Текст книги "Напролом"

Глава 6

Я отправился на скачки в Пламптон. Самый обычный день: четыре заезда, из них одна победа, одно третье место, одно – где-то посередине, одно – почти последнее. Ну и соответствующие реакции владельцев.

Похоже, на этот раз людей, видевших заметки в «Частной жизни», было куда больше. Мне то и дело приходилось отвечать, что нет, Бобби не разорился, да, я в этом уверен, нет, о намерениях отца Бобби я ничего не знаю.

На скачках, как всегда, было несколько репортеров, но из «Знамени» никто не появился. Колонку, посвященную скачкам, в «Знамени» вел остренький молодой человек, который пренебрежительно писал обо всем, что должно произойти, и критически обо всем, что произошло. Все жокеи старались по возможности держаться от него подальше. Однако в тот день я бы как раз хотел повидаться с ним. Но пришлось ограничиться беседой с его коллегой из «Глашатая».

– «Знамя»? На что оно вам? Омерзительная газетенка!

Банти Айрленд, большой и добродушный, говорил со снисходительностью представителя более почтенного издания.

– Но если вы хотите знать, принадлежат ли статейки о вашем зяте перу нашего остроносого коллеги, то могу вас заверить, что нет. В пятницу он был в Донкастере и даже не знал, что напечатали в колонке сплетен. Он даже несколько вышел из себя, когда узнал. Говорил, что ребятам из отдела «Частной жизни» следовало бы сперва посоветоваться с ним. А в остальном он был так же мил и приятен, как всегда. – Банти Айрленд усмехнулся. – Что-нибудь еще?

– Да, – сказал я. – Кто заведует отделом «Частной жизни»?

– Ну, старик, здесь я вам ничем помочь не смогу. Я, конечно, могу поспрашивать, если хотите. Но Бобби это мало чем поможет. Вы не сможете просто явиться и схватить нас, репортеров, за грудки, что бы там ни напечатали в газете.

«Ну это мы еще посмотрим…» – подумал я.

Меня подвезли домой, в Ламборн, я поел омаров, выжал из апельсина сок и стал думать, как позвонить Холли.

Их телефон прослушивается, это наверняка. И скорее всего прослушивается уже довольно давно. Достаточно давно, чтобы составить список людей, с кем Бобби имеет дело в Ньюмаркете, выяснить, в каком банке у него счет, какие у него отношения с отцом. Владельца, который позвонил и сообщил, что он не может заплатить пятьдесят тысяч за жеребенка, видимо, тоже подслушали, так же как и безуспешные попытки Бобби его перепродать.

Видимо, тому, кто подслушивал Бобби, стали известны также и его планы, и многочисленные разговоры Бобби с владельцами и жокеями. Не существует в природе тренера, которому не случалось обмениваться с владельцами нелестными и даже убийственными мнениями о жокеях, и наоборот. Но ничего такого в газете не появилось. Никаких откровений насчет удачных ставок. Никаких намеков на нарушения правил или преступления, вроде намеренного проигрыша скачки, за что тренера могли оштрафовать или даже лишить лицензии, если такое станет известно, хотя это делается сплошь и рядом. Так что мишенью газеты были не тренерские тайны Бобби, а лишь его финансовое положение.

Почему?

Слишком много этих «почему»…

Я набрал номер. Телефон на том конце провода успел прозвонить только один раз – трубку подняли сразу.

– Кит? – спросила Холли.

– Да.

– Ты в первый раз звонишь?

– Да.

– Это хорошо. А то мы просто сняли трубку. Были такие ужасные звонки… Но мне как раз пришло в голову, что, может быть, позвонишь ты, и я положила трубку на место, вот только что… – Холли осеклась – до нее только теперь дошло, что она говорит. – Ох, мы опять… – сказала она.

– Да.

Она, должно быть, услышала по голосу, что я улыбаюсь, потому что, когда она ответила, в ее голосе тоже звучала улыбка.

