Текст книги "Созвездие Овна, или Смерть в сто карат"

Диана Кирсанова
Созвездие Овна, или Смерть в сто карат

Пролог
1064 год н. э. Восточная Индия

…На миг перед его глазами промелькнуло ужасное видение – низкорослое мускулистое существо с головой быка, длинными седыми волосами и раззявленной пастью, которая стремится заглотить одинокого путника, стоящего на краю обрыва…

Джагаттунга дико закричал и, упав ничком в заросли густой травы, стал отползать от края пропасти, пятясь и царапая руки и лицо об острые листья гошкура.

Сзади захрипели и взбрыкнули впряженные в легкую повозку мулы; где-то рядом, почти над ухом, раздался истошный, почти человеческий крик грифа – и постепенно затих в верхних джунглях, сменившись хлопаньем сильных крыльев и шелестом лиан.

Где-то там, совсем далеко, крик подхватили обезьяны, и их истерические взвизгивания долго еще отражались эхом в верхних и нижних джунглях.

И снова стало тихо… Еле ощутимый ветерок колыхал листья мхитту – «царя джунглей», исполинского дерева, ветви которого крепко сплетались друг с другом, а касаясь земли, пускали новые корни – так, что среди его побегов мог запутаться и заблудиться не один пеший путник. Отправляясь в свое первое торговое путешествие, молодой купец Джагаттунга нарочно свернул с наезженной тропы, чтобы поклониться мхитту и попросить у него удачи.

Оставил мулов у края дороги, сделал несколько шагов к молельному дереву и пал ниц, припадая губами к кряжистым его шероховатым корням, робким голосом испросил удачи в делах и благополучия в торговле. Поднялся, заново обернул вокруг ног и бедер дхоти[1]1
  Дхоти – большой кусок несшитой материи, обмотанный вокруг ног и бедер, элемент национальной мужской индийской одежды.


[Закрыть], приготовляясь к дальней дороге. И, натянув поглубже на бритую голову тюрбан, совсем было собрался вернуться к мулам и повозке, на которой лежали аккуратно разложенные товары, – и не удержался. Воровато оглянувшись, прошмыгнул к зиявшему в нескольких шагах обрыву и сделал то, чего делать было непозволительно – наклонился над краем ущелья Адамас, где, как известно, обитает бог смерти Яма!

Забыл, забыл молодой купец Джагаттунга, единственный сын престарелых родителей, что за непрошеный визит к месту, где открываются врата в царство мертвых – царство Яма, – любопытный может поплатиться жизнью!

Ибо там, из черной глубины ущелья с острыми краями выступавших камней, редко поросшей бледно-желтой травой, проклюнувшейся на каменистой почве после только что окончившегося сезона дождей, вдруг началось какое-то шевеление.

Словно закипело что-то, брошенное на дно огромного котла, – это, конечно, сам Яма спешил выйти на поверхность земли, чтобы покарать любопытного Джагаттунгу! Страшный бог смерти – низкорослое мускулистое существо с головой быка, длинными седыми волосами и раззявленной пастью, которая стремится заглотить одинокого путника, стоящего на краю обрыва![2]2
  Индийская легенда о боге смерти Яме повествует об отшельнике, который провел пятьдесят лет в пещере у подножия ущелья Адамас в медитации для достижения нирваны. Когда ему осталось медитировать лишь один час до цели, в его пещеру вломились разбойники, неся с собой украденную тушу быка. Они решили убить аскета, чтобы он их не выдал, и, хотя тот умолял пощадить его, ибо ему остался лишь один час до ухода в нирвану, они отрубили ему голову. Тотчас он принял облик гневного божества, приставил бычью голову к своей шее, разорвал разбойников на части, выпил их кровь и, будучи не в силах унять свою ярость, принялся уничтожать людей, которые попадались ему на пути.


[Закрыть]

С выпученными глазами, открытым ртом, трясущимся от ужаса подбородком наблюдал купец, как со дна ущелья показались волосы Ямы – отвратительные, толстые, шевелящиеся космы, похожие на жирных змей, которые особенно страшны своими ядовитыми укусами сейчас, после сезона дождей!

