Текст книги "Структура Молитвы"

ПЯТНИЦА

Сладость и горечь

Panem nostrum quotidianum da nobis hodie…

Первая остановка

Рот открывается в зевке, который превращается в бесслышный крик. Распухший язык заставляет его сухо сглотнуть, почувствовать обычную утреннюю горечь. Он вспоминает падение прошлой ночи. Это уже не первый раз, как он подражает древнейшей практике Онана, но может сказать себе, что он отошел от греха и искупил его долгим путем искупления и утомительных дней раскаяния. Самые простые желания превратились в подвижный хор, который внутри его тела, требует удовлетворения, которые его душа не может позволить. И этот факт выносит наказание. Он ощущает, что тело грязно, что душа его нечиста, испытывает отвращение перед своими гениталиями. Его руки покрыты выделениями и он наблюдает за легким следом, что выделяется. Он встает с кровати и моет руки, используя большое количество мыла. Начинает молиться.

*

ВТОРАЯ ОСТАНОВКА

Прости меня, возлюбленный отец, если велики мои ошибки, твоя доброта еще больше. Прими мою молитву. Не отдаляй меня от себя. Я стараюсь действительно держаться, Отец, этот груз давит на мои плечи и угнетает меня. Помоги мне оставаться на ногах, не допусти сойти мне с пути, не позволяй мне упасть во грех. Будь моим защитником. Будь моим гидом. Помоги мне, Господи, быть устойчивым в твоем слове.

*

ТРЕТЬЯ ОСТАНОВКА

Это хорошо, и правда, чувствовать уважение, которое испытывают к представителю Бога на земле. Эти сеньоры отлично заместили меня во время подготовки и я предчувствую отличное представление показываемое мальчиками. Какие они стройные. Особенно мой, переодетый в порицаемого и полуголого мужчину, прикованного к дереву. Импульс провоцирует меня на то, чтобы рассмотреть его вытянутые, бледные ноги, его провоцирующие ступни, бугорок образовавшийся у его штанов, вызывающий в моей голове не слишком благопристойные картинки, которые я убираю, возобновив молитву. Чувствую, как часть меня просыпается. Прошу небеса избавить меня от предательства тела.

*

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Как избежать, возлюбленный Отец, соблазнения дьявола. Как. Дай мне сил. Я прибегаю к твоему слову, к твоему священному слову и успокаиваюсь.

После коротких призывов, с удивлением нахожу себя разглядывающим в священной книге портрет святой деву. Рассматриваю линии, вырисовывающие ее профиль, взгляд воздетый к небу, великолепие, с которым маленький ребенок прижался к ее плечу, еще не понимающий, какая судьба ему уготована. Парень зовет меня. Оставляю Библию почти на краю стола. Портрет кладу в карман моей рубашки и выхожу. Еда пересолена, но я не ругаю парня за это. Сыр, напротив, доставляет удовольствие моему небу и нейтрализует ощущение избытка соли. Сладкая горечь вина компенсирует смесь этих двух противоположностей.

*

СЦЕНА ПЯТАЯ

Я внимателен к поведению парня, в углу губ которого родилось выражение, позволяющее мне думать, что он хочет заговорить.

Отец, я думал над тем, о чем мы вчера говрили и не хочу попасть в ад. Я хочу соблюдать божьи предписания.

Я смотрю на него с удивлением. Его слова дают мне опору, чтобы выдержать мучающий меня груз, отгородиться от прошлого, наполненного желанием, который предстает предо мной как легкая уловка, нахальная, искушающая, вредная и закончить с моими намерениями.

Ты их будешь соблюдать, звучат в столовой мои слова, в то время как меня заполняет головная боль. Невыносимый звонок врывается своими звуками.

*

СЦЕНА ШЕСТАЯ

Парень направился к двери. Я же, со своей стороны, лег на диван, с таким ощущением, будто тысячи иголок впиваются в мой череп. Рассматриваю анатомию сеньоры Саломеи, которая приближается, чтобы успокоить мою боль, в компании с приветствующим ее Томасом. Исходя из ее жестов, я прихожу к выводу, что я взопрел, раз она обмахивает меня платком. Она что-то объясняет парню, который направляется на кухню. Моя голова разрывается. Потом я пью подслащенную воду с лекарством. Все произошло из-за потери равновесия моего артериального давления. Они оба настаивают на том, чтобы позвать врача, но я наотрез отказываюсь. Сеньора Саломея приближается еще раз, осушает мое лицо, вытирая его от пота, который я я выделил во время транса.

