Текст книги "Напролом"

Глава 5

Бобби был ошарашен.

Холли пронзила меня взглядом своих светло-карих глаз, в которых читались тревога и возбуждение.

– С чего ты взял? – спросил Бобби.

– Не знаю.

– У нее только небольшая задержка. Мы еще не делали никаких анализов, – сказал Бобби. – Ты ему, наверно, сказала! – с упреком обратился он к Холли.

– Нет, я ему не говорила. – Холли покачала головой. – Я просто как раз подумала, как я была счастлива, когда проснулась в пятницу и почувствовала, что меня тошнит. И подумала – какая ирония судьбы! Мы столько времени хотели зачать ребенка, и вот, когда нам, наверно, наконец удалось, это случилось в такое время, когда нам только ребенка и не хватало.

Бобби нахмурился.

– Ты ему, наверно, сказала! – повторил он. Голос у него был раздраженный. Что он, ревнует, что ли?

– Да нет, я ему не говорила… – неуверенно сказала Холли.

– Ну да, вчера, когда вы ехали сюда! – настойчиво сказал Бобби.

– Послушай, – вмешался я. – Забудь о том, что я это сказал. Какое это имеет значение?

Бобби взглянул на меня с негодованием и, уже мягче, на Холли. Похоже, ему внезапно пришла в голову новая мысль.

– Это вроде того, о чем ты мне когда-то говорила? – недоверчиво спросил он. – Что вы с Китом читали мысли друг друга, когда были детьми?

Она неохотно кивнула.

– Но этого не было уже много лет.

– Да, теперь этого не бывает, – согласился я. – В смысле то, что было сейчас, – это случайность. Возврат к прошлому, так сказать. Наверно, больше этого не повторится.

«Ну а если и повторится, – подумал я, – буду думать, что говорю. Случайные мысли следует просеивать».

Я прекрасно понимал ревность Бобби, потому что сам почувствовал нечто подобное, когда Холли впервые сообщила мне, что влюбилась. Когда Холли призналась мне, в кого именно она влюбилась, ревность быстро сменилась более объяснимой тревогой, но я хорошо помню острое нежелание делить ее с кем бы то ни было. Как это так: мое место ближайшего друга займет какой-то чужак!

Честно говоря, эта внезапная ревность меня самого немного шокировала. Я никогда раньше не задумывался о природе чувств, которые я испытываю к своей сестре, но тут принялся копаться в себе и сделал успокоившее меня, хотя и несколько печальное открытие, что Холли может сколько угодно спать с Бобби, меня это не волнует; я боялся утратить духовную близость с ней.

У меня, разумеется, были женщины и до того, как Холли вышла замуж, и после; но все это были просто недолговечные романчики, куда менее серьезные, чем то, что было у Холли и Бобби. «Ничего, – думал я, – у меня еще все впереди; может быть, когда-нибудь…» и прочие банальности в том же духе.

Бобби поверил – или, по крайней мере, сделал вид, что поверил, – что обмен мыслями между нами с Холли не повторится, но нам с нею стоило переглянуться, как мы сразу поняли, что это не так. Если мы захотим, так сказать, настроиться друг на друга, старая привычка вернется.

Весь вечер мы старались не возвращаться к главной теме: кто и зачем это сделал, и в конце концов устало легли спать, так и не найдя толкового ответа. Я снова лег спать одетым, на случай, если появится Грейвс. Впрочем, я был уверен, что даже если он и хотел вернуться, то уже передумал.

Я ошибался.

Звон колокольчика разбудил меня в половине четвертого ночи, и не успел он перестать звонить, как я уже натянул ботинки, выскочил из дома и побежал по дорожке, следуя плану, который мы с Бобби разработали накануне вечером.

Я выбежал в ворота – они были открыты, – и в самом деле, на придорожном лугу, где время от времени останавливался цыганский табор, стоял грузовик. На этот раз это была обычная машина с прицепом на двух лошадей. Пандус прицепа был опущен, но лошадей там пока не было.