– Слушай, – сказала она, – я тут подумала… Мне надо выйти. Я тебе перезвоню чуть попозже, ладно?

– Ладно, – сказал я.

– Ну пока.

– Пока, – сказал я и повесил трубку. Интересно, куда она пойдет? Куда она собиралась? Холли перезвонила минут через пятнадцать, как ни странно – от торговца кормами. Хозяин пустил ее к себе в офис, включил обогреватель и ушел.

– Он был ужасно добр, – сказала Холли. – Наверно, он чувствует себя немного виноватым, хотя, в общем-то, не из-за чего. Во всяком случае, когда я сказала ему, что наш телефон, возможно, прослушивается, он ответил, что такое вполне возможно и что я могу приходить сюда и пользоваться его телефоном в любое время, когда мне понадобится. Я сказала, что мне надо тебе позвонить… ну и вот.

– Классно, – сказал я. – Как вы там?

– Мы целый день обходили кредиторов и готовили эти письма и, честно говоря, здорово устали. Бобби просто спит на ходу. Твои чеки все взяли без разговоров и дали нам расписки, что все уплачено сполна. Мы отксерили их, и еще это письмо, которое мы написали втроем, перед тем как ты уехал в Пламптон, и к тому времени, как мы все разложили по конвертам и запечатали, как раз уезжала последняя почта. Почтальон даже подождал возле двери, пока я наклеивала последние десять марок. Я видела, как он взял заказное письмо редактору «Знамени», так что, если повезет – если повезет! – это все наконец-то кончится.

– Хм-м, – сказал я. – Что ж, будем надеяться.

– Да, а Бобби сходил к своему адвокату, и адвокат сказал, что он напишет редактору письмо с протестом и потребует напечатать опровержение, как советовал тебе лорд Вонли. Но Бобби сказал, он не уверен, что адвокат отошлет это письмо сегодня: он, похоже, не верит, что это так серьезно.

– Скажи Бобби, пусть найдет себе другого адвоката. Холли едва не рассмеялась:

– Хорошо. Ладно.

Мы обсудили наши планы на завтра и договорились, что я позвоню ей, когда вернусь домой из Девона. Но в восемь утра мой телефон снова зазвонил, и я услышал резкий, отчаянный голос Холли:

– Это я. Купи номер «Знамени». Я буду там же, где и вчера. Ладно?

– Ладно, – сказал я.

Она бросила трубку. Я поехал в деревню за газетой.

Колонка «Частной жизни», видимо, печатается ночью. Заказное письмо не могло прийти к редактору раньше сегодняшнего утра. Возможно, он его даже еще не получил. Я запоздало подумал о том, что Бобби следовало бы самому отвезти письмо в Лондон и вручить его редактору лично. Возможно, тогда бы кампания прекратилась…

Третья статья гласила:

«Не стоит жалеть Робертсона (Бобби) Аллардека (32 года), который сидит без денег, но все еще пытается тренировать скаковых лошадей в Ньюмаркете. Когда жирные коты отказываются платить по счету, страдает мелкий торговец.

Вчера Бобби в своем роскошном доме отказался комментировать тот факт, что он подрался с владельцем одной из лошадей, стоящих у него в конюшне, силой воспрепятствовав владельцу забрать свою лошадь. «Я все отрицаю!» – прогремел Бобби.

А тем временем папаша Бобби, Мейнард Аллардек по прозвищу Денежный Мешок, продолжает претендовать на звание первого скряги месяца. «Мой сын не получит от меня ни пенни! – благочестиво заявил он. – Бобби этого не заслуживает!»

Вместо этого Денежный Мешок продолжает щедро выбрасывать деньги на благотворительные предприятия, которые дороги сердцу нашего правительства. Разве в наше время титул можно купить за деньги? Да ни в коем случае!

