Текст книги "Дикие лошади"

ГЛАВА 4

Говард проведал, что сцена расследования – пока лучшая из всего фильма. Он услышал от десятка разных людей, что Нэш сказал: «Это сильно написано», но Говард знал, что по его сценарию Нэш не должен был кричать.

– Вы! – яростно зашипел он, уставившись на меня через маленький стол в баре отеля «Бедфорд Лодж» – слишком людном месте, чтобы как следует выразить эмоции, – вы изменили сценарий.

– Ну, не очень сильно, – примирительно ответил я. – Большинство слов в нем, безусловно, ваши.

– Но не чувства, – не успокоился он. – Вы умышленно извратили мои намерения. Вы велели Нэшу потерять контроль и угрожать Сибберу. Вы велели ему выглядеть убийцей, вы сделали это, иначе он не смог бы и подумать об этом, прочитав то, что написал я.

– Послушайте, Говард, – смиренно сказал я, – нам лучше раз и навсегда прийти к пониманию. Я не хочу ссориться с вами. Я хочу, чтобы мы работали вместе и сделали хороший фильм. Вы подписали контракт…

– То, что вы считаете хорошим фильмом, – перебил он, – и то, что я считаю фильмом по своей книге, – это совершенно разные вещи. Все, о чем заботитесь вы, – это то, сколько денег он принесет.

Для успокоения нервов я сделал большой глоток коньяка (к черту безалкогольную этику!) и решил объяснить несколько основных принципов киномира витающему в облаках идеалисту, сидящему напротив меня. Его аккуратные круглые очки поблескивали поверх серьезных карих глаз, а узкие губы были обиженно поджаты.

– Я – это имя, – настаивал он. – Мои читатели ожидают утонченности, сдержанности и психологической глубины. А вы предлагаете им секс и жестокость.

– Хотите еще водки с клюквенным соком?

– Нет.

– Говард, – сказал я, – разве вы не понимаете, на что согласились? О'Хара собрал воедино команду, ради которой фильм финансируется одной из семи ведущих киностудий. Как ни жаль, она не может вкладывать деньги в унылые, слюнявые ленты, которые можно крутить только в элитных киноклубах. Бизнес предназначен для того, чтобы получать прибыль. Такова изнанка, Говард.

– Это непристойно, – с осуждением произнес он.

Я продолжал:

– Шеф О'Хары договорился с компанией и пообещал, что сделает с нами такой фильм, на котором она, по крайней мере, не потеряет вложенные деньги. Ваш собственный мягкий взгляд на этот древний скандал, очевидно, чудесно сработал в контексте романа, и я пытаюсь многое из этого сохранить в фильме. Я сражаюсь на вашей стороне, что бы вы ни думали.

– Что, например, вы пытаетесь сохранить? – спросил он уязвленно.

– Вы полностью написали первую четверть полупризрачной истории о любовниках женщины, которая закончила жизнь в петле.

– Да.

– Ее грезы и сны идут на экран, – напомнил я ему. – Ее любовники – это жокеи, как вы их описали. Но кем были настоящие жокеи? Ездили ли они на лошадях, которых тренировал ее муж?

– Они существовали в ее сознании.

– Но почему она повесилась, Говард? Убил ли ее один из ее призрачных любовников? Сделала ли она это сама? Или ее муж?

Выдержав паузу, он ответил:

– Никто этого не знает.

– Я знаю, что никто не знает, – отозвался я. – Но концовка без какого-либо объяснения не заставит людей платить за просмотр фильма.

Он саркастически изрек:

– Опять изнанка.

– Я дам вам этих призрачных любовников, – сказал я. – А вы разрешите мне земное объяснение.

– Это нечестно.

Я уставился на него. Он был достаточно взрослым, чтобы понимать – в мире существует мало честных вещей. Многие дети в пять лет уже открывают это.

– То, с чем мы имеем дело здесь, – начал я, меняя предмет разговора, – это три версии одной и той же истории.

– Что вы имеете в виду?