Я подбежал прямо к кабине и рывком распахнул дверцу водителя, собираясь застать его врасплох, но внутри никого не было. И ключи торчали в зажигании – просто невероятно!

Я поднял пандус и запер двери прицепа, потом сел в машину, завел мотор и отогнал ее на пару сотен ярдов, на боковую улицу. Свернул туда, проехал немного, остановил машину, оставил ключи в зажигании, как было, и бегом побежал обратно к Бобби.

Сцена почти полностью повторяла позавчерашнюю. По крайней мере, во дворе точно так же горели огни и слышались крик и ругань. Бобби и Джермин Грейвс стояли у пустого денника, к которому была подведена сигнализация, и, похоже, готовы были наброситься друг на друга с кулаками. Неподалеку с несчастным видом переминался с ноги на ногу паренек лет шестнадцати, державший в руке большую сумку.

– Верните мне мое имущество! – орал Грейвс. – Это воровство!

– Это не воровство, – сказал я прямо ему в ухо. – Воровством называется преднамеренное бессрочное отчуждение собственности.

– Чего?! – Он развернулся и уставился на меня. – Опять ты!

– Если уж говорить о законности, – продолжал я, – закон дает право кредитору удерживать собственность должника, пока долг не будет оплачен.

– Я вас разорю! – мстительно выпалил он. – Обоих разорю!

– Мистер Грейвс, – сказал я, – будьте благоразумны! Вы не правы.

– Да срать я хотел!.. Я не позволю, чтобы какой-то презренный жокеишка и разорившийся тренеришка одержали надо мной верх! Поняли?

– Дядя… – нервно начал топтавшийся рядом мальчик.

– Заткнись ты! – оборвал его Грейвс.

Парень выронил сумку и бросился поднимать ее.

– Поезжайте, мистер Грейвс, – сказал я. – Успокойтесь. Подумайте хорошенько. А когда ваш чек будет оплачен, приезжайте и заберите лошадей, и дело с концом.

– Не допущу!..

– Ну, дело ваше, – сказал я, пожав плечами.

Мы с Бобби наблюдали, как Грейвс мучительно ищет способ выпутаться из этой истории, не теряя лица. Но вряд ли это было возможно. Он бросил нам еще несколько громогласных угроз, потом раздраженно сказал своему племяннику: «Пошли, чего встал!», и потопал к дороге.

– Что ты сделал с его фургоном? – спросил Бобби.

– Там была машина с прицепом, и ключи в зажигании. Я отогнал ее за угол. Интересно, найдут или нет?

– Вряд ли стоило возиться, – сказал Бобби. – Грейвс с самого начала сунулся в денник с сигнализацией.

Мы боялись, что он сперва полезет в другой денник, обнаружит, что он пуст, подумает, что перепутал, и уведет одну из лошадей, стоящих в соседних денниках. Мы боялись, что он явится с большой шайкой. Как оказалось, опасения наши были напрасны. Но все равно, лишняя предосторожность никогда не помешает.

Мы заперли пустой денник. Бобби споткнулся обо что-то, валяющееся на земле. Он наклонился, поднял и показал мне толстый кусок войлока с пришитыми «липучками». «Глушитель» для копыт. Наверняка выпал из сумки.

– Резиновыми башмаками он не запасся, – мрачно заметил Бобби. – Решил обойтись самодельными.

Он выключил свет во дворе, и мы некоторое время стояли у двери кухни и ждали. Мы решили, что в ночной тишине шум мотора будет слышен издалека. Но вместо этого мы вскоре услышали во дворе нерешительные шаги.

Бобби снова включил свет. Посреди двора, жмурясь, стоял тот самый мальчишка, очень смущенный.

– Кто-то украл дядину машину, – объяснил он.

– Как тебя зовут?

– Джаспер.

– Грейвс?

Он кивнул и сглотнул.

– Дядя хочет, чтобы я позвонил в полицию и вызвал такси.

