когда тебе всего семнадцать лет) – несчастная. И постоянные, навязчивые мысли – о смерти. Как о решении, как о выходе. Кто-то умный сказал: «Ищи выход там, где был вход». Вход – родилась на свет. Выход – не пора ли обратно?

Глупость, дрянь! Но всё равно, каждый вечер, по дороге в Старый Город думается о вечном покое, о ржавой оградке. Всего-то – один рывок и успокоишься.

Но нет, просыпаться каждое утро, идти куда-то, тянуть, писать что-нибудь, искать работу (институт брошен дважды) …

И упрёки, обвинения, ненужные фразы типа: «Я с пятнадцати у станка!», «Вышла бы замуж, беспутная такая!». Понимаю, мама, понимаю. И тебя, папа, понимаю. И вообще, всех вас понимаю. Да всё можно, всё можно сделать! Но жить-то мне. А зачем жить? В чём она – жизнь? Где она? Смысл?

И некому эти вопросы задать. Некому. И вообще – никого. Есть, конечно, приятели, есть, какие-то знакомые. Но разве с ними об этом – можно? И поймут ли? Всё, крест, хватит – пусть течёт «жизня», как течёт. Авось, вытечет до капли.

Звали-то странно – Волчарка. Не волк, не овчарка. Со школы прицепилась кличка и не оторвать. Ладно, Волчарка так Волчарка.

А что ещё там, в этих семнадцати годах? Стихи, книжки, мальчишки – чаще – в драке, как враги. Подруги? А какая подруга поймёт, что ты на уроке вместо занудной физики или отвратительной химии сидишь, экспериментируя с внутренней энергией? Свечку там тушить пытаешься, разрядами балуешься, однажды на спор «законтачила» с розеткой? Или ещё лучше – на литературе – упасть не встать! – смысл стихотворения, сочинение на пять – «Вуаля!». Любая книга в кратком пересказе Волчарки перед сочинением – и пиши на твёрдую пятёрку. И туда же – свои стихи, конкурсы, на выпускном с электрогитарой на сцену вылезла, свою песню какую-то спела! Хохот за спиной, тычки и подножки по переменам – слава Богу, кончилось! Но когда все одноклассники рассеялись по институтам и городам, она (вот ведь номер!) и поступила в институт как-то непонятно, и уходила дважды! Просто взрывалась на перемене, кидала на стол ректора заявление и уматывала в Старый Город. А там, да все же знали! – какой-то притон посещает; и курить научилась, и пить. К тому же с гитарой туда второй год мотается. Шалава какая-то!

А было всё не так.

Волчарка стихи пишет, читает много, а друзей – нет. Да, пить и курить выучилась не как все – классе в девятом, а сразу в одиннадцатом, после первого кризиса серьёзного, когда три месяца – ни строчки, когда, читая книги, ни слова понять не могла.

И другое сыграло – обидели. Страшно обидели, смертно. До сих пор – не может понять – за что? Что другие – так вас же не трогают, и вы не троньте! Старый Город, говорите? А вы знаете, что там…

Там он, седой, высокий, красивый. Как прилепилась всем сердцем – так и не отлепишь. От имени до выдоха – он. Первая любовь. Два года прошло, а горит и не отмучаться никак.

Институт бросила? После того, как поняла, что это не ее место. Не ее институт. Не ее город. Не ее судьба.

Только и могла выразить свои чувства музыкой. Он – учил играть на гитаре. Потому и училась так, чтобы радовался, чтобы гордился ученицей, чтобы улыбался чаще. Высокий, седой…

Но как долго Волчарка ни терпела, вырвались слова, упали и убили. Силы кончились, и сорвалась, вышептала упрёк – нет, не жестокий, но упрёк. Случайно, тихо, искренне – не от обиды, от боли, от невыносимого отчаянья!

Изменился в лице, страшно, неузнаваемо – и такими словами расстрелял, уничтожил, разбил на части. И картинно схватился за сердце.