*

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

У меня кружится голова. Пульсирующая боль ушла, но осталось ощущение отвращения. Меня не интересует присутствие сеньоры. В то время, как она убирает со стола, я думаю о парне. Мое желание дотронуться до его кожи увеличивается тем больше, что кровь приливает к моим гениталиям. Я замечаю неуклюжую походку сеньоры Саломеи рядом со мной. Иду в туалет. Стоя со спущенными штанами, ласкаю свой член. Я стимулирую себя немного, потом протестую против удовольствия. Делаю усилие, чтобы моя душа повлияла на мои чувства. Мне удается, и эрекция, по-немногу, проходит.

*

СЦЕНА ВОСЬМАЯ

Выслушиваю просьбу сеньоры. Она мне рассказывает о болезни своего отца, о его медленной агонии, о его неизбежной смерти. Несколько дней назад ему поставили диагноз. Она хочет, чтоб я его исповедовал. Соглашаюсь прийти утром. Она припадает к моему плечу и безудержно рыдает. Не могу сказать, сколько времени она плакала. Пытаюсь успокоить ее страдания, длительные всхлипывания, испачкавшие мою рубашку горечью слез. Пытаюсь придать ей сил.

*

СЦЕНА ДЕВЯТАЯ

Сеньора ушла, довольная, что может принести радостную весть о духовном спасении своему отцу. В своей кровати я снова пытаюсь заняться порочным онанизмом. Но в третий раз я успокаиваю свое желание. Я долго и глубоко молюсь. О, Господи, какой тяжелый крест я несу на своей спине.

*

СЦЕНА ДЕСЯТАЯ

Пробую салат, который мне принес парень. Наслаждаюсь сладкой и мягкой мякотью помидоров, листья салата хрустят, когда их жуешь, и мышцы моего рта наталкиваются на наполненность уксуса. Отодвигаю еду и взбираюсь на кровать. Парень идет за мной, подталкиваемый озарением. Вдруг он мне показывает кое-что на картине, что осталось ля меня незамеченным все эти годы. Нет, Бог не должен улыбаться, соглашаюсь я, еще под впечатлением от открытия. Но, святой отец, посмотри на его губы, это очень ясно. Он не должен улыбаться, настаиваю я, почти дрожа. Почему, неужели Бог не улыбается? Продолжает он спрашивать меня, любопытный и дерзкий. Пытаюсь объяснить ему что-то, что я сам не могу до конца понять. Потом я размышляю, просто размышляю. Просто мир похабн и Бог не должен был бы улыбаться, но он улыбается. Но он улыбается, святой отец, какая-то причина должна быть, потряхивает меня парень. Художник, перерисовавший картину, ошибся. Ты мне сказал, что это был переводчик, и, как ты говорил, переводчики делают старые вещи на новый лад. Да, но этот переводчик присвоил себе то, что ему не принадлежало. И кто же имеет полномочия интерпретировать улыбку Бога? Спрашивает он с сожалением, за которое я на него строго смотрю. Не ты, говорю я ему, явно показывая недовольство. Его взгляд опускается, в покорном покаянии. Я ему показываю, что уже время. Даю Мануэлю меня раздеть, так, чтобы это длилось настолько долго, насколько возможно, и остаюсь в нижнем белье. Иду в туалет.