– На твоем месте, – сказал я, – я бы вышел из ворот, повернул налево, прошел вдоль улицы, свернул в первый переулок налево, и там будет телефон-автомат.

– О-о, – сказал мальчишка. – Ладно…

Он посмотрел на нас почти умоляюще.

– Дядя говорил, это все равно как игра… – сказал он. – А вышло вон как…

Мы не спешили его утешать. Через некоторое время он повернулся и побрел обратно. Его шаги постепенно затихали в отдалении.

– Ну и что теперь? – спросил Бобби.

– Наверно, теперь стоит привязать колокольчик так, чтобы сигнализация срабатывала, если кто-то подойдет к воротам.

– Да, я тоже так думаю. А утром первым делом отсоединю его.

Мы принялись натягивать начерненную углем веревку через дорожку на уровне колена, когда услышали, как вдалеке завелась машина Грейвса.

– Нашел! – сказал Бобби и улыбнулся. – Кстати, телефона-автомата в том переулке нет. Ты в курсе?

Мы закончили устанавливать свою примитивную сигнализацию и, зевая, вернулись в дом, чтобы поспать еще пару часов. Когда я лег в постель, подумал, что вот так и начинается семейная вражда, которая потом тянется веками, как между Аллардеками и Филдингами, а на уровне наций может обернуться политическими и религиозными преследованиями, и постепенно превращается в привычку, предрассудок, разрушительную ненависть, вошедшую в привычку. «Что ж, – насмешливо подумал я, – начнем с себя. Надо заставить свое подсознание полюбить Аллардеков. Ведь теперь моя сестра – одна из них, помоги ей бог».

А утром людская злоба снова подняла свою уродливую голову.

Телефон зазвонил в половине девятого. Трубку снял я, потому что Бобби был на Поле с лошадьми, а Холли опять тошнило. Это был торговец кормами, который со своим безупречным итонским произношением сообщил мне, что он снова получил номер «Ежедневного знамени».

– Только что нашел ее у двери, – сказал он. – Газета сегодняшняя, за понедельник. И в ней еще одна заметка, обведенная красным карандашом.

– А… а что в ней говорится? – спросил я с упавшим сердцем.

– Я думаю… ну… если она вам нужна, приезжайте и заберите ее. Она длиннее, чем в прошлый раз. И тут фотография Бобби.

– Сейчас приеду.

Я поехал к нему в машине Холли. Торговец, как и в прошлый раз, был у себя в офисе. Он молча вручил мне газету, и я с растущей тревогой увидел фотографию, на которой Бобби выглядел ухмыляющимся идиотом, и заметку в «Частной жизни».

«На Робертсона (Бобби) Аллардека (32 года) продолжают сыпаться денежные неурядицы. Он все еще содержит нескольких скаковых лошадей в некогда полных конюшнях в Ньюмаркете, принадлежавших его деду. Местные торговцы угрожают ему подать в суд за неоплату счетов. Бобби пытается заверить владельцев оставшихся лошадей, что беспокоиться не о чем, хотя торговец кормами прекратил поставки. Чем-то все это кончится?

«Денежный мешок» Мейнард Аллардек (50 лет) на помощь не явится. Он зол на Бобби за неудачную женитьбу.

Мейнард, как известно, добивается рыцарского титула и потому все деньги тратит на благотворительность.

А каково мнение несчастного Бобби? Это непечатно.

Ждите новых сообщений на этой полосе».

– Ну если Бобби не подаст в суд за клевету, – заметил я, – это сделает его отец.

– Клевета тем хуже, чем больше в ней правды, – сухо заметил торговец и добавил: – Скажите Бобби, что его кредит по-прежнему действителен. Я передумал. Он всегда платил мне регулярно, хотя и задерживал оплату. И я не желаю, чтобы мною манипулировала какая-то дрянная газетенка. Так что скажите Бобби, что я буду снабжать его кормами, как раньше. Пусть передаст это своим владельцам.

Я поблагодарил его, вернулся в дом Бобби и еще раз перечитал статейку за чашкой кофе на кухне. Подумал немного и позвонил торговцу кормами.