– У нас есть история, описанная в вашей книге. У нас есть история, которую мы снимаем в фильме. И где-то вне поля зрения, далеко позади во времени, осталось то, что случилось на самом деле. Три взгляда на одни и те же факты.

Говард не стал спорить.

– Я хочу, Говард, чтобы в воскресенье вы представили рациональное объяснение смерти жены тренера.

– Но уже вечер четверга! – в ужасе воскликнул он.

– У вас в буквальном смысле были годы, чтобы разработать свою версию.

– Но нет фактов!

– Тогда стройте догадки.

– Я не могу, – агрессивно запротестовал он. – Я пытался.

– Тогда это сделаю я, – заключил я. – Я буду работать с вами над теми сценами, которые необходимы. Мы будем использовать ваш сценарий в основном так, как он написан, но ваша расплывчатая концовка неприемлема.

– Но так и было. У этой истории нет развязки.

– В фильме она должна быть.

– Разве вам безразлична истина?

– Возможно, если мы посмотрим достаточно внимательно, – сказал я, лишь наполовину подразумевая это, – мы сможем сами добраться до фактов, выяснить, что же случилось на самом деле?

– Вы не сможете, – уныло сказал Говард. – Никто ничего не знает.

– Никто ничего не говорит. Это разные вещи. – Я помолчал. – Что Джексон Уэллс рассказал вам, когда вы навестили его?

О'Хара спрашивал об этом же Говарда, и Говард, к вящему удивлению О'Хары, ответил, что не встречался с Джексоном Уэллсом вообще, не счел это нужным. Говард не хотел рисковать, получая от Джексона Уэллса нежелательные и неподходящие разоблачения, которые могли опровергнуть лирическую сказку о призрачных любовниках и о полумистической смерти.

Монкрифф, ввалившись в бар, без колебаний направился к нам, избавив Говарда от необходимости отвечать.

Говард и Монкрифф не любили друг друга, впрочем, не особо проявляя это в открытую. Монкрифф, не читавший никаких романов, считал писателя занудой и бесполезной псевдоинтеллектуальной помехой в нашей команде. Говард даже не пытался скрыть выражение презрения к неопрятному внешнему виду Монкриффа, к его нечесаной бороде, бывшей чем-то средним между художественным самовыражением и ленивыми попытками бриться.

Никто из них не имел ни малейшего понятия о функциях другого. Монкрифф, без конца занятый творением световых эффектов, должен был уделять внимание одновременно актерам, камерам и указаниям режиссера, но его огромная работа была вне поля зрения Говарда. Каждый из них, будучи успешно принят в качестве индивидуальной личности, верил, что именно ему должны быть предназначены лавры по окончании фильма.

Поскольку примерно то же самое думали Нэш Рурк, и О'Хара, и я сам, и редактор фильма, внесший в нашу работу несколько своих замечаний, вряд ли было возможно полностью удовлетворить тщеславие каждого даже при одобрении публики. Говард, хотя он, казалось, не желал понимать этого, по крайней мере сохранял хоть какой-то контроль над собственным произведением, в отличие от большинства авторов.

– Что там с этими призрачными любовниками? – грубо спросил Монкрифф.

Говард на всякий случай стал защищаться:

– Жена тренера вообразила их себе. Вам не следует беспокоиться об этом.

– О, ему есть о чем беспокоиться, – спокойно поправил я. – Она, быть может, и вообразила себе этих жокеев, но мы, смотрящие извне, должны увидеть их в ее спальне.

К удовольствию Монкриффа, вид у Говарда был ошеломленный.

– Одного за один раз, – объяснил я. – Она видит одного в своей спальне. В другой раз она видит другого. Потом – третьего. У нас есть три высоких, необычайно красивых незнакомца, являющихся в необычном обличье, трое призрачных любовников. Они не будут выглядеть как реальные жокеи. Они не будут говорить и – не волнуйтесь, Говард – не лягут с ней в постель. Жена смотрит в окно своей спальни и видит, как ее муж выводит лошадей на утреннюю тренировку, потом она поворачивается и вызывает в воображении приснившегося ей любовника-жокея. Монкрифф подаст свет на жокея так, что будет сразу ясно – он воображаемый. В другой день жена помашет из окна мужу, а затем повернется и представит другого любовника. Монкрифф кивнул:

– Легко.

