Текст книги "Мой отец – Мир"

Глава 7

Вскоре на горизонте стали появляться ветхие домишки и первая ветреная мельница, которых в этой деревне к Великой Французской революции будь насчитываться не менее четырех. Путники пересекли большой каменный мост, под которым сверкала серебристая лента реки, отражавшая лунный свет, и выехали на прямую дорогу к деревне. Они быстро преодолели это расстояние.

Оказавшись в деревне, Клодетт отметила, что такой тишины в городе не бывало даже по ночам. Это место казалось ей необитаемым, погруженным в летаргический сон, но при этом по-настоящему живым. Где-то в высокой траве стрекотали кузнечики, ветер шумел вершинами редких деревьев, словно младенец играл погремушкой, и свистел в ушах – все звуки были естественными и в этой спокойной атмосфере неожиданно приятными.

Деревня находилась на возвышенности на открытом поле и свободно обдувалась всеми ветрами Франции, но дому Ларивьеров и этого оказалось недостаточно – он был построен ко всему прочему на холме на самом краю деревни.

Дом был одинок и окружен ветхим забором. Когда они въехали во двор, Рафаэль помог Клодетт спуститься на землю и привязал лошадь к старому колодцу.

Отсюда открывался изумительный вид на деревню. Это была светлая ночь, освещаемая множеством звезд. Лунный свет падал на крыши домов и тропинку, и, глядя с холма, Клодетт заметила, что он напоминал ей только что выпавший снег. Вдали, за этими домами чернел Париж. Любоваться этим зрелищем долго не получилось – бушующий на вершине ветер подхватывал ее волосы вместе с плащом и нес в сторону ее лица, поэтому Клодетт подбежала к другому краю холма.

С этой стороны никаких домов не было. Журчавший у пологого склона холма ручей отражал в себе звезды, будто маня из него напиться, и пересекал широкое поле, а где-то в далеке темнел густой лес – он на горизонте выглядел почти черной полосой, казался краем света, за который уходили звезды для восстановления сил.

Клодетт, молодая, свободолюбивая душа, совсем позабыла о том, зачем сюда приехала – столь велико было притяжение к прекрасной нетронутой природе, созданной одним лишь Богом, еще не затоптанной ногами и не испорченной руками людей. Как бы ни старался человек, никогда он не сможет превзойти Господа – в одной дикой травинке жизни и истинной первозданной красоты больше, чем в любом архитектурном строении. Капитан разделял это мнение, и потому позволил ей забыться.

Здесь царила гармония с природой, и здесь же Клодетт чувствовала с ней, а значит и с Создателем, родство. Она никогда не питала к Франции теплых чувств из-за того, что происходило в Париже, но сейчас в ее голове не было места тревоге. «La douce France!» – восхищалась она, что в переводе с французского на наш значит «милая Франция».

Однако, ветер здесь, наверху, был столь же силен, сколь красив был вид. За считанные минуты он заставил девушку дрожать от холода и обнимать себя руками, чтобы хоть как-то согреться. Рафаэль мог бы предложить свои объятия, но засмущался и вместо этого позвал Клодетт в дом.

***

Глаза ее после этого еще долго горели новым взглядом. Это вызывало у Рафаэля теплые чувства. Отчего-то ему и самому сделалось приятно. Наверное, потому что именно он привел Клодетт сюда и показал то, на что смотрел долгие годы. Впрочем, такого восхищения он не ожидал увидеть, ведь на протяжении многих лет жизни здесь каждый день видел эти пейзажи и оттого воспринимал их как данность.

Когда-нибудь она будет смело заходить в его дом, как в свой собственный. Когда-нибудь, но не сегодня. Сегодня Клодетт робко прошла внутрь, испытывая странное ощущение вины за свой визит.

Вслед за Рафаэлем, хозяином дома, девушка зашла в самую большую в этом маленьком доме комнату. Это была объединенная с кухней детская. В углу стояла колыбелька. Клодетт с улыбкой шагнула к ней навстречу с одной мыслью в голове: наверное, здесь спал Рафаэль, когда был младенцем. Возможно, он в этом же доме и родился. Приятно было видеть его маленькую родину.

– Я вырос в этом доме, – произнес он, замерев у крепкого деревянного стола в центре комнаты, будто прочитав мысли Клодетт.