*

СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ

Томас подходит ко мне, вернувшись из какого-то отдаленного места на заднем дворе, оставляя на плитке грязные следы. Я нагибаюсь, чтобы погладить взлохмаченную шерсть и он мне отвечает вилянием своего хвоста в знак одобрения. Я слышу журчание воды, которая моет тело отца Мисаэля. Пока я отвлекся, язык Томаса добрался до одной из моих щек, задел ее и оставил слюнявый след. Обоняние Томаса больше догадывается, чем ощущает присутствие, которое его беспокоит и быстро убегает в дом, быстро развернувшись. Я наблюдаю за возвращением святого отца, который входит без одежды. Отворачиваюсь покраснев. Я чувствую, как он приближается, проходит мимо меня и направляется к гардеробу. Открываю мои глаза и наблюдаю за великолепием голого человеческого тела, его бледное и упругое тело, тонкое и покрытое множеством волос, скрывающих объем его ягодиц. Спрыснув парфюмерную воду на грудь и повернувшись ко мне, он объясняет, что не надо бояться, что я вот-вот приближусь к восхвалению моего тела, что войду в контакт с анатомией сына божьего. Почувствовав упор его руки в мое плечо, я понимаю, что мне надо наклониться на уровень его пупка. В этот момент я вижу, как его посох болтается перед моими глазами, дотрагиваясь до моего носа, позволяя мне чувствовать запах мускуса, одновременно сладкий и горький. Наблюдаю вены вздымающиеся на этом кропиле из плоти, напрягающиеся для того, чтобы увеличить объем этого аппендикса. Я слышу голос, который звучит с предостерегающей высоты, как если бы это был голос самого Бога, и слова, поражающие слух.

Пей.

Мои рецепторы ощущают ватную сухость инструмента, входящего в мой рот. Запах просачивается в мой нос в дурмане настойчивом, продолжительном и укачивающем. Я чувствую покачивание его тела, которое нависает надо мной, которое покоряет мое тело и тот остаток силы воли, который у меня оставался. На какие-то доли секунды я испытываю приятное ощущение в продолжительного вторжения этого странного фрагмента. Горячий вкус умами иногда доставляет мне удовольствие и потом уступает место позывам к рвоте. Часть плоти не уступает в своем постоянном проникновении. Я лишь хочу, чтоб это быстро закончилось. И в какой-то момент, я ощущаю взрыв его члена, жалобный стон кажется рождается на небе как рассеянные стенания на Голгофе. Излияние нектара скатывается по моему языку. Я ощущаю его теплоту и вязкость. Часть я проглатываю, другая часть стекает по моим губам, как родник амброзии.

*

СЦЕНА ДВЕННАДЦАТАЯ

Парень убежал в подавленном состоянии свою комнату. Меня переполняет стойкое ощущение апатии. Меня сжигает жажда. В своей спальне, парень молится. Он не замечает моего присутствия. Подхожу к нему и подаю стакан воды, который он быстро выпивает. Он смотрит на меня, заплаканный и бледный. На коленях передо мной, он просит, чтобы я его благословил. В то время как я провожу рукой в воздухе, воспроизводя святой крест, прошу Господа простить нас обоих.

*

Это принесение в жертву агнца Божьего.

*

СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ

Вечер уходит в сторону запада. Пол кажется кристальным, покрытым нежной краснотой, которая не мешает глазам. Я перестаю смотреть в окно и подбираю изображение Девы, которое упало из моего кармана. Я молюсь, прося о покое моего духа, принося в качестве дара обещания, который я точно смогу сдержать. Слезы раскаяния текут по моему лицу, сотрясая кожаный ремень, который хлещет меня по плечам. Плачу из-за физической боли в моем теле. Вся моя душа превращается в страдание. Моя изуродованная спина, это не то, что я тебе дарю, дева, возлюбленная мать, я отдаю тебе мою истерзанную душу.