И закричал Джагаттунга, и упал ничком в густые заросли, и стал отползать от края ущелья, пятясь и царапая руки и лицо об острые листья гошкура. Захрипели и взбрыкнули мулы; где-то рядом, почти над ухом, раздался истошный, почти человеческий крик грифа – и постепенно затих в верхних джунглях, сменившись хлопаньем сильных крыльев и шелестом лиан…

* * *

…Сколько времени пролежал так купец, уткнувшись лицом в землю и слабо царапая пальцами жирную, хорошо пропитанную влагой почву обрыва? Он не знал и сам.

Но с минуты на минуту ожидая удара дубинкой, сделанной из человеческого скелета, которой, как известно, бог смерти Яма наносит своим жертвам последние удары, и прикосновения к шее веревочной петли, которой он выдергивает из человека душу, парализованный страхом Джагаттунга до самого вечера пролежал на краю ущелья в каком-то полуобморочном состоянии.

И только когда богиня Луна Будха распустила на небе золотистые косы, обронив несколько сверкающих в сумраке волосков на верхушки сандаловых деревьев, окружавших ущелье, молодой купец решился поднять голову.

Еще после часа пугливых колебаний, смешанных с боязливым любопытством (не умерло оно все-таки!), он решился вновь подкрасться к ущелью и заглянуть в него, твердо зная: если бог Яма еще там и, оскалив буйволиную голову, поманит Джагаттунгу к себе, то спасения на этот раз действительно не будет.

…Странно, но именно сейчас, при лунном свете, Джагаттунга сумел отчетливо рассмотреть, что на дне ущелья Адамас копошится не грозный Бог смерти, а клубок настоящих змей.

– Кобры! – содрогаясь от сладостного ужаса и восторга, пробормотал Джагаттунга.

Да, это были они. Их извивающиеся тела с прижатыми к бокам капюшонами тускло светились в лунном свете. Змей было очень много, сотни, тысячи, много тысяч – наверное, сам Яма вытряхнул их из своего гигантского мешка, чтобы отбить у любопытных всякое желание спускаться вниз!

Время от времени несколько кобр поднимали вверх зловещие головки и распускали капюшоны, раскачиваясь на хвостах и глядя на Джагаттунгу желтыми глазами убийц. Тихое угрожающее шипение неслось вверх из ущелья.

И все же душа Джагаттунги пела от счастья и возносила хвалу всем богам! Каждый индиец знает, что встретить кобру, если она находится на безопасном от тебя расстоянии, – к удаче и радости. Молельное дерево услышало просьбы купца, его ждет неслыханное богатство!

И словно в ответ на эту его радость и возносимые богам хвалы, луна выше встала в небе и выпустила в ущелье щедрый серебряный сноп света. И вновь крик вырвался из груди Джагаттунги – но на этот раз это был крик счастья! Ибо там, на дне обрыва, подхваченный лунным светом вдруг вспыхнул и засверкал волшебным сиянием прекрасный, как сама луна, и большой, как голова ребенка, камень!

– Ваджра![3]3
  Ваджра – алмаз.


[Закрыть] Ваджра! – закричал Джагаттунга, чувствуя, что ноги его снова немеют – на этот раз от восторга!

Даже на расстоянии нескольких метров он сумел разглядеть, что боги преподнесли ему великолепный камень! За этот алмаз любой мандалин – так называли в Индии знатоков драгоценных камней – даст Джагаттунге столько, сколько ни ему самому, ни его отцу, престарелому Ахмету, не приносила еще ни одна торговая операция.

Оставалось достать камень из ущелья – но как это сделать, если внизу кишат ядовитые змеи? Побежать за помощью в соседнюю деревню? Но до нее было полдня пути, а на землю спускалась ночь, а в этой тьме путешествовать по джунглям вдвойне небезопасно. И кроме того, с помощниками придется делиться – пусть даже они окажутся из самой низшей касты, все равно! Рисковать собственной жизнью, спускаясь в змеиное логово на веревке, которую он мог бы сплести из лиан, Джагаттунга тоже не собирался.

И тогда ему на память пришел способ, о котором говорил еще дед, девяностолетний старик Инжа.

