Текст книги "Стрекоза в янтаре. Книга 1"

– Вы что, это сами сочинили?

– Конечно. – Роджер торжественно водрузил на стол еще одну коробку. – Если хочешь, чтобы крысиная сатира подействовала, непременно надо сочинить ее самому.

Он бросил взгляд на поредевшие ряды коробок.

– Будем надеяться, что теперь крысы станут обходить гараж за милю.

– Ну и прекрасно. – Брианна достала из кармана складной нож и перерезала бечевку на верхней коробке. – Вы обязательно должны заглянуть к нам в пансион. Мама уверяет, что видела в ванной мышь. Кто-то грыз ее мыльницу.

– Бог его знает, можно ли избавиться от мыши, способной питаться мылом. Боюсь, это выше моих слабых сил и способностей.

С шаткой кучи старых энциклопедий он снял потрепанную круглую подушечку, которую священник подкладывал под колени во время молитвы, положил ее на пол и сел рядом с Брианной.

– Вот. Вы займетесь приходскими книгами, их легче читать.

Они в полном согласии проработали так все утро, обнаружили немало интересных бумаг, старое столовое серебро и залежи пыли. Однако ничего представляющего интерес для исследований Клэр найти не удалось.

– Пора сделать перерыв на ланч, – сказал Роджер.

Ему страшно не хотелось идти в дом и снова зависеть от милостей Фионы, но он чувствовал, что девушка тоже проголодалась.

– Ладно. Поедим и поработаем еще, если вы, конечно, не слишком устали.

Брианна встала и потянулась, поднятые вверх кулаки почти доставали до потолка старого гаража. Она вытерла ладони о джинсы и нырнула в проход между коробками.

– Эй! – Внезапно девушка резко остановилась у самой двери, и Роджер, идущий следом, едва не налетел на нее.

– Что такое? – спросил он. – Еще одна крыса?

И с восхищением отметил, как солнечный луч высветил одну прядь из копны ее волос, засиявшую бронзой и золотом. Золотистый нимб пыли, вихрящейся над головой, и четкий профиль с длинным носом на фоне ясного неба – все это делало ее похожей на средневековую даму. Богиня архивов…

– Нет! Смотрите, Роджер!

Она указала на картонный ящик в середине кучи. На одной из его сторон крупным четким почерком его преподобия было выведено всего лишь одно слово: «Рэндолл».

Роджер ощутил одновременно и радость, и возбуждение. Брианна же – только последнее.

– Может, это именно то, что мы ищем? – воскликнула она. – Мама говорила, что отец интересовался этими материалами. Кажется, он даже спрашивал о них священника.

– Возможно, – ответил Роджер.

Его вдруг охватила тревога при виде этого четко выведенного на картоне имени. Он опустился на колени и вытащил коробку.

– Давайте отнесем ее в дом, а после ланча поглядим, что там.

* * *

В кабинете священника коробку открыли и обнаружили весьма странный набор предметов. Там находились старые фотокопии приходских книг, несколько списков личного армейского состава, несколько писем и документов, тоненькая записная книжка в сером картонном переплете, пакет с какими-то старыми снимками, загнувшимися по краям. И папка с именем «Рэндолл», напечатанным на обложке.

Брианна раскрыла папку.

– Ой, здесь же генеалогическое древо папы! – воскликнула она. – Смотрите.

Она передала папку Роджеру. Внутри лежали два листа толстого пергамента, разрисованные схемами со стрелками. Начало датировалось 1633 годом; последняя запись внизу второй страницы гласила: «Фрэнк Уолвертон Рэндолл ж. Клэр Элизабет Бошан, 1937 год».

– Вас тогда еще на свете не было, – пробормотал Роджер.

Брианна, перегнувшись через его плечо, следила, как палец Роджера медленно скользит по линиям схемы.

– Я видела это раньше. У папы в кабинете хранилась копия. И он часто ее мне показывал. И записал мое имя, в самом низу. Так что эти, должно быть, сделаны раньше.

– Вероятно, отец проводил для Фрэнка какие-то исследования. – Роджер вернул Брианне папку и взял со стола одну из бумаг. – А это ваш, фамильный.

