Текст книги "Пока течет река"

Притоки

Проследить за рекой на карте кажется делом несложным. Наша река берет свое начало на лугу Трусбери-Мид и через двести тридцать шесть миль впадает в море близ Шуберинесса. Но, предприняв путешествие вдоль ее русла на лодке либо пешком – миля за милей, – вы очень скоро заметите, что целеустремленность не относится к числу ее главных достоинств. Невольно возникает впечатление, что эта река не очень-то и стремится достигнуть своего устья. Вместо этого она выписывает петли, отнимая массу времени у добросовестного повторяющего их путника. Она как будто дразнится, меняя курс: неоднократно поворачивает на север, на юг или на запад, словно забывая об основном, восточном направлении – или же оставляя его напоследок. В Эштон-Кейнсе ее русло разбивается на такое количество протоков, что едва ли не каждый дом в этой деревне был вынужден обзавестись собственным мостиком перед крыльцом, а ниже по течению, у Оксфорда, она описывает большую неторопливую дугу вокруг города. В запасе у нее есть и другие трюки: местами она замедляется, раздается вширь и течет едва заметно, чтобы затем вдруг сузиться и резко ускорить бег. В Баскоте она разветвляется на два полноводных рукава, которые отхватывают у местности длинный островной кусок, после чего вновь сходятся в общем русле.

Если все эти детали сложно уяснить с помощью одной лишь карты, то с другими дело обстоит еще сложнее. Во-первых, помимо неизменного движения вперед к устью, река растекается в обе стороны по рукотворным каналам, орошая поля и луга. Ее вода проникает в колодцы и потом используется для стирки белья или заварки чая. Она впитывается корнями растений, клетка за клеткой поднимается по ним к поверхности, насыщает листья кресс-салата и вместе с ними попадает в суповые миски и на шинковочные доски окрестных трактиров. Из чайных чашек и тарелок она перемещается во рты и подпитывает сложные биологические организмы (каковые сами по себе являются отдельными мирами), прежде чем вернуться в почву при посредстве ночного горшка. Где-то в другом месте капли речной воды остаются на листьях прибрежной плакучей ивы, с восходом солнца обращаются в невидимый пар и вполне могут слиться с облаками (по сути огромными, плывущими в небе озерами), чтобы впоследствии выпасть на землю дождем. Все это части общего пути Темзы, оставшиеся за рамками картографии.

Впрочем, и официальным картам можно верить лишь отчасти. В действительности река начинается со своего истока не более, чем история начинается с первой страницы книги. Взять, к примеру, Трусбери-Мид. Помните фотоснимок, с ходу раскритикованный завсегдатаями трактира за недостаточную живописность? Обычный ясень на краю обычного поля, сказали они, – и на первый взгляд все так и есть. Но присмотритесь внимательнее. Видите небольшое углубление в земле у подножия дерева? Видите канавку – мелкую, узкую и ничем не примечательную, отходящую от этого углубления и исчезающую за краем снимка? Видите на дне канавки какой-то блеск, серебристые пятнышки на сером фоне илистого грунта? Эти проблески – лужицы воды, впервые за очень долгое время оказавшейся под лучами солнца. Вода эта поднялась из глубин земли, где во всевозможных пустотах под нашими ногами – скальных трещинах, проходах, пещерах – тянутся водные пути ничуть не менее многочисленные и разветвленные, чем на поверхности. Так что исток Темзы не является ее началом – точнее, это ее начало только в нашем традиционном понимании.

В любом случае отнюдь не все признают Трусбери-Мид истоком Темзы. Известно мнение, что место истока было определено неверно, а настоящее «начало в нашем понимании» находится в другом месте, именуемом Семью Ключами, откуда вытекает Черн – река, впадающая в Темзу близ Криклейда. Кто же здесь прав? Не нам судить. Темза, которая то и дело сворачивает на север, на юг или на запад в ущерб восточному направлению, которая тут и там растекается каналами в стороны от главного русла, которая может прихотливо изменять скорость течения, которая на пути к морю отдает часть своих вод небесам, – такая Темза куда интереснее для нас своим движением, нежели своими началами. А если даже у нее и есть конкретное начало, оно скрыто в темном, недоступном нам месте. Посему лучше уж смотреть, куда она течет, чем выяснять, откуда она вытекает.