– В старые времена, – рассказывал он, – обнаружив на дне ущелья блеск прекрасного камня, вожди племени возносили богам благодарность за посылаемый дар, а потом с помощью соплеменников скидывали вниз, прямо на камень, большой кусок жирной баранины. Ваджра не всегда дается в руки человека, но всегда прилипает к жиру жертвенного животного… После этого людям оставалось только ждать, когда парящий в небе орел заметит мясо на дне ущелья. Орел вознесет кусок с камнем на гору и начнет клевать мясо. После этого люди деревни спешили наверх за своей добычей…

Джагаттунга не слишком долго предавался этим воспоминаниям. Бегом, не обращая внимания на то, что клочья одежды остаются на колючих ветках кустов и лианах, бросился он к своей повозке, где под уложенными товарами мать положила сыну в дорогу хороший кусок мяса, для сохранности от мух и жары обмазанный сверху толстым слоем курдючного сала…

* * *

…Так, почти тысячу лет тому назад, в 1064 году, был поднят на поверхность со дна ущелья Адамас будущий легендарный бриллиант «Санси», алмаз весом в 110 карат, который, согласно летописи того времени, купец Джагаттунга обменял в ближайшем городке на двух слонов, двенадцать верблюдов и восемьдесят золотых монет. После чего камень очень долго хранился у султанов Центральной Индии, последним его владельцем из этой династии был султан Кут-Уд-Дин, у которого этот кристалл вместе с другими драгоценностями и частью казны в одну кровавую ночь был украден ближайшим другом и визирем, перепродавшим его иноземным торговцам. И только в 1325 году бриллиант «Санси» вернулся обратно в Индию и был продан султану Мухаммеду, который вставил его в серебряную подкову и носил при себе как талисман, передавая его по наследству следующие 150 лет.

А дальше?

* * *

Чер-рт! Этот тип опять здесь!

Я в сердцах стукнула кулаком по оконной раме и сквозь зубы произнесла несколько таких слов, какие, как принято выражаться в интеллигентных кругах, «ваша мама ни за что бы не одобрила». За моей спиной кто-то восхищенно присвистнул. Резко обернувшись, я наткнулась взглядом на ухмыляющуюся во весь рот физиономию.

– Генка, ты бы побрился, что ли, – недовольно сказала я. – Все было бы занятие. Лучше, чем за порядочными девушками подсматривать!

– Порядочные девушки так не выражаются. – Волынкин бесцеремонно вытянул из моей пачки последнюю сигарету и, со смаком затянувшись, уселся на подоконник. – Порядочные девушки дома за вышиванием сидят, в грязные редакционные окна посторонних мужчин не разглядывают.

Я дернула плечом:

– Нет, ну ты скажи, за что мне такое счастье в начале недели? Сначала утром по радио мне пообещали крупные неприятности, потом главный разнос устроил, а тут еще этот тип привязался! Генка, он третий день за мной как приклеенный ходит! Провожает от дома до редакции и обратно. И днем дежурит. Сидит вон на лавочке и газету читает. Я выйду – он за мной. И в троллейбусе в затылок дышит. Псих, что ли?

– Скорее, маньяк, – Волынкин сделал страшные глаза. – Или уж-ж-жасный упырь, отбившийся от стаи разнузданных вурдалаков. Хочет отнять у тебя душу, веру в прекрасное и твой знаменитый клетчатый зонтик.

– Иди ты к черту, – проворчала я, сосредоточенно засовывая за батарею недокуренный «бычок». – С тобой как с человеком…

Генка зевнул и спрыгнул с подоконника.

– Ладно, он – заколдованный принц, которого ты допекла своей загадочностью и неземною красой, – сказал он равнодушно.

Коллега с хрустом потянулся и почесал через свитер свой огромный пивной живот, служивший предметом насмешек и ехидных карикатур не у одного поколения корреспондентов «Стобойки».

– А что, – спросил он со вновь проснувшимся интересом, – начинающим корреспонденткам стали обещать крупные неприятности прямо по радио? До чего техника дошла!

– Да-а, – злобно махнула я рукой, – включила утром какую-то волну, пока яичница жарилась – и на тебе… Выступает какая-то стерва, знаешь, из этих, что выдают себя за больших специалистов по гороскопам и всякой прочей ереси…

– Ты что, ее видела?