– Скажите, – спросил я, – вы кому-нибудь говорили, что собираетесь прекратить поставлять корма Бобби?

– Я говорил об этом самому Бобби. – Он тоже призадумался. – Больше никому.

– Точно?

– Совершенно точно.

– Вы не говорили ни своему секретарю, ни домашним?

– Должен признаться, в пятницу я был очень встревожен и хотел немедленно получить свои деньги, но подслушать, как я говорил об этом Бобби, никто не мог, в этом я уверен. По пятницам мой секретарь приходит только в одиннадцать, а офис у меня не в доме, а в пристройке, вы сами видели. Так что могу вас заверить, что, когда я звонил ему, этого никто не слышал.

– Ну спасибо, – сказал я.

– Так что информация могла просочиться только через Бобби, – настойчиво сказал он.

– Да, пожалуй, вы правы.

Положив трубку, я решил прочесть «Ежедневное знамя» от корки до корки. До сих пор это не приходило мне в голову – но вдруг мне удастся найти какое-то объяснение тому, с чего эта газетенка вдруг взъелась на совершенно безобидного человека и старается его разорить.

Я обнаружил, что «Знамени» вообще свойствен высокомерный и пренебрежительный тон, что основное его содержание составляют насмешки и издевки и что, прочитав его, человек должен исполниться воинственности, злобы и обиды на весь мир.

Любое происшествие, которое позволяло выставить кого-то в дурном свете, приветствовалось. Похвалы же – отнюдь. «Снижение» сделалось своего рода искусством. Например, женщина, сколь бы преуспевающей и замечательной она ни была, никогда ничего не «говорила»: она могла «прочирикать», «пискнуть» или «простонать». Мужчина же либо «прогремит», либо «прошипит», либо «проскулит».

Слово «ярость» появлялось на каждой странице. Вещами непременно «швырялись». Когда о человеке говорили, что он что-то «отрицал», это звучало так, что он «виноват, но не желает признаться»; а слово «заявить» в словаре «Знамени» было синонимом слова «соврать»: если о ком-то говорилось: «Он заявляет, что…», это явно означало: «Он говорит, что… но, разумеется, врет».

С точки зрения «Знамени» уважение и почтительность были чем-то бесполезным, зависть – чем-то нормальным, все людские побуждения были грязными, и любить можно было только собак. И, видимо, публике это нравилось – по крайней мере, по словам «Знамени», число подписчиков росло с каждым днем.

Если предположить, что тон газеты отражает личность своего владельца, как, например, тон «Глашатая» отражал личность лорда Вонли, то владелец «Ежедневного знамени» должен был быть низменным, мелочным, расчетливым и опасным человеком с явными садистскими наклонностями. М-да, перспективы мрачные. Это означало, что вряд ли можно было надеяться, что, воззвав к лучшим чувствам «Знамени», нам удастся уговорить его оставить Бобби в покое, потому что лучших чувств у «Знамени» не было.

Холли спустилась вниз. Она выглядела бледной, но повеселевшей. Бобби вернулся с Поля бодрый и веселый. И необходимость разрушить их хрупкую радость заставила меня еще больше возненавидеть «Знамя».

Холли тихо заплакала, а Бобби принялся расхаживать по комнате, ища, что бы расколотить. А вопрос «Зачем?» все еще оставался без ответа.

– Вы знаете, – сказал я, – на этот раз вам стоит посоветоваться с адвокатом. К черту расходы! Нужно немедленно оплатить все серьезные счета и взять у всех кредиторов расписки в том, что им уплачено, размножить их на ксероксе и разослать всем, кто получил копию «Знамени», и в само «Знамя», издателю Сэму Леггату, заказным письмом, и еще всем владельцам, и вообще всем, с кем ты имеешь дело, и приложить к этому твое письмо, в котором должно быть сказано, что нападки «Знамени» беспочвенны, и что ты не понимаешь, на чем они основаны, и что конюшня процветает и ты вовсе не собираешься бросать свое дело.