Да, притоки! В сущности, ради них и был затеян этот разговор. Черн, Ки, Рей, Колн, Лич и Коул – эти речушки в верховьях Темзы текут из разных мест, чтобы подкрепить ее объемом и энергией своих вод. И в нашей истории тоже будут свои притоки. В тихие часы перед рассветом мы можем на время отвлечься от большой реки и от этой долгой ночи, чтобы проследить за малыми притоками. Нет, не вплоть до их начал – загадочных и неведомых, – а всего-навсего до их вчерашнего дня.

Что ты об этом думаешь?

В день накануне появления странной девочки, в половине четвертого пополудни, из задней двери фермерского дома в Келмскотте вышла женщина и торопливо пересекла двор, направляясь к амбару. Ее светлые кудри были тщательно убраны под чепчик, а простое синее платье вполне соответствовало образу работящей фермерской жены, но покрой с претензией на изящество позволял предположить, что душой и сердцем эта женщина все еще молода. При ходьбе она широко расставляла ноги, через шаг наклоняя туловище влево и потом вновь распрямляясь, но это не замедляло ее продвижения. Помехой не была и повязка на ее правом глазу, сделанная из той же синей материи, что и платье, с белой ленточкой вместо обычной тесьмы.

Она достигла дверей амбара. Здесь пахло кровью и железом. Спиной к ней стоял мужчина – необычайно рослый, мощного телосложения, с широкой спиной и жесткими черными волосами. В ту минуту, когда вошедшая положила руку на дверной косяк, мужчина бросил наземь окровавленный кусок ткани и приступил к заточке лезвия. Воздух наполнился пронзительным металлическим визгом. В глубине амбара были рядком аккуратно сложены свиные туши; вытекающая из них кровь искала углубления в земляном полу.

– Милый…

Он обернулся. Коричневый цвет его кожи явно не был следствием работы на свежем воздухе под английским солнцем, сразу наводя на мысль о другом, весьма далеком континенте. Толстые губы и широкий нос подтверждали это впечатление. При виде супруги его карие глаза осветились радостью, а рот растянулся в улыбке.

– Следи за своим подолом, Бесс, – предупредил он, заметив, что ручеек крови продвигается в ее сторону. – И за туфлями – ты же в хороших туфлях. Я здесь почти закончил. Скоро вернусь в дом.

Тут он посмотрел ей в лицо, и визгливый дуэт ножа с точилом прекратился.

– В чем дело?

При всем внешнем различии их лиц, на обоих отразилось одно и то же чувство.

– Кто-то из детей? – спросил он.

Женщина кивнула:

– Робин.

Их старший. Лицо мужчины вытянулось.

– Что на сей раз?

– Вот письмо…

Он перевел взгляд на ее руку, но там оказался не сложенный лист, а пригоршня мелких клочков бумаги.

– Это нашла Сюзи. Робин оставил ей свою порванную куртку, когда заходил к нам в последний раз. Ты же знаешь, как ловко Сюзи управляется с иглой, хотя ей всего двенадцать. Куртка очень хорошая – боюсь даже думать, во сколько она ему обошлась. Рукав был сильно разорван, по словам Сюзи, хотя теперь нет и следов прорехи. Ради нитки нужного цвета ей пришлось распустить шов в кармане. Тогда-то она и нашла это письмо, порванное на кусочки. Я застала Сюзи в гостиной, когда она пыталась сложить их вместе навроде картинки-головоломки.

– Дай мне взглянуть, – сказал он и помог ей подобрать подол платья над лужицей крови, когда они вдвоем перемещались к длинной стойке у внутренней стены.

На эту стойку она выложила обрывки письма.

– «…плата…» – прочла она вслух, ткнув пальцем в один из клочков. У нее были руки труженицы, без перстней и колечек на пальцах (не считая обручального), с короткими, но чистыми и ровно подстриженными ногтями.