– Она танцует с третьим любовником. Медленно, чувственно. Она плывет по волнам наслаждения.

Монкрифф снова радостно кивнул.

– Так что все по-вашему, Говард, – сказал я. – Любовники таковы, какими вы их описали. Никакого секса.

– И совершенно не так, как в жизни, – засмеялся Монкрифф. – Любой жокей, достойный своего седла, сдернул бы с нее ночную рубашку, прежде чем ее муж выехал бы со двора.

– Она умерла, – напомнил я. – И это не сон, не греза.

Они оба молча уставились на меня.

Я думал, почему же она погибла? Чем дальше мы продвигались с фильмом, тем больше я хотел это знать, хотя именно последствия ее смерти, обвинения против ее мужа и его оправдания были в фокусе книги Говарда и в особенности нашей киноверсии.

Я мысленно пожал плечами. У меня не было времени на работу частного детектива, на попытки раскопать погребенную двадцать шесть лет назад тайну. Я мог только подзадорить Говарда на изобретение нормальной причины и подарить Нэшу огромное удовлетворение последней сценой, где он открывает истину – говардовскую версию истины, – чтобы завершить фильм едва ли не циничным торжеством.

– Что заставило вас написать книгу? – спросил я Говарда.

– Вы же знаете. Статья в газете.

– Она у вас сохранилась?

Он выглядел удивленным и, как обычно, недовольным.

– Да, я полагаю, сохранилась, – неохотно ответил он, – но не здесь.

– В какой газете она была опубликована?

– Не понимаю, какое это имеет значение? Последовала пауза. Кажется, Говард и сам осознал, что допустил ненужную грубость.

– «Дейли Кейбл», – произнес он. – Это был некролог члена Жокейского клуба, которого я в своей книге назвал Сиббером.

Я кивнул. Это-то я знал.

– Как была настоящая фамилия Сиббера?

– Висборо. – Он выговорил это по буквам.

– А кто написал некролог? – спросил я.

– Понятия не имею, – отозвался Говард по-прежнему неохотно, но на этот раз с удивлением, которое заставляло поверить его словам.

– Вы не выяснили это до конца? – не отставал я.

– Конечно, нет. – Говард решил оказать снисхождение. – Вы не знаете, как создаются авторские творения. В незавершенности некролога была некая притягательность. Я позаимствовал идею из некролога, и в моей голове созрел сюжет книги.

– Значит, – сделал вывод Монкрифф, – вы никогда и не пытались узнать, что случилось на самом деле?

– Конечно, нет. Но я не изменил мнение, высказанное в некрологе, не поступил так, как поступили со мной О'Хара и Томас, изменив написанное мною ради фильма. – Он запылал праведным гневом. – Мои читатели возненавидят этот фильм.

– Не возненавидят, – возразил я, – и сотни тысяч новых читателей бросятся покупать ваши переиздания.

Как бы ни был он придирчив, ему эта идея пришлась по душе. Он с самодовольной улыбкой приосанился. Отвращение Монкриффа к нему зримо возросло.

С Говарда на сегодня было довольно присутствия Монкриффа, да и моего, несомненно, тоже. Он поднялся и покинул нас, даже не сделав попытки проявить простую вежливость.

– Вот ведь моральный урод, – сказал Монкрифф, – и знай себе бурчит повсюду всем, кто желает слушать, о том, как извращают его мастерство. Несколько призрачных любовников не заставят его заткнуться.

– Кому он все это бурчит? – спросил я.

– А это имеет значение?

– Имеет. Его контракт запрещает ему критиковать фильм на публике до истечения шести месяцев после премьеры. Если он говорил с актерами и техниками, это одно дело. А если жаловался посторонним, скажем, здесь в баре, я должен заткнуть ему глотку.

– Но сможешь ли? – с сомнением спросил Монкрифф.