Он указал на герб в верхнем углу страницы.

– Письмо призывнику в армию, подписано его величеством королем Георгом Вторым.[10]10
  Георг II (1683–1760) – английский король с 1727 г.


[Закрыть]

– Георгом Вторым? Господи, он же правил еще до Американской революции!

– Да, задолго до нее. Датировано тысяча семьсот тридцать пятым годом. Послано на имя Джонатана Уолвертона Рэндолла. Вам знакомо это имя?

– Да. – Брианна кивнула, пряди волос упали на лоб. Она небрежным жестом отбросила их назад и взяла письмо. – Папа рассказывал мне о нем. Это один из немногих предков, о котором он знал. Служил капитаном в армии, которая вступила в схватку с войсками Красавчика принца Чарли при Куллодене…

Она подняла на Роджера глаза.

– Думаю, он погиб в этом сражении. Но тогда его здесь не хоронили бы, верно?

Роджер покачал головой:

– Не думаю. Именно англичане расчищали поле после битвы. Они собрали всех своих погибших и отправили хоронить на родину. Во всяком случае, офицеров уж точно.

Он замолчал – в дверях появилась Фиона с метелочкой из перьев для смахивания пыли, которую держала словно копье.

– Мистер Уэйкфилд! – заявила она. – Там пришел человек забрать грузовик священника. Только он никак его не заведет. Спрашивает, может, вы подсобите.

Роджер выглядел виновато. Он сам вынул из мотора аккумулятор, чтобы проверить, и он до сих пор лежал на заднем сиденье «морриса». Неудивительно, что грузовик не заводится.

– Придется пойти помочь, – сказал он Брианне. – Боюсь, что провожусь долго.

– Ничего. – Она улыбнулась, сощурив синие глаза. – Мне тоже пора. Мама уже, наверное, вернулась, мы с ней хотели еще посмотреть Клава-Кэрнс,[11]11
  Место неолитического захоронения.


[Закрыть] если успеем, конечно. Спасибо за ланч.

– Не за что. Не мне спасибо, а Фионе.

Роджеру хотелось пойти с ней, но дело есть дело. Он взглянул на бумаги, разбросанные по столу, собрал их и сунул в коробку.

– Вот, – сказал он, – тут все ваши семейные документы. Возьмите, надеюсь, вашей маме будет интересно.

– Правда? О, спасибо, Роджер. Вы уверены, что они вам не нужны?

– Совершенно, – ответил он и аккуратно уложил поверх бумаг папку. – О, погодите-ка! Я заметил тут одну вещь…

Из-под письма выглядывал уголок серого блокнота, он вытащил его.

– По всей вероятности, это дневник его преподобия. Ума не приложу, почему он оказался здесь, надо положить его ко всем остальным дневникам. Историческое общество заинтересовалось ими.

– Да, конечно!

Брианна подняла коробку и прижала ее к груди, затем после паузы спросила:

– А вы… вы хотите, чтобы я пришла еще?

Роджер улыбнулся. В волосах у нее запутались паутинки, на носу виднелась полоска грязи.

– Ни о чем другом и не мечтаю, – ответил он. – Тогда до завтра?

* * *

Мысль о дневнике священника не покидала Роджера ни на миг, пока он возился с допотопным грузовичком, пытаясь завести его, и позднее, когда явился оценщик, чтобы отделить ценные антикварные вещи от старого хлама и составить список мебели для аукциона.

Вся эта возня со старыми вещами навевала на Роджера меланхолию. Словно кто-то, теперь уже раз и навсегда, отнимал у него юность вместе с этими бесполезными вещами и безделушками. Усевшись наконец после обеда с дневником священника в кабинете, он не мог с уверенностью сказать, что движет им – желание побольше узнать о Рэндоллах или стремление как-то восстановить хрупкую нить, связывающую его с человеком, который на протяжении многих лет был ему отцом.

Дневники велись методично, ровные чернильные строки повествовали обо всех главных событиях в жизни прихода и общины, частью которой его преподобие мистер Уэйкфилд являлся долгие годы. При виде этого простого серого блокнота и аккуратно исписанных страниц перед Роджером тут же возник образ священника: в свете настольной лампы поблескивает лысина, а он старательно записывает события минувшего дня.