– Необязательно мне видеть бабу, чтобы понять, что она – стерва… По голосу чувствуется! Такой с хрипотцой голос, в расчете на сексуальность… Так вот, Овнам – а я Овен…

– Ты веришь в гороскопы?

– Ни на йоту не верю, я что – дур-ра?! Ты меня еще про филиппинскую медицину спроси или про вуду! Но эта стерва предсказала Овнам, а я, как ты знаешь, Овен… предсказала крупные неприятности, связанные с риском для жизни. Потому что на этой неделе мы, Овны, видите ли, возьмемся за осуществление некой весьма рискованной затеи!

– Так ты же не веришь!

– Ну и что?

– А раз не веришь, так чего тогда психуешь-то?

Я развернулась и хотела было впечатать еще несколько ругательств, на этот раз прямо в твердый Генкин лоб – но спортивный корреспондент Волынкин уже шел по коридору, вяло переставляя вслед своему брюшку коротенькие ножки в весьма потертых на одном месте штанах. Никто, решительно никто не пытался разделить со мной хотя бы малую толику несчастий, свалившихся на мою голову непосредственно вслед за тем, как сегодня утром стерва из радиоприемника пообещала мне, что я вот-вот открою ящик Пандоры, в котором, как известно, веками хранятся аккуратно разобранные по категориям горести и несчастья всего человечества.

* * *

…Итак, я – а зовут меня Юлия Воробейчикова – стояла у окна редакционной курилки газеты «С тобой», в которой трудилась на ниве криминального репортерства, и раздумывала о том, за что на меня так обозлилась судьбина.

Во-первых (это не считая уже перечисленного), на мне опять перестали сходиться юбки и джинсы – собираясь сегодня на работу, я напрасно провертелась у зеркала, втягивая живот и задерживая дыхание почти до посинения: молния на моих любимых «Левайсах» упорно не сходилась. Уже четвертый раз за год.

Во всем были виноваты минувшие выходные, прошедшие под знаком бесцельного валяния на диване с книжкой в руках, калорийных ужинов у телевизора и шоколадки на ночь. Да и вообще, я никогда не могла похвастаться не то чтобы идеальной, а хотя бы просто стройной фигурой. Нет, у меня прекрасные тонкие ноги, осиная талия и впалый живот – только все это тщательно скрыто под десятисантиметровым слоем жира, отчего настроение портится каждый раз, как только я встаю у зеркала. Зеркало я ненавиж-ж-жу!

Во-вторых, эти выходные я провела так бездарно потому, что мой старинный друг и поклонник Антон бросил меня на произвол судьбы. В нем проснулась и заколбасилась новая страсть: он решил воспитать в себе характер и стать «настоящим мачо» – и в поисках средств для достижения этой цели он стал пропадать в спортзале и бассейне, где, по его собственным уверениям, собиралась «чисто мужская компания». Пусть так, но никто меня не убедит, что в таких компаниях говорят не о бабах, а о чем-нибудь другом! А кроме того, на мой телефон стали поступать некие таинственные звоночки… Но об этом чуть позже.

Ну и в-третьих, вот уже который день вокруг меня витало Лихо Одноглазое – его олицетворял собою некий загадочный тип, повадившийся ходить за мной по пятам с утра до вечера без перерывов на обед и личную жизнь. Это было невыносимо!

Впервые я заметила его широкополую шляпу на троллейбусной остановке, когда, нырнув под гофрированный козырек и отряхнувшись, рассеянно повела взглядом поверх голов толпившихся рядом таких же, как и я, жертв неудачного расписания общественного транспорта. Шляпа этого одноглазого сразу бросилась мне в глаза – собственно, то, что он одноглазый, я увидела позже, а сначала хохотнула про себя над стоявшим ко мне спиной чудаком в большой шляпе, с полей которой тонкими и, надо думать, холодными струйками стекала октябрьская вода – я забыла сказать, что день был дождливый.