*

СЦЕНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Служитель поглаживает волосы молодого паря, который спит дрожа. Он укрывает его, с отеческой нежностью, накрывая одеялом, которое скатилось на диван. Он возвращается в свою комнату и готовится к выходу. Снаружи ночь принимает его множеством приветствий людей, которые идут в церковь под предводительством сеньоры Ракель, украшенной длинной юбкой цвета красной розы. Все готово для процессии. Он идет рядом с людьми, которые начинают песнопения. Его душа, переполненная удушливой радостью эфебофилии, прорывается в безграничную пустоту. Он надвигается к своему Богу с легким страданием. Боже мой, Боже мой, почему ты меня оставил. Внутри себя он слышит эти слова, которые звучат как дьявольская эпифания и наказывают. Потому что, в конце концов, он признает, что не хотел согласиться стем, что придетяс выбирать или сладостную жизнь и горькое существование или горькую жизнь и сладостное существование, одну из сторон моенты, которую нельзя буде подбросить снова. Дома, парень спит окутанный своими кошмарами. На этот раз, это не пасть чудовища, которая подстерегает его. Это непрекращающийся смех, смех, который провоцирует больше страх чем какое-либо другое чувство. Любой теолог, который увидел бы этот сон, смог бы расшифровать его, не ломая себе голову бесконечное количество раз, что эти движения губ, это ощутимые муки ада. Молодой Мануель знает, что эта улыбка не принадлежит какому-либо темному демону, что эта ухмылка не принадлежит какому-либо мелкому существу из преисподней. Эта роковая улыбка, и он это отлично знает, принадлежит вездесущему Богу. И никому более.

СУББОТА

Тело и душа.

Et dimitte nobis debita nostra sicut et nos dimittimus debitoribus nostris.

Я просыпаюсь, а мир на своем месте. Я слушаю шепот воздуха, проникающего в мою комнату, свистящего у меня в ушах. Я ощущаю горечь во рту и заглатываю плотную слюну. Мой пот воняет, я ощущаю это не без удовольствия, осознавая, что плохо пахну, меня веселит тот осознание, что эта отвратительность нависает надо мной как наказание. Легкий бриз ласкает мое лицо, а моя спина горит. Моя изодранная кожа прилипла к хлопку рубашки, которая при каждом прикосновении дает ощущение ран, наносимых горячимы ножами. Мои уши слышат бесконечность звуков, идущих с улицы. Вдалеке, мне кажется, что на заднем дворике, раздается усталый лай Томаса. И я отключаю мои глаза, мои уши, мой нос, игнорирую мою изуродованную кожу и закрываюсь внутри себя на несколько мгновений. Внутри меня я обнаруживаю больше скорби и пронзительности, чем во всем космосе.

*

Я открыл двери церкви, чтоб прихожане готовились к бдению. Начинаю молитвы.

*

Парень смотрит на меня в то время, как наливает себе сок. В его глазах читается сомнение. Он решается, после того, как я ободряюще ему подмигиваю. Мне хочется побранить его и отослать, крикнуть ему, что я не хочу более оставаться рядом с ним, что его присутствие сжигает меня как преисподняя, чтоб он оставил в покое мою душу. Но, как обычно, я еще глубже погружаюсь в этот Тартар. Я объясняю ему, что существуют высшие наказания. Разврат оскверняет и Бог не признает его. Он спрашивает у меня, является ли то, что было вчера чем-то хорошим в глазах Бога. Бог признает наше отношение, отвечаю я ему, потому как это свидетельство любви между отцом и сыном, потому что ты мой сын и также сын небес. В его взгляде я читаю вновь появившуюся загадку или даже неразрешенное сомнение. Я боюсь, что он может выдать грубую реакцию и стараюсь его ублажить. Ты можешь чувствовать себя как мой сын, потому что это именно то, чем ты сейчас являешься. Ты моя духовная опора, помни об этом. Ты тот, кто приносит покой моей душе. Я направляю его в мою комнату и объясняю начальную часть картины. Адам и Ева демонстрируют свои тела. Между ними, в качестве охраняющего знака, сияет Бог, который не улыбается, Бог серьезный и изнуренный сложной работой по созданию мира. Видишь их наготу, это чистая нагота, священная нагота, потому что они дети, помазанники Божие. Будь уверен, что однажды ты также будешь им. Я закрываю створки картины, не показывая ему хитрую натуру дьявола, который вот-вот должен появиться в виде змеи из-за большого камня. Кусок скалы не единственная повинна в его сокрытии, я тоже являюсь пособником. Я убеждаю себя, что он поверил этому объяснению.

