Текст книги "Англичанка на велосипеде"

3

Стащив с мертвых индейцев их оказавшиеся бесполезными «рубахи духов», солдаты вдобавок сняли несколько скальпов – сильный мороз во многом облегчил им работу.

Джейсон Фланнери присоединился к мародерам и стал фотографировать окоченевшие тела, толком не зная, как в дальнейшем распорядится этими снимками. Но, даже не возлагая на свои труды больших надежд, ему почему-то казалось, что он обязательно должен это сделать. Наверняка несколько местных газет из Рапид-Сити, Пирра или Спирфиша[17]17
  Рапид-Сити, Пирр, Спирфиш – населенные пункты в Южной Дакоте.


[Закрыть] захотят купить у него один-два увеличенных снимка индейцев, скорчившихся в виде черных холмиков на снегу; помещенные на первой полосе фотографии послужат доказательством того, что репортеры этих газет побывали на месте схватки. И конечно, их поместят в обрамлении цветных литографий, свидетельствующих о героизме солдат Седьмого кавалерийского полка.

Уезжая в Америку, Джейсон собирался сделать серию портретов старух лакота, чтобы проиллюстрировать труд, над которым он работал уже больше шести лет. По его мнению, ни у кого больше в старости не было настолько выразительных лиц – изрезанных морщинами, помятых и изношенных. Целью его книги было установить визуальное соответствие между старческими морщинами и дерматоглификой знаменитых преступников, таких, например, как Констанция Кент, убийца, выкравшая из особняка Роуд-Хилл-Хаус четырехлетнего ребенка, которого она зарезала с особой жестокостью, бросив затем труп в отхожее место[18]18
  См. книгу Кейт Саммерскейл «Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл» (2008). – Прим. авт.


[Закрыть].

Сравнительное исследование Джейсона – на одной странице были приведены отпечатки пальцев, на другой – изборожденные морщинами лица – для широкой публики представляло лишь ограниченный интерес, и автору пока не удалось убедить издателя. Это вынудило Фланнери предпринять путешествие за свой счет, равно как приобрести на собственные средства дорожную фотокамеру с корпусом красного дерева, центральным затвором «Деко» и красной кожаной «гармошкой».

Книга, если, конечно, ей посчастливилось бы когда-нибудь увидеть свет, имела название – «Вездесущность смерти».

После того как братскую могилу засыпали, Джейсон Фланнери отвинтил бронзовую «бабочку», с помощью которой камера крепилась на треноге, и убрал ее в футляр, взвалив штатив на плечо, хотя солдаты в неверном свете пурги могли принять его за спасшегося и непокоренного индейца лакота.

Фланнери направился к церкви Святого Креста, где собралось множество трясущихся людей, и никто не знал, отчего они дрожат – от ужаса недавней бойни или стужи.

Преподобный отец Кук велел сдвинуть скамьи, чтобы освободить место для размещения раненых, алтарь же и фисгармонию придвинули к стене.

Тем временем повозки продолжали доставлять пострадавших, и смолистый аромат рождественских венков и гирлянд все больше терялся в запахе нечистот и крови.

Никому и в голову не пришло снять висевшее над амвоном полотнище – как раз над головами раненых – с надписью: «Мир на Земле для людей доброй воли».

Джейсон отыскал глазами двух маленьких девочек, находившихся в церкви. Ту, что постарше, звали Эхои. Второй малышке, которую тоже нашли под мертвым телом матери, исполнилось всего несколько месяцев. Выжившие лакота, как оказалось, не знали ее имени. И власти, которых представляли доктор Истмен, мисс Гудейл, учительница в коричневом платье, с которой Шумани встретилась возле поилки, и два служителя церкви, епископ Уильям Хобарт Хар и преподобный отец Кук, записали младшую девочку под индейским именем Зинткала Нуни, и в официальных документах она стала именоваться Потерянной Птицей.

Будь у Джейсона выбор, он предпочел бы взять Потерянную Птицу, которая лишь тоненько попискивала, однако мисс Гудейл, не поинтересовавшись его мнением, вложила ему в руки вопившую и дурно пахнувшую Эхои.

Джейсон поинтересовался, как ему следует поступить с ребенком.