Высокий, седой! – как это было тогда – до сих пор Волчарка вспомнить не может.

Только отголоском – своё «прости» и лязг стеклянной промёрзшей двери…А потом старый город, ночь, подворотнями – во дворы.

Где-то под стеной нашёлся осколок бутылки. Волчарка незнамо зачем схватила стекло – полоснула по руке, потом ещё раз…

Больно! Девочка пришла в себя, очнулась, побрела к центральной улице. Так и шла словно пьяная, только имя шепча, пугая прохожих. Добралась до дома друзей, посидела на кухоньке, пряча посечённую руку в рукаве, потом ушла…

Шла домой, а небосвод – словно запорошило звёздами. Остановилась где-то на стадионе, запрокинула голову без шапки и заплакала. Всё – все семнадцать лет, все мечты – тихие, юные – всё, выходит, напрасно было…

– Ну, за что! Господи, что же ты молчишь? Ну, за что? – сумасшедшая девка стоит и воет, как собака побитая. А внутри – тьма, ничего нет, всё выпито…

А может, вот оно? Вытекло, наконец-то, по капле?

И мутная, лукавая мысль – отрезвила. Всё ведь, вот оно – кончилась эта мука! Так что ты воешь здесь? Всё, иди, ведь всего один рывок…

Тихо вошла в дом, открыла дверь – беззвучно, бесшумно. Скользнула в постель, притаилась. Родители зашли узнать, как дела.

– Всё нормально.

– Нашла работу?

– Нет.

– Вот, сидишь на нашей шее, не учишься, не работаешь! Тунеядка!

Никого. Все спят. Волчарка подошла к аптечке, беззвучно открыла старый шкафчик: вот, таблетки – папины, мамины, бабушки…

Что ж ты, седой мой…что ты сделал со мной?

Почему я не хочу больше жить?

Что хоть потом было, там, на кухне, у друзей?

Классно, Серёга Перекати Поле приехал, песни пел…вот с ним – жалко расстаться. А как он там пел сегодня:

Пора в дорогу, старина…вот и пора.

Пять часов назад, накануне…

Вечером в гостеприимную квартиру друзей нагрянули сразу двое – сначала пришла бледная, странная Волчарка, а потом приехал вечный бродяга Сергей Перекати Поле.

Девочка пришла вся в снегу, села на кухне, на вопросы ничего не отвечала, только улыбнулась слегка и чаю спросила. Ну, ничего, она растёт, бывает, потом разговорится. И попоёт. Горячий чай – хорошо, пальцы согрел, глоток за глотком – и вот девочка тихо так – улыбнулась – а по щекам слёзы. И кружку в одной руке держит. А вторую в рукаве прячет – может, болит?

– Что произошло?

– Ничего, всё в порядке.

– А сейчас Серёга Перекати Поле приедет!

Вот от этого имени Волчарка вспыхнула на миг и снова погасла.

Пили чай, молчали. И в дверь постучали, а там – ввалился в прихожую человек с гитарой. Все, кто был в квартире – встречать, встречать друга!

Серёжка Перекати Поле, невысокий, темноглазый – вот и приехал! Он музыкант – ездит, поёт. Где живёт – непонятно, как живёт – непонятно. Но человек – таких ещё поискать!

Когда успокоились и сели за стол, Сергей сразу заметил, что Волчарка на себя не похожа. Но ни о чём не спросил, ничего не сказал. Просто гитару расчехлил, когда обогрелся.

И, назвав девчонку её настоящим, почти забытым уже русским именем, – запел…

Мы условимся: трупов не будет,

Отпустим Харона гулять -

Пусть напьется, пусть вдарит по бабам,

Пусть сходит в кино, черт возьми! -

И пристроимся сами на веслах,

И время покатится вспять,

И немного побудем детьми!