– В его контракте есть пункты, касающиеся наказания за это. Я видел контракт и потому знаю, за что могу спрашивать с него, а за что нет.

Монкрифф тихо присвистнул сквозь зубы.

– А Говард подписал контракт?

– В числе прочих. Большей частью он так же стандартен, как и все. Агент Говарда согласился на это, и Говард подписал его. – Я вздохнул. – Завтра я тактично напомню ему об этом.

Предмет нашего разговора надоел Монкриффу.

– Касательно завтрашнего дня, – сказал он. – Значит, в шесть тридцать утра приходить на конный двор?

– Точно. Лошадей будут выводить на тренировку. Я сказал этим вечером всем, что мы будем снимать, как они садятся верхом и проезжают в ворота на тренировочную площадку. Они будут одеты, как обычно: джинсы, ветровки, защитные шлемы. Я напомнил им, чтобы они не смотрели в камеры. Мы схватим всю сцену посадки в седла. Нэш выйдет из дома, и мы снимем, как он ставит ногу в стремя. Мы отрепетируем это пару раз, не более. Я не хочу заставлять лошадей повторять одно и то же. Когда Нэш сядет в седло и все будет нормально, помощник тренера поведет группу в ворота. Нэш подождет, пока они все выедут, и последует за ними. Выезжая, он посмотрит назад и вверх, на то окно, у которого предположительно стоит его жена. Поставишь там оператора с камерой, чтобы снять сцену с точки зрения жены? Эд будет там, он присмотрит.

Монкрифф кивнул. Я продолжал:

– Сцену мы завершим, как только Нэш выедет за ворота. Я надеюсь, что нам не придется переснимать много раз, но, когда все получится как следует, группа может ехать и заниматься своими обычными упражнениями, а Нэш вернется и спешится. Мы собираемся повторить все это в субботу. Нам нужен будет другой вид из окна жены, другой жакет и прочее на Нэше и грумах. Нам понадобится снять крупным планом копыта, ступающие по гравию, и все в таком духе. Монкрифф кивнул.

– А в воскресенье?

– Народ из Жокейского клуба в этот день даст нам отдохнуть от гонки, потому что в воскресенье лошадей почти не тренируют. Мы с тобой в субботу поездим по дорогам с картой и посмотрим, где разместить камеры. Я уже знаю, где лучше поставить их.

– Ты и должен знать, если рос здесь.

– Хм… После полудня в воскресенье лошади отправляются на Хантингдонский ипподром. Я молю, чтобы нам досталось три ясных утра.

– А если будет дождь?

– Если просто поморосит, мы будем продолжать съемки. Лошадей выводят в любую погоду, знаете ли.

– Ты не говорил.

– Завтра вечером, – сказал я, – мы снова будем снимать в помещении, в следственном кабинете, как сегодня. План, который все получили, остается прежним. Больше диалогов между Сиббером, Нэшем и прочими. Кроме широкого общего плана, надо будет дать побольше коротких взглядов крупным планом на то, как они говорят. Обычный прием. Мы завершим съемки Нэша первыми. Если остальные будут не слишком сбиваться с текста, возможно, прогоним большинство сценок завтра. Иначе нам придется и это перенести на вечер субботы.

– О'кей.

Я поднялся в свою комнату, чтобы позвонить, как было условлено, О'Харе в Лондон.

– Как сцена в Жокейском клубе? – немедленно спросил он.

– Нэш всех потряс.

– Это хорошо.

– Я думаю… ну, просматривать это мы будем завтра… но полагаю, это была такая игра, что у всех рты раскроются.

– Славный парень.

– Да, он такой.

– Нет, я имел в виду… Ну, неважно. Как все остальное?

– Все в порядке, но… – я сделал паузу, – нам нужна более точная концовка.

– Согласен, предлагаемая развязка слишком расплывчата. У Говарда есть идеи?

– Ему нравится расплывчатая концовка.

– Нажми на него, – посоветовал О'Хара.

