Текст книги "Среди садов и тихих заводей"

Глядя, как Акиёси Садако раскладывает и устраивает ей постель, молодая женщина подумала о том, что первый раз в жизни будет спать не у себя дома, а в чужом месте. Она была уверена, что вряд ли быстро уснет, даже невзирая на усталость. И надеялась, что сможет успокоиться, созерцая неспешное движение луны и звезды сквозь промасленную бумагу, закрывавшую окно.

Интересно, размышляла она, о чем думал Кацуро, когда укладывался здесь спать? Может, перебирал в голове события минувшего дня или же обращал взгляд в дни будущие? Находясь в конце обратного пути из Хэйан-кё, считал ли он время, отделявшее его от Миюки, с таким же нетерпением, с каким считала эти минуты она, отчего у нее, бывало, даже перехватывало дыхание? Или же он возвращался домой, не больно-то поспешая и с тоскливой улыбкой на губах вспоминая сладостные мгновения, проведенные с шелушильщицами риса?

Ну почему он не торопился возвращаться домой, почему отдавался на волю своим грезам? Неужто с трактирными забавницами он чувствовал себя счастливее, чем с Миюки? Ведь она ни в чем ему не отказывала: ни в обхождении, ни в позах, ни в ласках. Как только он возвращался из Хэйан-кё, обессиленный, продрогший в ветхом соломенном плащике, давно позабывшем о своем предназначении беречь хозяина от холода и сырости, она тотчас одаривала его нежностью своих головокружительных ласк, всякий раз предаваясь любовной страсти с какой-нибудь новой, неожиданной, изумительной выдумкой.

Не зная, чем бы еще одарить мужа, она смиренно принимала его объятия, которые будто ломали ее, раздирая на части, притом что исходившая от него похоть порой вызывала у нее одно лишь отвращение.

Той ночью, поскольку дождевые тучи окончательно затянули ночное небо, не позволив Миюки наблюдать луну, молодая женщина легла на бок и положила одну руку себе между ляжками. Пальцами другой она взялась за язык, вытянула его как можно дальше, а потом сжала ладонью и принялась его ласкать, как будто это был горячий и влажный член Кацуро.

* * *

Стараясь ровнее держать бамбуковую жердь на изнывающем от боли плече, Миюки прошла мимо мужчин, обессиленно сидевших прямо в коридоре трактира.

Они спали, не раздевшись, уткнувшись подбородком себе в грудь, раздвинув бедра и опираясь куцыми ручонками на костыли, чтобы их округлые, как у жуков, тела, не ровен час, не завалились на бок. У многих на головах были чашевидные шлемы, которые состояли из пластин, скрепленных заклепками. Некоторые шлемы были украшены металлическими крылышками – для отвода боковых ударов сабли, хотя, глядя на красноватые рубцы, бугрившиеся на лицах под шлемами, можно было судить, что это скорее украшение, нежели действенное средство защиты. На макушке шлема имелось круглое отверстие, из которого торчал длинный пучок волос, – знак буси[32]32
  Буси – воин; буси были предтечами самураев.


[Закрыть].

Это и впрямь были воины – буси-деревенщины, буси обездоленных селений, тощих лесов и оскудевших рисовых полей, покинувшие свои бесплодные песчаные пустоши и нанявшиеся в услужение к более удачливым, зажиточным крестьянам.

Их глаз было не разглядеть под забралами, приподнятыми настолько, чтобы ни дождь, ни брызги крови не закрывали обзора.

Стелившийся над прудом туман вползал в дом через плохо притворенную дверь и мало-помалу заполнял коридор. Впрочем, он был не очень густой – и Миюки сразу разглядела, как Акиёси Садако переползала на коленях от одного воина к другому и слегка тормошила каждого, стараясь разбудить.

В ответ буси начинали ворчать и размахивать кулаками, бестолково молотя ими по воздуху. Попав ненароком им под руку, Садако падала, свернувшись клубком, точно морской еж. А когда вставала, весь подбородок у нее был розовый от крови вперемешку со слюной.

