Текст книги "Пока течет река"

– Скоро кое-что случится.

Ночной кошмар Лили

На противоположном от особняка Воганов берегу, полумилей ниже по течению, находился клочок земли, слишком болотистый даже для выращивания кресс-салата. Там на небольшом удалении от реки росли три дуба, корни которых получали из почвы вдосталь влаги, но все их упавшие наземь желуди сгнивали в этой сырости раньше, чем успевали прорасти. Это было богом забытое место, годное разве что для избавления от ненужных щенков, но в давнем прошлом река, вероятно, подтапливала его не так сильно, потому что кто-то однажды построил домишко в аккурат между кромкой берега и троицей дубов.

Сооружение это являло собой прямоугольник приземистых стен из замшелого камня с двумя комнатами, двумя окнами и дверью. Спальни как таковой там не было, но на кухне ступеньки вели к помосту, достаточно просторному для соломенного тюфяка. Одним концом это ложе примыкало к печи, и, если огонь в ней был разведен, голова либо ноги спящего пребывали в тепле по крайней мере до середины ночи. Это убогое пристанище пустовало чаще, чем арендовалось, поскольку лишь самые отчаявшиеся бедняки были готовы поселиться в таком холоде и сырости. По своей незначительности оно не заслуживало собственного имени, однако же, как ни странно, имело целых два. Официально его именовали Болотным Приютом, но местные издавна привыкли к другому названию: Лачуга Корзинщика. Во времена оны некий корзинщик обитал здесь на протяжении двух или трех десятков лет (это на усмотрение старожилов-рассказчиков). Летом он заготавливал и сушил камыш, а зимой плел корзины, снабжая ими всю округу. В покупателях недостатка не было, поскольку работал он на совесть и не слишком заламывал цену. У него не было детей, чтобы его расстраивать, не было жены, чтобы донимать его брюзжанием, и не было никакой другой женщины, чтобы разбить ему сердце. Он был тихим, но не угрюмым, всегда вежливо здоровался со всеми и никогда не ссорился ни с кем. Долгов за ним не водилось, как не водилось и грехов, о которых кто-нибудь что-либо знал или хотя бы мог предположить. И вот однажды утром он вошел в реку, предварительно наполнив карманы камнями. После того как его тело наткнулось на баржу, ожидавшую погрузки у причала, люди отправились к лачуге. Там они нашли припасы: картофель россыпью в каменном чане, початую головку сыра, кувшин сидра, а на полке у очага – жестянку с табаком. Его внезапная кончина повергла всех в недоумение. Он был обеспечен работой и пропитанием, мог себе позволить маленькие радости жизни – что еще нужно простому человеку? Загадочный случай, что и говорить. Тогда-то в одночасье Болотный Приют и превратился в Лачугу Корзинщика.

В последующие годы река методично вгрызалась в берег, вымывая все новые слои грунта. В результате возникали опасные нависающие выступы, которые могли казаться надежными, но на деле зачастую не выдерживали веса человека. А после их неизбежного обрушения преградой для паводков оставался лишь покатый склон, где корешки вербейника, таволги и кипрея тщетно пытались скрепить почву и противостоять натиску водной стихии. Каждое равноденствие, или сильный ливень, или умеренные дожди сразу после жары, или быстрое таяние снегов, или еще какой-нибудь злой каприз погоды – все эти явления сопровождались разливами реки в низинах. Примерно на середине склона кто-то однажды вкопал в землю столб, который давно прогнил и растрескался после многих погружений в воду, но вырезанные на нем отметки уровня с указанием дат наводнений все еще были видны. Больше всего отметок было в нижней части столба, но немало и в середине, а также наверху. Выше по склону стоял еще один, более поздний водомерный столб. Очевидно, в некоторых случаях первый затапливало полностью. На этом столбе было только две отметки: одна восьми-, другая пятилетней давности.