На столе уже стояла зажженная им свеча. Окно в этой комнате выходило на зачаровавшие Клодетт поле и лес, в противоположную от деревни сторону, поэтому освещать ее было безопасно – никто не заметит света в доме и узнает, что по ночам сюда кто-то приходит только если увидит их визит собственными глазами, а значит пока секрет девушки и капитана будет оставаться под надежной защитой от парижской стражи.

– Должно быть, это Ваша колыбелька? – поинтересовалась Клодетт все с той же улыбкой.

– Да, – ответил Рафаэль, опустил глаза и тоже невольно улыбнулся. – Сначала здесь спал мой старший брат, потом я, затем моя младшая сестра, а после нее мой сын.

Эта весть Клодетт почему-то сильно удивила. Из-за того, какую доброту и нежность он проявлял в отношении к ней и разговаривал как с равной, Бастьен и позабыла о том, что Рафаэль являлся взрослым мужчиной, ведь, насколько мы все знаем, отношение к женщинам у мужчин феодальной Европы было скверное. Но капитан при общении с этой девушкой почему-то забывал не только о прародительнице Еве, но и о низком социальном статусе Клодетт. Рафаэль служил королю мечом, кто-то другой – крестом, а она – своим тонким кошельком, как и большинство парижан третьего сословия.

– У Вас есть сын? – спросила Бастьен. – Где он сейчас?

– Покоится в земле у подножия холма. Рядом с могилой его матери.

Капитан заметно помрачнел, но не выглядел подавленным и уж точно не собирался лить слезы. Это был человек, давно смирившийся со своей судьбой и потерей сына. Он не знал счастья, но и слез тоже.

– Ох, простите! – Клодетт искренне ему сочувствовала. Она положила руку на сердце. – Я не знала… Что… Что с ними случилось?

Рафаэль вздохнул. Он провел рукой по лбу, задел белокурые волосы и начал свой рассказ:

– У Марго были тяжелые и долгие роды. Единственным утешением для нее стало то, что Жан родился здоровым. Но кровотечение не остановилось, и к утру она… отошла в мир иной.

Повисло тяжелое молчание. За рассказом капитан почти не сводил глаз с Клодетт, но иногда поглядывал на пляшущий огонь свечи, будто читал в нем свою историю.

– Мне тогда было всего девятнадцать лет. Я был жутко напуган и не знал, что делать с ребенком одному, поэтому отдал Жана кормилице. Два недолгих, но счастливых месяца все было хорошо. Жан рос здоровым ребенком. Он так часто мне улыбался! – голос капитана вдруг надорвался.

Клодетт ошиблась. Даже столь мужественный взрослый мужчина мог заплакать, если дело касалось его ребенка. Глаза Рафаэля покраснели, а потом по его щеке скатилась одинокая мужская слеза, которую он быстро смахнул.

– Он сжимал мой палец в своей маленькой ладошке и разговаривал на своем детском языке, – теперь Рафаэль улыбался. Но это было той самой улыбкой, когда человек от разъедающих сердце воспоминаний пытается не зарыдать во весь голос. И сейчас капитан был на грани. – Но потом он заболел и…

Рафаэль закрыл рот рукой, той самой рукой, за которую хватался его маленький сын Жан и улыбался отцу своим маленьким – пока беззубым – ротиком, и зажмурился. Из его глаз одна за другой, будто наперегонки, побежали слезы, а плечи затряслись. За четыре года это было первой минутой слабости капитана королевской гвардии. Четыре года. Столько времени прошло с момента последней улыбки Жана, с его последнего вздоха.

Клодетт успела десять раз пожалеть о заданном вопросе. Не стоило ей этого делать. Позабыв обо всяком смущении, она подбежала к Рафаэлю, чтобы утешить его. Девушка развернула капитана к себе и принялась заботливо утирать его слезы, разделяя вместе с этим и его боль. Ужасно, когда дети умирают раньше их родителей. Рафаэль невидящими глазами посмотрел на Клодетт. Он и так бесконечно уважал эту девушку, но сейчас ее лицо выглядело таким сочувствующим, что он зауважал бы ее еще сильнее, если бы уважать сильнее было возможно.