«Это вопрос дисциплины, – объяснил он как-то Роджеру. – Регулярные занятия, особенно умственные, приносят огромную пользу. Католические монахи отправляли службу ежедневно, в определенные часы, у священников был требник. Боюсь, не могу похвастаться тут особым усердием, но регулярное записывание того, что произошло за день, прочищает голову. И после этого я могу с чистым сердцем произнести молитву».

С чистым сердцем… Роджеру хотелось бы и самому испытать это ощущение: подобное состояние нечасто посещало его, особенно с тех пор, как он нашел те газетные вырезки в столе священника.

Он наугад раскрыл дневник и стал медленно перелистывать страницы: не промелькнет ли где-нибудь имя «Рэндолл»?

Заметки датировались январем – июнем 1948 года. Он не солгал Брианне насчет Исторического общества, но то была не единственная причина, по которой он не отдал ей дневник. В мае 1948-го Клэр Рэндолл возвратилась после своего таинственного исчезновения. Священник был хорошо знаком с Рэндоллами, это событие наверняка должно быть упомянуто в дневнике.

Вот оно, запись от 7 мая.

«Сегодня вечером навещал ж. Фрэнка Рэндолла после этой истории. Ужасно! Видел ее вчера – такая худенькая, одни глаза. Они просто не давали мне сидеть спокойно. Бедняжка… Впрочем, изъяснялась она вполне разумно.

То, что она пережила, любого может свести с ума, что бы это ни было. Ходят ужасные слухи. Как неосмотрительно поступил д-р Бартоломью, сообщив, что она беременна. Какой страшный удар для Фрэнка и для нее тоже! Сердце мое разрывается от жалости к ним.

Миссис Грэхем вот уже неделю болеет. Не могла выбрать более подходящего времени: на следующей неделе благотворительная распродажа, а в сундуках у нас полно старой одежды…»

* * *

Роджер торопливо перелистывал страницы, выискивая, где еще упоминается имя Рэндолл, и вскоре нашел. Запись относилась к концу недели.

«10 мая. На обед приходил Фрэнк Рэндолл. Изо всех сил стараюсь выяснить, что же произошло с его женой. Почти каждый день просиживаю у нее часами в надежде прекратить распространение этих нелепых слухов. Люди болтают бог знает что. Что она сошла с ума и прочее. Зная Клэр Рэндолл, вовсе не уверен, что ее в той же степени не оскорбляет эта нелепица, равно как и утверждение, что она совершенно аморальна. Тут или то, или другое…

Несколько раз пытался заговорить с ней о случившемся. Но она молчит. Говорит о чем угодно, только не об этом. И мне кажется, что мысли ее витают где-то далеко-далеко.

Не забыть бы упомянуть в воскресной проповеди о вреде, который наносят злые сплетни. С другой стороны, акцентировать внимание на этом прискорбном происшествии… Как бы не вышло хуже.

12 мая. Никак не удается побороть ощущение, что Клэр Рэндолл вовсе не безумна. До нее, разумеется, дошли все эти слухи. Однако в поведении ее не вижу ничего ненормального. Но чувствую, что ее мучает какая-то тайна, которую она вовсе не намерена раскрывать. Осторожно, как только мог, расспрашивал об этом Фрэнка. Он молчит, а я убежден, что кое-что она ему все же рассказала. Попытаюсь выяснить, чтобы помочь им, чем смогу.

14 мая. Заходил Фрэнк Рэндолл. Весьма встревоженный. Просил моей помощи, хотя я и так делаю все возможное. Похоже, это для него очень важно. Он старается держать себя в руках, но, боюсь, того и гляди взорвется.

Клэр достаточно окрепла, чтобы перенести переезд. На этой неделе он собирается забрать ее в Лондон. Уверил его, что сообщу о любых результатах в письме на его университетский адрес. О жене – ни слова.