– «Любовь…» – прочел он на другом, но до бумаги не дотронулся, поскольку под его ногтями и на пальцах осталась засохшая кровь.

– «…в конечном счете…» Что может быть в конечном счете, как думаешь, Роберт?

– Понятия не имею… Но почему письмо разорвано, да еще так мелко?

– Может, он сам его порвал? Получил письмо, и оно ему не понравилось.

– Попробуй соединить два этих клочка, – предложил он, однако разорванные края не подошли друг к другу. – А почерк-то женский.

– И к тому же красивый. Я не умею так выводить буквы.

– У тебя тоже неплохо получается, милая.

– Нет, ты взгляни, как ровно написаны слова. И ни единой помарки. Ее почерк почти так же хорош, как твой, и это при всех твоих годах обучения. Что ты об этом думаешь, Роберт?

С минуту он молча смотрел на обрывки.

– Полностью мы текст не восстановим, это понятно. Здесь только часть письма. Попробуем сделать так…

Они стали сортировать клочки – ее ловкая рука следовала его указаниям – и в результате разложили их на три группы. Первая состояла из слишком мелких обрывков, не представлявших интереса: части слов, артикли, пустота полей. Эту кучку они отодвинули в сторону.

Вторая группа включала целые слова, которые они прочли вслух.

«Любовь»

«без всякого»

«дитя скоро полностью»

«кроме тебя, помочь некому»

«плата»

«больше ждать»

«отец моего»

«в конечном счете»

Последняя группа состояла из обрывков, на которых повторялось одно и то же слово:

«Алиса»

«Алиса»

«Алиса»

Роберт Армстронг повернулся к своей жене, а та одновременно повернулась к нему. Она глядела встревоженно; его взор был мрачен.

– Скажи, любовь моя, – произнес он, – что ты об этом думаешь?

– Эта «Алиса» – я сперва решила, что так зовут женщину, написавшую письмо. Но в письмах люди не упоминают свое имя так часто. Они просто пишут: «я». Значит, эта Алиса – другая женщина.

– Верно.

– «Дитя», – повторила она с удивлением. – «Отец…»

– Да.

– Не понимаю… Неужели у Робина есть ребенок? Неужели у нас есть внук? Но тогда почему он ничего не сказал нам? Кто эта женщина? Что заставило ее написать это письмо? Такое письмо, что его разорвали в мелкие клочья. Боюсь, что…

– Не бойся, Бесс. Что толку в боязни? Допустим, есть ребенок. Допустим, есть женщина. Молодым людям случается допускать ошибки и похуже. Если он влюбился и если от этой связи есть ребенок, мы будем только рады пополнению семейства. Наши сердца достаточно щедры для этого, не так ли?

– Но почему письмо пытались уничтожить?

– Допустим, случилась беда… Любовь способна справиться со многими бедами, а судя по письму, в любви здесь недостатка нет. Но там, где любовь помочь не может, обычно помогают деньги.

Он долго, не отрываясь, смотрел в ее левый глаз, здоровый голубой глаз. Смотрел и ждал, пока тревожное выражение не сменилось спокойной уверенностью.

– Ты прав. Но что же нам делать? Ты с ним поговоришь?

– Нет. Не сейчас, во всяком случае. – Он вновь повернулся к остаткам письма и указал на один клочок в забракованной группе. – Что ты об этом думаешь?

Она покачала головой. Разрыв прошелся горизонтально вдоль слова, отделив его верхнюю половину от нижней.

– Мне кажется, здесь написано «Бамптон».

– Бамптон? Но это же всего в четырех милях отсюда!

Армстронг сверился с карманными часами:

– Сейчас уже поздно туда отправляться. Я должен навести здесь порядок и убрать эти туши. Если не потороплюсь, потом в темноте будет сложновато, а мне еще надо покормить свиней. Завтра я встану пораньше и сразу отправлюсь в Бамптон.

– Хорошо, Роберт.

Она развернулась в сторону выхода.

– Осторожно с подолом!