*

Немного прогуливаюсь пешком, по пути к сеньоре Саломее, несу дарохранительницу с просфорой и другими ритуальными принадлежностями, готовый для того, чтоб дать последнее помазание ее умирающему отцу, и несмотря на это, продолжаю останавливать мои мысли а нечистых думах, прокручивая в голове лицо парня. Моя душа сдалась и я даже не пытаюсь уже молиться. Мужчина с татуировкам проходит мимо и слегка задевает меня, но достаточно, чтоб нарушить мое равновесие. Взглядом и половиной поклона он пытается извиниться передо мной, я принимаю извинения с серьезными лицом. Я думаю о том, что среди историй о судьбоносных встречах, эта встреча кажется судьбоносной менее всего. Снова перемещаюсь по городу с мыслью, которая не оставляет меня ни на одной улице. Перехожу через центральный парк, сворачиваю направо, и, наконец-то, подхожу к нужному мне дому. Благословляю этот домашний очаг и провожу свою работу. Произношу привычны слова, в то время, как протираю маслом темные глаза, упавшие уши, ссохшийся нос, сухие губы, которые исказили его лицо, и. в конце концов, немощные руки, чья способность к движению была аннулирована грузом болезни. Протираю маслом и произношу слова, соответствующие моменту. Этим святым помазанием и в своем добром милосердии, да поможет тебе Господь, в доброте своего духа, даст тебе спасение и успокоение в болезни, освободив от твоих грехов.

*

Я, наконец-то, дома. Томас наблюдает за жучками, которые бегают по стенам, он настороже, иногда в отдаленном месте, иногда недалеко от моего взгляда. Парень в своей комнате, изучает писания. У меня не хватает сил, чтобы удерживать мое тело, которое, без сознания, падает на матрас.

*

Проникает, разделяя тело от органа, терзая конструкцию его тканей, спрыскивая жидкостью цвета фуксии мой беспокойный сон. Ужасные существа, поднимая мое тело в качестве пожертвования этому страшному богу, состоящему из слизи и серы, из слез и глазной слизи, пота и экскрементов, спермы и крови, переносят с энтузиазмом к его охране, где нас поднимают и несет капающий поток, состоящий из них, их переполняет сила, позволяющая следовать своим инстинктам, а меня крестят каплями своих нечистот, как обращенного грешника.

*

Просыпаюсь в поту и чувствую жар внутри меня. Начинаю кричать. Произношу имя парня, который приходит в спешке. Чувствую, как пламя бьется в моих глазах. Чтобы вести кого-то, надо полностью его знать, кричу я, как-будто озаренный. В его глазах заметен парализующий холод. Мое тело переполнено желанием, я уже не могу отступить назад. Я обнимаю его. Я пью из его рта как потерпевший крушение, как пелерин, сошедший с пути и теперь нашедший гида, который спасет его от одиночества. Я припадаю к источнику его рта, как к оазису спасающему от засухи. Расслабляю руки и отстраняюсь от него, одновременно с исчезающим желанием. Он склоняет голову и не проявляет никакую эмоцию ни жестом ни голосом. Понимаю, что как и моя душа, он так же сдался. Направляюсь к письменному столу, на котором лежат бумаги и священные книги, рассматриваю изображение Девы, и переворачиваю ее, чтобы избежать этого взгляда. Библия находится там же, где и вчера, покачиваясь на углу, как-будто страдая от головокружения, как-будто подталкиваемая к тому, чтобы упасть окончательно. Я не пытаюсь даже положить ее нормально, мои желания сейчас направлены на совсем другое, и, вместо этого, направляю мой указательный палец к музыкальному центру, диск начинает крутиться. Звучит музыка.

*

АЛЛЕГРО

Я раздеваю его спокойно и с удовольствием, как хищник, который радуется жертве, понимая, что она уже его. Я наслаждаюсь, рассматриваю его острые соски, его кожу, покрывшуюся мурашками на холоде страха и его щеки, багровеющие, как свечи у алтаря. Трогаю, наконец-то, его мягкие тестикулы, стимулирую его пенис движениями руки туда-сюда, накрываю его объятием, способным вобрать в себя всю дрожь мира. Музыка набирает силу, растет в скрипках, в высоких нотах, в скорости, которая заставляет мои руки продолжать свои движения, в пронзительности своих басов. Все есть блаженство в этом раю тел. И когда мы уже оба голые, я чувствую себя как в первый день творения, как Адам и Ева в своем небесном мире.