В этот день близ нижнего столба стояла женщина, глядя на реку. Она зябко куталась в пальтишко, а ее руки без перчаток покраснели от холода. Небрежно заколотые волосы прядями свисали на лицо и сплетались под порывами ветра. От природы они были очень светлыми, и это маскировало пробивавшуюся седину. Но если, судя по волосам, женщине можно было дать меньше ее сорока с лишним лет, то лицо полностью разрушало это впечатление. Невзгоды оставили на нем заметные следы, а морщины на лбу уже стали постоянными. Река, яркая, холодная и быстрая, с тихим шелестящим звуком катила мимо. Порой она всплескивала, а когда после очередного всплеска брызги долетели почти до ее ног, женщина содрогнулась и поспешно сменила позицию, на несколько дюймов удалившись от воды.

Стоя там, она вспомнила историю о корзинщике и поежилась, представляя себе, сколько потребуется смелости, чтобы вот так войти в реку с карманами, полными камней. Она подумала о мертвых душах, якобы обитавших в реке, гадая, кто из них только что проплыл мимо, плюясь в нее брызгами. В который раз она пообещала себе при случае спросить священника об этих мертвых речных душах. В Библии они упомянуты не были – по крайней мере, ей такие упоминания не встречались, – но это не имело значения. Даже самая большая и великая книга не может вместить абсолютно все, не так ли?

Она развернулась и пошла в сторону дома. Рабочий день зимой был не короче летнего, а вот сумерки наступали гораздо раньше. Ей еще надо было позаботиться о домашней живности.

Лили поселилась в этой лачуге четыре года назад. Она представилась как миссис Уайт, вдова, и местные жители поначалу отнеслись к ней недоверчиво, поскольку она избегала говорить о своем прошлом и очень нервно реагировала на самые обычные проявления вежливого интереса. Но по воскресеньям она исправно посещала церковь, безотказно отсчитывала монетки из своего кошелька, когда проводились сборы пожертвований, и постепенно подозрения рассеивались. Через недолгое время она устроилась прислугой в дом священника, где сначала занималась только стиркой, но по мере того, как она выказывала сноровку и похвальное рвение в других делах, круг ее обязанностей расширялся. А два года назад, после ухода на покой старой экономки, Лили стала ее преемницей, взяв на себя всю ответственность за чистоту, порядок и комфорт в доме. Для проживания экономки там были предусмотрены две уютные комнаты, однако Лили не захотела покидать Лачугу Корзинщика – из-за домашней живности, как объясняла она. Местные к ней привыкли, хотя по-прежнему поговаривали между собой, что с Лили Уайт «не все ладно». Была ли она вдовой на самом деле? Почему она так испуганно вздрагивала при неожиданном обращении? Да и какая здравомыслящая женщина предпочтет жить в сыром уединении Лачуги Корзинщика вместо оклеенных красивыми обоями апартаментов в доме пастора, и все ради какой-то козы и парочки свиней? Однако пастор был доволен работой Лили и полностью ей доверял, что не могло не повлиять на его прихожан, которые теперь относились к ней не столько с подозрением, сколько с сочувствием. Пусть она знала толк в домашнем хозяйстве, но при этом, как шептались люди, у самой Лили Уайт явно не все были дома.

Надо признать, что в пересудах людей о Лили Уайт имелась толика правды. Перед законом и Богом она не могла считаться вдовой. Несколько лет она прожила с неким мистером Уайтом, исполняя все обязанности, какие обычно исполняет супруга для своего мужа: готовила ему еду, мыла его полы, стирала его белье, выносила его ночной горшок и согревала его постель. В свою очередь он исполнял нормальные обязанности мужа: обделял ее деньгами, пил эль за них обоих, пропадал невесть где по ночам, когда у него возникало такое желание, и время от времени ее поколачивал. Лили считала это полноценным браком во всех отношениях, и посему, когда пять лет назад мистер Уайт исчез при обстоятельствах, о которых ей не хотелось и думать, она без колебаний назвалась его вдовой. При всех его дурных привычках, воровстве и пьянстве, Уайт носил имя более достойное, чем он заслуживал. Она также не заслуживала столь достойного имени и отлично это знала, но ставила его выше всех прочих имен, из каких могла выбирать. Так и появилась «миссис Уайт». Вскоре она покинула прежнее место жительства и, без какой-либо конкретной цели продвигаясь вдоль реки вниз по течению, попала в Баскот. «Лили Уайт, – постоянно напоминала она себе. – Я Лили Уайт». И старалась жить, соответствуя этому имени.