Волчарка вся напряглась – Сергей угадал, на что она решилась? Но Перекати Поле продолжал петь. И припев – просто окатил с ног до головы, и отдалось в сердце – вот же, те слова, что хотелось ей сказать сегодня при встрече бродяге-музыканту! Долгожданному дорогому другу, который так нечасто приезжает к ним:

Что давно мы не виделись, старче, -

Каждый шаг, каждый вздох твой мне слышен

За тысячу тысяч локтей.

Ты молчи, ты тихонько греби,

Ты под солнцем тогдашним потей -

Может, снова на нас снизойдет синева…

Сергей пел – так, словно вот же, смотри, Волчарка! Что ты, вот она жизнь, вот она, радость!

Седой её любимый – тот не умел так, по-человечески; всё выходило грубо, сухо, теория и пальцелом. Хоть и говорил учитель о музыке – но была его музыка – напоказ, неживая, даже когда они вместе играли. Не было…

И вдруг, будто подслушав мысли девочки, песня изменилась и потекла – ответом:

И тяни под гитару

Про осень, про дождь, про любовь,

Про любовь: вот – любовь, остальное – в тени.

Волчарка заплакала – но уже иначе, улыбаясь. И кода – итог, совет, благословение…

И тогда-то не дай тебе бог

Хоть на миг в этом царстве теней

Разлучиться с твоей синевой!

– Серёжка, чья это песенка?

– Владимира Ланцберга. Бард из Туапсе.

– Пой, пожалуйста. Но только его песни.

Волчарка забралась в угол кухни – собралась в комочек и превратилась в слух. И следующая песня – просто растворила девочку, вымыла, на какой-то миг заставила оглянуться туда, где и она сама столько раз стояла на мосту над железнодорожными путями местного вокзала. Как стояла и провожала поезда, с отчаяньем и тоской читала имена других городов на вагонах, как встречала поезда из столицы – далёкой, желанной, удивительной и незнакомой. И как странно осознать, что это всё так и есть! А была мечта, была ведь! Уехать, оторваться и начать всё заново! Но как теперь?

И словно отвечая ей, Перекати Поле запел старую песенку, которую Волчарка часто слышала в этом доме. О том, что пора в дорогу…

Откуда приходят такие песни, откуда в том далёком человеке, что написал эти слова – эта радость и жизнь, эта правда? Откуда в нём силы – так жить и так писать, ведь жизнь – она не стоит того, не стоит такой красоты…

Вечер подходил к концу – девочке надо было уходить. На какие-то часы она забылась, утешилась. Но там, внутри – уже было желание покончить со всем сразу, и у нее не было сил отойти от края пропасти, отрезвить себя, собраться. Просто не было сил больше жить.

Опять захлестнуло отчаяньем, болью. И посечённое запястье ныло, напоминая, что – всё кончилось.

В дверях Сергей остановил девочку, мельком глянул в глаза и сказал:

– На прощание, ладно? – и прямо в коридоре у стены спел:

Мне быть с тобой еще полчаса,

Потом – века суетной возни.

Малыш, возьми мои паруса,

Весь мой такелаж возьми.

Волчарка стояла у шкафчика с лекарствами. Таблетки, пузырьки, ампулы. Легкое решение. Трусливое решение. Неправильное.

И вдруг ей вспомнилось, что в Старом Городе, куда она бегала каждый день, на стене – много лет есть надпись. Ее замазывают, а она появляется. Два года, что длится их история с Седым – появляется эта надпись. Для кого? Да для нее же! Это и есть тот знак.

НЕТ ТЕХ, КТО НЕ СТОИТ ЛЮБВИ.

Волчарка захлопнула дверцу шкафчика, выскочила на балкон, вытащила сигареты и впервые закурила в доме родителей. Стояла, смеялась в морозной ночи, босиком, не чувствуя холода.

Если хочется умереть – это не любовь.

Если ведет во тьму – это не любовь.

Если тянет совершить самый страшный грех перед Богом – это не любовь.

Нет тех, кто не стоит любви. Ведь пишет незнакомый человек такие песни – о море, о правде, о любви. Пишет так, что остановил ее, дурочку, остановил на краю. У кого же это было? Ах, да, у Сэлинджера.