Выяснил кое-какие интересные моменты о Джонатане Рэндолле. Не пойму, какую роль может играть предок Фрэнка во всей этой истории? О Джеймсе Фрэзере, как я уже говорил Фрэнку, пока ничего…»

Сплошная тайна, подумал Роджер. И даже, скорее всего, не одна, а несколько. О чем просил священника Фрэнк Рэндолл? Очевидно, узнать как можно больше о Джонатане Рэндолле и Джеймсе Фрэзере. Выходит, Клэр говорила с мужем о Джеймсе Фрэзере. Что-то сказала ему о нем, если не все…

Но какая может существовать связь между капитаном английской армии, погибшим при Куллодене в 1746 году, и человеком, чье имя было неразрывно связано с тайной исчезновения Клэр в 1945-м и тайной рождения Брианны?

Все остальные записи в дневнике повествовали о рутинных событиях в жизни прихода. О хроническом пьянстве некоего Дерека Гоуэна, которое в конце мая кончилось тем, что тело его, словно бревно, извлекли из реки Несс; о свадьбе Мэгги Браун и Уильяма Данди за месяц до рождения их дочурки в июне; о том, что миссис Грэхем вырезали аппендицит, в результате чего его преподобию пришлось в одиночку отбиваться от щедрых прихожанок, потоком посылающих в дом различные яства, в том числе и горячие блюда под крышкой, от чего больше других выгадал Герберт, тогдашний пес его приемного отца.

Перелистывая страницы, Роджер вдруг обнаружил, что улыбается, – в строках, записанных рукой старого священника, словно оживала перед ним жизнь прихожан. Он настолько увлекся, что едва не пропустил последнюю запись, касающуюся просьбы Фрэнка Рэндолла.

«18 июня. Получил короткое послание от Фрэнка Рэндолла. Его беспокоит здоровье жены. Беременность протекает с осложнениями. Он просит помолиться за них.

Ответил ему, что все время молюсь о нем и его жене и желаю им всяческого благополучия. Сообщил также интересующую его информацию. Уж не знаю, сочтет ли он ее полезной, о том судить ему самому. Написал также о своей удивительной находке – могиле Джонатана Рэндолла в Сент-Килде; спросил, хочет ли он, чтобы я сфотографировал надгробие».

И все. Больше никаких упоминаний о Рэндоллах или Джеймсе Фрэзере. Роджер отложил дневник и потер виски. От чтения этих мелких, бегущих строк у него немного разболелась голова.

Если не считать подозрения, что человек по имени Джеймс Фрэзер как-то причастен ко всей этой истории, во всем остальном она оставалась столь же недоступной пониманию. При чем здесь, скажите на милость, Джонатан Рэндолл и почему он похоронен в Сент-Килде? Ведь в патенте на офицерский чин ясно говорилось, что место рождения Рэндолла – Суссекс. Каким же образом останки его оказались похороненными на заброшенном кладбище в Шотландии? Правда, это не слишком далеко от Куллодена, но почему тело не переправили на родину, в Суссекс?

– Вам что-нибудь сегодня еще понадобится, мистер Уэйкфилд? – прервал его бесплодные размышления голос Фионы.

Он выпрямился, растерянно моргая, и увидел, что она держит в руках щетку и тряпку для натирки полов.

– Что? Ax нет. Нет, спасибо, Фиона. Однако чем это вы заняты? Неужели в столь позднее время надо натирать полы?

– Да это все дамы из церкви, – объяснила Фиона. – Помните, вы сами говорили, что они могут приходить раз в месяц, проводить тут свои встречи. Вот я и решила прибраться маленько.

Дамы из церкви? При мысли о том, что сорок домохозяек, источающих соболезнования, хлынут в дом священника лавиной твидовых костюмов, шерстяных двоек и искусственных жемчугов, Роджер содрогнулся.

– А чай вы с ними будете пить? – спросила Фиона. – Его преподобие всегда пил.

Господи, неужели завтра ему придется одновременно развлекать Брианну Рэндолл и местных прихожанок? Это совершенно вывело Роджера из равновесия.

– Э-э… нет! – твердо ответил он. – Я… у меня на завтра назначена встреча.

Рука его уже лежала на телефоне, наполовину погребенном под грудой бумаг.

– Прошу прощения, Фиона, но я должен позвонить.

* * *

Брианна вошла, улыбаясь каким-то своим мыслям.