Утираясь изнанкой рукава, окамисан объяснила, что эти люди защищали владения, семейство и самого Ясукуни Масахидэ, местного богатого землевладельца, уже не раз подвергавшегося нападениям пиратов, заполонивших Внутреннее море. А поскольку этому человеку принадлежал и Приют Заслуженного Воздаяния, стало быть, он тоже находился под защитой его буси.

– Так вот, – продолжала Садако, – этой ночью, примерно в час Тигра[33]33
  Время между тремя и пятью часами утра.


[Закрыть] шайка пиратов переправилась на камышовых плотах через пруд, пытаясь подобраться к трактиру. Но не успели они напасть, как выскочившие из леса буси отбросили их.

Воздух рассекали стрелы и клинки катан[34]34
  Катана – длинная японская сабля.


[Закрыть].

Стычка живо обратилась в настоящую бойню, и захватчики потеряли девятерых – их головы теперь валялись в камышах на пруду. А недобитки, недолго думая, пустились наутек.

После этого, понятное дело, буси затеяли праздновать победу – и нарезались до полного бесчувствия; потом их стало выворачивать наизнанку, и весь дом наполнился зловонием их испражнений – его занесло снаружи сквозняком через соломенную крышу.

– А я ничегошеньки не слышала, – сказала Миюки.

– Видать, дорога вас вконец измотала. Вопреки расхожему мнению, усталость сковывает не только члены. Органы чувств тоже слабеют. Язык совсем не ворочается во рту и теряет вкусовые ощущения… Останавливался у нас как-то один лошадник, так он был до того обессилевший, что даже не чувствовал горечи.

Вот и переутомленные глаза: когда у них больше нет сил вращаться и глядеть по сторонам, они могут смотреть только прямо, как у воина в плохо пригнанном шлеме, который не видит, что творится сбоку.

То же и с обонянием. Когда от крайней слабости у нас замедляется дыхание, мы начинаем томно дышать – выдыхаем воздух быстрее, чем вдыхаем, и теряем способность наслаждаться летучими запахами, которые его насыщают. Знавала я одну женщину – госпожу Акадзомэ Ринси, так вот в ту пору она, сказать по правде, была почти при смерти, потому что до того изнемогла, что еле-еле дышала: крылья носа у нее совсем сомкнулись, как створки раковины у морской улитки на крепком ветру. Она погибла во время пожара в собственном доме, бедняжка, потому как не учуяла запаха дыма. Так, может, то же случилось и с вашими ушами – вы попросту оглохли от изнеможения?

Тем же мягким, нравоучительным тоном, каким она только что расписывала последствия усталости, окамисан напомнила Миюки о своем предложении добраться до реки Катасэгавы вместе с монахами-паломниками, державшими путь на Эносиму.

Но, невзирая на опасности, сопряженные с переходом, притом без всякой защиты, по территории, кишащей пиратами, которые после ночного разгрома, верно, озлобились еще пуще, молодая женщина снова отклонила ее предложение. Помимо того что полагаться на защиту монахов было бы с ее стороны довольно опрометчиво, паломники могли замедлить ее продвижение, потому как наверняка останавливались бы у каждой стоявшей на краю дороги хокоры[35]35
  Хокора – маленькое святилище, посвященное одному из ками.


[Закрыть], под каждым деревом, каждой скалой, у каждого источника и каждой лисьей норы, если та показалась бы им местом обитания какого-нибудь ками. В те времена в Японии царил культ восьмисот божеств – даже простая сандалия из рисовой соломы, брошенная на обочине, могла служить обиталищем какого-нибудь духа.

Акиёси Садако не настаивала. Она поблагодарила Миюки за то, что та остановилась в Приюте Заслуженного Воздаяния. Потом прижала руки к коленям, опустила глаза, согнулась перед нею в поклоне и несколько мгновений оставалась в таком положении.

Поскольку еще никто не относился к ней с таким почтением, Миюки смутилась, не зная, как надо поступать в подобных случаях. Между тем окамисан выпрямилась и тут же снова склонилась в поклоне – Миюки сделала то же самое.

Садако раскланивалась плавно, изящно, а Миюки – натужно и принужденно. Но у хозяйки трактира не саднили плечи от бамбуковой жерди с отяжелевшими под весом карпов вершами на обоих концах, обмазанными глиной и наполненными водой.