Лили отсыпала рыжей козе ее порцию гнилой картошки, после чего отправилась кормить свиней, которым была выделена половина старого дровяного сарая. Это строение из плитняка, крытое соломой, располагалось на полпути между домом и рекой. Высокая узкая дверь, обращенная в сторону дома, была предназначена для людей, а низкое широкое отверстие в противоположной стене использовалось свиньями для выхода в грязевой загончик. Внутри сарай был разделен на две части невысокой дощатой перегородкой. Ту половину, куда зашла Лили, занимали сложенные вдоль стены дрова, мешок зерна, старый жестяной чан с помоями для свиней и пара ведер, наполненных загодя. На полке вверху потихоньку гнили яблоки.

Лили подняла ведра, вынесла их наружу, обогнула сарай и подошла к загону. Вывалила через ограду в кормушку содержимое одного из ведер: подгнившую капусту и другие овощи, превратившиеся в сплошную коричневую массу. Затем из другого ведра налила пойло в корыто. Из хлева показался хряк и, даже не взглянув на Лили, погрузил рыло в кормушку. Следом вышла свинья.

Эта, по своему обыкновению, потерлась боком об ограду, а когда Лили почесала ее за ушами, подняла взгляд на женщину. Свиные глазки за рыжими ресницами были еще полусонными. «Интересно, видят ли свиньи сны? – подумала Лили. – Если да, то им должно сниться что-то получше их реальности». Свинья меж тем окончательно пробудилась и теперь уже почти осмысленно взглянула на Лили. Занятные твари эти свиньи. Иной раз так посмотрят, что кажется, будто они все понимают. А может, эта свинья что-то вспоминала? Да, так и есть, решила Лили. У свиньи был такой вид, словно она только что вспоминала о каком-то утерянном счастье, о давних радостях, помраченных нынешним унылым прозябанием.

И Лили когда-то знавала счастливые времена, хотя вспоминать об этом сейчас было мучительно. Отца она не помнила – тот умер слишком рано – и до своих одиннадцати лет тихо и мирно жила с мамой. С деньгами было туго, еды вечно не хватало, но они вдвоем как-то перебивались, а после вечерней миски супа укутывались одним одеялом, согревая друг друга, чтобы сэкономить на дровах для печи, и Лили по маминому кивку переворачивала страницы детской Библии, пока мама читала вслух. Лили чтение давалось с трудом. Она путала буквы, а слова на странице начинали дрожать и расплываться, едва почуяв на себе ее взгляд, но когда мама читала вслух своим мягким голосом, строчки замирали на месте, и Лили удавалось следить за текстом, беззвучно повторяя слово за словом. Иногда мама рассказывала ей о папе – как он любил свою маленькую дочурку и не мог на нее наглядеться, а перед тем, как болезнь свела его в могилу, сказал: «В ней все, что есть лучшего во мне, Роуз. И оно останется жить в нашем с тобой ребенке». Со временем она стала воспринимать Иисуса и папу как два обличия одного и того же человека, который постоянно незримо присутствовал рядом, оберегая Лили, и не становился менее реальным из-за своей невидимости. То самое одеяло, та книга, мамин голос, Иисус и папа, оба так ее любившие, – воспоминания об этом лишь усугубляли горечь ее последующего существования. Она не могла без отчаяния думать о том счастливом времени и даже начала желать, чтобы его никогда не было вообще. Безнадежная тоска по утраченному счастью, подмеченная в глазах животного, дала ей представление о том, как выглядит она сама, когда вспоминает прошлое. Если какой-то бог и приглядывал за ней сейчас, то это был очень суровый и гневливый бог; а если папа бы сейчас увидел с небес свою взрослую дочь, то он, скорее всего, поспешил бы отвернуться, глубоко разочарованный.