А Бобби жалуется, что, пока его папочка швыряет деньги на ветер, он, Бобби, получает угрожающие письма от папочкиных адвокатов, требующих вернуть деньги, которые папочка одолжил Бобби четырнадцать лет назад. Видимо, Денежный Мешок пожертвовал восемнадцатилетнему Бобби небольшую сумму на покупку подержанного автомобиля после окончания школы. Машина давно уже на свалке, а папочка хочет получить деньги обратно. Мнение Бобби о своем папаше? «Бессердечная свинья!»

Интересно, потребует ли сквалыга Мейнард вернуть долг с процентами?

Ждите новых сообщений».

Я задумчиво позвонил в справочную, узнал телефон торговца кормами и набрал номер. Холли уже ждала моего звонка.

– Что же нам делать? – спросила она несчастным голосом. – Такие мерзавцы! Все эти слова Бобби… они их просто сочинили!

– Да, конечно, – сказал я. – Если вы сможете сделать еще одну партию таких же писем, как вчера, разошлите их редакторам других центральных газет, и в «Спортивную жизнь» тоже. Никто из них «Знамя» не любит. Возможно, насмешки со стороны соперников заставят «Знамя» заткнуться.

– Возможно… – неуверенно сказала Холли.

– Лучше делать все возможное, чем вообще ничего не предпринимать, – сказал я. – Любая пуля может попасть в цель, если ты не знаешь, где находится мишень.

– Как поэтично! – ехидно заметила Холли. – Ладно, попробуем.

– А как там с адвокатом? – спросил я.

– Бобби сказал, что сегодня найдет кого-нибудь получше. И не из местных, а в какой-нибудь лондонской конторе. Повлиятельнее.

– Может быть, кто-то из его владельцев знает подходящего адвоката, – сказал я. – А если нет, я попробую спросить кого-нибудь из тех, на чьих лошадях я езжу.

– Классно.

– Знаешь что? – сказал я.

– Что?

– Может быть, Мейнард был не так уж и не прав. Это наезд не только на Бобби, но и на него.

– Да, пожалуй, – медленно ответила Холли. – Когда мы увидели сегодняшний ком грязи, Бобби сказал то же самое.

– Я бы, пожалуй, поручился, что некоторое количество номеров «Знамени» с первой, второй и третьей статьями попадут на стол к ответственному за государственные награды на Даунинг-стрит. Собственно, именно поэтому Мейнард вчера и был так зол. Если Мейнарда действительно должны были представить к рыцарскому титулу, то «Частная жизнь» вполне могла положить конец его амбициям, по крайней мере в этом году.

– С чего ты взял? Всего несколько слов в какой-то газетенке?

– А никогда не знаешь, с чего начнется. Эти господа из комиссии государственных наград вообще чрезвычайно чувствительны. Возможно, именно сейчас они шлют ультрасекретные письма какому-нибудь мистеру Бобкинсу, чтобы спросить, примет ли он медаль, если ему ее предложат. Как раз сейчас они составляют список тех, кого должны наградить к Новому году. И весь вопрос в том, включила бы ты на месте ответственного за награды в этот список Мейнарда или нет.

– Но мы же не знаем, происходит ли что-то такое на самом деле или нет.

– Конечно, не знаем.

– Может быть, «Знамя» просто проявляет свою злобную, низменную и разрушительную натуру.

– Возможно, – сказал я.

– Ты же знаешь, какими мерзкими могут быть газеты, если они того захотят. А «Знамя», похоже, всегда ведет себя мерзко. Это его стиль.

– Хм, – сказал я. – Да, может быть, ты и права.

– Но ты думаешь иначе?

– Н-ну… Понимаешь, было бы проще, если бы в этих нападках был хоть какой-то смысл. Например, помешать Мейнарду получить титул. Но зачем кому-то нужно ему помешать и как они узнали… один черт ведает.

– Через наш телефон они об этом узнать не могли, – уверенно сказала Холли. – Может, они просто все это придумали?