– Когда Марго вздохнула в последний раз, я понял, что Жан обречен ранней смерти, как помеченное лесником дерево. Вот уже четыре года я прихожу к месту захоронения и сижу там часами. Я будто умер вместе с ним. Такое возможно? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Наоборот, – неожиданно твердо ответила Клодетт. Она отодвинула капюшон и взяла лицо Рафаэля в ладони, чтобы поймать его прямой отсутствующий взгляд. – Ваш сын жив вместе с Вами. Внутри Вас.

И снова их накрыла тишина. Рафаэль смотрел в глаза Клодетт, а она – в его, и никто не знал, что делать дальше.

– Не надо было Вас об этом спрашивать, – первой дар речи обрела Бастьен. Она покачала головой и отвернулась. – Не стоило ворошить прошлое и тревожить Вашу память. Простите.

– Моя боль всегда со мной, – возразил капитан. – Она стала частью меня. Ее нельзя разбудить, но можно спрятать. От Вас прятать я больше не хочу.

Клодетт решительно повернулась к нему.

– Тогда я тоже поделюсь с Вами чем-то в ответ, – она сняла капюшон. – Моя мама погибла при родах. Как Ваша жена. У нас больше общего, чем кажется.

– Я сожалею о Вашей матери, – начал капитан, но Клодетт его перебила:

– Сегодня мы не будем сожалеть. Мы будем жить дальше, чтя их память. Это лучшее, что мы можем сделать.

Она поставила корзинку на стол, сняла крышку, на которой лежали пирожки, и с улыбкой произнесла:

– Угощайтесь!

Они уселись за стол друг напротив друга. Котенок тоже проснулся и выбрался из корзинки на запах еды. Клодетт с готовностью покормила его и посадила мурлыкающего Шарля на руки.

– Я начинаю все отчетливее понимать, почему сын судьи хочет жениться на Вас, – признался капитан с легкой улыбкой на губах.

– Ох, ну что же Вы? – засмущалась Клодетт и поспешила перевести тему. – Когда я смогу сюда приезжать? Шарля нужно кормить и…

– Я позабочусь о нем. И покормлю его сам. Буду приезжать каждый день, если получится. Сами понимаете, служба… – усмехнулся капитан.

– Конечно, – улыбнулась она. – Король и Франция, безусловно, превыше всего. Так что Вам вовсе не обязательно для меня так стараться. Когда появится время, просто заезжайте за мной, и поедем вместе. Думаю, так Вам будет проще. Забота о котенке не должна занимать мысли рыцаря, разве я не права?

– Не думаю, что это хорошая идея, – Рафаэль покачал головой. Сделал усилие и наконец произнес это. – Вы сможете проведывать его, но частить с этим не стоит, чтобы лишний раз не рисковать быть засеченными.

Эти слова капитану дались особенно трудно, ведь он хотел проводить с Клодетт как можно больше времени.

– Понимаю, – она не стала спорить и произнесла фразу, которую день назад для нее произнес Рафаэль. – Но, в случае чего, Вы знаете, где меня найти.

Глава 8

Три дня минули с момента последнего разговора Клодетт и Рафаэля. Из-за боязни привлечь к себе лишнее внимание, пересекаясь на улице, они могли позволить себе только тайно переглянуться. Капитан неизменно присутствовал на ее выступлениях, продолжал с нескрываемым восхищением дивиться ее таланту и подбрасывать в мешочек монеты, но иногда он был неосторожен и неразумно уделял Клодетт слишком много внимания, чем вызывал подозрения у Ноэля. К счастью, мальчик пока не высказывал вслух никаких предположений, а только недоверчиво на него косился.

Сегодняшний день принес ей немногим больше денег, чем она заработала вчера: по дороге домой Клодетт заметила бесхозную монету – обронил кто-то – и не побрезговала ее поднять. Перекрестилась, поблагодарила Господа и с поднявшимся настроением понеслась домой, где ее ждал неприятный сюрприз.

За кухонным столом сидели друзья ее отца – гости, чье общество она едва ли могла выдержать. Некоторые из них шумели, много спорили – чем занимались и сейчас – и вообще были удивительно неприятными личностями. Самым нежелательным здесь был, без сомнения, Жюльен де Валуа.

Они что-то активно и слишком громко обсуждали. Речь одного из них напоминала пулеметную очередь, так что Клодетт мало что сумела разобрать.

– Je m’en fous! («А мне плевать!») – перебил его Жюль и с деловитым видом продолжил высказывать свое мнение, считая его единственно верным. – Хорошая жена должна походить на собаку, и если муж кинет в нее камень – она должна вилять хвостом и идти за ним.

