Текст книги "Фаворит"

– Я бы выиграл этот заезд, – ныл он.

– Дурак ты, Джо, – сказал я.

– Нет, честное слово, Алан, я должен был выиграть этот заезд. Я перегнал всех, они у меня все были в кулаке! – Он рубанул воздух ребром ладони.

– Дурак ты – напиваешься во время скачек, – сказал я.

– Чего? – Он не мог сосредоточиться.

– Пьешь, – сказал я. – Ты слишком много выпил.

– Нет, нет, нет, нет. – Слова так и посыпались из него, словно, начав говорить, он уже не мог остановиться.

– Ни один владелец не доверит тебе лошадь, если увидит, что ты пьешь, – продолжал я, хотя чувствовал, что это не мое дело.

– Пьяный или трезвый, я могу выиграть любую скачку.

– Мало кто из владельцев лошадей поверит в это.

– Все знают, что я первоклассный жокей.

– Так оно и есть, пока не напьешься.

– Я могу пить и скакать, могу скакать и пить. – Он рыгнул.

Я промолчал. В чем нуждался Джо, так это в твердой руке – лет десять назад. Сейчас было ясно, что он стоит на пути к полной гибели и не станет благодарить того, кто попробует свернуть его с этого пути.

Он начал ныть снова:

– Этот сволочной Мейсон…

Я ничего не отвечал. Он попробовал еще раз:

– Этот сволочной Сэнди, он меня опрокинул. С места мне не сойти, он опрокинул меня через эти сволочные перила. Мне было выиграть заезд – все равно что раз плюнуть, он это знал и опрокинул меня через эти сволочные перила.

– Не валяй дурака, Джо.

– Но ты же не скажешь, что я не мог выиграть эту скачку? – проворчал Джо вызывающе.

– Ты упал по крайней мере за милю от финиша, – ответил я.

– Я не упал. Я же говорю тебе. Этот сволочной Сэнди Мейсон перебросил меня через канат.

– Каким образом? – лениво спросил я, внимательно глядя на дорогу.

– Он прижал меня к нему. Я закричал, чтобы он пропустил меня. И знаешь, что он сделал? Знаешь? Он засмеялся. Засмеялся как сволочь. Потом он опрокинул меня. Он уперся коленом, толкнул, и я перелетел через канат. – Его ноющий голос оборвался настоящим рычанием.

Я взглянул на него. Две слезы катились по его круглым щекам. Они блеснули в мерцающем свете от приборной панели и упали, словно крошечные искорки, на его меховой воротник.

– Сэнди не стал бы этого делать, – мягко возразил я.

– Еще как стал бы! Он говорил, что рассчитается со мной. Говорил, что я пожалею! Но я ничего не смог сделать, Алан, я ничего не мог сделать! – Еще две слезы скатились по его щекам.

Я ничего не понимал. Я не имел представления, о чем он говорит, но это начинало походить на то, что у Сэнди были причины выбить Джо из седла.

А Джо продолжал:

– Ты всегда хорошо относился ко мне, Алан, ты не такой, как другие. Ты мой друг… – Он тяжело положил мне руку на плечо, прислонился ко мне. Послушный руль «лотоса» среагировал на этот неожиданный толчок мне в плечо, машину резко бросило к обочине.

Я отпихнул его.

– Ради бога, сиди прямо, Джо, или мы угодим в кювет!

Но он был слишком погружен в собственные проблемы. Он даже не слышал меня. Он снова схватил меня за плечо. Я съехал на обочину и остановил машину.

– Или сиди как следует, Джо, и оставь меня в покое, или вылезай и иди пешком, – сказал я, стараясь, чтобы мои слова дошли до его сознания.

Но он продолжал свое и теперь уже рыдал в голос.

– Ты не знаешь, какие у меня неприятности! – всхлипывал он.

Я решил выслушать его до конца. «Чем скорее он выложит все, что у него на душе, тем скорее успокоится и заснет», – подумал я.

– Какие неприятности? – спросил я. Мне это было ничуть не интересно.