Помимо шляпы на нем было черное пальто, размера на два больше необходимого: полы почти касались асфальта, а кончики пальцев совсем скрывались в широких раструбах рукавов. Впрочем, когда он поднял руку, чтобы снять наконец шляпу и вылить из нее накопившуюся между тульей и полями лужицу, я заметила еще и вязаную перчатку. Этой же рукой в перчатке мое будущее наваждение откинуло со лба длинные седоватые пряди, вновь надело шляпу (я поежилась, представив, как неприятно натягивать на голову промокший фетр), неторопливо повернулось ко мне лицом и спокойно и пристально глянуло прямо мне в глаза.

У него был один-единственный глаз, и этим глазом он смотрел на меня в упор.

И это было не очень-то славно: ощущать, что твою ни в чем не виновную личность буравит, как коловоротом, какой-то совершенно тебе незнакомый одноглазый господин. Я потопталась немного, отвернулась, делая вид, что меня страшно интересует ассортимент обшарпанных киосков, выстроившихся напротив остановки, затем вновь осторожно покосилась в сторону одноглазого в шляпе.

Все так же засунув руки в карманы и слегка приподняв плечи, от чего шляпа, подпираемая сзади поднятым воротником, съехала ему на лоб, он продолжал сверлить во мне визуальную дыру. Я перешла на другую сторону остановки – результат остался прежним. Спряталась за широкую спину одышливого мужчины с двумя битком набитыми хозяйственными сумками, постояла немного, выглянула – циклоп все так же, не мигая, фиксировал каждое мое движение.

«Спокойно! Это городской сумасшедший, не обращай внимания!» – сказала я себе. Но тревога продолжала грызть мой позвоночник. Особенно когда я убедилась, что пират не просто положил на меня глаз на остановке – он вообще следил за мной, абсолютно не таясь и не пытаясь даже ради приличия замаскировать свое намерение идти след в след – сначала в троллейбус, потом по маршруту от моей высадки до редакции. А самое странное, и от этого – страшное, что когда семь-восемь часов спустя я вышла из стеклянных дверей «Стобойки», то вновь заметила ту же самую темную фигуру в шляпе, которая неторопливо поднялась с лавочки мне навстречу и, пропустив меня вперед, пошаркала следом на расстоянии нескольких шагов.

Раздражение на эту непонятную ситуацию пульсировало во мне так, что совсем скоро переросло в нервную дрожь. Я зажмурилась, набрала в грудь воздуху, резко развернулась на каблуках и грубо спросила у одноглазого севшим от страха голосом:

– Ну? Чего вам надо?

Тип спокойно смотрел на меня, не отводя взгляда, и неторопливо пожевывал блеклыми губами. Теперь, когда я видела его так близко, можно было сказать, что ему лет пятьдесят – пятьдесят пять, что у него правильное, пожалуй, где-то породистое лицо – этого впечатления не отнимала даже жуткая рвано-розовая канавка старого шрама, взбороздившая часть лба, пустую глазницу левого глаза, часть носа и захватившая правый уголок рта. От этого и без того страшное лицо приобретало к тому же и брюзгливое выражение. Стоило мне разглядеть этого типа как следует, как тревога моя сменилась паническим трепетом.

А главное, он молчал! Когда я, почувствовав предательскую дрожь в коленях, совсем уже сиплым голосом повторила свой вопрос и, затравленно бросив взгляд в сторону пустой улицы, приготовилась было по-заячьи запетлять по вечернему бульвару, незнакомец только еще глубже засунул руки в карманы и продолжил смотреть мне прямо в лицо своим единственным, почти неподвижным глазом с точкой зрачка в выцветшем сером круге радужной оболочки. Он был абсолютно спокоен.

На всякий случай я сдернула с плеча и накрутила на запястье ремень своей большой сумки: оружие, конечно, ненадежное, но хоть какое-то средство обороны. Убыстрила шаг – незнакомец не отставал и словно даже и не чувствовал неудобства от того, что его заставили прибавить скорость.