Порывшись в пачке денег, которыми снабдил ее Нацумэ – на дорожные расходы, Миюки извлекла из нее простой вексель.

– Такие принимают в любом хранилище риса.

Но Акиёси Садако, вновь рассыпаясь в поклонах (на сей раз она чуть не билась лбом о землю), отказалась взять плату: хотя пираты и потерпели неудачу во время ночного налета, они все равно являли собой серьезную угрозу для остановившихся в Приюте Заслуженного Воздаяния путников и могли во всякое время нарушить покой ее постояльцев, за которых несла ответственность сама окамисан и ее подручные – престарелая стряпуха и прислужник, приглядывавший за садом и прудом. Но стряпуху с прислужником убили пираты – стало быть, всю ответственность за беспокойство, причиненное постояльцам, теперь несла Акиёки Садако.

Покинув трактир, Миюки вышла на дорогу, пролегавшую по низине вдоль пруда с лотосами. Неподалеку располагалось озерцо, и она решила набрать свежей воды для карпов.

Не успела она снова взвалить на плечи верши с водой, кишевшей невидимой простым глазом живностью и растительностью, как вдруг прямо перед нею в промозгло-сером свете раннего утра возникло какое-то нескладное существо с длинными тонкими ногами, сильно выпяченной грудью, поверх которой то вздымалась, то опускалась, будто существо обмахивалось ею, пышная черно-белая мантия.

Физиономия чудного существа – если можно было так назвать эту сморщенную рожу – узкая, украшенная парой коричневых глаз и увенчанная чем-то вроде шероховатого красного шлема, покачивалась на длиннющей шее, похожей на вытянутую вверх худосочную руку, которая будто поддерживала его голову.

Только заметив смятение карпов, Миюки поняла, что это существо, взиравшее на нее в буквальном смысле сверху вниз, вовсе не было человеком.

Рыбы вмиг распознали большого белого журавля – и закружили в своих бадьях, молотя по воде хвостами и плавниками, вспенивая ее и затуманивая хищнику глаза.

Прежде Миюки видела журавлей только в небе, когда они пролетали высоко-высоко над Симаэ, издавая до того пронзительные крики, что их было слышно задолго до появления птиц. Считалось, что они приносят на крыльях счастье, благополучие и долголетие. Селяне высыпали из домов и, читая нараспев молитвы, провожали белоснежных птиц взглядом, пока те не растворялись в белизне облаков.

Первым побуждением молодой женщины было оградить карпов от голенастой птицы, явно вознамерившейся вонзить свой клюв цвета рога в плоть одной из рыбин. От возбуждения у птицы колыхались маховые перья, а из горла вырывался не то свист, не то жужжание, не то потрескивание.

Миюки вспомнила, как однажды Кацуро, с трясущимися руками, рассказал ей о встрече с парой журавлей, больше походившей на поединок: в тот раз он собирался выпустить в заводь рядом с небольшим синтоистским святилищем в провинции Харима, на берегу Внутреннего моря, трех карпов, которых у него не приняли в Службе садов и заводей, сочтя их недостойными стать украшением храмов Хэйан-кё. Сперва Кацуро было подумал, что большие птицы затеяли брачный танец. И он не больно-то испугался: ведь журавли держались поодаль. На самом же деле птицам не было надобности приближаться к сопернику – им довольно было вытянуть шеи и ударить его клювом или же расправить широченные крылья и одним махом сбить его с ног, не дав ему ни малейшей возможности нанести ответный удар.

Журавль, нависавший над Миюки, еще не встал в позу нападения. Умей Миюки читать по его крохотным глазкам, она бы поняла – белая птица не собиралась нападать на нее, а хотела обойти ее и подобраться к рыбам. Вот журавль и распелся, откинув голову назад и задрав клюв к небу, – верно, надеялся напугать молодую женщину своими устрашающими криками и заставить ее бросить карпов.

Видя, однако, что попытка запугивания не увенчалась успехом, птица широко расправила крылья и принялась метаться вокруг Миюки, то пускаясь вскачь, то срываясь на бег.