– Роджер звонил? – осведомилась я.

– Откуда ты знаешь? – Изумление, отразившееся на ее лице, быстро сменилось улыбкой, она скинула халат. – Ну конечно! Он ведь единственный знакомый мне человек в городе!

– Да уж, не думаю, чтобы твои бостонские приятели стали звонить тебе сюда, – ответила я и взглянула на часы. – Во всяком случае, не в этот час. В Америке они сейчас все на футболе.

Брианна, игнорируя эту ремарку, влезла с ногами под покрывало.

– Завтра Роджер приглашает нас в Сент-Килду. Говорит, что там интересная церковь.

– Да, слышала, – сказала я, зевая. – Ладно, почему бы нет? Возьму с собой решетку для гербария, вдруг попадется королевская вика. Обещала привезти образчик доктору Абернети для его исследований. Но если вы собираетесь весь день шататься по кладбищу, читая надгробные надписи, то я, пожалуй, лучше останусь. Копание в прошлом – довольно утомительное занятие.

В глазах Брианны вспыхнул насмешливый огонек. Мне показалось, что она хочет что-то сказать, но дочь лишь кивнула с хитроватой улыбкой, застывшей в уголках губ, и погасила свет.

Я лежала в темноте, прислушиваясь к тому, как она тихо ворочается в постели, затем к ее мерному сонному дыханию. Так значит, Сент-Килда… Никогда там не была, но слышала об этом месте. Там действительно стояла старая церковь, давным-давно заброшенная. Туристы туда не заглядывали, лишь изредка появлялся какой-нибудь изыскатель-одиночка. Возможно, именно там представится мне удобный случай, которого я так ждала?

Там будут и Роджер, и Брианна, и больше никого. Никто не помешает. Самое подходящее место, чтобы сказать им… Там, среди давным-давно ушедших из жизни прихожан. Роджер еще не установил местонахождения остальных людей из Лаллиброха, но похоже, что по крайней мере в Куллоденской битве они уцелели, а именно это мне и надо было знать. Тогда я смогу рассказать Бри, чем все закончилось.

При мысли о предстоящем разговоре во рту пересохло. Какие найти слова? Я пыталась представить, как это будет, что скажу я и что могут ответить они, но воображение подвело. Более чем когда-либо я сожалела об обещании, данном Фрэнку, – не писать отцу Уэйкфилду. Если б я написала, Роджер бы уже знал. А может, и нет. Священник бы мне просто не поверил.

Я беспокойно ворочалась в постели, терзаемая сомнениями, но навалилась усталость, и в конце концов я сдалась – легла на спину и закрыла в темноте глаза. Воспоминание словно вызвало дух священника, в сонном моем сознании прозвучала цитата из Библии: «Для всякого дня достаточно зла его». Ее бормотал, словно издали, голос его преподобия. «Для всякого дня достаточно зла его…» И я уснула.

Проснулась в сгустившейся тьме, пальцы впивались в покрывало, сердце колотилось так бешено, что казалось, кожа гудит, как барабан.

– Господи!.. – воскликнула я.

Шелк ночной рубашки жарко лип к телу; открыв глаза, я увидела, как просвечивают через ткань соски, твердые, будто мрамор. Спазмы сводили руки и бедра, я вся дрожала. Интересно, кричала ли я? Вероятно, все же нет: с другого конца комнаты доносилось ровное дыхание Брианны. Я откинулась на подушки, испытывая страшную слабость, лицо почему-то было горячее и влажное.

– Господи боже ты мой милостивый! – взмолилась я, глубоко втягивая воздух, пока биение сердца не пришло в норму.

Одно из последствий нарушенного сна заключается в том, что тебе перестают сниться связные сны. Первые годы материнства, переезды, ночные дежурства в клинике привели к тому, что я научилась проваливаться в забытье тотчас же, едва успевала прилечь, и виденные при этом сны являлись какими-то несвязными фрагментами, они вспыхивали в темноте подобно ракетам, выпущенным наугад, как бы в противовес тяготам дня, который неминуемо наступал очень скоро.