Свинья продолжала смотреть на Лили, которая сердито отпихнула ее пятачок, пробормотав: «Тупая чушка», – и зашагала обратно вверх по склону.

Дома она развела огонь в печи, подкрепилась кусочком сыра и яблоком. Критически оглядела свечу, от которой остался лишь оплывший огарок, и решила до поры обойтись без нее. Перед очагом стояло продавленное кресло со множеством разномастных заплат в тех местах, где прохудилась обивка. Лили устало опустилась в него, однако нервы ее были напряжены. Может, этой ночью вновь заявится он? Очень вряд ли, поскольку Лили виделась с ним только вчера, хотя случиться могло всякое. Около часа она просидела, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги за дверью, а потом ее глаза начали слипаться, голова опустилась на грудь, и она заснула.

Река выдыхала сложную смесь запахов, которые проникали внутрь лачуги через щель под дверью. Среди прочего пахло землей, травами, камышом и осокой. Присутствовал и запах сырого камня. И еще чего-то более темного, вязкого, разложившегося.

А чуть погодя река выдохнула ребенка. Маленькую девочку, которая по воздуху вплыла в лачугу, вся синевато-бледная и холодная.

Лили сдвинула брови, не просыпаясь; ее дыхание стало неровным.

Бесцветные волосы девочки прядями липли к черепу и плечам; ее одеяние было цвета грязной пены, что скапливается на кромке речной воды. Вода стекала с ее волос на платье, а с платья на пол. Текла и текла, не ослабевая.

Ужас выдавил из горла Лили булькающий звук.

Кап-кап-кап… Казалось, этому не будет конца: вода будет стекать с нее целую вечность, пока таким образом не осушится вся река. Но вот дите, паря посреди комнаты, направило злобный взор на спящую в кресле женщину и медленно – очень медленно – подняло туманную руку, указывая на нее.

Лили вздрогнула и проснулась…

Речное дитя испарилось.

Несколько мгновений Лили с тревогой всматривалась в ту точку, где ей привиделась девочка.

– Ох! – выдохнула она. – Ох! Ох!

Она прижала ладони к лицу, как будто пытаясь отгородиться от призрака, но при этом подсматривала сквозь пальцы, дабы убедиться, что тот и вправду исчез.

Но легче от этого не стала. Ярость девочки была все еще ощутима. Ах, если бы только она задержалась подольше, чтобы Лили могла к ней обратиться. Чтобы могла сказать ей, как сожалеет обо всем. Сказать, что готова заплатить любую цену, отдать что угодно, сделать что угодно… Но к тому моменту, как Лили вновь обрела дар речи, девочки здесь уже не было.

Лили наклонилась вперед, все еще охваченная страхом, и осмотрела половые доски в том месте, где над ними парило призрачное дитя. В сумеречном свете там можно было различить лишь какие-то темные пятна. Она кое-как выбралась из кресла и на четвереньках поползла по полу. Вытянула руку и кончиками пальцев дотронулась до этой тьмы.

Пол был мокрым.

Лили молитвенно сложила руки:

– Молю, вытащи меня из этой трясины, чтобы я в ней не сгинула. Избавь меня от водных глубин. Не дай мне утонуть в потопе, не дай бездне меня поглотить.

Она торопливо повторяла эти слова, пока ее дыхание не пришло в норму, после чего тяжело поднялась на ноги и сказала: «Аминь».

Однако тревога ее не покидала, и это не было только следствием кошмарного видения. Может, начался паводок? Она подошла к окну. Темное мерцание воды не приблизилось к ее дому.

Тогда это может быть он. Неужели придет сейчас? Лили стала высматривать какое-нибудь движение снаружи, напрягла слух. Ничего.

Дело было в чем-то другом.

Но в чем же?

Ответ она получила голосом, который так походил на голос ее мамы, что Лили на несколько мгновений остолбенела и только потом распознала в говорящей саму себя:

– Скоро кое-что случится.