Этот своеобразный танец напомнил жене рыбака ребятишек из Симаэ, которые любили играть полнолунными вечерами в китайские тени, строя их на стенах деревенских хижин, снаружи: детворе и птице были свойственны не только природная грация, но и непоследовательность. Так, дети совершенно не задумывались, почему они строят силуэт быка вслед за силуэтом крысы, а журавль без всякой причины принимал то угрожающие, то завлекательно-обольстительные позы.

Миюки уже хотела отступить, как вдруг у нее за спиной возник другой журавль.

Этот бесшумно парил над камышами, вытянув прямую шею вперед, а ноги-ходули – назад. Потом, замедлив полет, он приготовился впиться в землю черными когтистыми пальцами на конце лап, а крылья согнул дугой так, что они стали похожи на наполненные ветром паруса.

Едва вторая птица с трубным криком опустилась на землю и сложила крылья, как первый журавль, потеряв всякий интерес к Миюки, переключился на соплеменницу: что он только не вытворял, приветствуя ее, – бил поклоны, прыгал то в одну сторону, то в другую, приплясывал на месте, топорщил перья и пощелкивал клювом. Новоявленная соплеменница отвечала ему взаимностью: она тоже сперва отвешивала поклоны, согнув лапы, приподняв крылья и грациозно приплясывая, потом остановилась, стала подхватывать клювом валежник и подбрасывать его в воздух.

Их пляска была столь неистова в своем каллиграфическом переплетении черно-белых фигур, что молодая женщина на мгновение усомнилась, сможет ли она защитить своих карпов. В бурном танце журавли едва ли не полностью завладели пространством, принадлежавшим Миюки, и уже готовились оттеснить ее совсем.

И тогда она решила тоже пуститься в пляс.

Она не пыталась подражать этим великолепным птицам – несмотря на свою молодость, она прекрасно понимала, что движения ее куда более неловки, неуклюжи и скованны, – ей всего лишь хотелось слиться с ними воедино и таким образом, как она надеялась, остаться рядом с карпами, чтобы лучше их защитить.

Медленно сняв бамбуковую жердь с плеч и опустив ее вдоль спины до уровня талии, Миюки вслед за тем поставила верши на землю. Потом она расправила руки, согнула шею и, выдавливая из себя сиплые трубные крики, тоже пустилась вскачь вокруг бадей, как бы показывая паре журавлей, что это ее территория и добыча.

Причудливое клохтанье и порывистые движения молодой женщины сбили птиц с толку. В конце концов они перестали обращать на нее внимание, распознав в ней одно из чудищ, с которыми у их сородичей складывались не самые добрые отношения, за исключением тех случаев, когда они, их сородичи, оказывались во дворце Хэйан-кё, где дамы из окружения императора обучали плененных журавлей человеческим танцам, в то время как нинто[36]36
  Нинто – распорядитель танцев, исполняемых в присутствии императора во время обрядов, связанных с культом предков.


[Закрыть], напротив, заставляли юных танцовщиц подражать журавлям, воспроизводя их движения и напыщенные позы. Но после скоропалительного танца, исполненного Миюки, пришедшие в легкое недоумение журавли уже не понимали, к какому царству она принадлежит: может, она птица, только ощипанная, неуклюжая, гадкая, но все же птица?

Был лишь один способ это узнать: если чудище умеет летать, хоть оно и не журавль (даже в отдаленном приближении и не только потому, что у нее нет длинного острого клюва), значит, оно и впрямь принадлежит к царству пернатых.

И вдруг оба журавля пустились бежать, хлопая крыльями. Они разогнались так быстро, что им было довольно лишь разок взмахнуть крыльями, чтобы взмыть в воздух. Вытянув шею и лапы горизонтально, они расправили маховые перья и, подхваченные незримым легким воздушным потоком, воспарили над землей.

Миюки с завистью провожала их глазами, ибо ничего другого ей не оставалось: помимо сорока пяти килограммов человеческого веса, накрепко приковавшего ее к земле, на нее давил и другой груз – вода и карпы.