– Но банк не оплатит наши чеки! – всхлипнула Холли.

– Давай сюда самые крупные счета, – сказал я Бобби. – И в первую очередь счета кузнеца, ветеринара и за перевозку лошадей. Надо заплатить им и всем прочим, кому вы должны крупные суммы.

– Чем?! – сердито осведомился Бобби.

– Я заплачу.

Оба они внезапно умолкли, словно мои слова потрясли их до глубины души. Я с удовольствием отметил, что этот простой выход даже не приходил им в голову. Да, эти двое не привыкли сидеть на чужой шее.

Холли не могла скрыть вспыхнувшей в ней надежды, но все же с сомнением спросила:

– А как же твой новый дом? На него ведь, должно быть, ушли все твои сбережения! А за старый коттедж тебе еще не заплатили.

– Ничего, денег у меня хватит, – заверил я ее. – А теперь давайте займемся делом. Мне скоро отправляться в Пламптон.

– Но мы не можем… – начал Бобби.

– Придется. Так что не спорьте.

У Бобби был такой вид, точно его огрели обухом. Но он все же принес пачку счетов, и я выписал несколько чеков.

– Вот, – сказал я. – Отвези их сегодня лично и возьми расписки в получении по всей форме. Сейчас напишем письмо, которое ты отправишь вместе с ними. И смотри, отксерь их и обрежь так, чтобы они влезали в конверт. Это надо успеть сделать к сегодняшней дневной почте. Конечно, тебе придется потрудиться, но чем быстрее ты с этим управишься, тем лучше, верно?

– И Грейвсу тоже? – спросил Бобби.

– Непременно!

– Прямо сейчас и начнем, – сказала Холли.

– И не забудьте про торговца кормами, – сказал я. – Он вам напишет что-нибудь хорошее. Ему не понравилось, что «Знамя» пытается им вертеть.

– Мне не хочется об этом говорить, – медленно начала Холли, – но…

– Банк? – спросил я.

Она кивнула.

– С банком пока подождем. Может быть, завтра вам стоит сходить к директору с этим письмом и расписками. Возможно, вам удастся уговорить его восстановить ваш счет. На самом деле, ему стоит это сделать. Банк получает с вас достаточно много процентов, особенно с тех долгов за жеребят. К тому же у тебя есть сами жеребята. Это тоже гарантия.

– Увы… – сказал Бобби.

– Не все сразу, – сказал я.

– Позвоню своему адвокату. Прямо сейчас, – сказал Бобби, взяв трубку и посмотрев на часы. – Он уже должен быть на месте.

– А я бы не стал, – сказал я.

– Но ты же сам сказал…

– У тебя в доме доносчик, – сказал я.

– Что ты имеешь в виду?

– Твой телефон, – сказал я.

Он понял. На лице у него появилось отвращение, и он наполовину простонал:

– О господи!

– Такое часто делается, – сказал я. В Ламборне и в самом деле было время, когда у людей развилась настоящая телефонофобия: все боялись, что их подслушивают. Иногда люди ходили звонить за несколько кварталов, чтобы не пользоваться своим домашним телефоном. Конечно, прослушивать чужие телефонные разговоры – дело незаконное, но тем не менее всем известно, что такое бывает сплошь и рядом.

Так что мы без долгих разговоров развинтили все телефоны в доме, но ничего похожего на «жучки» не обнаружили. Однако все мы лучше разбирались в лошадях, чем в электронике. Поэтому Бобби сказал, что сходит к автомату, позвонит в телефонную компанию и попросит приехать и проверить.

Бобби стоял на коленях у стены кухни и ставил на место телефонную розетку, а мы с Холли стояли рядом посреди кухни и смотрели на него. Поэтому первыми, кого увидел внезапно явившийся посетитель, были мы с сестрой.