Надо сказать, ему не впервые вверяли судьбу живого существа. Поскольку он был владельцем йоркширского поместья (пусть небольшого, но все же поместья), в его ведении были гуси, осел, три охотничьи собаки, с десяток кошек и немало растений, за которыми приходилось ухаживать, чтобы они смогли выжить в зимнюю стужу. Среди растений, подлежавших его опеке, была, например, агава мексиканского происхождения, которой потребовались годы, чтобы выпустить гигантский цветонос десяти метров высотой, и которая, израсходовав на это все силы, сразу пришла в упадок, что скорее напоминало жертвенность человеческого существа, чем процесс увядания растения.

Доктор Истмен сказал, что Джейсон волен поступить с Эхои как ему вздумается.

– Почти все матери-индеанки убиты, а выжившие слишком поглощены своим горем, чтобы заниматься девочкой, которая для них ровным счетом ничего не значит. Более того, в душе они всегда будут сетовать, что она жива, а их дети умерли.

Врач добавил, что он пытался подкладывать Эхои раненым индеанкам, нашедшим приют в церкви, однако те с ненавистью ее отвергали, как порой овцы отбрасывают прочь осиротевшего ягненка.

– Вы ведь поедете в Англию через Нью-Йорк, не так ли? Значит, вам не составит труда, как только вы прибудете в город, определить ее в приют – эти заведения теперь растут как грибы после дождя, собирая детей иммигрантов, которых родители бросают, едва ступят на землю Америки.

– А если я не соглашусь?

– Отдать в приют?

– Везти девочку в Нью-Йорк. Знаете, это будет непросто – расходы, косые взгляды окружающих…

– Ладно, тогда оставьте. Возможно, ее возьмет кто-нибудь из солдат. Из таких девчушек вырастают отличные служанки. Несколько апатичные, правда, но работящие.

Джейсон Фланнери тут же вспомнил, что у него самого не было служанки. Экономка бы не помешала, но только, избави бог, не какая-нибудь бесплотная тень в черном платье и белом переднике, с утра до вечера снующая по дому, которой для счастья довольно любого пустяка – пирожного, глотка вишневки, мимолетной ласки, ленточки, с которой сам черт не знает что делать, отвечающей на все, что ни скажешь, реверансом. Подлейте мне чаю – реверанс, отнесите утку на кухню – реверанс, вы же видите, Молли, она почти сырая – реверанс, да ступай ты повесься, Молли, жалкая идиотка! – реверанс.

Он рассказал доктору поучительную историю об одной из таких девушек, которой хозяин велел «пойти и удавиться»: через три часа ее обнаружили на чердаке – покорную, мертвую, болтавшуюся в петле над корзиной с дозревавшими яблоками.

– Может, и правда сделать из нее служанку?

– Почему бы и нет, если запастись терпением…

Джейсон подумал, что в свое время ему хватило терпения, чтобы дождаться цветения агавы.

И все же Фланнери принял решение взять ребенка с собой. Он отделит ее от остальных спасшихся детей, и Эхои не войдет в число выживших в этой бойне. Тут девочка снова заверещала, и Джейсон взмолился, чтобы она поскорее смолкла.

Эхои было на тот момент года три-четыре. Сколько точно, Джейсон не знал и так и не узнал. Когда он впервые взял ее на руки (в тот самый день, то есть 29 декабря 1890 года), он думал совсем о другом, и ему не пришло в голову поинтересоваться ее возрастом; впрочем, он не говорил на языке лакота, а она не понимала по-английски.

В тот день, смыв заскорузлые остатки рвоты с круглого личика девочки, покрывавшие его, словно толстый слой «штукатурки», которой умащивают лица старые актрисы (именно актрисы на излете карьеры составляли лучшую клиентуру Джейсона: благодаря им он смог оплатить путешествие и все, что требовалось для его трудов, в частности, для «Вездесущности смерти»), он собирался было положить ребенка на солому, которую доктор Истмен и преподобный отец Чарлз Кук прямо на полу постелили для раненых, которым не хватило места на скамьях, однако малышка крепко вцепилась в него, впившись зубами в ворот куртки, а заодно и в шею. Он попробовал высвободиться, но едва коснулся сжатого кулачка ребенка, как Эхои завопила, да так пронзительно, что Джейсону показалось, будто ему в барабанные перепонки ввинтились холодные стальные буравчики.