Вернувшись в дом, Бесс Армстронг первым делом направилась к своему бюро. Ключ с трудом повернулся в замке. Так было всегда с тех пор, как замок починили. Она вспомнила тот день; Робину было тогда восемь лет. Она пришла домой и обнаружила дверцу бюро взломанной. Бумаги были раскиданы по комнате, деньги и документы исчезли, а Робин взял ее за руку и сказал: «Я спугнул вора, он был похож на бродягу. Смотри, мама, вот открытое окно, через которое он убежал у меня на глазах». Ее муж немедля отправился на поиски преступника, но она за ним не последовала. Вместо этого она переместила свою повязку на здоровый глаз, открыв другой, который смотрел вкось, но при этом ВИДЕЛ то, что обычным глазам узреть не дано. Она взяла сына за плечи и направила на него свой ВИДЯЩИЙ глаз. А когда Армстронг вернулся, не найдя никаких следов вора-бродяги, она сказала: «Я знала, что ты их не найдешь, потому что такого человека здесь не было. Вором был Робин».

«Нет!» – вскричал Армстронг.

«Это был Робин. Вспомни: он был слишком доволен придуманной им историей. Это сделал Робин».

«Я не верю».

Они так и не пришли согласию по этому вопросу, больше к нему не возвращались, и с тех пор он казался погребенным под грузом лет. Но каждый раз, поворачивая ключ в замке этого бюро, она вспоминала все.

Она сложила лист бумаги в виде конверта и поместила туда сначала набор нечитаемых обрывков, а следом обрывки со словами. Помедлила, сжав пальцами последние три клочка, но потом поочередно бросила в конверт и их, бормоча имя, как заклинание:

– Алиса…

– Алиса…

– Алиса…

Она открыла ящик бюро, чтобы убрать в него самодельный конверт, и вдруг что-то ее остановило. Не письмо. Не давняя история со взломом бюро. Что-то еще. Возникло такое чувство, будто прозрачный, чуть подернутый рябью поток пересекает комнату прямо перед ней.

Она попыталась поймать это ускользающее чувство и дать ему определение. Чуть не опоздала, но все же в последний миг ухватилась, ибо услышала собственный голос, громко прозвучавший в пустом помещении:

– Скоро кое-что случится.

Тем временем в амбаре Роберт Армстронг закончил точить нож и позвал на помощь своих сыновей, второго и третьего по старшинству, чтобы подвесить кровоточащие туши на крючьях над сточными желобами. Они сполоснули руки в кадке с дождевой водой и затем выплеснули эту воду на пол амбара – туда, где после забоя остались самые большие лужи крови. Поручив дальнейшую уборку сыновьям, он отправился в свинарник. Обычно они выполняли такие работы вместе, но, когда ему хотелось о чем-нибудь поразмыслить, он кормил свиней в одиночестве.

Без видимых усилий поднимая мешки, он насыпал зерно в кормушки. Почесал одну свиноматку за ухом, а другой поскреб бок, согласно предпочтениям каждой. Свиньи – замечательные существа, наделенные разумом, хотя большинство людей этого не замечают. Армстронг был убежден, что у каждой свиньи есть свой особый характер, свои таланты, и потому при выборе молодой свиноматки учитывал не только ее физические параметры, но и сообразительность, благоразумие, добрый нрав: качества, необходимые хорошей матери. Он имел привычку беседовать со свиньями во время кормежки – и сегодня, как водится, поговорил с каждой из них. «С чего это ты нынче не в настроении, Дора?», «Возраст дает себя знать, Полл?». Он давал имена всем племенным свиньям, в отличие от свиней, выращиваемых на убой, – этих он без разбора звал просто «хрюшками». Он завел такое правило: имя каждой новой свиноматки должно начинаться с той же буквы алфавита, что и имя ее матери, – так было проще отслеживать их родословные при дальнейшем скрещивании.

Подошла очередь Марты в самом дальнем конце свинарника. Она должна была опороситься через четыре дня. Он наполнил ее кормушку зерном и налил воды в корытце. Марта поднялась с соломенной подстилки и, тяжело переваливаясь, приблизилась к перегородке, но не спешила набрасываться на еду и питье, а просунула рыло между горизонтальными брусьями. Армстронг почесал ее голову между ушами, и она ответила довольным хрюканьем.