Высокий мужчина со светлыми, начинающими седеть волосами, уложенными в безукоризненную прическу. Правильные, приятные черты, гладко выбритый округлый подбородок; подтянутая фигура в сером деловом костюме, весьма породистая. Человек лет пятидесяти, сильный и властный, казалось сразу заполнивший собой всю кухню. В руке у него был сложенный номер «Ежедневного знамени». Увидев нас с Холли, он уставился на нас с нескрываемым отвращением.

Мейнард Аллардек. Отец Бобби.

Я всегда помнил, что он мой враг, и он тоже это помнил. Мы знали друг друга в лицо, поскольку оба вращались в одних и тех же кругах лошадников. Мы знали друг друга всегда – но предпочли бы никогда не встречаться.

– Филдинги! – с ненавистью бросил Мейнард и спросил меня: – Кой черт принес вас в этот дом?

– Это я его пригласил, – ответил Бобби, выпрямляясь.

Мейнард резко развернулся в его сторону, и отец с сыном впервые за четыре года посмотрели друг другу в глаза.

Они долго стояли, застыв на месте, словно заново изучая знакомые черты. Возможно, они впервые увидели друг друга как чужих, новых людей. Но если кто-то из нас и надеялся на примирение, то оказалось, что у Мейнарда было на уме совсем другое. Он пришел не помочь и даже не посочувствовать, а выразить свое негодование.

Он взмахнул номером «Знамени» и, не здороваясь, воскликнул:

– Да как ты смеешь втягивать меня в свои дрязги! Я не потерплю, чтобы ты жаловался на меня всяким репортерам! Ты сам во всем виноват! Если тебе было угодно породниться с этой бандой, так будь любезен сам отвечать за последствия и не вмешивай меня во все это!

Бобби растерянно заморгал. Наверно, и мы с Холли тоже. Нас поразила ярость Мейнарда и его внезапная атака, но больше всего – его странная логика.

– Но я ничего не делал! – ответил Бобби. Он едва не упал. – В смысле, я вообще не разговаривал с репортерами! Я бы не стал жаловаться. Они сами все это написали.

– А все это – насчет того, что я отказал тебе в деньгах? Откуда бы они могли это узнать, если ты им ничего не говорил? А?

Бобби сглотнул.

– Но ты же всегда говорил… В смысле, я думал, ты говорил, что не дашь мне денег…

– Конечно, не дам! – Отец уставился на него исподлобья. – Дело не в этом. Какого черта ты распространяешься об этом публично? Я этого не потерплю! Понял?

– Я никому ничего не говорил! – неуверенно запротестовал Бобби.

Я подумал, как отец и сын похожи внешне, и насколько разные у них характеры. Мейнард был раз в шесть сильнее Бобби, но в отличие от него не имел представления о честной игре. Мейнард умел заставлять деньги работать за себя; Бобби работал, чтобы ему платили. Мейнард никогда не забывал обид; Бобби мог поколебаться, сдаться, передумать. Да, Бобби, конечно, был слабее; но в этом и была его сила.

– Ты наверняка трепался направо и налево!

Тон Мейнарда был невыносимо оскорбительным. Я подумал, что, если бы Бобби хотел сообщить всему миру, что отец бросил его на произвол судьбы, у него были бы для этого все основания.

– Мы думаем, что кто-то прослушивает наш телефон! – поспешно сказал Бобби.

– Ах вот оно что! – угрожающе сказал Мейнард, сурово уставившись на развинченный аппарат. – Стало быть, ты ябедничал на меня по телефону?

– Да нет! – с запинкой пробормотал Бобби. – В смысле, я не ябедничал. Но кое-кто советовал мне попросить денег у отца, а я говорил, что не могу.

– А это все откуда? – вопросил Мейнард, потрясая в воздухе газетой. – Кто сказал, что я добиваюсь титула? Я этого не потерплю! Это наглая ложь!

И тут я понял – возможно, из-за нескрываемого страха, звучавшего в голосе Мейнарда, – что именно это упоминание о титуле его и разгневало.