Он оглядел лежавших на соломе женщин лакота в надежде, что одна из них решится взять на себя заботу о девочке. Если Эхои и не была их ребенком, то уж точно принадлежала к их соплеменникам – достаточно было посмотреть на ее лунообразную мордашку, медно-желтую кожу, глаза-щелочки и черные волосы, густые и блестящие.

Но Эхои никого не заинтересовала.

Ребенок уснул, положив голову на педали фисгармонии. Когда во сне девочка повернулась, она непроизвольно нажала одну из педалей, и раздался протяжный стонущий звук: что это был за регистр – «фагот» или «бурдон»? К счастью, вторая педаль оставалась в покое.

В ту ночь вовсю свирепствовала непогода. Под пронзительный вой ветра с небес на равнину обрушивались потоки грязевого дождя, смешанного со снегом и ледяной крошкой.

Джейсон Фланнери быстро понял, чего от него ждали: он должен, чем раньше, тем лучше, увезти Эхои подальше от церкви, где ни ему, ни ей не было места – ведь они не относились ни к раненым, ни к сиделкам, ни даже к американцам.

Судьба другой сироты, Потеряной Птицы, похоже, тронула сердце бригадного генерала, и тот, пренебрегая армейским уставом, выразил желание ее удочерить. Генерал уже придумал ей имя, более представительное, чем Зинткала Нуни: она станет Маргарет – Маргарет Колби.

Объединив усилия, доктор Истмен и мисс Гудейл убеждали Джейсона, что, оказавшись в Нью-Йорке, он с легкостью избавится от Эхои. Конечно, если он не решит подержать ее у себя до отплытия парохода в Англию. Почему бы и не воспользоваться возможностью сделать несколько снимков, которые он сможет продать под заголовком «Дитя кровавой бойни»? Текстура и цвет кожи Эхои таковы, что даже крохотная слезинка на фотографии выйдет прекрасно. А уж он поднаторел на таких портретах: знает, что сказать и, главное, каким тоном, чтобы вышибить слезу у старушек-актрис, беседуя об их славном прошлом. Внезапный прилив слезной жидкости придает сухим, выцветшим глазам требуемую влажность, которая словно растворяет красные прожилки, желтые крапины, белесые пятна. Улучшение кратковременное, бесспорно, но все-таки достаточное, чтобы снять полдюжины удачных кадров. Эхои, правда, слишком мала, чтобы вызвать у нее слезы, прибегая к воспоминаниям, но хорошему фотографу хватит и двух-трех капелек глицерина в уголках глаз модели, к тому же у глицерина есть свои преимущества: он стекает медленно, оставляя на щеке блестящий след, и притом не высыхает куда дольше, чем натуральные слезы.

Главной заботой Джейсона теперь было найти экипаж, чтобы добраться до железнодорожной станции Чадрона[19]19
  Чадрон – поселок в графстве Дауэс (штат Небраска).


[Закрыть].

Между тем епископ Уильям Хобарт Хар посоветовал от этого отказаться. Перед Чадроном поезд железнодорожной компании «Фримонт, Элкхорн и Миссури-Вэлли» делает остановку в Форт-Робинсоне, где в него садится много военнослужащих. Солдаты наверняка находятся под впечатлением от недавней трагедии в Вундед-Ни, которую власти постарались представить как подлое предательство со стороны индейцев сиу по отношению к американской армии.

Нет, епископ и мысли не допускал, что солдаты способны физически расправиться с ребенком, но гнев их вполне мог обернуться против того, кто сопровождал девочку. Истмен же придерживался другого мнения: на его взгляд, главная опасность могла подстерегать вовсе не в поезде компании «Фримонт, Элкхорн и Миссури-Вэлли», а в дороге от Пайн-Риджа до Чадрона, которые и разделяли-то всего миль двадцать пять. Куда большую тревогу вызывали у врача белые фермеры, чьи владения им неминуемо придется пересекать. Распаленная местными газетами, редакторы которых освещали события в Вундед-Ни с фанатизмом военных корреспондентов, часть фермеров схватится за оружие, чтобы завершить дело, начатое солдатами, то есть поквитаться с уцелевшими индейцами, которые станут прекрасной мишенью на ослепительно-белом снегу.