Так он проводил меня до самого подъезда и даже еще некоторое время постоял под козырьком – единственный фонарь хорошо освещал темную фигуру в огромном, не по размеру пальто, с обвисшими к концу дня полями черной шляпы. Спрятавшись за занавеской кухонного окна, я отчетливо различала и самого незнакомца, и его бледное лицо, поднятое к окнам нашей квартиры. Дождь, выродившийся к вечеру в вяло моросящие капли, разогнал всех кумушек нашего двора по диванам, к телевизорам, иначе одноглазый непременно попал бы в зону прострела их любопытства; теперь же колоритный тип остался никем, кроме меня, не замеченным. Так он простоял несколько минут и, засунув руки в карманы, отправился-таки восвояси.

* * *

«Ну привязался, ну дурак, ну спутал он меня с кем-то», – уговаривала я себя, стоя с бьющимся сердцем посреди коридора своей квартиры, не раздеваясь. Всматриваясь в свои блестевшие лихорадочным блеском глаза и пухлые щеки, к которым прилипли неровные пряди рыжих волос, я хотела было произнести вслух и погромче еще что-нибудь столь же успокаивающее, но тут меня весьма невежливо и громко перебил телефонный звонок. Поморщившись, я сдернула трубку.

– Але!

– Юлия Андреевна? Извините, что вынуждена снова вас побеспокоить…

Телефонная трубка дрогнула в моей руке – я почувствовала, как паркет в буквальном смысле уползает из-под ног, в глазах потемнело… Я узнала этот голос.

– …но я все по тому же вопросу, Юлия Андреевна.

Приятный низкий голос замолчал, намеренно интригуя меня долгой паузой.

– Да, – слабо сказала я в трубку и закусила губу, чтобы не расплакаться. По-хорошему, мне следовало бы просто швырнуть трубку обратно на рычаг, а еще лучше – выдернуть телефонный шнур из розетки, вот она, прямо у телефона, совсем рядом, не надо даже тянуться… Но вместо этого я с какой-то мазохистской обреченностью вслушивалась в спокойное дыхание моей собеседницы, хотя все, что она могла и хотела мне сказать, я уже знала наизусть.

– Юлия Андреевна, вы были ТАМ?

– Да, – повторила я.

– Видели?

– Да…

В трубке снова помолчали.

– Юленька, милая… – с каждым словом голос становился все вкрадчивее, он вползал змеей в мое сердце и жалил, жалил, жалил, – милая, ну зачем вы так держитесь за него? Он уже не любит вас, милая моя, отпустите его, освободите, оставьте… Будьте мужественной, дорогая, не надо так цепляться за мужчину. Он будет несчастлив с вами, он любит другую…

Я перестала вслушиваться – перед глазами уже все плыло, нос разбухал от слез. Голос в трубке продолжал журчать, вызывая во мне нервную дрожь. Я осторожно положила трубку рядом с аппаратом и прижалась лбом к холодной стене: ситуация была банальная, примитивная, как раз из тех, что встречаются в плохих дамских романах и кинофильмах про супружеские измены, но вот поди ж ты, я опять, что называется, «повелась». Больше всего хотелось зареветь в голос и начать швырять о стену бьющиеся предметы, но сдерживало сознание того, что за этой стеной проживают очень скандальные и чуткие на громкие звуки пожилые соседи.

Медленно стягивая все у того же зеркала куртку и намокшую от дождя шапочку с помпоном, я безуспешно пыталась отогнать воспоминания о том, что происходило со мной в последние недели. Но эти воспоминания резвились передо мной в воздухе. Резвились и издевались…

…Я никогда не думала, что он может мне изменить. Никогда, никогда я не думала, что он может изменить мне.

Не потому, что я была роковой красавицей с «многометровыми» ногами и телом, до хруста поджаренным с обеих сторон в дорогом солярии, или, допустим, богатой невестой на выданье. Напротив, моя внешность, с которой я бок о бок живу вот уж целых двадцать лет, всегда вызывала во мне стойкое отвращение. Любящие меня люди характеризуют Юлию Воробейчикову как «пухленькую златовласую милашку», но если перевести эту деликатную характеристику в более беспристрастную плоскость – получится «толстая рыжая дура».