Мистер Армстронг в Бамптоне

«Скоро кое-что случится», – подумали они все. И очень скоро, в рэдкотском трактире «Лебедь», их предчувствия подтвердились.

А дальше что?

В первое утро после самой длинной ночи в году быстрый цокот копыт по булыжной мостовой возвестил о появлении всадника на улицах Бамптона. Те немногие, кто оказался вне дома в этот ранний час, нахмурились, поворачивая головы в направлении шума. И кого это понесла нелегкая таким аллюром по узким улицам? А когда они увидели лошадь и всадника, недовольство дополнилось удивлением. Они-то грешили на кого-нибудь из местных пустоголовых юнцов, но источником беспокойства оказался чужак, но не обычный чужак: этот, ко всему прочему, был чернокожим. На его лице застыла угрюмая гримаса, а клубы выдыхаемого на морозе пара придавали ему свирепый вид. Когда он перевел лошадь на шаг, немногочисленные зрители, оглядываясь через плечо, шмыгнули от греха подальше в свои дома и крепко заперли двери.

Роберт Армстронг привык к тому впечатлению, которое он производил на незнакомцев. Все ныне близкие ему люди при их первой встрече также держались настороженно. Темная кожа недвусмысленно обозначала его как иноземца, а высокий рост и недюжинная сила, которые были бы преимуществом для любого белого, в его случае лишь порождали тревогу. В то же время животные сразу проникались к нему доверием, инстинктивно чувствуя доброго человека. Взять, к примеру, эту кобылу по имени Флит. Всеми конюхами она была признана слишком норовистой и неукротимой, благодаря чему Армстронг приобрел ее за сущие гроши; но стоило ему сесть в седло, и уже через полчаса они с лошадью были лучшими друзьями. Можно вспомнить и кошку. Тощая тварь с оторванным ухом забрела в его амбар однажды зимним утром, злобно шипя и сверкая глазами на всякого, кто пытался к ней приблизиться, – а сейчас она, едва завидев Армстронга, мчалась к нему через весь двор, радостно мяукая и напрашиваясь на ласку. Даже божьи коровки, летом часто залетавшие ему в волосы или ползавшие по лицу, чувствовали свою безнаказанность: в крайнем случае он мог наморщить нос, чтобы согнать самых надоедливых. Ни одно животное в поле или на ферме не пугалось Армстронга, а вот люди – совсем другое дело.

Один ученый незадолго до того написал книгу (Армстронг знал о ней по рассказам знакомых), в которой выдвинул предположение, что человек – это не более чем разумная обезьяна. Кто-то над ним насмехался, кто-то негодовал, но Армстронг был склонен ему верить. Он давно заметил, что условный барьер между миром людей и животным царством не является таким уж непроницаемым. Многое из того, что люди считали своими уникальными свойствами: интеллект, доброта, способность к общению, – он также подмечал у свиней, у лошадей и даже у грачей, наблюдая за тем, как они перемещаются скачками либо вальяжно разгуливают по лугу среди его пасущихся коров. И вот что еще интересно: методы, применяемые им к животным, обычно оказывались эффективными и при общении с людьми. В конечном счете ему почти всегда удавалось добиться их расположения.

Но сейчас внезапное исчезновение с улицы людей, всего минуту-другую назад на него глазевших, создавало определенные трудности. Он не ориентировался в Бамптоне. Спешившись, Армстронг дошел до ближайшего перекрестка и там увидел мальчишку, который ползал на карачках по траве рядом с дорожным указателем, чуть не утыкаясь носом в землю. Он играл в марблы сам с собой и так увлекся, изучая расклад шариков после очередного броска, что не замечал холода – и с опозданием заметил подошедшего Армстронга.