Самым легким Джейсону казалось достать пару лошадей: одну для фотографического оборудования, другую – для них с Эхои, ребенку лакота вряд ли окажется в новинку езда верхом; но вот сам он, скорее всего, не сможет держать поводья – все руки у него были в ранах, порой глубоких, часть которых до сих пор кровоточила, а все потому, что он не надел перчаток, когда фотографировал мертвых индейцев: для работы с камерой и хрупкими фотопластинками требуются ловкость и особая чувствительность пальцев, а значит, пришлось все делать голыми руками, несмотря на сильный мороз.

Он решил нанять повозку. Конечно, для белых фермеров повозка стала бы прекрасной целью, особенно если учесть, что единственным свободным в тот момент оказался тот самый ярко-желтый фургон на больших расшатанных колесах, за которым тщетно бежала Шумани.

Владельцем фургона оказался бакалейщик по фамилии Банч – Мэлори Банч, разбогатевший на производстве и продаже «лошадиного лакомства» из овса, патоки и тертых фруктов. Обитавший в графстве Шеридан соседнего штата Небраска, Банч пересек границу якобы для того, чтобы предложить кое-какую мелкую работу праздным чадам резервации Пайн-Ридж, для чего по бокам, спереди и сзади его желтую повозку украшали надписи, выведенные готическими буквами: «Лошадиные деликатесы от Банча», обозначавшие его социальный статус; однако правда заключалась в том, что он просто использовал любую возможность, чтобы вновь увидеть серые глаза и бледно-розовые губы Элейн Гудейл, в которую был влюблен. Мэлори Банч испытывал постоянную потребность смотреть на глаза и губы учительницы, особенно на губы, чтобы запечатлеть их в своей памяти, где он будет их хранить до того момента, пока не решится оттуда извлечь, и тогда бакалейщик, растянувшись на спине, весь отдастся наслаждению (чаще всего это происходило по утрам, еще в постели), правая рука его спустится по животу вниз и начнет сжимать и подергивать напрягшийся член, возбужденный образом прекрасной Элейн.

Однако на этот раз события, произошедшие в Вундед-Ни, лишили Мэлори Банча возможности совершить ритуал мысленного созерцания возлюбленной: с тех самых пор Элейн Гудейл не покидала епископальной церкви, а если и выходила оттуда, то с покрасневшими глазами, а ее дыхание, срывавшееся с бледных губ, отдавало рвотой. Так что, когда Банч попытался мастурбировать, думая об Элейн, перед ним не возник свежий образ, за который он мог бы зацепиться, – память его была пуста. Поэтому бакалейщик без раздумий согласился на предложение Джейсона Фланнери уступить фотографию мисс Гудейл, если он доставит англичанина на железнодорожную станцию Чадрона.

– А хорошо ли она вышла?

– Может, я слегка ее идеализировал, – допустил Джейсон. – Мне хотелось воплотить образ «ангела над полем битвы».

– Что значит «над полем битвы»? – забеспокоился Банч. – Отдаленный силуэт мне ни к чему.

– Да нет, план крупный: главное – ее взгляд и губы. И то и другое словно подернуто влагой. Глаза – потому, что невозможно смотреть без слез на то, что они видят, а губы – потому, что она только что провела по ним языком.

Банч вздрогнул. Он так и представил себя дома, в Небраске, лежащим перед изображением облизанных губ; он обязательно укрупнит снимок и напечатает его на матовой бумаге, чтобы никакой случайный отблеск лампы или пробравшийся солнечный луч не испортил ему удовольствия.

– А портрет уже можно увидеть?

– Нет, пока он лишь на светочувствительной пластинке, которую вам еще нужно проявить.

– И кто мне это сделает?

– Да любой фотограф графства Шеридан, полагаю.

– А если там, где я живу, не найдется фотографа?

– Значит, найдется в соседнем городке.

Бакалейщик тут же заметил, что они находятся в Америке, где все нацелено на выгоду, и ни один здравомыслящий человек не станет делать бизнес из фотографирования, если можно получить вдесятеро больше, торгуя алкоголем или изгородями. Банч-то как раз предпочитал изгороди – вот чем бы он занялся, доведись начать жизнь сначала! Ведь спрос на этот товар никогда не иссякнет: владелец ранчо должен приобрести не только колья и проволочную сетку, но еще и кучу инструментов, чтобы смонтировать и установить забор. Хитрость коммерсанта состояла в том, чтобы за умеренную плату предложить клиенту колья и сетку и отыграться на ценах за пилу, молоток, кусачки, гаечный ключ, гвозди-скобки для крепления сетки, а также битум, которым как минимум раз в год необходимо пропитывать колья на уровне земли.