– Все остальное в этих статьях основано на том, что действительно произошло или было сказано, – заметил я. – Они берут истину и искажают ее. Как ты думаешь, может быть, мне стоит написать ответственному за награды и спросить, есть ли Мейнард в списках кандидатов?

– Да, в самом деле, это было бы смешно.

– Как бы то ни было, – сказал я. – А что Бобби узнал в телефонной компании?

– Они сказали, что проверят. Сказали, что прослушивание телефонных переговоров является незаконным. Мы просили прислать кого-нибудь проверить, нет ли у нас «жучков», но они пока никого не прислали. Сказали, что проверят наш коммутатор.

– Коммутатор? Я и не знал, что переговоры можно прослушивать через коммутатор.

– Вот видишь, оказывается, можно.

– А «жучков» у вас действительно нет?

– Мы им сказали, что ничего не нашли, а они ответили, что мы, возможно, просто не там искали.

– Ну, по крайней мере, они обратили внимание.

– Они сказали, очень многие думают, что их прослушивают, когда их никто не прослушивает. Но все-таки обещали посмотреть.

– Надеюсь, они сдержат слово.

– Да.

– Я тебе позвоню вечером, когда вернусь из Девона, – сказал я. – Ну а если не вернусь… позвоню, когда смогу.

– Ладно, – сказала Холли. – Ты там осторожнее.

– Конечно! – машинально пообещал я, хотя оба мы знали, что это невозможно. Если жокей-стиплер будет слишком осторожен, призовых мест ему не видать. Бывают дни, когда ты даже домой добраться не можешь. Я был настолько суеверен, что никогда не назначал встреч на те дни, когда у меня были скачки, и, как и большинство жокеев, принимал приглашения с оговоркой «если смогу» и «если удастся».

До Эксетера в Девоншире было два часа езды. Все это время я больше думал о Бобби, Холли и Мейнарде, чем о предстоящих скачках. Ни одна из пяти лошадей, на которых мне предстояло ехать сегодня, не была такой строптивой, как Норт-Фейс, и я работал с ними достаточно часто, чтобы знать наизусть их мелкие уловки и на что они способны. Все, что от меня требовалось, – это помочь им проявить свои лучшие качества.

Эксетерский ипподром в Девоне расположен на краю Хельденских болот, огромной голой равнины, открытой ветрам, дующим из Ла-Манша в Атлантику. Сам ипподром, почти две мили в поперечнике, лежит зеленой извивающейся лентой посреди моря вереска и кустарников. Его дальние пустынные извивы – самое уединенное место для конных состязаний, какое только можно себе представить.

Этот ипподром не пользуется популярностью у завсегдатаев Аскота. Он расположен «на краю земли», зрителей на нем обычно бывает мало. И все же этот ипподром – один из моих любимых. Он хорошо спланирован, тщательно ухожен, там приветливые служащие и вообще народ приятный.

Принцесса любила приезжать туда, потому что ее знакомые арендовали там одну из немногих частных лож. У них был дом в Девоне, на побережье, и они постоянно приглашали ее в гости после состязаний.

Она приехала на ипподром после завтрака, к началу первой скачки, в меховой шубке, сдержанно-возбужденная, и пришла в паддок в сопровождении своих знакомых. Знакомых было трое: семейная пара, пригласившая принцессу, и девушка.

Принцесса представила нас:

– Кит… мистер Инскум… миссис Инскум…

Мы пожали друг другу руки.

– А это – моя племянница. Вы знакомы? Ее зовут Даниэль.

Мы не были знакомы. Я пожал руку ее племяннице.

– Даниэль де Бреску, – представилась племянница. – Привет. Как дела?

Несмотря на ее французское имя, ее речь сразу выдавала в ней американку.

Я оглядел короткую белую шерстяную куртку, черные брюки, широкую цветастую ситцевую повязку, удерживавшую густые черные волосы. Мне ответили холодным оценивающим взглядом. Она не спешила выносить суждение. Во взгляде читался легкий интерес. И все это было прикрыто ослепительной, но ничего не значащей улыбкой.