Два разных выражения поочередно появились на лице мальчишки. Первое – тревожное – было мимолетным. Оно исчезло, как только в руке Армстронга, словно по волшебству, появился стеклянный шарик. (Армстронг специально заказал одежду со множеством вместительных карманов, в которых он носил разные предметы, помогающие наладить контакт с кем угодно. Там были желуди для свиней, яблоки для лошадей, стеклянные шарики для маленьких мальчиков и фляжка бренди для их старших родственников. В общении с женщинами он больше полагался не на всякие вещицы, а на свои хорошие манеры, правильно подобранные выражения и начищенные до блеска ботинки и пуговицы.) Шарик, показанный им мальчишке, был не простым, а с оранжевыми и желтыми проблесками, похожими на языки пламени, над которым так и тянуло погреть руки. Теперь лицо мальчишки выражало интерес.

Игра возобновилась уже двумя участниками, причем оба действовали с почти профессиональной сосредоточенностью и хладнокровием. Преимуществом мальчика было знание особенностей игровой площадки: какие пучки травы пригнутся и пропустят шарик после удара, а какие будут пожестче и отклонят его от изначальной траектории, – и вскоре выигранный шарик перекочевал в его карман, как и было задумано Армстронгом.

– Все по-честному, – признал он. – Победил сильнейший.

А мальчишка выглядел несколько смущенным.

– Это был ваш самый лучший шарик? – спросил он.

– Дома у меня есть другие. Но мне, пожалуй, следует представиться. Я мистер Армстронг, и у меня есть ферма в Келмскотте. Здесь я кое-кого разыскиваю. Ты не мог бы мне подсказать дорогу к дому, в котором живет девочка по имени Алиса?

– Это дом миссис Ивис, там ее мама снимает комнату.

– А ее маму зовут…

– Миссис Армстронг – ох! – это ж точь-в-точь как вас, сэр!

Армстронг почувствовал облегчение. Если женщину зовут миссис Армстронг, следовательно Робин на ней женился. Возможно, все обстояло не настолько плохо, как он себе представлял.

– И где находится дом миссис Ивис? Как мне туда пройти?

– Я вас провожу, сэр, так будет лучше. Я знаю самый короткий путь, каждый день ношу туда мясо.

Они пошли пешком; Армстронг вел кобылу в поводу.

– Я назвал тебе мое имя, а вот эту лошадь зовут Флит. Теперь ты знаешь, кто мы, а как зовут тебя?

– Я Бен, сын мясника.

Армстронг обратил внимание, что Бен имеет привычку делать глубокий вдох перед тем, как начать говорить, и затем произносит всю фразу на одном выдохе.

– Стало быть, Бенджамин. Полагаю, ты младший из сыновей, потому что в Библии Вениамином зовут младшего сына Иакова.

– Да, это значит «последний и самый маленький». Так назвал меня папа, но мама говорит, что одним только названием толку не добьешься, и после меня появились еще трое, а теперь и четвертый на подходе. Это вдобавок к пятерым, которые родились раньше, хотя папе для помощи в лавке хватает одного – это мой старший брат, – а все остальные просто нахлебники, мы проедаем семейные доходы и не приносим никакой пользы.

– А что говорит на этот счет твоя мама?

– Да почти ничего, только иногда в том духе, что проедать доходы все же лучше, чем их пропивать. Тогда папа задает ей взбучку, и мама потом молчит несколько дней.

Искоса поглядывая на мальчишку, Армстронг подметил желтоватые следы синяков на его лбу и запястьях.

– Это нехороший дом, сэр. Я о доме миссис Ивис, – сказал Бен.

– Чем же он так нехорош?

Мальчишка подумал, прежде чем ответить:

– Тем, что он плох, сэр.

Еще через несколько минут они были на месте.

– Я лучше постою здесь и подержу вашу лошадь, сэр.

Армстронг передал Бену поводья и добавил к этому яблоко.

– Если ты поделишься им с Флит, станешь ей другом на всю жизнь, – сказал он и направился к двери большого, но в остальном ничем не примечательного дома.

На его стук дверь слегка приоткрылась, явив лицо, почти такое же узкое, как щель, в которую оно выглядывало. При виде его темного обличия заостренные черты женщины перекосились.

– Прочь! Убирайся, черномазый дьявол! Здесь тебе делать нечего! Ступай своей дорогой!