– Держу пари, нам придется объехать множество графств в обеих Дакотах – Северной и Южной, – прежде чем мы отыщем безумца, который решился открыть фотографическую лабораторию, – проворчал Мэлори Банч, покачав головой.

– Довезите нас живыми и здоровыми до Чадрона – и обещаю, что сам займусь вашей фотографией.

– Нас? – удивился лошадиный кондитер.

– Меня и девочку, которая со мной путешествует.

– И как ее зовут, эту девочку?

– Эмили, сударь, – произнес Джейсон.

Первое английское имя, пришедшее ему на ум, отдаленно и смутно напоминало Эхои – в обоих были три слога и конечная «и».

4

Поезд шел на восток – два дребезжащих вагона, прицепленные к локомотиву 4-8-0 «Мастодонт».

Сначала Эмили из всех сил сопротивлялась, не желая садиться в поезд. Чтобы заставить девочку продвигаться, Джейсону пришлось ее подталкивать, точно упрямого бычка, тыча то в плечи, то в бедра заостренными концами штатива Саттона[20]20
  Томас Саттон (1819–1875) – английский фотограф, инженер и изобретатель.


[Закрыть], который он нес на плече.

Но в вагоне Эмили осмелела, поскольку любопытство одержало верх: желание узнать, как устроена внутри эта длинная, изрыгающая пар повозка, которую ей доводилось видеть лишь издали и вслед которой ее соплеменники посылали чудовищные проклятия, заставило девочку на время забыть об ужасе, испытанном в снегах Вундед-Ни, о потере всех жизненных ориентиров и невозможности общаться с человеком, отныне определявшим ее судьбу, о которой ей тоже ничего не было известно.

Оказавшись там, куда они едут, он наверняка убьет ее, чтобы содрать с нее кожу и съесть остальное.

Именно такая судьба была уготована всем животным, не считая лошадей, которых лакота брали с собой, когда меняли стойбище. Разве были причины у человека, завладевшего ею, поступить иначе? Он продаст ее бледнолицым на мясо, если не считать немного кожи и совсем чуть-чуть жира; ей вспомнилось, как Шумани оторвала ее от матери и потащила по заснеженному полю, ухватив за ноги – в точности как курицу или кролика.

Впрочем, этот человек ни разу с ней не заговорил (да и кто разговаривает с едой?), иногда он смотрел ей прямо в глаза, но чаще искоса, словно примериваясь, как бы половчее ее убить, продать либо пустить в пищу.

Но пока ничто не мешало Эмили жить полной жизнью маленькой девочки, не мешало играть и развлекаться. С восторженным повизгиванием она хлопала ладошкой по искрящимся хлопьям летучей золы, проникавшим в вагон через окно и садившимся ей на кожу, словно то были кусачие насекомые. Это занимало ее довольно долго. Но потом ветер переменился, вылетавшие из дымовой трубы искорки перестали попадать в вагон, растворяясь в пейзаже за окном, и тогда девочка, свернувшись калачиком, уснула.

Джейсон Фланнери никак не мог дождаться момента, когда ему удастся хорошенько вымыть Эмили.

На конечной остановке железнодорожной линии компании «Фримонт, Элкхорн и Миссури-Вэлли» они пересели на поезд Центральной железной дороги Иллинойса, который довез их до Чикаго.

Считавшийся скорым, поезд тем не менее больше получаса тащился по пригороду, переходя с одного пути на другой, как спица меняет местами петли, вывязывая узор; да и само это расширяющееся на глазах переплетение железнодорожных путей напоминало расположение нитей в мотке грубой коричневой шерсти. Вдоль рельсов бежали люди, пытаясь догнать товарные поезда, на которые, видимо, собирались взобраться. На некоторых вагонах были намалеваны сентенции религиозного толка: «Иисус спасет грешника, если тот раскается» или «Расскажи Господу о своих трудностях, ибо молитва может изменить ход вещей». Джейсон не верил в силу молитвы. После смерти Флоранс он вообще не верил в Бога.