– Алиса… – задумчиво произнес он. Все это время письмо не выходило у него из головы. – Что ты об этом думаешь, Марта?

Свинья обратила на него глубокомысленный взор.

– Я и сам не знаю, что думать, – признался он. – Первый внук – неужели? И Робин – что творится с Робином?

Он тяжело вздохнул.

Марта уделила несколько секунд изучению его ботинок на грязном полу и вновь подняла взгляд – на сей раз проницательный – на Армстронга.

Он кивнул:

– Ты права. Мод могла бы в этом разобраться. Но Мод здесь нет, верно?

Мод была матерью Марты и лучшей из всех свиноматок, им когда-либо виденных. Она произвела на свет великое множество поросят и ни одного из них не потеряла по случайности или по небрежению. Более того, она всегда выслушивала Армстронга с таким вниманием и участием, какие он не встречал ни у одной другой свиньи. Терпеливая и спокойная, она позволяла ему сколь угодно рассуждать на любые темы; когда он делился с ней радостями, рассказывая о своих детях, глаза ее поблескивали от удовольствия, а когда заводил речь о печальных вещах (Робин – почти всегда это касалось Робина), ее взгляд был полон мудрого сочувствия; и всякий раз он возвращался из свинарника в лучшем расположении духа, чем был до того. В присутствии столь добродушной и дружелюбной слушательницы он мог высказывать вслух любые мысли и порой только таким образом эти мысли в своей голове обнаруживал. Удивительно, каким затуманенным может быть сознание человека, пока у него не появится слушатель, которому он полностью доверяет, а Мод как раз была из таковых. Без ее помощи он никогда не узнал бы многих вещей о себе самом и о своем сыне. На этом самом месте несколько лет назад он поведал Мод о разногласиях между ним и женой касательно Робина и той кражи. Рассказывая Мод эту историю, он как будто увидел ее под новым углом со всеми деталями, которые тогда же мельком зафиксировал, но оставил без внимания. «Я заметил мужчину, – рассказывал Робин. – Я заметил его ботинок, когда он удирал через окно». Армстронг привык видеть в людях самое лучшее и без колебаний поверил мальчику. Но позднее, побуждаемый взглядом Мод, он вспомнил странную, выжидательную паузу, наступившую после слов Робина, и в глубине души понял ее значение: Робин выжидал, проверяя, сработает ли его обман. Как ни больно было Армстронгу это принять, но в данном случае Бесс оказалась права.

Когда они поженились, Робин уже находился в материнской утробе, помещенный туда другим мужчиной. Роберт постарался выбросить из головы этот факт – что было не так уж трудно сделать, поскольку он всем сердцем полюбил мальчика. Он был решительно настроен создать с Бесс единую и дружную семью, никому не оказывая предпочтения и не допуская, чтобы кто-то из ее членов остался чем-нибудь обделенным. Любви хватало на всех. Любовь должна была скреплять их семью. Но когда Армстронг понял, что вором, взломавшим бюро и укравшим его содержимое, был Робин, он разрыдался. Мод смотрела на него вопросительно. Как быть дальше? И он нашел ответ. Надо любить мальчика еще сильнее, и тогда все наладится. Начиная с того дня он заступался за Робина даже с большим пылом, чем прежде.

А Мод смотрела на него и как будто спрашивала: «В самом деле?»

При мысли о Мод к его глазам вдруг подступили слезы. Одна слезинка упала на толстую шею Марты, ненадолго задержалась на рыжей щетине, а потом скатилась в грязь.

Армстронг рукавом вытер влагу со щек.

– Это же глупо, – упрекнул он себя.

Марта смотрела на него из-под рыжих ресниц.

– Но ведь и ты по ней скучаешь, верно?

Ему показалось, что взгляд ее слегка затуманился.

– Сколько уже прошло? – Он сделал подсчет в уме. – Два года и три месяца. Это большой срок. Кто же ее украл? Ты ведь была там, Марта. Почему ты не завизжала, когда чужаки похищали твою маму?

Марта ответила ему долгим пристальным взглядом. Он попытался понять, расшифровать этот взгляд, но в кои-то веки ему это не удалось.