Она говорила чересчур громко и в то же время слишком медленно, как говорят слабоумные или иностранцы.

Женщина попыталась закрыть дверь, но Армстронг успел вставить в щель носок ботинка. Возможно, ее впечатлил вид блестящей дорогой кожи, а может, ей захотелось озвучить свою предыдущую мысль в еще более сочных выражениях, – так или иначе, дверь снова приотворилась. Но прежде чем женщина успела раскрыть рот, Армстронг перехватил инициативу. Он обратился к ней очень вежливо и уважительно, как будто она никогда не называла его черномазым дьяволом и как будто его нога не торчала сейчас в проеме ее двери.

– Простите меня за вторжение, мадам. Я понимаю, что вы очень заняты, и не отвлеку вас ни минутой дольше, чем это будет необходимо.

Она не могла не отметить произношение высокообразованного человека, стильную шляпу и пальто модного покроя. Армстронг понял, что она сделала надлежащие выводы, когда давление двери на его ботинок прекратилось.

– Что вам? – спросила она.

– Если не ошибаюсь, в вашем доме проживает молодая особа по имени миссис Армстронг?

Гаденькая торжествующая улыбка обозначилась в уголках ее губ.

– Она у меня работает. Новенькая. Обойдется вам дороже других.

Так вот что имел в виду Бен, говоря о «нехорошем доме».

– Я всего лишь хочу с ней побеседовать.

– Должно быть, вы принесли письмо? Она ждет его несколько недель. Уже вся извелась.

И остролицая узкая женщина высунула наружу руку с узкими острыми пальцами. Армстронг взглянул на нее и покачал головой:

– Мне было бы очень желательно увидеться с нею лично, если позволите.

– Так это не письмо?

– У меня нет никаких писем. Проведите меня к ней, будьте добры.

Она повела его наверх по лестнице сначала на второй этаж, затем на третий, бормоча на ходу:

– Понятное дело, я сразу подумала о письме, потому как целый месяц слышу от нее по двадцать раз на дню: «Миссис Ивис, для меня нет писем?» и «Не пришло мое письмо, миссис Ивис?».

Армстронг не говорил ничего, но напускал на себя сочувственно-понимающий вид всякий раз, когда она оборачивалась. Лестничная клетка, в ее нижней части не лишенная претензий на роскошь, по мере подъема становилась все более унылой и обшарпанной. Некоторые из дверей, попадавшихся им по пути, были открыты. Армстронг мельком видел неубранные постели и разбросанные по полу предметы одежды. В одной комнате полуодетая женщина, склонившись, натягивала чулок. Заметив Армстронга, она улыбнулась одним ртом, но не глазами. У него сжалось сердце. Неужели супруга Робина стала такой же?

На самой верхней площадке, где краска лохмотьями свисала со стен, миссис Ивис забарабанила в дверь.

Ни звука в ответ. Она постучала вновь:

– Миссис Армстронг? К вам пришел джентльмен.

Тишина.

Миссис Ивис скривила гримасу:

– Не понимаю… Этим утром она точно не выходила из дома, иначе я бы услышала. – Но еще миг спустя ее осенила ужасная мысль. – Удрала втихаря, вот что она выкинула, мелкая паскудница!

Стремительным движением она выхватила из кармана ключ, повернула его в замке, открыла дверь и ворвалась в комнату.

Заглянув внутрь через плечо миссис Ивис, Армстронг сразу все понял. Грязная смятая простыня на железной койке, а на ее фоне – другая, жуткая белизна: откинутая в сторону рука с растопыренными и окостеневшими пальцами.

– О боже, нет! – вскричал он и прикрыл глаза ладонью, хотя было уже поздно спасаться от этого зрелища.