Поезд въехал в зону чикагских скотобоен – огромного скопления загонов для скота, которое с высоты птичьего полета казалось гигантским крестом; на задней площадке вагона казалось, что поезд словно прорывается сквозь тошнотворное, насыщенное влагой облако – настолько пар, поднимавшийся от убойных цехов, был напоен каплями крови и жира.

Под мостом, перекинутым через реку Чикаго, текла темная маслянистая жидкость, на поверхности которой лопались пузырьки газов, образовавшихся при разложении остовов забитых животных, которые сбрасывали прямо в воду. Загрязнение реки достигло такой стадии, что поговаривали, будто можно спокойно перебраться на другой берег, идя по поверхности воды, ставшей густой, как магма.

Грохот поезда перекрывался жалобным мычанием скотины, почуявшей приближение смерти. Эмили подумала, что, похоже, и ее путешествие подходит к концу. Наверное, совсем скоро она станет одной из туш, которые порой видела, когда поезд проезжал над помостами с бортиками, где теснились испуганные животные; рядом покорно покачивались подвешенные на крюках туши – коричневые, еще дымившиеся. Воздух был насыщен пылью и волокнами шерсти, которую безотчетный ужас вырывает из кожи животного не хуже шкуросъемной машины.

Подумав об этом, Эмили заплакала.

Заметил ли ее слезы Джейсон? Так или иначе, он взял ее за руку и не выпускал до тех пор, пока они не заняли свои места в спальном вагоне поезда Нью-Йоркской центральной железной дороги.

Чем дальше они отъезжали от Южной Дакоты, тем меньшему числу людей было известно о том, что произошло в Вундед-Ни. Многие вообще ничего об этом не слышали. Но из газет, которые Фланнери покупал во время каждой остановки поезда, он узнал, что на следующий же день выжившие в бойне сиу подожгли несколько домов католической миссии и атаковали из засады эскадрон Седьмого кавалерийского полка, солдаты которого спаслись только благодаря вмешательству бойцов Девятого полка.

Среди солдат имелись убитые и раненые, и Джейсон опасался, как бы кто-нибудь не узнал, что Эмили – одна из сиу, и не попытался отыграться на ней, мстя за военных. Поэтому он благоразумно выбрал ночной рейс, прибывавший в Нью-Йорк ранним утром, еще до рассвета.

Фланнери предупредил проводника двадцать третьего вагона, что ему поручено доставить в специальный приют ребенка, имеющего ряд особенностей: например, выражается только звукоподражаниями и отрывистыми гортанными криками, да к тому же распространяет вокруг себя дурной запах – последний аргумент казался Джейсону, крайне чувствительному к телесным запахам, достаточно убедительным, чтобы отбить у служащего Нью-Йоркской центральной железной дороги охоту познакомиться с девочкой поближе.

Проводник порекомендовал ему не приводить малоприятного ребенка в вагон-ресторан и вообще стараться не выпускать его из купе до прибытия в Нью-Йорк. Он выразил сочувствие Джейсону в связи с тем, что тому приходится терпеть столько неудобств, и поднес два пальца к лиловой форменной фуражке.

Вопреки ожиданиям, она не умерла. Человек, находившийся рядом, не стал ее убивать. Они сели в очередной поезд и оказались в крохотном помещении с перегородками из полированного дерева с двумя очень узкими кроватями, одна над другой. Подняв девочку на верхнюю полку, Джейсон силой заставил ее лечь, надавив на плечи. Раздевать Эмили он не стал, подумав, что, возможно, она никогда не спала на простыне, и уж тем более не спала голышом, так что девочка вполне могла воспринять прикосновение к телу жесткой, сильно накрахмаленной ткани как агрессию.

Да и точно ли ему вменили в обязанность заниматься этим грязным ребенком? Теперь он уже не был в этом уверен. Возможно, ему просто намекнули, а он придал намеку большее значение, чем следовало. Он вовсе не был легко внушаемым человеком, разумеется, он себя таким не считал, но профессия научила его безропотно принимать некоторые очевидности: лицо – это лицо, холм – холм, солнце – солнце; для фотографа большинство вещей и явлений принадлежат к так называемой объективной реальности, к тому, что навязывается человеку извне: недостаток света или, наоборот, пекло, туман, размывающий изображение на фотопластинках, толпа толкающихся людей, которые в конце концов опрокидывают твою камеру, или птичка, за которой ты часами наблюдаешь, выбирая нужный ракурс, и в тот самый момент, когда твоя рука уже собирается сдавить грушу затвора, какой-то приблудный кот хватает птаху и утаскивает, волоча крыльями по земле, – такие вещи невозможно ни предвидеть, ни предотвратить.