«Это не ложь, – уверенно подумал я. – Это правда. Он, видимо, действительно усердно охотится за титулом. Дед говорил, что Мейнард в девять лет хотел быть лордом. А теперь, в пятьдесят, это все тот же Мейнард, но только богатый, влиятельный и, вне сомнения, имеющий доступ к нужным людям. Возможно, именно сейчас он строит тонкие, но совершенно незаконные комбинации…»

Сэр Мейнард Аллардек. Да, неплохо звучит. Сэр Мейнард. Эй, Филдинги, кланяйтесь мне! Кланяйтесь пониже, я теперь выше вас!

– О титуле я ничего не говорил! – запротестовал Бобби еще энергичнее. – В смысле, я даже не знал, что ты хочешь добиться титула. Я об этом никому ничего не говорил. Я даже не думал!

– А почему бы вам не обратиться в газету? – поинтересовался я.

– Помолчите вы! – резко ответил Мейнард. – Не суйтесь, куда не просят! – И снова обратился к Бобби: – Если ты не говорил об этом по телефону, откуда же они узнали? Почему они напечатали эту… эту наглую ложь? А?

– Не знаю! – ответил ошарашенный Бобби. – Я вообще не знаю, почему они все это напечатали!

– Это тебя кто-то подговорил, чтобы ты мне устроил все эти неприятности! – сказал Мейнард. Лицо его сделалось жестоким, злым и по-настоящему опасным.

Мы, все трое, изумленно уставились на него. Как такое вообще могло прийти в голову?

– Да нет же! – воскликнул Бобби, запинаясь еще сильнее. – В смысле, это же просто глупо! Это ведь не у тебя неприятности из-за того, что они понаписали, а у меня! Разве бы я стал устраивать неприятности сам себе? Это же бессмысленно!

– Три человека позвонили мне, когда не было еще и семи, и сказали, что в сегодняшнем «Знамени» появилась еще одна статья! – сердито сообщил Мейнард. – Я купил номер по дороге сюда. Я сразу догадался, что за всем этим стоит твой гнусный шурин или эта свинья, его дед. Это вполне в духе их мерзкой семейки.

– Неправда! – сказала Холли.

Мейнард сделал вид, что ничего не услышал.

– Я приехал сюда сказать, что поделом тебе все это, – продолжал он, обращаясь к Бобби, – и настоять, чтобы ты потребовал от Филдингов полного печатного опровержения.

Бобби потряс головой, словно его огрели дубинкой.

– Но Кит здесь ни при чем! – сказал он. – Он никогда бы такого не сделал! И его дед тоже.

– Тюфяк! – презрительно бросил Мейнард. – Ты никак не можешь понять, что есть люди, которые способны улыбаться тебе и в то же время пырнуть тебя ножом под ребра!

– Они не могли этого сделать из-за Холли! – настаивал Бобби.

– Наивный дурак! – сказал его папаша. – Неужели ты думаешь, что они не хотят разрушить твой брак? Они всегда были против него, так же как и я! А это подлая, ненадежная и мстительная семейка. Они все такие. И если ты имел глупость довериться кому-то из них, значит, ты заслужил все, что с тобой стряслось!

Бобби глянул в мою сторону. В его взгляде не было недоверия – одна лишь неловкость. Мы с Холли и не подумали оправдываться. Вряд ли какие-то слова способны были изменить мнение, которого Мейнард придерживался всю жизнь, или хотя бы задеть его. К тому же мы слишком часто выслушивали подобные инвективы от дедушки в адрес Аллардеков, так что у нас успел выработаться своего рода иммунитет. Самое интересное, что единственным, кто возразил Мейнарду, был Бобби.

– Киту и Холли не все равно, что со мной будет, – сказал он. – А тебе все равно. Кит пришел мне на помощь, а ты нет. Я предпочитаю судить по делам. И я не согласен с тобой.

Судя по лицу Мейнарда, он не поверил своим ушам. Если честно, то и я тоже. Дело было не только в том, что Бобби пошел наперекор всему, чему его учили с детства, – достаточно было уже одного того, что Бобби осмелился бросить вызов своему папаше и заявить об этом ему в лицо.