– Ну и чего же нам ждать? – спросила принцесса. – Бернина выиграет?

Уайкем, естественно, в Девон не потащился. Более того, когда я разговаривал с ним по телефону, он выражался более чем туманно. Казалось, он вообще с трудом припоминал, кто такая Бернина, и, разумеется, ничего не сказал о том, насколько она готова к скачке. Но Дасти, когда я отдал ему свое седло, чтобы заседлать кобылу перед скачкой, сообщил, что она «из кожи вон лезет, просто ужас какой-то».

– Она вполне готова к скачке, – сказал я принцессе.

– А какие рекомендации дал вам Уайкем? – добродушно осведомился мистер Инскум.

Уайкем мне никаких инструкций не дал. Он не давал их мне уже несколько лет. Я дипломатично ответил:

– Держаться где-нибудь в первой четверке, а после предпоследнего препятствия расшевелить кобылу и пробиваться вперед.

Инскум важно кивнул. Я заметил, что принцесса чуть заметно усмехнулась. Она-то знала, что рекомендации Уайкема в лучшем случае сводились к фразе: «Ну ты выиграй, если получится». Это, по крайней мере, было честно. Такое среди тренеров встречается нечасто.

Уайкем готовил своих лошадей к борьбе, руководствуясь инстинктом, мудростью предков и любовью к лошадям. Он любил их и как спортсменов, и как родных детей. Он знал, как заставить их показать все, на что они способны, понимал их чувства и настроения, и, несмотря на то что в последнее время он больше интересовался подготовкой, чем самими скачками, он продолжал оставаться одним из великих.

Я был его жокеем большую часть своей спортивной карьеры, и он часто называл меня именем моего предшественника. Нередко Уайкем сообщал, что мне предстоит скакать на лошади, которой давно не было в живых.

– Полоний на большой скачке в Сандауне… – говорил он. Я, озадаченный, спрашивал, что это за лошадь, о которой я никогда не слышал, и кто ее владелец.

– Полоний? Да не валяй дурака. Крупный гнедой. Мяту любит. Ты же на нем скачку выиграл на той неделе.

– А-а, Пепперони?

– Чего? Ну да, конечно, я же и говорю, Пепперони. На большой скачке в Сандауне.

Он был почти так же стар, как мой дед. И постепенно благодаря общению с ними я привык смотреть на мир скачек как на некий поток, который катится сквозь время, принося новые поколения и унося старые. История конного спорта куда длиннее, чем у любого другого вида, и конный спорт меняется меньше прочих, поэтому временами у меня возникало ощущение, что я лишь повторяю опыт предыдущих поколений жокеев, что я не более чем пылинка в длинной процессии. Сегодня я на виду, обо мне говорят, меня поздравляют, а завтра меня уже не станет, и сделаюсь я просто воспоминанием, и со временем не останется в живых никого, кто видел, как я выступал, и всем будет по фигу, выиграл я или проиграл в той или иной скачке.

Довольно унизительно, надо сказать.

Бернина, которую назвали так в честь горы к югу от Сент-Морица, в свои четыре года отнюдь не блистала величием альпийских гор и, на мой взгляд, не обещала этого и в будущем. Однако она могла смотреться достаточно выигрышно в скромной компании, и, поскольку сегодня ей тоже не предстояло ничего особенного, я очень надеялся выиграть, не только ради себя самого, но и ради принцессы. Я очень хорошо понимал, что она хочет доставить удовольствие людям, которые приглашают ее к себе, и рассчитывала, что, если ее лошади придут первыми, это некоторым образом оплатит хлопоты ее гостеприимных хозяев. Я, со своей стороны, полагал, что, если бы такие люди, как Инскумы, не были бы рады видеть ее ради нее самой, они бы ее не приглашали. Внутренняя неуверенность принцессы в себе иногда просто поражала.