Перекати Поле и Волчарка увиделись снова через год. Сергей по-прежнему пел и ездил по городам. О том, что случилось той ночью – он узнал. Но при встрече снова пел ей те самые песни. И смотрел в глаза.

– Ты поняла?

– Да.

И, взяв гитару, запела и заиграла сама. Пусть неумело и плохо – научится, найдёт, раз начала искать, встанет на дорогу и уйдёт на поиски самой себя. Но теперь – не сорвётся, не шагнёт в пропасть, потому что поняла, зачем пишутся песни. Перекати Поле слушал и улыбался…

Обещанное

А. Швец

Поезд прибывает на второй путь.

Ну, вот и всё, молчи, молчи, разожми сведённые судорогой челюсти, выдохни московскую просмоленную ночь отъезда и шагни в тамбур. Проводница уже открыла дверь и вышла на перрон. Ну же, вскинь на плечи рюкзак и шагни вперёд!

Тамбур, стоп-кран, которого уже не сорвать, потому что дорога уже кончилась, больше некуда ехать, это край России, ты дошла до края  света, чтобы поставить точку в той истории, что началась в провинциальном городке, более двадцати лет назад. Из того апреля, 29 апреля 1985 года – сюда, на край света, чтобы наконец-то узнать ответ.

Осторожнее, ещё чуть-чуть и рванёт, разорвётся внутри адская машинка, разметает осколки вокруг и посечёт, прошьёт, пробьёт и эти железные двери вагонов, этих ни в чём не повинных людей.

Тамбур кончается перроном…

А на перроне, чуть внизу – человек. Протягивает руки, чтобы тебя поймать. Потому что ты падаешь. Сколько лет вот так падаешь из вагона, из тамбура, после бессонной ночи и двух пачек сигарет, высмоленных до фильтра. Ловит в крепкие руки, выдыхая, зовёт по всем именам, что ты носишь. Только где же твоё настоящее?

Человек тянет лямку рюкзака, но ты не отдашь ему ноши – потому что привезённый груз – мелочи, по сравнению с тем, что внутри тебя.

– Билл, они видели мои фотографии?

– Видели. Она узнала родинку. Не боись.

Нет, ты уже не боишься. Ты знаешь, что не боишься. Память тихо царапает изнутри – на выходе из вокзала, где когда-то давно – всего лишь несколько жизней назад ты сидела у тумбы с друзьями  – Будур и Дивицким, безбожно и яростно пытаясь напиться перед отъездом в Москву и всё рыскала в толпе, в потоке машин, рыскала глазами, зная, что не приедет никто, не подойдёт, не сожмёт стальным хватом, не сломает хребет, чтобы ты смогла жить дальше. И не пришёл, ты висла на подножке, плакала зло и отчаянно – спустя три года научилась плакать заново. И уехала.

Теперь тот, кого ты тогда ждала – идёт рядом. А ты с каждым шагом теряешь силы, скользишь по этому городу и вспарываешь себе вены трамвайными рельсами и вот наконец-то…

Сидишь в авто, уткнувшись лбом в панель приборов; только открыты глаза, только хлюпаешь носом – а из глаз безостановочно течёт и течёт боль, солёная двадцатилетняя боль. Билл держит руку на твоём колючем хребте, на всякий случай, но чует, что никто – даже он сейчас не поможет. Но наконец-то хлопает по лопатке и говорит:

– Поедем, они ждут.

– Я смогу? – ты поднимаешь размытое лицо и смотришь в рысьи глаза друга.

– Соберись, тряпка. В конце концов, кто этого хотел?

– Хорошо. – Закуриваешь и мысленно молишься. Через пять минут – в форме, затягиваешь пояс на последние хрипучие дырки и застёгиваешь ворот до горла. Всё. Поехали.

Город, город, сновидение детское, вот почему ты с ранних лет врывался по ночам в сознание, звал, торопил и обещал! Вот оно, обещанное.