Допустим, пришел он к выводу, в конечном счете никто и не настаивал, чтобы он отвез Эмили в Нью-Йорк; так не лучше ли причислить к объективной реальности тот факт, что они оказались здесь вдвоем?

У него вдруг появилась мысль скрыть от девочки, что он англичанин, представиться ей неким положительным янки, чтобы доказать, что не все американцы – убийцы индейцев. Но для этого нужно было как-то общаться. Между тем не далее как вчера (если только не позавчера?) на платформе одного из бесчисленных вокзалов, на которых они побывали, делая пересадки, он попытался назвать ей свое имя. Ткнув себя пальцем в грудь, несколько раз повторил, четко выговаривая: «Я – Джейсон, мое имя Джейсон».

Эмили вытаращила глаза, сморщила нос и отскочила, словно он сказал что-то ужасное. Она чуть не упала на рельсы, и Джейсон едва успел выбросить руку вперед и подхватить ее, как раз в момент, когда по путям на огромной скорости промчался локомотив с прицепом. Пальцы его схватили девочку за первое, что им подвернулось, – за волосы, вцепились в них и с силой потянули. Эмили взревела – больше от неожиданности, чем от реальной боли, но пронзительный звериный крик сразу выдал в ней дикарку – по крайней мере, по мнению Джейсона, обеспокоенного тем, что могли подумать пассажиры, стоявшие вместе с ним в ожидании поезда. И тогда он поспешил закрыть ей рот рукой, надеясь, что она не воспользуется этим, чтобы его укусить. Но просчитался – его укусили. По отпечатку зубов Джейсон узнал, что один из клыков (левый) был у нее намного острее другого, он вонзился в руку так глубоко, что выступила капелька крови.

– Спи, малышка, завтра у нас будет трудный день.

Эмили ничего не ответила, только открывала и закрывала рот, словно рыба, выброшенная на берег. Девочке очень хотелось пить, но она не знала, как об этом сказать, особенно иностранцу. Она вообще не была приучена что-либо просить, ей все приходилось делать самой. Ведь она пришла из мира, в котором не было границ, мира, где всего было вдоволь, свободного, доступного, где так легко было что-то сорвать, подобрать или поймать, по крайней мере, ребенку, который знал, в каком овражке, на каком холме, на ветке какого дерева можно удовлетворить свою потребность; зато теперь ее заперли в подобие деревянного ящика, крышка которого так низко над ней нависла, что теплое дыхание девочки превращалось на ней в капельки пара – неужели ей придется довольствоваться этой влагой, чтобы хотя бы смочить губы?

Отсоединив от футляра, в котором он носил фотокамеру, ремень, Джейсон воспользовался им, чтобы привязать девочку за щиколотку к полке, чтобы та не покинула свое ложе.

Его поразило, насколько эта щиколотка оказалась шершавой, а подошва ноги твердой, как деревянная подметка.

Ребенок молча вытерпел все, не сопротивляясь.

После этого Джейсон направился в вагон-ресторан, намереваясь как следует набраться, чтобы, опустив голову на подушку, немедленно заснуть – это лучшее, что он мог сделать, дабы избавить себя от дурного запаха Эмили, который ночью мог только усилиться, если учесть, что в купе было очень тесно.

Стоило Джейсону закрыть за собой дверь, как девочка привстала и, ловко изогнувшись, отвязала ремень, которым была привязана к полке за левую ногу.

И вовсе не для того, чтобы сбежать, а чтобы пожевать смоченный слюной кусочек кожи, напомнивший Эмили запахи шкур, шерсти и перьев, такие же близкие и родные ей, как и всем обитателям Великих равнин, включая животных.

Когда Джейсон вернулся, она уже крепко спала, убаюканная стуком колес.

Фотограф слишком много выпил и не заметил, что девочка избавилась от ремня, которым была привязана за щиколотку.

Он рухнул на постель и сразу же провалился в сон.

Ночью Эмили скакала верхом по охотничьим угодьям лакота; ему же снился романтический ужин после посещения одного из лондонских театров Вест-Энда.