Ну ладно, ну пусть не дура, все-таки у меня высшее образование. Но то, что я ношу сорок восьмой размер одежды (хотя и это дается мне с кровью – а именно большой крови стоит отказ от жареной картошечки с селедочкой, дышащих паром пельменей с растаявшей горкой масла сверху, старого доброго бифштекса с сыром и мороженого с большой порцией взбитых сливок!), косолаплю при ходьбе и всю жизнь терплю насмешки над своей шевелюрой, которая никогда не признавала расчески и мудрых парикмахерских рук – это, увы, беспощадная объективная реальность. Точно так же, как и моя курносость, веснушки, толстые щеки и вообще… В зеркало смотреться не хочется.

Теперь понятно, что мне никогда не приходилось перешагивать через штабеля обессилевших от любви ко мне поклонников. Хотя, не скрою, иногда об этом сильно мечталось.

Но один поклонник все-таки у меня был.

С Антошкой Торочкиным мы начали дружить еще с детского сада, а поскольку его семья жила в квартире, расположенной аккурат под нашей, то наша младенческая привязанность вскоре переросла в детскую дружбу. Ну а потом… потом мы обнаружили, что нам с друг с другом очень вкусно целоваться.

Надо заметить, что мой Тошка до недавнего времени тоже не был записным красавцем. Своим истомившимся от полового созревания одноклассницам он во сне никогда не являлся. Худой, длинноногий, какой-то взъерошенный молодой человек в огромных роговых очках и «хипповых» джинсах, более походивших на выцветшую тряпочку, – таким он представал передо мною из года в год…

Но с некоторых пор, заразившись честолюбивой идеей здорового образа жизни, Антон записался в спортзал, укротил свои патлы, нацепил модные, интеллигентные такие очочки, купил себе умопомрачительный одеколон от «Армани» – и в итоге непрезентабельный парнишка вдруг превратился в интересного молодого человека, при виде которого пухлогрудые старые девы начинают шумно дышать, а пятнадцатилетние прыщавые дурочки – собираться стайками и хихикать.

Все это льстило как его, так и моему самолюбию, потому что как-никак наш двор он пересекал под руку именно со мной. Но, как видно, возрадовалась я зря.

Потому что мой старинный приятель детства, друг семьи и без пяти минут официальный жених вдруг стал прятать глаза, неловко придумывать предлоги, чтобы исчезнуть незнамо куда, и все реже и реже захаживал к нам в гости.

Я терпела все это, мысленно репетируя, составляя обличительный монолог, чтобы бросить его в лицо неверному возлюбленному, как только он снизойдет до разговора со мной – бросить и захлопнуть перед ним дверь! – но меня опередили. Однажды в моем доме зазвонил телефон и мягкий, даже ласковый женский голос предложил мне…

– …убедиться в том, что у Антона появилась настоящая любовь, рядом с которой ваша симпатия смотрится просто детской забавой. Я знаю, вы не поверите мне, но попробуйте прийти сегодня вечером в кафе «Лукоморье» на Весенней. Вы убедитесь сами, уверитесь – и отпустите Антона, если любите его по-настоящему.

Конечно, я сходила в это «Лукоморье». Спрятавшись за аквариумом, где безмятежно плавали пока еще живые зеркальные карпы, быстро вычислила нужный мне столик. В новом пушистом свитере, которого я на нем еще не видела, и моднючих узких джинсах Антон сидел напротив незнакомой мне девицы в роскошном брючном костюме. И, накрыв своей рукой ее ладонь, нашептывал в отягощенное крупной серьгой ухо что-то такое, от чего напомаженный рот моей соперницы растягивался в загадочной улыбке.

Всего в этой девице было «слишком»: слишком длинные и слишком светлые волосы, ноги такой длины, что они больше походили на роскошь, чем на средство передвижения, грудь, за ношение которой следовало бы арестовывать, как за распространение порнографии, и ногти, каковыми вполне можно было вывинчивать из стен шурупы. Я всего лишь женщина, но не признать эту фурию именно той самой, в чистом виде роковой красавицей значило бы покривить душой, а душа моя при виде этого зрелища и без того уже скукожилась, вздохнула и заболела…