– Да. Хм, а ты знаешь, что он взял за основу своей книги некролог о человеке, которого он назвал Сиббером? Его настоящая фамилия Висборо. – Я произнес это по буквам, как сделал это Говард. – Ты не можешь раздобыть мне копию этого некролога? Он был опубликован в «Дейли Кейбл», как утверждает Говард. Некролог должны были поместить не менее трех лет назад. Говард не знает, кто написал его. Он не интересуется подобными вещами. Он просто сказал, что некролог и особенно его незавершенность подвигла его воображение на написание книги.

– Что-то ты мало просишь!

– У «Дейли Кейбл» должна быть библиотека подшивок. Ты, несомненно, сможешь найти этот некролог. Перешли, пожалуйста, мне копию по факсу в «Бедфорд Лодж». Если я буду точно знать, что заставило работать воображение Говарда, возможно, я смогу помочь ему найти потрясающую развязку.

– Ты получишь этот некролог завтра, – пообещал О'Хара.

– Благодарю.

– Как твой друг? – спросил он.

– Какой друг?

– Тот, который умирает.

– О-о… – Я помолчал. – Он умер прошлой ночью.

– Плохо.

– Он был стар. Старше восьмидесяти. Кузнец, ставший на склоне лет журналистом мира скачек, «гвардеец» старой закалки, большая, необычная жизнь. Жаль, что мы не можем сделать фильм о нем.

– Фильмы о хороших людях не имеют особого успеха.

– В том-то и беда.

– Как его звали?

– Валентин Кларк, – ответил я. – «Дейли Кейбл» тоже могла опубликовать о нем некролог. Он писал для «Скаковой газеты». Все в мире скачек знали его. И… м-м… он знал тренера Джексона Уэллса, прототипа того персонажа, которого играет Нэш.

– Правда? – Пристальное внимание О'Хары передалось даже по телефону. – Так ты спрашивал его, что он знает об этой смерти?

– Да. Он знал не больше, чем любой другой. Полиция закрыла дело из-за отсутствия улик. Валентин говорил, что жена Джексона Уэллса была незапоминающейся мышкой. Он не смог припомнить ничего интересного. Это все случилось так давно.

О'Хара почти засмеялся.

– Это было давно для тебя, Томас, потому что ты молод. Я предполагаю, что двадцать шесть лет назад – это вчера для самого Уэллса.

– Я… э… – растерянно произнес я, – я думал о том, чтобы навестить его.

– Джексона Уэллса?

– Да. Валентин, мой покойный друг, вначале был кузнецом, как я говорил тебе. Он, кроме лошадей моего деда, подковывал еще и тех, что тренировал Джексон Уэллс. Так что я, возможно, могу найти повод… из-за смерти Валентина… совершить ностальгический визит к Джексону Уэллсу. Как ты думаешь?

– Отправляйся немедленно, – сказал О'Хара.

– Он не захочет говорить о своей повесившейся жене. Теперь у него новая жизнь и другая жена.

– Как бы то ни было, попытайся.

– Да, я тоже так думаю. Но он живет под Оксфордом… Это займет у меня полдня.

– Возьми их, – отозвался О'Хара. – Даю «добро» на дополнительное время.

– Хорошо.

– Спокойной ночи, – сказал он. – Меня ждет леди.

– Удачи!

– Сукин сын! – усмехнулся он и повесил трубку.

Я всегда любил раннее утро на конюшнях. Несколько лет подряд я встречал рассвет на конном дворе деда, и половина моего дня проходила еще до первого звонка на уроки. В фильме я намеревался уделить лошадям больше внимания, чем, возможно, должен был. Я ходил по двору поблизости от созданий, среди которых вырос, и чувствовал себя дома.