И на самом деле Бобби, похоже, несколько нервничал. Мне говорили, что Мейнард ухитряется создавать массовую нервозность в офисе любой фирмы, с которой имеет дело, и теперь я понял, как ему это удается. Основой его успеха была непреклонность и беспощадность, которую мы все трое ощущали очень отчетливо, тем более что сейчас он не пытался скрыть ее за любезностью и обаянием.

Бобби беспомощно развел руками, подошел к раковине и принялся наливать чайник.

– Кофе хочешь? – спросил он у отца.

– Разумеется, нет! – Это было сказано таким тоном, словно Мейнарду предложили нечто оскорбительное. – Я еду на собрание комитета Жокей-клуба. – Он взглянул на часы, потом на меня. – Вы, – сказал он, – посмели меня задеть. Вы за это заплатите!

– Если я узнаю, – сказал я спокойно, но отчетливо, – что вы говорили в Жокей-клубе, будто за этой статейкой в «Знамени» стоит кто-то из Филдингов, я лично подам на вас в суд за клевету.

Мейнард злобно уставился на меня исподлобья.

– Дрянь, – сказал он, – дрянью родился, дрянью и помрешь! Ты не стоишь той каши, которая из-за тебя заварилась, и я был бы очень рад узнать, что ты сдох!

Я почувствовал, как Холли, стоявшая рядом со мной, рванулась вперед, и успел поймать ее за запястье, чтобы удержать. Сам я был вполне удовлетворен. В глазах Мейнарда я прочел, что он принимает меня всерьез, но не хочет, чтобы я об этом знал. И еще я впервые понял, что сам факт моего благополучия и преуспевания, того, что я один из лучших жокеев, для него, при его одержимости, нестерпим. И это меня обеспокоило.

В Жокей-клубе, штаб-квартира которого испокон веков располагалась на главной улице Ньюмаркета, Мейнард постарается представить эту статью в «Знамени» как неудачную шутку. Он уже лет пять состоял членом этого клуба. Там-то Мейнард, несомненно, тщательно скрывал свой злобный оскал и был сама любезность. Жокей-клуб был организацией, распоряжавшейся всем, что имело отношение к скачкам. Мейнард был там чем-то вроде мальчика на побегушках, но упорно пробивался наверх, видимо надеясь со временем сделаться одним из распорядителей, членом триумвирата, возглавлявшего клуб. Так что, видимо, он постарается не сказать там ничего такого, что может дойти до меня.

В Жокей-клубе не было ни работающих жокеев-профессионалов, ни тренеров, имеющих лицензию, хотя там состояло несколько жокеев и тренеров, отошедших от дел. Входили в него и владельцы скаковых лошадей – некоторые из них были моими хорошими друзьями. Всего в клубе насчитывалось около ста сорока членов, посвятивших себя процветанию конного спорта. Они сами принимали в клуб неофитов, сами избирали из своей среды людей на руководящие должности. Если Мейнард решил тихо пролезть наверх, ему может помочь и то, что он – член одной из старейших тренерских династий, и то, что он богат, но проявление среди членов клуба грубых, диких предрассудков, направленных против нашей семьи, которым он дал волю на кухне у Бобби, ему на пользу явно не пойдет. Ничто не могло бы настроить против него учтивых и сдержанных членов клуба сильнее, чем подобный бурный всплеск дурных манер.

Так что Мейнарду было выгодно на публике вести себя прилично, и для меня это оказалось очень кстати.

Ну а со своими можно было не церемониться. Он ушел, как и явился, не попрощавшись. Мы слышали, как затихают в отдалении его уверенные шаги, как хлопнула дверца машины, как завелся мотор.

– Кит, – медленно сказал Бобби, – а ведь если ему удастся пролезть в распорядители, а ты по-прежнему будешь жокеем, ты сделаешься очень уязвим… Ты это понимаешь?

– Хм, – сухо ответил я. – Да, дело плохо.