Бернина без всякой задней мысли вывезла меня из паддока и понесла к старту, изящно гарцуя, встряхивая головой, временами шарахаясь в сторону и едва касаясь земли. Это был добрый знак: когда у нее бывали плохие дни, она послушно подходила к стартовому столбу, стартовала без особой охоты и не торопилась к финишу. В последний раз меня из-за нее вызвали к распорядителям и оштрафовали за то, что я не старался выиграть скачку. Я пытался объяснить, что лошадь, которая не хочет скакать, нормально скакать не станет и что у кобыл тоже бывают плохие дни, как и у всех прочих, но это не произвело впечатления. Плати штраф, и все тут.

Другие владельцы подняли бы крик, а принцесса настояла на том, чтобы возместить мне штраф.

– Если она не хотела бороться, она и не стала бы бороться, – решительно сказала принцесса. – А раз это моя лошадь, мне полагается оплачивать ее долги.

Мне не приходилось сталкиваться с более нелогичным и более щедрым владельцем, чем она.

Я посоветовал ей не позволять своим друзьям ставить на Бернину в те дни, когда кобыла ступает на все копыто, и принцесса приняла совет всерьез и с благодарностью. И сегодня, сидя на гарцующей кобыле, я надеялся, что она, ее племянница и чета Инскумов делают сейчас ставки у букмекеров или на тотализаторе. Кобыла чувствовала себя прекрасно и, более того, рвалась в бой.

Это была двухмильная барьерная скачка: восемь прыжков через изгороди, какие бывают в загонах для овец – деревянные заборчики, переплетенные дроком и хворостом. Секции свободно лежали друг на друге, так чтобы, если лошадь зацепит препятствие, оно не упало, а слетела только верхняя часть. Хорошие прыгуны преодолевают препятствие легким прыжком, невысоко поднимаясь в воздух, но сильно поджимая передние ноги; весь фокус в том, чтобы заставить их оттолкнуться вовремя и пройти препятствие в середине прыжка.

Бернина послушно повиновалась моим командам и взяла все барьеры, не задев ни единого прутика. А своих противников она обошла так легко, что я не удивился бы, если бы распорядители решили проверить ее на допинг: слишком велик был контраст между нею и остальными.

Будь она действительно талантливой лошадью, она бы могла прийти к финишу на двадцать корпусов впереди всех, тем более что главный соперник полетел кувырком на середине дистанции. Но она и так неплохо справилась после того, как я разогнал ее перед последним барьером. Бернина взяла его сразу за единственной лошадью, которая оставалась впереди, а на финишной прямой она прибавила скорость ровно настолько, чтобы обойти свою усталую соперницу.

Она приняла как должное мое похлопывание по шее, замедлила бег и прогарцевала к месту, где награждают победителей. Там она продолжала гарцевать, вся в мыле, кося глазом, как и полагается победительнице.

Принцесса, довольная и счастливая, старалась держаться подальше от мощных копыт, пока я расстегивал подпруги и снимал седло. Принцесса молчала, поскольку Инскумы говорили и за себя, и за нее. Впрочем, ей все равно незачем было что-то говорить. Я знал, что она думает, и принцесса знала, что я это знаю: все это уже сто раз было.

Племянница несколько задумчиво сказала:

– Вот это да!

Я мельком взглянул на нее и увидел, что она удивлена. Я не знал, чему она удивляется, и выяснять это мне было некогда: надо было еще взвеситься, переодеться и взвеситься перед следующим заездом. Айсберг, другая лошадь принцессы, участвовал только в четвертой скачке, и перед этим мне предстояло иметь дело с еще двумя лошадьми.

Эти две лошади не представляли ничего особенного. Они финишировали пятой и второй. Обе они принадлежали местному тренеру, на которого я работал, когда мог. Кроме Уайкема, я также часто работал на одного тренера из Ламборна, а когда ни у того, ни у другого работы для меня не было, работал на любого, кто попросит. Разумеется, когда мне предлагали незнакомую лошадь, я всегда сперва заглядывал в каталог и на тех, что имели обыкновение часто падать, ехать отказывался, говоря, что Уайкем этого не одобрит. Уайкем был очень удобным предлогом.