– Алан, я тебе скажу, потому что ты мой товарищ, настоящий товарищ. – Он положил руку мне на колено, я сбросил ее. Между новыми взрывами рыданий Джо забормотал: – Договорились, что я должен придержать лошадь, а я этого не сделал, и Сэнди проиграл кучу денег, и он сказал, что рассчитается со мной, и он все ходил за мной и повторял это день за днем, и я знал, что он сделает что-нибудь страшное, и он сделал. – Джо умолк, чтобы перевести дух. – Еще хорошо, что я упал на мягкую землю, а не то сломал бы себе шею. Это совсем не смешно. А этот сволочной Сэнди, – он задохнулся, произнося это имя, – он смеялся! Ну ничего, он у меня посмеется! Я ему сверну на затылок его сволочную рожу!

Эта последняя сентенция заставила меня улыбнуться. Джо с его младенческим лицом и слабым характером был для грубого, могучего Сэнди не страшнее десятилетнего мальчишки. Хвастовство Джо, так же как и его нытье, происходило от неуверенности в себе. Но содержание начатой им речи – это было нечто весьма любопытное.

– Какую лошадь ты не стал придерживать? – спросил я. – И откуда Сэнди знал, что ты должен ее придержать?

Мгновение я думал, что осторожность заставит его замолчать, но после небольшого колебания он разговорился. Алкоголь уходил из него вместе со слезами. Слушая этот полный жалости к себе, прерываемый икотой, наполовину неразборчивый рассказ, я узнал довольно неприглядную историю. В очищенном от непристойностей и сокращенном виде она сводилась к следующему: Джо получал щедрый гонорар за то, что несколько раз придерживал лошадей. Два раза я видел это сам. Но когда Дэвид Стамп сказал о последнем таком случае своему отцу, Джо едва не потерял жокейскую лицензию, и это отбило у него охоту рисковать. Когда в следующий раз его попросили придержать лошадь, он было согласился, но потом разнервничался, не сделал этого в начале, а у финиша сообразил, что если он проиграет эту скачку, то уж точно лишится лицензии. И пришел первым. Это было десять дней назад.

Я был удивлен.

– Значит, единственный человек, который навредил тебе, был Сэнди?

– Он меня перебросил через канат… – Джо готов был начать все сначала.

Я прервал его:

– Но ведь, наверное, не Сэнди платил тебе за то, что ты не придешь первым?

– Нет. Не думаю… Не знаю, – захныкал Джо.

– Ты хочешь сказать, что даже не знаешь, кто тебе платил? Ни разу не пытался выяснить?

– Какой-то мужчина звонил мне по телефону и говорил, когда нужно придержать лошадь. А потом я получал по почте конверт с деньгами.

– Сколько раз ты это проделывал? – спросил я.

– Десять, – ответил Джо, – за последние полгода.

Я молча смотрел на него.

– Обычно это было просто. Эти дохляки все равно бы не прибежали первыми, даже если бы я помогал им.

– Сколько ты получал за это?

– Сотню. А два раза – по двести пятьдесят. – Джо болтал без удержу, и я верил ему. Это были большие деньги, и тот, кто готов был заплатить их, теперь, конечно, захочет жестоко отомстить Джо. Ведь он ослушался приказа и пришел первым. Но Сэнди? Я не мог этому поверить.

– Что сказал тебе Сэнди, когда ты выиграл тот заезд? – спросил я.

Джо все еще плакал.

– Он сказал, что ставил на лошадь, которую я обогнал, и что он со мной рассчитается, – сказал он.

Похоже было, что Сэнди выполнил свою угрозу.

– Ты не получил свой пакет с деньгами, я полагаю?

– Нет, – подтвердил Джо, шмыгая носом.

– Ты что же, не имеешь даже представления, откуда приходили деньги? – спросил я.

– На некоторых конвертах были лондонские штемпеля, – ответил Джо. – Я не обращал внимания.

Без сомнения, он был слишком занят содержимым конвертов, чтобы обращать внимание на остальное.

– Ну хорошо, – сказал я, – но теперь-то, когда Сэнди отомстил тебе, ты в безопасности. Может быть, ты перестанешь реветь? Чего ты раскис?

Вместо ответа Джо вытащил из кармана куртки бумагу и протянул ее мне.

– Раз уж на то пошло, я тебе все выложу. Я не знаю, что делать. Помоги мне, Алан. Я боюсь.

В свете приборного щитка я видел, что Джо действительно перепуган. Он стал понемногу трезветь.

Я развернул листок. Обычная писчая бумага. Печатными буквами на ней было написано шариковой ручкой пять слов: «БОЛИНГБРОК. ТЫ БУДЕШЬ КРЕПКО НАКАЗАН».