Машина проходит под мостом, сворачивает и останавливается во дворе. Узкая подворотня, тёмный подъезд. Три ступени, дверь в комнату. Во тьме парадного – в последний раз – смотришь в любимые рысьи глаза Билла, пожимаешь его руку и уже ни разу не обернувшись – заходишь внутрь.

Комната, стол и окно. Ты садишься, видишь бутылку на столе и наливаешь себе полный стакан крепкого напитка чайного цвета. Терпкий запах плывёт по комнате. Друг замирает в дверях. Вы ждёте. Он – твоего решения, ты – своей судьбы.

На лесенке шаги. Ты подносишь стакан к губам, начинаешь глотать коньяк, чтобы не слышать этих шагов. Но всё равно не можешь не отсчитывать их.

Первый… Из того южного городка начинается жизнь. Приёмный ребёнок, быть может, спасённый этим шагом родителей. Ты пришла из ниоткуда в семью русских добрых людей, которые спасли тебя, вырастили и отдали тебе всё, что могли. Пять лет, юг, вы всей семьёй предпоследний раз там, где оборвалась ниточка, тень клёнов, пыльный южный дворик, слива, стол под ней, соседка, протягивающая тебе книжку – «Федорино Горе», как сейчас – прикосновение к потрёпанной книжке, стихи по складам, непонятные взрослые слова. Дядя Шура, улыбчивый, первый Хранитель; после него само имя «Александр» – твой талисман, все, кто позже придут в твою жизнь – все, кто повернул или сломал тебе хребет, чтобы вырвалось наружу потаённое зло и ярость, чтобы ты проросла дальше – носят это сильное имя – Защитник людей. И число 6 – число двойного «предначертанного». Тройка вечна – она не оставляет человечества, а вот шестёрка – она тихонько будет выпадать и перетягивать чашу весов. В ту сторону, коей ты понять не можешь.

Второй… Подмосковье, клички, бесконечные «задиры» детей. И бешенство, и ярость, и агрессия, выпускаемая только тогда, когда терпеть уже не позволяет звериная гордость, спящая до поры до времени. И – визг, рубка, до крови, до смертного испуга окружающих, до оттаскивания от обидчика взрослыми – потому что порой и взрослым не под силу тебя оттащить. И странная твоя ложь – о любой вещи на пути – от окурка в подъезде до куска цепи в леске. – Это Шерлок Холмс курил, но не дождался и ушёл, а цепь – вот, опять змей Горыныч отвязался…

Пугающая родителей и учителей раздвоенность мира – на тот, где всё осмысленно и вдохновенно и тот, который вне – где по щекам бьёт хорошо одетая девочка, где бьют, чтобы ты встала на колени, где пьяная компания отлавливает за гаражами – чтобы напоить насильно, а после – издеваться, гасить окурки о ладони, разрывать воротник, требовать – покажи каратэ! И всё это – до того странного момента – на секунды потери сознания, а потом – поворот, рысьи глаза, ощущение бесхребетности и ярость, неистовая жажда, помрачение рассудка и полное невосприятие боли, потеря ощущения собственного тела…

Третий… Алчность на книги, на язык, на песни, на звук. Алчность, доходящая до сумасшествия. Буквы, слова, которые разгадываешь – уже давным-давно научившись читать, уже с блеском завершив школу и бросив институт. И в какой-то момент осознание – что это чуждый тебе язык, традиции, мотивы поведения, но и здесь – вгрызаешься в этот мир, вырываешь из людей людское – раскладываешь по полочкам, смотришь и понимаешь. И заведомо прощаешь их глупость, невежество,  подлость. Потому что такая же. Игра, постоянная игра – «людкуешь», тобой придуманное слово – сквозь звериное начало играешь в человека, заигрываешься до любви, до боли и скрежета – не зубов – костей, позвоночника в чьих-то грубых лапах. До жарких споров с самим собой посредством иного человека – то, что называется плотской любовью, когда тело раскрывается, как книга, и может увлечь, заманить в такие бездны подсознания, где потеряется последнее человеческое – останется только жажда этой волшебной порочной игры с разумом и телом. Разговор прикосновений и губ, разговор тел – когда души отлетают куда-нибудь, но только не на небеса. И тяжкая, хмельная влюблённость – от первой дикой страсти, умопомрачения до того момента, когда сердце перестало реагировать и замолчало, потому что ты перестала верить в любовь.