Айсберг соответствовал своему имени: он был светло-светло-серый, с длинной спиной, угловатый и с мягким нравом. Он был резвым и хорошо брал обычные барьеры. Но барьерные скачки – это спорт молодых лошадей; а когда он достиг более зрелых лет и его попробовали в стипль-чезе, он оказался скорее осторожным, чем бесшабашным, скорее зависимым, чем блестящим, послушным, но не стремительным.

Я снова вышел в паддок в цветах принцессы и обнаружил, что она и ее друзья заняты глубокой дискуссией, которая не имеет никакого отношения к лошадям. Они то и дело поглядывали на часы.

– Эксетерский поезд идет очень быстро, – успокаивающе говорила миссис Инскум, а племянница принцессы смотрела на нее глазами, блестящими от сдерживаемого раздражения.

– Очень неудачно вышло, – добродушно вздыхал мистер Инскум. – Ну что ж, придется вам ехать поездом.

– Но, дорогие мои, поезд идет слишком поздно… – начала принцесса, тщательно выделяя каждое слово, словно повторяла в десятый раз. Она прервалась, поприветствовала меня слабой улыбкой и коротко объяснила:

– Моя племянница Даниэль собиралась уехать в Лондон на машине с друзьями, но поездка сорвалась. – Она помолчала. – Вы случайно не знаете кого-нибудь, кто сразу после этой скачки едет в Лондон?

– К сожалению, нет, – ответил я.

Я посмотрел на ее племянницу, Даниэль. Девушка озабоченно озиралась по сторонам.

– Но мне надо быть в Лондоне в шесть тридцать! – сказала она. – В Чизике. Вы, наверно, знаете, где это? В западной части Лондона…

Я кивнул.

– Может, вы там спросите? – Она махнула рукой в сторону весовой.

– Сейчас спрошу.

– Мне на работу надо!

Должно быть, лицо у меня сделалось удивленным, потому что она пояснила:

– Я работаю в бюро новостей. На этой неделе я дежурю по вечерам.

Айсберг методично ходил по паддоку. Впереди у нас было две с половиной мили стипль-чеза. А после этого, в пятой скачке, мне предстояли еще две мили барьерной скачки.

А потом…

Я мельком глянул на принцессу – лицо ее было очень доброжелательным, – подумал о штрафе, который она заплатила за меня, хотя была совершенно не обязана это делать, и сказал Даниэль:

– Я вас сам отвезу после пятой скачки. То есть если это, конечно, вас устроит.

Она впилась глазами в мое лицо, и ее беспокойство растаяло, как снег на солнышке.

– Да, – сказала она. – Точно устроит.

Никогда не следует ничего назначать на день скачек…

– Ну я буду вас ждать у весовой после пятой скачки, – сказал я. – Дорога хорошая. В Чизик успеем вовремя.

– Класс! – сказала Даниэль. Принцесса обрадовалась тому, что мы наконец-то можем заняться ее лошадью и ближайшим будущим.

– Как любезно с вашей стороны, Кит! – сказала она, кивнув мне.

– Пожалуйста.

– Ну как вы думаете, мой старик сегодня в форме?

– Он очень выдержанный, – ответил я. – Думаю, все будет хорошо.

Принцесса улыбнулась. Она прекрасно знала, что выражение «очень выдержанный» – это эвфемизм, означающий, что лошадь плохо умеет делать финишный рывок. Она не хуже меня знала, на что Айсберг способен, а на что нет, но, как и все владельцы, желала услышать от своего жокея что-нибудь утешительное.

– Вы уж постарайтесь!

– Хорошо, – ответил я.

Я сел в седло и направил Айсберга к старту.

«А, к черту все эти суеверия!» – подумал я.