При прощальном почесывании Марта вдруг оторвала голову от перегородки и повернулась к реке.

– В чем дело?

Он тоже посмотрел в ту сторону. Но ничего особенного не увидел и не услышал. Однако что-то там все же было… Человек и свиноматка обменялись взглядами. Такого выражения в ее глазах Армстронг еще никогда не видел, но достаточно было сопоставить это с его собственными ощущениями, чтобы уловить смысл.

– Думаю, ты права, Марта. Скоро кое-что случится.

Миссис Воган и речные гоблины

В уголке глаза бусинкой блестела слеза. Это был глаз молодой женщины, лежавшей на дне лодки. Жидкость скопилась в его розовом уголке, куда выходят каналы хитро устроенной системы слезовыделения. Капля подрагивала вместе с раскачиванием лодки, но сохраняла форму и не скатывалась из глаза, удерживаемая ресничками по его периметру.

– Миссис Воган?

Перед тем молодая женщина продвигалась поперек реки, но сложила весла и позволила течению отнести маленькую лодку к зарослям камыша, в которых она и застряла. К тому моменту, как обращение с берега донеслось до женщины, густой белый туман над рекой выхолостил из него все высокие, тревожные нотки. Слова достигли ее ушей уже вялыми, отяжелевшими от влаги и прозвучали едва ли громче, чем мысли в ее собственной голове.

«Миссис Воган… это ведь я», – подумала Хелена. Но прозвучало это как имя постороннего человека. Она даже смогла представить себе некую миссис Воган, и этот образ ничуть не походил на нее саму. Значительно старше – около тридцати, – с лицом как на портретах в доме ее мужа. Странно было думать, что всего несколько лет назад она была Хеленой Гревилл. Казалось, с той поры прошло гораздо больше времени. Вспоминая сейчас о той девушке, она как будто вспоминала кого-то давно и хорошо знакомого, но уже навсегда исчезнувшего из ее жизни. Хелены Гревилл больше не существовало.

– Слишком холодно для прогулок, миссис Воган!

Холод, да. Хелена Воган сейчас ощущала разные типы холода. Прежде всего, сказывалось отсутствие теплой одежды: пальто, шляпы, перчаток. Сырой холодный воздух пропитывал платье, которое липло к коже, отчего по всему телу, от груди до рук и ног, поползли мурашки. Холод воздуха ощущался и в процессе дыхания, когда он проникал в ее ноздри и легкие, заставляя содрогаться при каждом вдохе. Далее был еще холод самой реки. Этот добрался до нее позднее, медленно приникая сквозь толстые доски лодочного днища, зато теперь вовсю жалил ее лопатки, затылок, ребра, зад и прочие места, которые прижимались к выгнутому деревянному корпусу. Река качала лодку, как колыбель, одновременно вытягивая из Хелены остатки тепла. Она закрыла глаза.

– Вы там, миссис Воган? Дайте ответ, прошу вас!

Ответ… Это слово вызвало в памяти события, происходившие несколько лет назад. В тот раз тетя Элиза ее наставляла: «Подумай как следует, прежде чем дать ответ, потому что такие возможности подворачиваются не каждый день».

Тетя Элиза была младшей сестрой отца Хелены. Овдовев на пятом десятке и не имея детей, она переехала в дом брата, чтобы жить вместе с ним и его дочерью от позднего брака, причиняя им максимум вреда и огорчений, как это виделось Хелене. Ее мать умерла, когда Хелена была еще в младенческом возрасте, и тетя Элиза решила, что племянница нуждается в женском присмотре и строгом контроле. Брат Элизы был эксцентричным человеком и не старался привить дисциплину дочери, да и вообще ее практически не воспитывал. Элиза пыталась этим заняться, однако не особо преуспела. Когда Хелена в первый раз пожаловалась отцу на тетю Элизу, он сказал, подмигивая: «Ей больше некуда податься, Пираточка. Ты просто кивай и соглашайся, что бы она ни говорила, а потом поступай по-своему. Я и сам всегда так делаю». И эта стратегия работала. Отец и дочь жили душа в душу, не допуская вмешательства Элизы в их времяпровождение на реке или в лодочной мастерской.