Снаружи, Томас нашел пленника и лает, не перестает лаять.

Я нюхаю его кожу и узнаю этот запах его затылка и изучаю кожу его спины своим языком, после столько времени, когда я всего лишь этого страстно желал. Пробую на вкус его священную расщелину и он вздрагивает. Мой ротовой аппендикс не унимается и входит внутрь, выходит наружу с быстротой, из-за которой я теряю рассудок. Спазмы парня становятся сильнее и быстрее в такт скрипкам и стонам. Парень вскрикивает, хрипит, умоляет, но перерождение моего языка не знает остановки. Возвращаюсь к его сильной груди, к его блестящим соскам, призывающих мои зубы. Они лишь задевают его соски, слегка дотрагиваются и сжимают раз за разом. Я лижу его юношескую грудь, мягкую текстуру его плоского живота. Затем, нагнувшись, в то время, как он уже поднялся, я обметаю языком его тестикулы, покрытые еле пробивающимися волосками, изучаю его пенис, в то время как руками ощупываю его мягкие ягодицы, а мой средний палец поднимаю к его губам и заставляю его обхватить его. Затем это удовольствие и музыка. Мой стоящий и влажный член проходит непорочный путь.

*

ЛАРГО И КАНТАБИЛЕ

Позволь мне быть сильным, Господи, в этой долине слез. Выслушай мою молитву, Бог, я умоляю тебя об этом, в то время, как мое тело восхваляется ласками, в то время, как свежесть слюны оставляет следы на моем лице, моей груди, моих ягодицах, моем всем теле. Дай мне сил, чтобы выдержать жар рук, которые он положил на меня. Чтобы не плакать и не стонать. Но я не могу, мой Боже, ты сам все видишь, все слышишь и все чувствуешь. Меня пронзает адская боль. Я чувствую, как мое тело открывается, в жалостливых стенаниях, которые исторгает мое горло и чье эхо я слышу внутри себя. Успокой, Господи, это страдание. Не оставляй меня. Дай мне сил. Внемли моим молитвам. Неужели это, Господи, минута очищения, или, возможно, я нахожусь в цепких лапах дьявола? Посмотри на меня, Господи, полюбуйся на сына, который станет твоим помазанником, после того, как его распяли, и сейчас я спускаюсь в преисподнюю, заверши действие твоего божественного И этот безнадежный лай Томаса. И эта музыка, Боже. О, Боже, эта ужасная и нескончаемая музыка.

*

Это падение мученика во все сотворенные уровни ада.

*

АЛЛЕГРО

Его тело содрогается на теле парня. Оба тела содрогаются по разной причине. Тело священника от удовольствия, тело парня от мучения. Он его покоряет так же, как укрощают молодого жеребца, он скачет на нем на ложе, вводя раз за разом свой шест, созданный из крови и похоти. Он лижет его кожу липким языком, проводит ее от затылка до поясницы и снова входит среди хрипов парня, который дергается от боли, среди крови, которая выходит из берегов пронзенных органов. За своим ухом он слышит шлепки поцелуев необузданности.

Во дворе, лай Томаса превращается в громкий вой.

В резком мычании, слышимом так же, как вой тысячи голодных волков, окруживших ягненка, рычит и разносится неудержимое эхо, в этот раз не внутри кого-либо, а снаружи всех, снаружи самого сотворения, поднимаясь к звездному жилищу богов. Священник эякулирует, и по его телу пробегает небольшое землетрясение, провоцирующее судорогу в позвоночнике и заставляет его содрогнуться. Он слышит как книга падает со стола на кафель. Утихает музыка. Тишина заполняет мир.

*

Церковь полностью растворена в темноте. Пламя блестит у входа, как-будто хочет расплавить все, что находится вокруг. Я подхожу со свечой и зажигаю ее. Прихожане, выстроившись в очередь, зажигают свои свечи от меня. Начинается пасхальное бдение. На каждом лице я читаю упрек. Что бы они сказали, если бы знали? Несомненно, они бы начали судить,к ак если бы сами не были сделаны из желаний. Значит, я их уже не вижу, они мне больше не интересны. Внутри меня ничего нет. Абсолютно ничего.