С шестнадцати лет я как жокей-любитель участвовал в скачках, и большая часть моей семьи была уверена, что лошади так или иначе войдут в мою жизнь навсегда. Но судьба и деньги – или их отсутствие – в двадцать лет заставили меня заняться в Аризоне подбором лошадей для съемок кавалерии в драматическом вестерне. В двадцать один год я стал режиссером плохого короткометражного фильма об участниках родео, но это привело меня на ту же должность в благородной, чисто американской саге, принесшей скромный успех. После этого я год работал на редакторов фильмов, постигая их ремесло, другой год занимался музыкой и звуковыми дорожками, и в двадцать шесть был утвержден режиссером романтического фильма о дружбе мальчика с пумой, принесшего большую прибыль. Продюсером тогда был О'Хара. С тех пор я никогда не оставался надолго без работы. «Этот парень – счастливчик, – говаривал О'Хара, рекомендуя меня. – Вы не сможете купить удачу. Поверьте мне».

Для этого фильма я еще на ранней стадии подготовки к съемкам предложил О'Харе купить, а не снять или арендовать за отчисления конюшню с лошадьми.

– Слишком дорого, – автоматически возразил он.

– Не обязательно, – парировал я. – Мы можем купить дешевых лошадей. Есть много сотен таких, что никогда не смогут хорошо выступить на скачках, но при этом выглядят как чистокровные скакуны, а нам важно именно это. И у нас также не будет никаких проблем со страхованием или компенсацией ущерба, мы сможем ездить на них, куда и когда захотим, и сможем работать с ними без сердитых владельцев, снующих всюду и вынюхивающих, как кормят и используют их животных. А после мы сможем продать их.

Одним из главных достоинств О'Хары, на мой взгляд, было его умение очень быстро усваивать факты и приходить к молниеносному решению. Он сказал: «Покупаем» и выделил средства, достаточные для покупки в агентстве по продаже скаковых лошадей четырнадцати великолепного вида бесперспективных животин, жующих сейчас овес и сено в нашей конюшне.

Профсоюз актеров согласился, что при лошадях должна быть настоящая обслуга, и я нанял молодого помощника тренера из престижного ньюмаркетского двора и поручил ему весь груз забот о лошадях, наделив званием управляющего конюшней и заметной, но бессловесной ролью помощника тренера в фильме.

Когда я на рассвете явился на двор, управляющий уже был занят подготовкой грумов и лошадей к утренним упражнениям. Команда Монкриффа расстилала на гравии войлочные коврики, чтобы заглушить скрежет колес передвижной камеры. Сам Монкрифф руководил размещением осветителей. Эд, как он сообщил, занял свой пост наверху.

Погода была холодной и ветреной, по небу тянулись темные тучи. Монкрифф любил сырость, он радостно напевал что-то, утраивая зловещую игру теней вокруг парня, замещавшего Нэша и выглядевшего безнадежно не похожим на тренера в своем костюме наездника. Когда сам Нэш – в образе – вышел из дома и выкрикнул несколько сердитых указаний грумам, это было настолько достоверно, насколько я вообще когда-либо видел.

Были неприятности с передвижной камерой – одно ее колесико отчаянно скрипело на войлочной дорожке. При помощи масла и ругани справились и с этим. Монкрифф и я волновались из-за задержек, потому что освещенность менялась. Нэш, казалось, уже смирился и не раздражался попусту.

Помощнику тренера только два раза понадобилось подсаживать Нэша в седло; лошадь стояла на удивление смирно. Нэш слез и снова сел на коня в поле зрения камер и вне его, пока помощник тренера сам устраивался в седле и возглавлял построившуюся в круг группу всадников, направляясь в широко открытые ворота конюшни на ньюмаркетскую тренировочную площадку. Нэш ехал последним, не забыв посмотреть назад и вверх на окно спальни. Когда лошадь вывезла его довольно далеко из поля зрения, я крикнул: «Стоп!» – и вся вереница снова потянулась во двор, копыта скрежетали по гравию, грумы задирали друг друга, словно сбежавшие с уроков мальчишки.

– Как прошло? – спросил я Монкриффа. – На камерах порядок?

– Порядок.

– Значит, берем. – Я прошел вдоль вереницы, чтобы сказать пару слов всадникам. – Все было отлично, – сказал я. – Однако мы сейчас повторим. Два дубля лучше, чем один.

Они кивали. К тому времени все они чувствовали себя экспертами по киносъемкам. Второй дубль прошел не так гладко, как первый, но это не имело особого значения: мы возьмем тот прогон, который будет смотреться на пленке более естественно.