Клодетт смолчала. К сожалению, это не спасло ее от внимания презренного Жюльена.

– Клодетт! – обратился он к ней. – Как ты вовремя! Я голоден.

Она еще не была его женой, но обращался он с ней уже как с собакой. Впрочем, отказать ему и здесь она не могла – нужно было накормить отца, уставшего после работы в оружейной, а подавать еду только для одного из сидящих за столом, как вам известно, не принято и считается дурным тоном, поэтому пришлось послушаться. Не промолвив ни слова, Клодетт занялась приготовлениями.

– А мне кажется, что любые отношения строятся на доверии, – вслух подумал Луи, еще наивный парнишка, работающий подмастерьем у кузнеца. Клодетт не понимала, что такой чистый человек делал в столь скверном обществе и как он вообще сюда попал. – Жена ведь не будет тебя любить, если ты будешь с ней плохо обращаться, и тогда она захочет уйти к другому.

Очень жаль, что компания Жюльена в конце концов изничтожит в нем человека.

– А ты считаешь, простота ты этакая, будто бы она будет тебе верной, если ее не пороть? – с издевкой спросил де Валуа и почесал подбородок.

– Коли будет знать, что ее любят.

– Она потеряет контроль, если не напоминать ей каждый день о том, кто в доме главный! – настаивал Жюль.

За этого человека следовало помолиться. Он – стыд природы. Он – ужас мира. И именно по этой причине не имело значения, что скажет Клодетт или кто-то другой: до черствой души Жюльена де Валуа их доводы никогда не дойдут. Этого мужчину не вразумить. А если так, зачем пытаться ему помочь?

Он никогда не утратит привычки навязывать всем и всему свое мнение. Жюль был в своем превосходстве над остальными абсолютно убежден.

Леонард о нем, как о человеке, был не лучшего мнения, но не хотел затевать пустой спор. Сегодня он снова был угрюм и молчалив. Ему нездоровилось. А нездоровилось ему уже девятнадцать лет. Все это началось тогда, когда умерла при родах Вивьен, – тогда он начал злоупотреблять выпивкой – и не заканчивалось до сих пор.

Абсолютно несогласный с Жюлем, Леонард Бастьен молчал и сейчас. Вместо того чтобы ждать, когда сердце его товарища станет больше, чем грудь его, и как-то на это повлиять, Леонард изо дня в день истязал свою печень грубым сидром. Казалось, напиток басков являл собой продолжение его руки – он никогда не выпускал бутылку из больших рук. В один день девятнадцать лет назад еще несмышленая крошка Клодетт потеряла обоих родителей.

– Но зачем тогда нужна жена? Что же, в страхе ее держать? – негодовал Луи.

– Для продолжения рода, разумеется, – ответил Жюльен таким тоном, будто очевиднее ответа не было. – Моя первая жена была бесплодна. Это такой позор.

– Была! – ужаснулся Роджер. – Как она умерла?

– Несчастный случай, – сын судьи холодно разделался с ним этим весьма растяжимым на смысл понятием, не желая вдаваться в подробности. Как отмахнулся. – Все равно проку от нее никакого не было.

Жюльен, по-видимому, забыл о том, что девушка, которую он так сильно желал видеть своей женой, находилась в той же комнате и с досадой слушала его ужасные речи. Клодетт всегда казалось, что сильнее разочаровать ее он не сможет, но Жюль каждый раз удивлял. Пусть женщина в понятиях средневековой морали и считалась существом подчиненным, которое следовало держать в повиновении для ее же пользы, чтобы предотвратить разгул дикарских инстинктов, полученных от грешной Евы, – можно подумать, Адам был святым! – но высказывать подобные заявления было не лучшим способом понравиться будущей невесте.

Дедушки Клода дома еще не было, а оставаться в этой неприятной компании девушке хотелось меньше всего на свете, поэтому она, наскоро закончив с приготовлениям, подала гостям еду и бесшумно покинула дом. Леонард как всегда ничего не заметил.

***

Свечерело. Все таверны уже запирались, и людей в это время суток по улицам ходило не шибко много – в основном это возвращались домой валившиеся с ног от усталости ремесленники и торговцы. Еще были третьи. Встреча с ними для одинокой девушки была особенно нежелательна даже днем, а к вечеру риск возрастал. Негоже одной по городу ходить, но дома Клодетт катастрофически не хватало воздуха. На свой страх и риск она двинулась в сторону Гревской площади.