Махнув журавлям на прощанье рукой, она нагнулась, подняла бамбуковую жердь, приладила ее на плечи и двинулась дальше своей дорогой.

Последнее, что она видела, оставляя Приют Заслуженного Воздаяния, – два розоватых шара, плававших в пруду и глухо бившихся друг о друга, подобно мячам из оленьей кожи, которые игроки в кэмари[37]37
  Кэмари – игра, разновидность футбола, популярная в Японии в Хэйанский период (794–1185). – Примеч. пер.


[Закрыть] только с помощью ног стараются как можно дольше удержать в воздухе.

Но то были вовсе не заскорузлые кожаные мячи, а не что иное, как головы – стряпухи и прислужника, – медленно покачивавшиеся на воде среди лотосов.

Миюки подумала, а знает ли Акиёси Садако, что головы ее слуг плавают в пруду? Негоже было оставлять их мокнуть в воде, рассуждала про себя она, так ведь они непременно осквернят ее, а заодно лотосовые кущи, всю рыбу и всех водяных букашек – вместе с личинками ручейников и стрекоз, – включая гребляков, водомерок, плавунцов, гладышей и прочих ранатр. Миюки, понятно, не знала всех этих названий – для нее то была просто мелюзга, но Кацуро частенько приносил ее домой – невольно, конечно, – в складках своей одежды. Летними вечерами, когда было особенно жарко и сон все не приходил, рыбак с женой развлекались тем, что наблюдали, как эти крохотные твари плавают на поверхности воды в пруду. Когда на водной глади отражалась луна, они делали ставку на ту или иную букашку – спорили, какая доберется первой до отраженного в воде светила. Они называли это игрой в принцессу. Дело в том, что однажды ночью, когда Кацуро, будучи в Хэйан-кё, шел вдоль крепостной стены Императорского дворца, он услыхал голос придворной дамы – она распевала песнь о принцессе Кагуе[38]38
  Принцесса Кагуя – героиня японской народной сказки «Повесть о старике Такэтори» («Такэтори Моногатари», X в.).


[Закрыть], которая жила на Луне и которую отец отправил на Землю, дабы уберечь ее от войны, разразившейся на небесах. Кагую нашли в стволе бамбука, где она затаилась. Один старик крестьянин, сборщик бамбука, срезал стебель, внутри которого и пряталась принцесса в обличье младенца размером с мизинец, ожидая, когда ее кто-нибудь отыщет. Пережив многочисленные злоключения, притом что ей все же удалось облагодетельствовать старого крестьянина и его жену, Кагуя наконец смогла вернуться к себе на лунную родину – и букашки, рывками плывшие к отражавшейся в воде полной луне, символизировали ее возвращение.

Превозмогая подступившую к горлу тошноту и силясь совладать с дрожью, чтобы не раскачивать верши и лишний раз не тревожить мечущихся в воде карпов, еще не успевших оправиться от ужаса после нежданной встречи с парой журавлей, Миюки заставила себя выловить отрубленные головы из пруда.

Боясь глядеть в их открытые остекленевшие глаза, она попробовала развернуть головы затылком к себе. Но мертвые головы, плававшие в воде, точно мячики, при малейшем прикосновении начинали кружиться волчком. По жуткой иронии эти пустые глаза снова и снова разворачивались и глядели на Миюки. После многочисленных безуспешных попыток молодая женщина решила сама отвратить от них свой взгляд – и ощупью, словно слепая, схватив обе головы за волосы, в конце концов вытащила их из пруда.

От них уже исходил тошнотворный смрад разложения, оттого что они какое-то время бултыхались в мутной, кишащей бактериями воде. От этой воды у Миюки воняли пальцы – она склонилась над прудом, сорвала несколько лотосов, сжала стебли цветков и, выдавив сок, протерла им руки.

* * *

Только к концу этого нового дня она вышла на тропинку, что вела к одной из вершин горной цепи Кии, петляя то через кедровники, то через бамбуковые заросли.