В последние годы, с переходом к более нормальному режиму, я снова стала видеть сны. Обычные сны, кошмары или, напротив, приятные – длинная череда образов, блуждающих в подсознании, точно в лесу. И с подобного рода снами мне пришлось свыкнуться. Они приходили ко мне в периоды растерянности или депрессии.

Обычно они наплывали из тьмы, ненавязчивые и нежные, как прикосновение шелковых простыней, а если и будили, то я тотчас же снова проваливалась в забвение с мыслью, что до утра все обязательно забуду.

Но этот был не похож на все остальные. И не то чтобы я очень хорошо его помнила. Осталось лишь ощущение рук, что сжимали меня, крепких и властных – казалось, они не ласкают, но стремятся подчинить. И голос, почти крик, он до сих пор звучит в моих ушах, вместе с биением моего сердца.

Я положила руку на грудь, чувствуя эту пульсацию и округлую мягкость плоти под шелком. Брианна слегка всхрапнула, потом снова начала тихо и мерно дышать. Сколько раз, когда она была маленькой, я прислушивалась к этому звуку – тихому, ровному, успокаивающему ритму ее дыхания в темноте детской. Казалось, я слышу даже, как бьется ее сердечко.

Биение моего сердца понемногу успокаивалось под рукой, под шелком цвета розы, цвета раскрасневшейся щеки спящего младенца. Когда прикладываешь младенца к груди, чтобы покормить его, очертания маленькой головки в точности повторяют изгиб груди, словно этот новый человечек отражает плоть, из которой вышел.

Младенцы такие мягкие… Стоит посмотреть на них, и каждый видит, как нежна и тонка кожа, шелковистость ее сравнима разве что с лепестком розы – так и тянет дотронуться пальцем. Но когда вы живете с ребенком, любите его, вы чувствуете, как эта мягкость проникает в плоть. Округлые щечки – точно крем, нежны и податливы, крохотные ручонки, похоже, бескостны. Конечности – словно резиновые, и, даже если вы крепко-крепко, со всей страстью целуете его, губы ваши погружаются глубоко и, кажется, никогда не почувствуют кости. Прижимая младенца к себе, вы словно таете, и он тоже тает и растворяется вместе с вами – того и гляди вернется назад, в давшее ему жизнь тело.

Но даже с самых первых дней в каждом младенце есть маленький стальной стержень. Он говорит: «Я есть», он формирует ядро личности.

На второй год кости твердеют и дитя становится на ноги; лобик широкий и твердый, подобно шлему, защищающему мягкую плоть под ним. И это «я есть» тоже растет. Стоит взглянуть на него, и кажется, так и видишь этот стержень, прочный, словно сердцевина дерева, просвечивающий через плоть.

Косточки на лице проступают к шести, а душа – к семи годам. Процесс продолжается, пока не достигнет своего пика – сияющей оболочки отрочества, когда вся мягкость скрывается под перламутровыми слоями многочисленных и разнообразных личин, которые примеряет к себе подросток, чтобы защититься.

В следующие несколько лет жесткость распространяется изнутри, пока человек не заполнит все ячейки души этим «я есть» и оно проявится в полной мере и со всей четкостью, словно насекомое в янтаре.

Я полагала, что давно миновала эту стадию, потеряла последние намеки на мягкость и вступила в средний возраст, когда весь человек точно из нержавеющей стали. Но теперь мне кажется, что смерть Фрэнка пробила в этой оболочке изрядную брешь. И трещина эта все расширялась, и от этого невозможно было отмахнуться. Я привезла в Шотландию свою дочь, чьи косточки тверды, словно хребты далеких гор, в надежде, что здесь ее оболочка окрепнет, не даст ей распасться и при этом «я есть», расположенное в самой сердцевине, тоже будет достижимо.

А моя сердцевина, мое «я есть» не могло больше вынести одиночества, и не было у него защиты от внутренней мягкости. Я больше не понимала, кем я была и кем она станет, знала лишь, что должна буду сделать.

Ибо я вернулась и здесь, в прохладной тиши шотландской ночи, снова увидела сон. Голос из этого сна до сих пор звенел в ушах и сердце и эхом отдавался в сонном дыхании Брианны.

– Ты моя! – говорил он. – Моя! И я уже не отпущу тебя!