Но однажды, выйдя вслед за Хеленой в сад, между частыми призывами замедлить шаг тетя Элиза успела поведать множество разных вещей, и без того хорошо ей известных, ибо они касались их семьи. Тетя напомнила Хелене о своей бездетности (как будто об этом было так просто забыть) и далее упомянула о преклонном возрасте и слабом здоровье ее отца. Слушая вполуха, Хелена незаметно для поглощенной своими речами тети Элизы уводила ее в нужном направлении. Так они достигли реки и пошли вдоль берега. Хелена вдыхала бодрящий прохладный воздух и смотрела на уток, которые ныряли за кормом в струящиеся воды Темзы. Плечи ее инстинктивно напряглись при мысли о веслах. Она уже предчувствовала этот первый толчок от берега, эту встречу лодки с течением… «Поплывем вверх или вниз по реке? – обычно спрашивал ее отец. – Если не в одну, так в другую сторону – и в любом случае это будет приключением!»

А тетя меж тем напомнила Хелене о состоянии отцовских финансов, еще более плачевном, чем состояние его здоровья, а чуть погодя (возможно, Хелена что-то пропустила, поскольку течение ее мыслей подстраивалось под течение реки, а не под поток тетиных слов) уже говорила о некоем мистере Вогане, о его доброте, порядочности и о его процветающем бизнесе.

«Хотя, если ты этого не желаешь, только скажи, и вопрос будет снят раз и навсегда. Я сейчас говорю по поручению твоего отца», – заключила тетя Элиза.

Все это сначала озадачило Хелену, но затем она вдруг поняла, о чем идет речь.

«А который из них мистер Воган?» – уточнила она.

Этот вопрос изумил тетю Элизу.

«Но ты же с ним виделась, и не один раз… Как можно быть настолько невнимательной?»

Однако для Хелены все папины приятели были на одно лицо: старые, блеклые, скучные мужчины. Никто из них не представлял ни малейшего интереса и не мог даже близко сравниться с ее отцом, и Хелена удивлялась тому, что отец тратит время на общение с такими людьми.

«Этот мистер Воган сейчас у папы?»

Она сорвалась с места и побежала обратно к дому, игнорируя протестующие вопли тети Элизы. В саду она перепрыгнула через заросли папоротника и подкралась к окну кабинета. Ей пришлось вскарабкаться на большую цветочную урну и уцепиться за оконный карниз, чтобы заглянуть внутрь, где ее отец курил в обществе какого-то джентльмена.

Мистер Воган оказался не из разряда красноносых седоватых зануд. Теперь она его узнала: с этим улыбчивым, сравнительно молодым человеком ее отец иногда засиживался допоздна под звон бокалов и сигарный дым. Уже в постели она слышала их дружный смех и радовалась тому, что папе есть с кем весело провести вечер. У мистера Вогана были карие глаза, каштановые волосы и такого же цвета борода. Помимо этого, он отличался от остальных папиных друзей странным произношением. Хотя обычно он говорил как все англичане, иногда в его речи проскальзывало что-то непривычное. Заинтересовавшись, Хелена однажды его об этом спросила.

«Я вырос в Новой Зеландии, – объяснил он. – Моя семья владеет там шахтами».

Теперь, сквозь оконное стекло, она внимательно рассмотрела этого вполне обычного человека и не почувствовала к нему неприязни.

Хелена позволила своим подошвам соскользнуть с края урны и повисла, держась за карниз и испытывая приятное ощущение при растяжке мышц рук и плеч. А когда услышала шаги тети Элизы, разжала пальцы и приземлилась под окном.

«Полагаю, мне придется покинуть наш дом, если я выйду за мистера Вогана?» – спросила она.

«Рано или поздно ты покинешь этот дом в любом случае. Твой отец слаб здоровьем. Твое будущее неясно. Разумеется, он хочет, чтобы ты определилась со своим местом в жизни. Если выйдешь за мистера Вогана, ты переселишься к нему в Баскот-Лодж».