Она не знала, как называлась эта вершина, – может, Сакка, а может, Одайгахара или Сандзё, но, в сущности, это было не так уж важно: она следовала привычке Кацуро, не желавшего забивать голову названиями разных мест и запоминавшего лишь те, что действительно могли пригодиться в дороге, а это были названия трактиров или каких-нибудь примечательных природных ландшафтов, которые помогли бы не сбиться с пути и не кружить на одном месте, если ненароком опустится туман.

Таким образом, Миюки все время глядела в оба и выбирала только те проходы, где более отчетливо ощущался серный запах горячих источников. Чтобы лучше ориентироваться, она мысленно связывала их с каким-нибудь звуком: рокотом потока или криками макак, любивших погреться в таких купелях с курящейся водой, – так что, попади она случайно в густой туман, ей было бы достаточно идти на визг обезьян либо на шум бурного потока, чтобы в конце концов выйти по запаху к тому или иному горячему источнику и таким образом узнать свое местоположение среди горных громад.

На пути как туда, так и обратно Кацуро больше всего боялся перехода через горы Кии. И не только потому, что восхождение отнимало много сил, а главным образом из-за бесчисленных паломников, заполонявших все горные тропы, ведущие к святилищам Кумано[39]39
  Речь идет о синтоистских храмах, расположенных в окрестностях города Кумано, куда в Средние века устремлялись толпы паломников. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Рыбак ничего против богомольцев не имел, но они двигались сплошными толпами, занимая самую удобную часть дороги – ту, что была вымощена большими камнями, и оттесняли чужаков так, будто их устремление на встречу с богами давало им преимущество перед другими путниками, шедшими по этой узкой мостовой. Но разве Кацуро, надрывавшийся под своей ношей – карпами, предназначенными для храмов, где молились император и его двор, не заслуживал такого же привилегированного положения?

В гуще паломников Миюки ощущала себя в безопасности. После кровавых событий в Приюте Заслуженного Воздаяния она чувствовала себя защищенной в этой нескончаемой веренице мужчин и женщин, которые, приняв ее за свою, не удостоили ее ни единым взглядом, ни малейшим вниманием. Чтобы уберечь верши от толчков теснивших друг дружку ходоков, она не раз пыталась выбраться из толпы и, ловко уворачиваясь от людей, следовала дальше по обочине. Но края дороги были уж слишком неровными: плиты, наползавшие одна на другую наподобие чешуи, до того истерлись сотнями сандалий паломников, что сделались скользкими, как ледышки, поэтому все, кто на них отваживался ступить, рано или поздно возвращались назад, на середину дороги.

Миюки успокаивал даже сам запах толпы, напоминавший ей душок, что исходил от Кацуро, когда он, возвращаясь с реки, стряхивал пот, который струился у него по лицу и от которого темнели подмышки у его косодэ[40]40
  Изначально косодэ было нижним бельем, которое позднее стали носить как верхнюю сорочку, наподобие современной тенниски.


[Закрыть]. Для нее то был счастливый повод вспомнить мужа, к тому же слух ей ласкал исходивший из глубины толпы гул – размеренное чередование похожих друг на друга по звучанию слов и междометий, среди которых особо выделялись округлая, ударная буква о и клацающая, как клюв аиста, буква к.

Миюки совсем ничего не знала о мире за пределами своей деревни, и у нее рябило в глазах от всех этих разноцветно-узорчатых одежд, коричневых и зеленых; от пышных ярко-красных штанов, стянутых на лодыжках; от курток, подбитых тканью цвета саппанового дерева; от мантий, сиреневых, желтых, темно-фиолетовых; от мягких, как нежные листья, туник… от всех этих шелковистых тканей, трепещущих от малейшего дуновения ветерка, или же, напротив, жестких и лоснящихся, точно навощенных, похожих на пестрые украшения, которые вдруг выпали из разверзшейся над горой гигантской шкатулки и рассыпались по склону, поглотив его целиком.

Горные вершины вздымались из узорчатых клочьев тумана, возникшего оттого, что утренняя роса стелилась по земле, нагретой подземными горячими водами, которые клокотали под ногами.