Я вышел за ворота, где Нэш и грумы ездили кругами, ожидая моего приговора.

– То же самое завтра утром, – сказал я, похлопывая лошадей по шеям. – В другой одежде. Пока все свободны. И не забывайте о том, что не стоит состязаться с настоящими скакунами. Шагом и рысью только по той площадке, которую мы арендуем.

Вереница верховых потянулась на тренировку, а Нэш вернулся во двор, спешился и передал поводья груму, только того и ждавшему.

– Это будет и завтра? – спросил он, поворачиваясь ко мне.

– Донкастер, хотите вы сказать? Он кивнул.

– Конечно, – ответил я. – Распорядители пригласили вас на ленч, так что после полудня можете воспользоваться их ложей и получить столько уединения, сколько захотите. Они прислали билет на двоих – значит, вы можете взять с собой кого-нибудь.

– Кого?

– Кого захотите.

– Значит, вас.

– Что? Я имел в виду друга, быть может, Сильву? – Сильва была очаровательной актрисой, с которой он вместе кувыркался в постели.

– Не ее, – убежденно сказал он. – Вас. Почему бы нет? И не отговаривайтесь, что вам надо делать крупные планы в следственном кабинете. Давайте, черт побери, сделаем все, чтобы закруглиться сегодня вечером. Я хочу пригласить вас, потому что вы знаете всю подноготную британского мира скачек, а в мире скачек знают вас.

«Маяки» получают то, что хотят. И более того, я обнаружил, что тоже хочу этого.

Разглядывая его знакомую спину, удалявшуюся по направлению к застывшему, как всегда, наготове «Роллсу», я позвонил по своему мобильному телефону в «Бедфорд Лодж» и с убедительной настойчивостью попросил служащего разыскать Говарда Тайлера, который обнаружился в баре.

– На пару слов, Говард, – сказал я.

– Еще изменения в сценарии? – с кислым сарказмом спросил он.

– Нет. Хм… просто предупреждение.

– Мне не нужны ваши предупреждения.

– Хорошо. Но… э… я просто подумал, что могу напомнить вам, – зная, как вы себя чувствуете, – о том, что вы согласились не высказываться плохо о фильме до тех пор, пока это оговорено.

– Я буду говорить, что я чертовски доволен.

– Это ваше право. Я предполагаю, что вас не волнуют санкции, обозначенные в вашем контракте.

– Какие санкции?

– В большинстве контрактов на фильм они есть, – пояснил я. – Уверен, что и в вашем тоже. Кинокомпании обычно изыскивают пути, чтобы помешать рассерженному автору сорвать фильм только потому, что ему или ей не понравились изменения, внесенные в первоначальный сценарий. Они включают в контракт пункты, позволяющие им возместить ущерб.

После затянувшейся паузы Говард произнес:

– Я никогда не подписывал такого контракта.

– Чудесно, но вы все-таки уточните это у своего агента.

– Вы пытаетесь запугать меня! – взвился он.

– Я только предлагаю вам проявить немного внимания и осторожности.

Молчание. Говард просто положил трубку. И это в ответ на тактичный дружеский совет!

Нэш осуществил свои намерения и сделал, черт побери, все, чтобы съемки в следственном кабинете были завершены в этот день, пусть даже не раньше восьми часов вечера. Желая принять душ и выпить чего-нибудь бодрящего, я вернулся в «Бедфорд Лодж» и обнаружил, что меня ожидает длинный факс от О'Хары, начинающийся с некролога из «Дейли Кейбл».

«Жизнь Руперта Висборо была посвящена служению своей стране, его окружению и спорту королей.

Отслужив в шотландской гвардии и получив звание майора, он вернулся в родное графство Кембриджшир и включился в местную политическую жизнь. Под его председательством процветали многие организации, включая…»

Список был длинный, добродетельный и скучный.

«Будучи землевладельцем, он был избран членом Жокейского клуба после смерти его отца сэра Ральфа Висборо, пожалованного дворянским титулом за покровительство благотворительным учреждениям для животных.