«Баскот-Лодж?» Хелена резко остановилась. Ей был знаком Баскот-Лодж – большой прибрежный особняк на необычно прямом и широком участке реки. Вода там была спокойной и гладкой, а река разделялась, огибая остров, и как будто забывала, что является рекой, воображая себя растянутым в длину озером. Неподалеку находились водяная мельница, Сент-Джонский мост и просторный эллинг… Как-то раз она подгребла близко к эллингу, осторожно поднялась на ноги в своей маленькой лодке и заглянула в открытые ворота. Да, там внутри много чего могло поместиться.

«Мне разрешат взять с собой лодку?»

«Хелена, это дело серьезное. Брак не имеет ничего общего с лодками и рекой. Это обязывающий договор – как перед лицом закона, так и пред ликом Господа…»

Но Хелена ее уже не слушала, убегая во всю прыть по направлению к входной двери дома.

При виде Хелены, ворвавшейся в кабинет, глаза ее отца засветились от радости.

«Ну, что ты думаешь об этой странной затее? – спросил он. – Если она кажется тебе полной чушью, так и скажи. С другой стороны, полная чушь может оказаться именно тем, что нужно, если придется по вкусу… Итак, вверх или вниз по реке, Пиратка? Слово за тобой».

Мистер Воган поднялся со стула.

«Можно мне будет взять свою лодку? – обратилась к нему Хелена. – Смогу я каждый день плавать по реке?»

Мистер Воган не смог ей ответить, онемев от удивления.

«Эта лодка доживает последние дни», – заметил ее отец.

«Все не так уж плохо», – возразила Хелен.

«Она сильно протекала, когда я видел ее в последний раз».

Хелен пожала плечами:

«Я вычерпываю воду».

«Да она сплошное решето! Удивляюсь, как ты на ней все еще плаваешь».

«Когда не успеваю вычерпывать, я причаливаю к берегу, переворачиваю лодку, выливаю воду и потом плыву дальше», – пояснила Хелена.

Эти двое обсуждали дырявую посудину так, словно сами были бессмертными и не могли утонуть ни при каких обстоятельствах.

Мистер Воган переводил взгляд с отца на дочь, слушая их беседу. И понемногу осознавал значимость лодочной темы для его матримониальных планов.

«Я могу отремонтировать ее для вас, – предложил он. – Или куплю вам новую лодку, если хотите».

Хелена подумала. Затем кивнула.

«Это хорошо», – сказала она.

Тетя Элиза, подоспевшая к самому концу разговора, уставилась на Хелену. Похоже, только что они пришли к согласию, но к какому именно? Мистер Воган снизошел до пояснения специально для нее:

«Мисс Гревилл любезно позволила мне приобрести для нее новую лодку. Теперь, покончив с этим делом, мы можем обсудить и менее важные вопросы. Мисс Гревилл, вы не окажете мне честь, став моей женой?»

Что ж, приключение в любом случае…

«Годится», – сказала она и решительно кивнула.

Тетя Элиза почувствовала неладное – предложения руки и сердца не должны делаться и приниматься таким образом – и открыла рот с намерением обратиться к Хелене, но та ее опередила.

«Знаю-знаю: брак – это обязывающий договор пред лицами Господа и закона», – произнесла она, пародируя недавние слова тети. Ей уже случалось видеть, как люди заключают серьезные договоры. И, понимая, что дело сделано, она протянула мистеру Вогану руку для пожатия.

Мистер Воган взял ее руку, повернул ладонью вниз и наклонился, чтобы запечатлеть на ней поцелуй. Настал черед Хелены онеметь.

Ее жених оказался хозяином своего слова. Была заказана новая лодка, а старая отремонтирована, «чтобы пользоваться ею до поры до времени». И вскоре в распоряжении Хелены были уже две лодки, просторный эллинг и участок реки, который она могла называть «своим». Плюс к тому у нее появилась новая фамилия. Ее отец после того прожил недолго. Тетя Элиза переехала в дом своего младшего брата в Уоллингфорде. А потом случилось еще много чего, и Хелена Гревилл была унесена течением событий, так что о ней позабыли все, даже миссис Воган.