В родной деревне Миюки не было ни единой пяди земли, на которую не ступала бы ее нога, притом не раз. В отличие от гор Кии и земель, по которым она прошла, с тех пор как отправилась в путь, Симаэ была так хорошо ей знакома, что там она чувствовала себя везде как дома: для нее не были чужими ни одна улочка, ни один соломенный навес, ни одна делянка, засаженная белой редькой или сельдереем, ни один ежевичный сад, ни одно рисовое поле – все это было для нее настолько родным, что, когда вечером Кацуро, бывало, спрашивал, чем она занималась днем, она со всем прямодушием отвечала, что не выходила из дому, хотя на самом деле беспрестанно сновала туда-сюда.

В Симаэ все было под боком, а не где-то там.

А в горах Миюки не за что было зацепиться глазом: здесь все казалось ей чужим, за исключением воспоминаний о Кацуро или, по крайней мере, ощущений, что его призрак где-то рядом, – ведь отныне Кацуро и в самом деле был для нее бесплотным, безжизненным призраком, и Миюки обращалась с его образом, являвшимся ей время от времени на паломнической тропе, в точности как с черными или же, напротив, ослепительно белыми мушками, возникавшими порой у нее в глазах и исчезавшими по ее воле, стоило ей только повести глазами в сторону.

Проходя мимо источника, Миюки сменила воду в вершах.

Когда Кацуро рассказывал о своих хождениях в Хэйан-кё, он непременно упоминал про то, с каким тщанием менял воду, ибо рыбы, измученные теснотой постоянно раскачивающихся узилищ, страдали от сковывавшего их оцепенения и перегрева воды, в которой им приходилось находиться подолгу.

Но стоило Миюки заменить затхлую воду свежей, как поведение карпов менялось самым чудным образом: они начинали плавать кругами, натыкаясь друг на дружку, точно хмельные или слепые.

Тогда Миюки вспомнила – для карпов годится только вода из рек или прудов, а вода из неведомых источников действовала на них совершенно непредсказуемо, потому как в ней содержались невидимые глазу вещества, которые могли оказаться для рыб ядовитыми.

Молодая женщина присела на пенек, опустила руки в бадьи с водой и кончиками пальцев принялась осторожно поглаживать рыб по спине и бокам в надежде успокоить их лаской.

Небо заволакивали наползавшие друг на друга грузные тучи.

А паломники все шли и шли, ускоряя шаг. Двое из них остановились неподалеку от Миюки помочиться. Оба были уже в преклонных годах, и стоявшая в горах стужа сковала их узловатые пальцы так, что они никак не могли расстегнуть короткие штаны из красного шелка и все поминали расположенное неподалеку святилище, где можно было бы укрыться в случае, если и впрямь нагрянет ненастье.

Один из стариков, с узким, вытянутым лицом и толстыми черноватыми губами, отчего он походил на лошадь, улыбнулся молодой женщине.

– Не желаете составить нам компанию? – предложил он. Мы собираемся заночевать в одном святилище. Там живут монахи-буддисты, хотя они почитают и ками. И вовсе не чураются женщин.

– К тому же, – заметил его товарищ, – первыми людьми, распрощавшимися с мирской жизнью и обратившимися в буддизм, были женщины, разве нет?

– Может, оно и так, – промолвила Миюки. – Только мне это неведомо.

– Мы замолвим за вас словечко, и вас пустят беспрепятственно.

– И потом, – продолжал свое старик-лошадь, поглядывая на верши, где по-прежнему в оголтелом хороводе метались карпы, – мы могли бы подсобить вам с ношей, тем паче что, хоть до святилища отсюда рукой подать, дорога дальше будет все тяжелее.

– Благодарю, – сказала Миюки, – только я обязалась нипочем не разлучаться с ними.

Помогая друг дружке, двое стариков наконец изловчились расстегнуть штаны. И тут же обдали дорожные плиты тугими желтыми струйками мочи, напоминавшими сливающиеся ручейки. Земля в мгновение ока поглотила следы мочеиспускания – от них осталась лишь слабо курящаяся дымка. Довольно урча, старик-лошадь и его спутник натянули штаны обратно.