Так он и стоял несколько секунд, зажмурившись, с поднесенной к лицу рукой, а миссис Ивис тем временем жалобно стенала:

– Маленькая дрянь! Задолжала мне плату за две недели! «Как только получу письмо, миссис Ивис…» Лживая чертовка! И что мне теперь делать? Она ела мою еду, спала на моем белье! Считала, что слишком хороша для обслуживания клиентов! «Я вышвырну тебя на улицу, если не будешь платить за стол и кров, – предупреждала я. – Мне здесь не нужны приживалки. Если не можешь платить, ты должна зарабатывать». И я настояла на своем. Не бывать такому в моем доме, чтобы девчонка жила в долг и отказывалась расплатиться чем может. И она начала работать, в конце концов. Так бывает всегда с ними всеми. А теперь что же мне делать?

Когда Армстронг убрал руку и открыл глаза, это был уже совершенно другой человек. С горечью он оглядел жалкую каморку. Острые, как лезвия, струи ледяного воздуха задували внутрь сквозь щели между досками и трещины в оконном стекле. Штукатурка на стенах покоробилась и местами отвалилась. Все здесь было уныло-бесцветным, без единого намека на тепло и уют. На тумбочке рядом с кроватью стоял коричневый аптечный флакон. Пустой. Армстронг взял его и понюхал горлышко. Вот оно что. Девчонка покончила с собой. Он украдкой опустил флакон в карман. Зачем давать лишний повод для кривотолков? Он уже ничем не мог ей помочь, но хотя бы мог утаить от других способ, которым она ушла из жизни.

– Ну а вы, собственно, кто такой? – обратилась к нему миссис Ивис, и в ее голосе послышались меркантильные нотки. Затем – сама в это не веря, но с надеждой – она высказала предположение: – Вы ее родственник?

Ответа она не получила. Армстронг провел рукой по лицу мертвой девушки, опуская ей веки, после чего склонил голову для краткой молитвы.

Миссис Ивис ждала, досадуя на задержку. Она не присоединилась к его финальному «Аминь» и сразу после молитвы продолжила с того места, где остановилась ранее:

– Если вы каким-то боком приходитесь ей родней, с вас причитается. Она мне крупно задолжала.

Не моргнув глазом, Армстронг сунул руку за отворот пальто и достал кожаный кошелек. Отсчитал монеты ей на ладонь и уже собрался спрятать кошелек обратно, когда она вскричала: «Три недели, целых три!» С чувством омерзения он добавил денег, и ее пальцы сомкнулись, сжимая добычу.

Потом он повернулся к постели, чтобы еще раз взглянуть на покойницу.

Ее зубы казались слишком крупными, а резко выпирающие скулы заставляли предположить, что, вопреки утверждению миссис Ивис, молодая женщина не очень-то благоденствовала на ее харчах.

– Надо полагать, при жизни она была хороша собой? – печально поинтересовался Армстронг.

Этот вопрос порядком озадачил миссис Ивис. По возрасту мужчина вполне годился в отцы этой девчонке, но белизна ее кожи и его темноликость делали такое допущение крайне маловероятным. Судя по всему, и любовной связи тут тоже не было. Но если эти варианты исключались, если он никогда прежде ее не видел, то зачем платить по ее долгам? Впрочем, раскошелился, и ладно.

Она пожала плечами:

– Ну, это смотря кому как. Она была светленькой. И слишком тощей.

Миссис Ивис вышла на лестничную площадку. Армстронг тяжело вздохнул, бросил последний скорбный взгляд на тело и последовал за хозяйкой дома.

– А где ребенок? – спросил он.

– Утопила, небось, – безразлично отозвалась она, не прерывая спуск по лестнице, и добавила ядовито: – Так что за вторые похороны вам платить не придется. Хоть какое-то утешение.

Утопила? Армстронг застыл на верхней ступеньке. Потом развернулся и снова открыл дверь комнаты. Осмотрел ее всю, сверху донизу, слева и справа, как будто где-нибудь – в щели между половыми досками, за бесполезной, скрученной жгутом занавеской, а то и прямо в промозглом воздухе – могла скрываться частичка жизни. Он стянул с постели мятую простыню – вдруг под ней обнаружится еще одно, крошечное тельце, живое или мертвое? Но там были только кости матери, которые казались слишком крупными по сравнению с худосочной плотью, их облекавшей.