– Болингброк – это лошадь, которую ты должен был придержать, да?

– Да. – Он больше не плакал.

– Когда ты это получил? – спросил я.

– Я нашел это сегодня в кармане куртки, когда переодевался перед пятой скачкой. Когда я снимал куртку, этой бумажки там не было.

– И все послеобеденное время ты провел в баре, трясясь от страха? – спросил я.

– Да… Я вернулся туда, когда ты повез мистера Тюдора в Брайтон. Я и не думал, что со мной что-то случится из-за Болингброка, хотя все время боялся, с тех пор как он пришел первым. И как раз когда я подумал, что все в порядке, Сэнди перебросил меня через канат, а потом я нашел у себя в кармане это письмо. Скверно. – В его ноющем голосе опять зазвучала жалость к самому себе.

Я вернул ему бумажку.

– Что теперь делать? – спросил Джо.

Я не знал, что ему сказать. Он здорово запутался, и ему было чего бояться. Люди, которые в таких масштабах ворочают деньгами на скачках, конечно, ведут жестокую игру. «Промежуток в десять дней между победой Болингброка и этой запиской мог означать, – подумал я, – что игра ведется не напрямую». Но это было слабым утешением для Джо.

Он шмыгал носом и время от времени икал, но плакать перестал. Самая тяжелая стадия опьянения у него прошла. Я включил фары и выехал на дорогу. Джо вскоре заснул и громко захрапел.

У Доркинга я разбудил его. У меня было к нему несколько вопросов.

– Джо, кто он, этот мистер Тюдор, которого я отвез в Брайтон? Он тебя знает.

– Это владелец Болингброка. Я часто езжу на его лошадях.

Я был удивлен.

– Он был доволен, когда Болингброк победил? – спросил я.

– Думаю, да. Его тогда не было. Хотя потом он прислал мне десять процентов призовых и письмо с благодарностью. Обычное дело.

– Он недавно занимается скачками, верно? – продолжал я допрос.

– Свалился к нам на голову одновременно с тобой, – сказал Джо, возвращаясь к своему развязному тону. – Оба вы появились черные от загара в середине зимы.

Я прилетел на самолете из африканского пекла в ледяные объятия английского октября, но через восемнадцать месяцев моя кожа стала бледной, как у любого англичанина. Между тем Тюдор оставался загорелым.

Джо захихикал.

– Ты знаешь, почему мистер Клиффорд – этот сволочной Тюдор – живет в Брайтоне? Это дает ему возможность не объяснять всем и каждому, почему он ходит загорелым круглый год. Будто его просмолили, правда?

Я без всякого сожаления высадил Джо у остановки автобуса на Эпсом. Выложив мне свои заботы, он, казалось, немного воспрял духом, по крайней мере на настоящий момент.

Я повернул в Котсуолд. Сначала я думал о Сэнди Мейсоне. Я не понимал, откуда он мог узнать, что Джо собирается придержать Болингброка?

Но весь последний час моего путешествия я думал о Кэт.

Глава 6

Сцилла спала на софе, накрыв ноги пледом. Рядом с ней на низеньком столике стоял полный стакан. Я поднял его и понюхал. Коньяк. Обычно она пила джин и кампари, коньяк был только для черных дней.

Она открыла глаза:

– Алан! Как я рада, что ты вернулся. Который час?

– Половина десятого, – ответил я.

– Ты, наверно, умираешь с голоду, – сказала она, сбрасывая плед. – Почему ты не разбудил меня сразу? Обед давно готов.

– Я только что приехал, и Джоан уже хозяйничает на кухне, так что отдыхай, – успокоил я ее.

Мы спустились в столовую. Я сел на свое обычное место. Стул Билла стоял пустой. Я подумал, что надо будет отодвинуть его к стене.

Когда мы приступили к жаркому, Сцилла сказала, прервав долгое молчание:

– Приходили двое полицейских.

– Да? Это по поводу завтрашнего дознания?

– Нет, это насчет Билла. – Она отодвинула тарелку. – Они спрашивали меня, так же как ты, не было ли у мужа каких-нибудь неприятностей. Они полчаса задавали мне на все лады одни и те же вопросы. Один из них так прямо и сказал, что, если я так любила мужа, как я говорю, и была с ним в таких великолепных отношениях, должна знать, не было ли у него осложнений в жизни. Довольно противные оба. – Она не глядела на меня. Взгляд ее был опущен в тарелку с наполовину съеденным, остывшим жарким, во всем ее поведении сквозила какая-то необычная неловкость.