Миюки надеялась, что даже если дождь и не наполнит заново верши, то, по крайней мере, он разбавит содержавшуюся в них воду и таким образом смягчит действие растворенных в ней вредных веществ, от которых карпы как будто ошалели. Но тучи, нагромождавшиеся все плотнее, выглядели мертвенно-бледными, обещая пролиться не просто ливнем, и молодая женщина вдруг испугалась: ей было страшно подвергать рыб еще одной опасности – дробным ударам огромных водяных капель.

Монахи еще раз вызвались сопроводить ее до буддийского святилища.

Мысль об укрытии казалась заманчивой, но Миюки хотелось оставить за собой право последовать дальше своей дорогой в случае, если по той или иной причине ей там придется не по душе. Она вспомнила недовольные гримасы Кацуро, его насупленные брови, когда он рассказывал о том, как ему доводилось останавливаться на ночевку в иных монастырях, особенно в тех, где монахи якобы под предлогом обучения тешились с совсем еще юными мальчиками. Впрочем, рыбака ничуть не смущали двусмысленные отношения между монахами и подростками – он всего лишь негодовал, что святые братья, питавшие нежные чувства к новообращенным юношам, не оказывали никакого внимания проходившим мимо путникам, лишая их заботы, хотя они так на нее надеялись: послушников пичкали пирожками с мелкотолченым клейким рисом и ледяной стружкой, сдобренной тростниковым сиропом с черным сахаром, в то время как странникам оставалось довольствоваться плохо очищенными, недоваренными овощами.

– Мне придется идти очень медленно из-за рыб, – объяснила паломникам Миюки. – Так что ступайте себе дальше, а я за вами.

Она пропустила старика-лошадь и его спутника вперед. Поначалу те время от времени оборачивались, поглядывая, не отстает ли она, и усердно подбадривали ее жестами, а потом уже шли своей дорогой, ничуть не беспокоясь о ней.

Вскоре Миюки осталась совсем одна. Длинные облака цеплялись обтрепанными краями за войлокообразное сплетение сосен. Когда же небо накрыло землю, точно громадная крышка, свет померк настолько, что молодой женщине, присевшей на пенек рядом с каменным светильником, показалось, что наступила ночь.

Из лесной чащи послышались звериные крики. Самыми крикливыми были обезьяны. Миюки думала – может, звери накликают дождь или же они подняли шум, чтобы, напротив, его напугать – точнее говоря, прогнать?

Грянула гроза. Короткая, но неистовая. Какое-то время слышался только шум холодных капель, нещадно хлеставших по ветвям деревьев. Дорога превратилась в бурный водный поток.

Когда над долинами взошла луна – она то скрывалась за тучами, проносившимися над зубьями горных вершин, то выплывала из-за облачных громад, – Миюки наконец разглядела святилище, про которое рассказывали паломники.

То был довольно скромных размеров храм, располагавшийся у источника; маленький, почерневший и будто съежившийся, он ютился на восточной окраине деревеньки, что лепилась к горному склону, поросшему кедровником, от которого исходил легкий камфорный запах, совсем не похожий на приятно-сладостное благоухание омытого дождем леса.

Из храма вышли трое – их приземистые фигурки замелькали меж кедров. Это были мальчики-монахи, в руках они несли факелы, собираясь с их помощью зажечь стоявшие вдоль кромки леса каменные светильники. Всякий раз, когда они склонялись над светильником, рукава их мантий распахивались, точно надкрылья у светлячков, на которых они издали походили со своими факелами, мерцавшими среди деревьев.

Миюки не видела светлячков с той самой весенней ночи, когда Кацуро взял ее с собой на Кусагаву. По мере приближения к реке вокруг рыбака и его жены вспыхивали ярко-зеленые огоньки. С каждым шагом светляков становилась все больше – в конце концов из них образовались сверкающие облака. А у реки они уже переливались тысячами огоньков на сырой траве, поблескивая и среди кустарников. Их холодное свечение пульсировало в ритме мерно бьющегося сердца. Миюки, насколько ей помнилось, еще ни разу в жизни не видела подобной красоты. Кацуро объяснил, что светляки олицетворяют скоротечность бытия: ибо они умирают через три-четыре недели после того, как достигают стадии зрелости – и это только самки, а жизненный срок самцов и того короче.