В глубине души я подозревала, что столь резкая перемена отношения Антона ко мне была вызвана еще и тем, что дела его с некоторых пор пошли в гору. Всего год назад он числился простым работником автосервиса, и я, являясь к нему на свидания с яркой корочкой журналистского удостоверения в кармане, отчасти чувствовала свое превосходство – «мы, работники умственного труда…». Но с недавних пор ситуация изменилась. Во-первых, Антону удалось выкупить пай в своем автопредприятии, и из простого чумазого работяги с разводным ключом в нагрудном кармане он превратился в того, кого так уважительно именовали «босс». А во-вторых, и это главное, вечному изобретателю Тошке удалось запатентовать две-три свои особенно удачные придумки: с тех пор он обзавелся некоторым количеством свободного времени и таким же числом вакантных денег – а раньше, подумалось мне с тоской, он не имел возможности таскать за собой по роскошным кабакам пышноволосых крокодилиц с шикарными титьками!

Вспомнив об этой девахе, я треснулась лбом о холодную стену. Так одиноко мне еще не было никогда!

Вот почему, снова услышав в телефонной трубке все тот же нарочито доброжелательный голос, я окончательно утратила душевное равновесие. И, в последний раз вспомнив о скандальных пожилых соседях, не любящих шума, схватила тяжелую хрустальную пепельницу, стоявшую прямо на телефонном столике, и что есть духу швырнула ее в собственное отражение…

* * *

Спала я отвратительно. Мне снились разрезные румяные бока окороков и сочные ломти буженины с выступившей на бочку нежной пахучей слезой; издающие головокружительный запах перламутровые тушки копченой рыбы с запекшейся от дыма корочкой; над ухом хрустели и рассыпались крошками по моей подушке песочные торты и пирожные с кремом… Пироги-пышки и куриные окорочка в готовом виде готовы были лететь косяком на голос – но ведь я худела. Во всяком случае, я надеялась, что приносимая мною жертва хоть чего-нибудь да стоила.

На работу снова пришлось идти без всякого настроения. Желудок, где звучно переливался только теплый несладкий чай (шпинат у меня так и «не пошел»), протестовал и выражал свое недовольство судорогами, особенно когда я с аскетическим мужеством проходила мимо ларьков с хот-догами и «крошкой-картошкой» – кто бы мог подумать, что настанет день, когда сосиска в тесте станет пределом моих мечтаний?

– Знавал я одного человека. Бросил он пить, курить, сел на диету… Целых две недели продержался, – заметил в обеденный перерыв Генка Волынкин, кротко наблюдая, как в нашей редакционной столовке я с отвращением вливаю в себя жидкий чай без сахара и вяло ковыряюсь вилкой в тарелке с какой-то вареной травой.

– Две недели? И что, потерял он сколько-нибудь? – спросила я, невольно подмечая, как Генка неторопливо намазывает на свою пухлую булочку толстый слой масла, а поверх выстраивает пирамиду из блестящего малинового джема.

– Да. Потерял. Ровно четырнадцать дней, – торжественно провозгласил наш спортивный корреспондент и, прижмурившись, вонзил хищно оскаленные зубы в это произведение искусства.

Я вздохнула и склонилась над своей чашкой.

Да к тому же – и это было самое главное! – вчерашний тип снова ждал меня у подъезда. Все так же неторопливо он поднялся, завидев мое приближение, и, засунув руки в карманы, уставился на меня во весь глаз!

Сначала я попятилась от неожиданности, но затем, собрав волю в кулак (а в глубине души – все так же труся), с независимым видом пронесла мимо циклопа свою рыжую голову и почти бегом припустила к остановке.

Незнакомец отставал от меня метров на пять, не больше…

Повторилось то же самое и на следующее утро.

…Все это одним заархивированным воспоминанием пронеслось в моей голове, когда на третий день этих непонятных преследований Генка Волынкин бросил меня одну в редакционной курилке, и я уже в одиночестве – в который раз – разглядывала сквозь немытое оконное стекло моего конвоира. Сейчас он сидел на скамейке у входа и почитывал себе газетку – купленную, видимо, в киоске напротив. Сверху лица Одноглазого мне не было видно, но длинные седые пряди, падавшие на плечи черного драпа, и окончательно повисшие шляпные поля вырисовывались отчетливо даже через это мутноватое стекло – и лишали меня равновесия.