Эту площадь по праву можно было назвать сердцем Парижа: здесь проходили все народные гуляния и ярмарки, здесь гремели фейерверки, здесь безработные искали работу и здесь же бастовали недовольные ею. Одним словом – она была одним из самых людных мест Парижа, и именно по этой причине Клодетт направилась сюда: если что-то случится, ей будет кого позвать на помощь. Бастьен стояла посреди улицы, недалеко от гнусного эшафота, на котором оборвалась жизнь бабушки Джозефины. Сейчас Клодетт старалась не думать об этом. Над ней горделиво возвышалось здание городской ратуши, которое в 1871 году будет сожжено как «оплот тирании», а правее, на набережной, волны Сены ворошили береговой песок – отсюда и название площади: оно происходит от французского слова «la greve», что переводится на наш как «песчаный берег». В 1803 году из-за плохой репутации этого места площадь переименуют, но лучше бы они оставили историю такой, какая она есть, и переименовали площадь Пигаля, ведь сам Жан-Батист Пигаль не несет ответственности за то, что теперь на ней охотятся представительницы древней профессии.

На острове Сите, являющемся старейшей частью города, на противоположном берегу, над настроенными друг на друге домами возвышался величественный Нотр-Дам – любимое место Клодетт в городе.

С эшафота тем временем спускали тело обезглавленного богохульника, осужденного за святотатство. Эту ошибку люди совершали и продолжают совершать из века в век – самовольно судят и выносят приговор, забывая о том, что ответственность за свои преступления человек несет только перед самим Богом. Разве сделается мир лучше, если человек, наказывая мелкого воришку сам станет убийцей?

Глядя на здание парижской мэрии, Клодетт не могла избавиться от назойливых мыслей о том, что именно из этих окон люди с интересом высовывались, чтобы увидеть смерть ее несправедливо обвиненной бабушки.

Когда труп преступника водрузили на лошадь, голову Клодетт посетила безумная мысль. Она, как и все остальные, знала, что сделают те люди дальше – повезут тело в склеп Монфокона. Туда, где среди обезображенных тел нашла свой покой Джозефина.

Клодетт намеревалась последовать за ними. Она не знала дороги к склепу, поэтому сегодняшняя процессия предлагала ей шанс попасть туда. Случай был как нельзя подходящий: двое человек были на лошадях, а еще трое – должно быть, родственники приговоренного, – шли своим ходом. Значит, быстро они не поскачут.

Видимо, казненный являлся знатным дворянином, раз в последний путь его сопровождали сразу пять человек. Клодетт будет шестой.

Девушка поспешила набросить капюшон, когда поняла, что одним из всадников был капитан Рафаэль. Если бы он узнал Клодетт, непременно отправил бы домой, беспокоясь о ее безопасности.

К счастью, они проехали мимо, не обратив на нее внимания. Бастьен немного выждала, чтобы не вызывать подозрений, и тоже двинулась за ними.

Они проехали по мосту, ныне именующемуся названием Собора, по набережной Жевр, по улице Сен-Дени, миновали монастырь Христианских дев, преодолели предместье Сен-Мартэн, а оттуда до Монфокона было рукой подать. Времени было проведено в пути довольно много – окончательно стемнело раньше, чем они достигли цели.

Мурашки бежали по коже, и неясно было: от холода или леденящего ужаса. Окрестности склепа имели жутчайшую ауру. Еще более жуткую, чем сама Гревская площадь или Кошачий рынок, тюрьма Консьержери или площадь Дофина. Вокруг не было ни души. Клодетт поежилась. Ее сердцебиение то ли участилось, то ли замедлилось, – во всяком случае, ей сделалось нехорошо – когда она поняла, что это огромное четырехугольное строение посреди пустыря и есть Монфоконская виселица.

На высоту в три человеческих роста возвышалась каменная стена, служившая фундаментом сооружения, и с нее же начинался первый ярус. Всего ярусов было три. В каждом ярусе на каждой из трех сторон было по пять ячеек. В каждой ячейке – по две цепи. Четвертая сторона представляла из себя каменную лестницу и ворота, через которую спускали трупы. Крышу поддерживали шестнадцать столбов.