Четвёртый… Ночь, сигарета за сигаретой и просьба – а теперь, мама, скажи мне правду… И полуправда-полуложь испуганной, любимой женщины, которую зовут мамой. И опять извне, с улицы, – угрозы, мат, уговоры, ломка и ложь. Но умение видеть насквозь – и видишь? Как им страшно, как им страшно остаться одним. Ведь несмотря ни на что – ты любишь их, как любила. Просто теперь объяснено многое. И человек, который сломал тебе хребет, чтобы ты проросла на следующий уровень и спросила о правде – той, настоящей правде – тоже Александр.

Что случилось тогда, когда ты узнала? Как в детстве стала сильной, затаилась и начала поиски – и только НЕ ГОВОРИЛА ИМ. Но начала ту сумасшедшую игру – звонки, письма, телеграммы во все города, по всему пути. Автостоп, барды, фестивали, алкоголь – всё, всё ради того, чтобы кто-нибудь из этих непонятно-озарённых людей, мужиков, мужчин, баб, женщин – промолвился, обронил, по пьяни ляпнул, под пыткой и давлением – сказал, где они были в августе-сентябре 1983 года. Интуиция, звериное чутьё, вслушивание в саму себя, в попытках услыхать хоть слабый отголосок крови. Несколько лет поиска, невольной пытки уже ставших любимыми людей.

Разве так много надо было тебе? Деньги – когда было в карманах хоть немного – раздаривала, не считая. Когда было мало или не было совсем – брала гитару, шла в переход, в электричку, впахивалась в три-четыре работы – и кусок хлеба да глоток чая – всё остальное – лишнее и от лукавого. Струны бы купить да на крайний случай в дорогу – зимой тяжело идти автостопом от города до города. Одежда – как объяснить, что лучшей одеждой является душа. Умение носить и дорогой костюм, и лохмотки, которые скорее маскировка. Для тебя важнее – насколько удобный «прикид», насколько тёплый в дороге или походе. И при том – полное непонимание близкими – что такое твоя жизнь в столице, на трассе. Позже – форма маленькой армии Помощи, простая куртка, которая спасала на трассах и перегонах, вселяла уверенность окружающим людям, хранила от дурных глаз и притягивала добро. Странно, но эта, казалось бы, мелочь – заставила тебя внутренне сильно измениться и понять, что ответственность – это умение держать ответ даже за простую нашивку на рукаве. Ты научилась отвечать. На всю оставшуюся…

Уродство? В определённой степени. Но кому мешало твоё «такое» уродство? Как говорил учитель – пойми, мы – уроды, и всю жизнь лечимся. Но горбатого – могила исправит.

Пятый… А что потом? Потом, в один день на берегу далёкого моря, там, где у тебя не осталось сил жить и верить во что-нибудь, когда ты в очередной раз подошла к краю причала и рассудка, случилось чудо. Вспышка, ослепительное, волнующее, зыбкое и дорогое счастье – вдруг появился в твоей жизни Старший. Ты просто плыла в том свете, в той ветреной июльской радости, не сводя глаз с человека, не пытаясь угадать грядущее или напророчить его, просто жила – здесь и сейчас, зная, что всё не зря, что ты прощена кем-то свыше. И боялась дыханием разрушить это чудо, боялась, что сейчас ты проснёшься, а вокруг будет всё, как прежде. И в том утреннем чаду – испытание сердца, вопрос на краю невесомого счастья – ты хочешь этого? Я ЭТО МОГУ. И несколько месяцев – пытки – теперь самой себя – вот же, вот он шаг, вот ответ. Нужен ли он тебе, боишься ли ты его? Боишься ли заглянуть в глаза своему началу и узнать – за что? Зачем всё это было тогда сделано? Но самое главное – просто увидеть их, свою семью. Своё. И плевать на мораль, которой все окружающие пытались проесть тебе мозги. Что они понимали, окружавшие, разве мало было вам души моей, так вы съели на пиру и сердце моё?