Глубоко уважаемый всеми, кто знал его, Руперт Висборо чувствовал себя обязанным убрать свое имя из списка, подаваемого для отбора кандидатов на выборы в парламент. Причиной для этого послужила его неумышленная причастность к необъяснимой смерти, близко затронувшей его семью.

Сестра его жены, вышедшая замуж за ньюмаркетского тренера Джексона Уэллса, была найдена повешенной в одном из пустующих стойл конюшни ее мужа. Долгое полицейское расследование не смогло установить ни причин для самоубийства, ни мотивов или подозрений в убийстве. Джексон Уэллс твердо отстаивал свою невиновность. Жокейский клуб, проведя собственное частное расследование, заключил, что нет оснований лишать Уэллса лицензии тренера. Руперт Висборо, присутствовавший при следствии, был справедливо огорчен негативным воздействием этой смерти на его собственные планы.

Сообщения о том, что у жены Джексона Уэллса было несколько любовников, о чем не знал ее муж, не принимаются даже к рассмотрению. Ее сестра – жена Висборо – описывала покойную женщину как «блаженную» и «витающую в облаках». Она сказала, что она и ее сестра никогда не были особенно близки и потому она не может сообщить нужных подробностей.

Кто знает, чего смог бы добиться в жизни Руперт Висборо, если бы не эти события? Обвинения в том, что он знал о фактах, предшествовавших трагедии, больше, чем пожелал открыть, бросили тень на его имя, невзирая на его упорное отрицание. Смерть его свояченицы остается загадкой по сей день.

Висборо умер в прошлую среду от кровоизлияния в мозг в возрасте 76 лет, к великому прискорбию, не успев полностью реализовать свои возможности.

У него остались жена, сын и дочь».

О'Хара приписал внизу от руки: «Благочестивая куча дерьма! Никто в газете не знает, кто настрочил это. Им статьи часто приходят со стороны».

Однако сообщение на этом не кончалось.

Приписка О'Хары поясняла: «Этот параграф появился в колонке неуважительных сплетен „Кейбла“ в тот же день, что и некролог.

«Тайны семьи Висборо унесены в могилу? Руперт (76 лет), член Жокейского клуба, умерший в среду от удара, кажется, никому не открывал, почему его свояченица была двадцать три года тому назад найдена повесившейся при невыясненных обстоятельствах. Вдовец Джексон Уэллс, теперь женившийся вторично и выращивающий капусту под Оксфордом, „не имеет комментариев“ в связи с кончиной Висборо. Ответ на загадку двадцатишестилетней давности должен существовать. Сообщите нам, если что-то знаете».

О'Хара нацарапал: «Кейбл» получила примерно шесть ответов, и ни в одном ничего толкового. Они рассказывают только о том, к чему были причастны. Но с великими затратами они отыскали записи в микрофильмах и нашли сообщения, публиковавшиеся в те времена».

Первое упоминание содержало просто маленькую строчку: «Жена тренера найдена повешенной».

Почти две недели поступали ежедневные откровения, в основном крутившиеся около ответа на вопрос: «сама она или кто-то ее?..», а в равной доле о том, как нечестно – и горько в личном плане, – что это плохо скажется на амбициях Висборо касательно политической карьеры.

Труп в благородном семействе, кажется, обескуражил не только владельцев лошадей; нерешительность распространилась и на вербовщиков сторонников кандидата и потенциальных избирателей.

История исчерпала сама себя за отсутствием улик. Последнее упоминание о жене Джексона Уэллса вообще оказалось ложным: «Полиция намерена произвести арест со дня на день». И после этого – молчание.

Основной вопрос остался без ответа: «Почему она умерла?»

Я поужинал и отправился в постель и видел сны о них: Висборо – как Сиббер, его неверная жена – прелестная актриса Сильва, Джексон Уэллс – Нэш, а «блаженная», повешенная женщина – облако муслина, мерцающий силуэт у окна.

Никакой интуиции. Никакого вдохновения. Никакого решения.