На этой страшной виселице могли быть повешены девяносто – почти сто! – человек одновременно. Сегодня Клодетт насчитала шестнадцать.

Желание сбежать из этого ужасного места возрастало по мере приближения к виселице. Когда они добрались до стен склепа с телом приговоренного, палач первым спрыгнул с лошади, достал ключ и открыл ворота. Рафаэль спустился с коня следом за ним. Палач, как и полагается, водрузил себе на плечи мертвое обезглавленное тело, а капитан взял в руки саму отрубленную голову и огненный факел, и вместе они поднялись по каменной лестнице, чтобы по частям сбросить труп в специальный каменный колодец в цоколе Монфокона. Туда же сбросили тело Джозефины в ночь после ее повешения.

Клодетт наблюдала за всем этим с расстояния, но все же сердце ее облилось кровью, когда она увидела, что Рафаэль, добрый, понимающий мужчина, ассоциировавшийся у нее до этого только с безопасностью и защитой, держит мертвую отрубленную голову за волосы теми же руками, которыми держал ее саму, помогая забраться в седло и спрыгнуть с лошади. Такого вдвойне ужасного для нее зрелища девушка прежде и не смогла бы вообразить.

Ее глаза защипало от подступающих слез, но Клодетт перешагнула через себя и подошла ближе. Ночной ветер, шевеливший ее чудесные рыжие волосы, на верхних ярусах с неведомой силой бросал тела друг на друга. Кости стучали о цепи, цепи стучали о кости.

От одного только взгляда на повешенных у Клодетт словно большой рукой перекрывало дыхание: большую часть трупов давно было пора сбросить в оссуарий вместе с телом сегодняшнего обезглавленного. Ни одного трупа здесь не осталось нетронутым – каждому вороны повыклевали глаза, а о разваливающихся скелетах и говорить бы не стоило – у них уже и так ничего, кроме хрупкого основания, не осталось. Одно из тел было обезображено сильнее прочих: обезглавленный мужчина был подвешен за ноги.

Вот до чего людей довела самонадеянность! Они думают, что они судьи! Думают, что они вправе решать, какому человеку да сколько прожить, когда и как умереть! Но за это их самих надо бы вздернуть! Ничто не оправдывает убийство, которое именуют казнью по той лишь причине, что закон в лице короля, являющегося таким же уязвимым смертным, это допускает! Вот чем это все оборачивается! Вот плоды их самовольности!

С этими мыслями Клодетт рухнула на колени и зашлась плачем, больше не в силах подавить громкие рыдания, рвущиеся из груди. Она окончательно осела на холодную землю и завыла.

Полумесяц бросал лунный свет на черепа, которые пустыми глазницами свидетельствовали ее страдания, но не видели ничего. Бастьен согнулась пополам, закрыла мокрое лицо холодными ладонями, и за своим громким плачем не услышала чужие шаги.

Едва рука Рафаэля коснулась ее трясущегося плеча, Клодетт всю передернуло, и она в ужасе уставилась на него стеклянным, как у свежих мертвецов, взглядом. Сначала она не узнала его, возвышавшегося над ней с факелом в руках, но, когда осознание пришло, девушка замолчала. Капитан нашел ее.

Еще бы! Не нашел бы рыдающую Клодетт только глухой на оба уха.

Она готовилась к худшему, но вместо того, чтобы отчитать ее, Рафаэль присел на корточки рядом с ней и, не разрывая зрительного контакта с глазами девушки, отражавшими пламя факела, заговорил:

– Я не могу даже представить, что Вы здесь делаете, сударыня, в столь поздний час, но хочу напомнить, что сейчас Вы находитесь за пределами Парижа. Что заставило Вас прийти в это ужасное место?

Клодетт ответила не сразу: ей потребовалось время, чтобы прийти в себя и наконец захлопнуть рот, раскрывшийся от удивления при появлении капитана и с тех пор не закрывавшийся.

– Я хотела… – как только она заговорила, лицо ее начало морщиться в преддверии новой волны слез. – Увидеть его!

Конечно же девушка говорила о склепе.

И тут Клодетт снова заревела. Одной рукой она уперлась в землю, а другой закрыла нижнюю часть лица.

Чтобы утешить ее, Рафаэль уронил факел, и пламя погасло, но офицер не обратил на это внимания. Он привлек Клодетт к себе, крепко прижал к груди и стал гладить по прямым волосам, словно убаюкивая ее.