И после – то осеннее утро, когда пришли первые результаты поисков, и ты шла по Москве, шатаясь от стены к стене и плача, оттого, что сбылись твои собственные песни и самое главное – ты нашла ответ на вопрос – ЗА ЧТО? И простила, простила их, а значит и саму себя. Просто ответы всегда просты. Мы только боимся их понять.

Господи, да не того ты искала, не того! Ты искала этого – ожидания Шагов, ожидания, когда любимый друг откроет дверь. А ещё, там, в пытке дней и ночей, в разлуке с рысьим Старшим, звонки и телефонные разговоры – с края света прорывался его густой бархатный голос, вдруг веяло твоей судьбой – Азией и Севером, сладостным Узбекистаном и осиянной Карелией. Ты прижимала трубку телефона к виску, цепляясь за далёкое дыхание, ловила ту соломинку, что он бросал издалёка-далека, и выплывала – из смертей, запоев, неудач и отчаянья. Выплывала из смерти друзей, из боли и одиночества столицы. И училась не бояться жизни, училась крепко стоять на ногах и плыть против волн, не сдаваться и подниматься, упав. И кто знает, не Божий ли Дар – Старший, что стоит у двери, что тогда сторожил мир на ночном причале, что привёл тебя в этот день. Что подарил тебе – тебя саму. Постой, постой! А если сейчас – спросят – или-или, они или он, что выберешь ты? Прошлое или настоящее? Эту школу жизни или призраков прошлого? И судорожно цепляешься за край стола, встаёшь и хочешь шагнуть к другу, потому что ты сделала свой выбор. Кроме настоящего нет ничего! Жизнь – здесь и сейчас, и делаешь её ты сама! Постой, Старший!

Но там, за дверью…

Шестой шаг…и безмолвие.

– Что там? – губы как чужие. Друг обернулся – единственный, с кем ты говорила на краю света на языке восточного народа. Улыбнулся – блеснули рысьи быстрые глаза. И промолчал. А ты снова налила полный стакан – и выронила его из рук – потому что Билл сказал:

– Asalom…

И во тьме, в коридоре, чья-то тень на пороге. И ты встаёшь, пошатываясь – оттого, что внутри гулко ходит огромное сердце, которому ты верила всю жизнь – а сейчас не веришь, потому что дальше ничего не может быть – это самый верный источник, это последняя попытка, после которой ты не хочешь возвращаться никуда. Потому что дальше идти некуда – этот город –  край света; как Москва – конечная точка всех дорог в странной стране России. Тебе больше некуда бежать, потому что бежишь не по земле – твой бег по кругу – внутри самой себя.

Ноги отказали. Говорить нет сил, и плечи свело от тяжести этого неба. И мотаешь башкой, делаешь шаг-всхрип-всхлип и слышишь вечный женский голос:

–Qiz?

– Ona?

2006

Литинститутовское трио

памяти Саши Куняева и Максима Анохина

Было утро, было похмелье и были вступительные экзамены. Пока преподаватели присматривались к двум сотням абитуриентам, последние думали:

– Пивка бы…

– «Бесы» – Достоевский! «Онегин» – Пушкин! « Диканька» – Гоголь! «Бесы»…

– Жи-Ши, с буквой «и». Ча-ща – с буквой «а». «Чо-Що» – с буквой…

– Говорила мама – иди в ПТУ, всё равно бизнесменом станешь…

– И какая она классная, такая упругая, скрипучая, старая…кровать в общаге. Всю жизнь мечтал…

И только три друга, которым в дальнейшем предстояло немало подвигов, ещё не знали, что им предстоит. Да и друг друга ещё не знали.

Один из них страдал с похмелья и про экзамен вообще не думал. Другому было просто интересно, и он охотился – скорее, по привычке, чем по надобности: от обилия очаровательных женщин, девушек и старушек голова сладко кружилась. А третьей – тоже было похмелье. Но ещё сильнее был страх провалиться. Ну, собственно, что вы хотели! Провинциалы все одинаковы, особенно на первых пяти минутах вступительных экзаменов.

Вокруг памятника Герцену неторопливо и вдумчиво прогуливался высокий кудрявый юноша в пальто цвета детской неожиданности. Долго ей пришлось усмирять саму себя и не обращать внимания на соблазнительные кудряшки – целую неделю вступительных. Но вот – не вынесла душа поэта. И она подошла:

– Александр. – Представилось пальто.

– Воробьенок. – Представилось соблазненное кудряшками.

– Ну, раз так, то я – Шайтан.

О, эти безумные кудряшки Шайтана! Черт дернул подойти к ним так близко!

– Даже работу найти не успела. Даже похмелиться не дали! А уже – первая сессия. Воробьенок курил, похабничал и играл на гитаре. Шайтан хохотал, похабничал куда циничнее и был настоящим джентльменом. А потом появился Полковник.

– Знакомься, это Полковник. Настоящий.

– Мадам, позвольте поцеловать вашу руку! – Сказал невысокий крепкий мужчина с очаровательными глазами. Амур расстрелял Воробьенка в упор без предупреждения.

Амур в те годы стрелял очередями.

Девушка позволила поцеловать свою руку. Тем более, что Полковник был первым в жизни мужчиной, который поцеловал ей руку.

– Господа, – промурлыкал Шайтан, – а не отметить ли нам нашу встречу?

– А занятия? – сказал Воробьенок. – Первая сессия, всё-таки.

– Да насидишься ещё на занятиях за шесть лет! – сказал Шайтан. И трио сбежало с занятий.

И были Патриаршие пруды, и был Белорусский вокзал, и была аудитория 35. И был выпускной. И был последний бой у стен Лита. И они выжили. И они расстались – три героя шестилетней войны с зеленым змием, трио из Литинститута. Но кто сказал, что их история закончилась? Нет, всё только начинается.

Позднее к ним присоединился поющий попадя и не попадя актер, Максим Аскер. Аскер и Воробьенок перепели все идущие в Москве мюзиклы: сольно, хором, непопадающим хором и сильно глухим на оба уха хором, акапелла, под гитару, без гитары, по поводу и без. Напугали немало ночных и утренних прохожих партиями Фролло, Иуды, Магдалины и т.п. Срывали голос, восстанавливали голос, плакали в обнимку от особо удачной партии или божественной музыки Уеббера, слушая записи. При этом умудрились ни разу за те годы не сходить на те самые мюзиклы, которые любили. Почему – так и осталось загадкой.

И Шайтан парил рядом с ними, толкая на безумия, сводя и разводя, устраивая скандалы и скандальчики, свадьбы, крестины, обряды и все, что только мог выдумать.

Шайтан выдумал «Похабный листок», газету нашего курса, и регулярно публиковал крайне непотребные прелестные стихи и частушки, то, что потом назовут «порошки и пирожки». Листок ходил по рукам, трио было счастливо.

Полковник не пропускал ни одной юбки и ни одного стакана. Он мог перепить всех и все, но при этом писал прозу о войне, от которой разрывало сердце и хотелось жить с удвоенной силой. Периодически Полковник уезжал. На войну. И день, когда он появлялся после командировок, был самым радостным на всем курсе. Девочки обнимали его, друзья тащили выпить. Спасибо, что ты вернулся живым, брат. И продолжалось безумие, продолжалась жизнь.

P.S.

Полковник позвонил и сказал, что Аскера убили. Cпустя пять лет после выпуска.