– Могу себе представить, – сказал я, догадываясь, в чем дело. – Надо полагать, они просили объяснить, какие у тебя отношения со мной и почему я продолжаю жить в вашем доме?

Она подняла глаза с удивлением и видимым облегчением.

– Да. Я не знала, как тебе об этом сказать. Мне кажется, это так естественно, что ты здесь, но, по-видимому, я не сумела им это объяснить.

– Завтра я перееду отсюда, Сцилла, – заявил я. – Я больше не стану давать повод для сплетен. Если уж полиция додумалась до такого, представляю, что говорят в графстве. Я был легкомыслен и очень, очень прошу меня извинить. Я так же, как и ты, считал совершенно естественным, что остаюсь в доме Билла после его гибели.

– Ты ни за что не переедешь отсюда. Ради меня, – произнесла Сцилла с такой решимостью, которой я у нее даже не предполагал. – Ты мне нужен здесь. Если я не смогу говорить с тобой, мне останутся одни слезы. Особенно по вечерам. День проходит в заботах о детях и по хозяйству, я как-то держусь, но когда приходит ночь… – На ее внезапно осунувшемся лице я прочел дикую, мучительную боль утраты, после которой минуло всего четыре дня. – Пусть говорят, что им вздумается, – пробормотала она сквозь подступающие слезы. – Мне нужно, чтобы ты был здесь. Пожалуйста, пожалуйста, не уезжай.

– Я останусь, Сцилла, не волнуйся. Я останусь до тех пор, пока буду тебе нужен. Но ты должна обещать, что скажешь мне, как только почувствуешь, что можешь обойтись без меня.

Она вытерла глаза и улыбнулась:

– То есть когда я начну заботиться о своей репутации? Обещаю.

В этот день я проехал почти триста миль, не считая того, что участвовал в двух скачках. Я устал. Мы рано разошлись по своим спальням. Сцилла обещала принять снотворное.

Но в два часа ночи она открыла дверь моей спальни. Я сразу проснулся. Она подошла, зажгла лампу на ночном столике и села на мою постель.

Она выглядела до смешного юной и беспомощной. На ней была бледно-голубая ночная рубашка до колен, из прозрачного шифона, сквозь который просвечивали ее худенькое тело и маленькие круглые груди.

Я приподнялся на локте и провел рукой по голове, приглаживая волосы.

– Не могу заснуть, – пожаловалась она.

– Ты приняла пилюли?..

Я мог бы сам ответить на этот вопрос. Ее глаза были затуманены, и если бы она находилась в ясном сознании, она ни за что не пришла бы ко мне в комнату в таком виде.

– Пилюли я приняла. Я от них стала как пьяная, но все равно не сплю. Я приняла еще одну, лишнюю… – Ее голос был невнятным и сонным. – Поговори со мной, – сказала она, – может быть, я захочу спать. Когда я совсем одна, я лежу и думаю о Билле… Расскажи мне о Пламптоне. Ты говорил, что скакал на какой-то другой лошади… Расскажи, пожалуйста.

Тогда я сел в постели, набросил ей на плечи покрывало и стал рассказывать о подарке, который получила Кэт ко дню рождения от дяди Джорджа. А сам в это время думал о том, как часто я рассказывал Полли, Генри и Уильяму вечерние сказки. Но через некоторое время я заметил, что Сцилла не слушает меня и медленные, тяжелые слезы падают ей на руки.

– Наверное, ты думаешь, какая я непроходимая дура, что столько плачу, – всхлипнула она. – Но я ничего не могу с собой поделать.

Она бессильно легла рядом со мной, положив голову на мою подушку. Я взглянул на ее красивое, милое лицо, на слезы, которые струились по ее щекам и скрывались в пушистых темных волосах, и тихонько поцеловал ее в лоб. Тело Сциллы два раза вздрогнуло от тяжелых рыданий. Я лег и подложил руку ей под голову. Она повернулась ко мне, прижалась, отчаянно обняла меня, всхлипывая в своем страшном, глубоком горе.

Наконец снотворное подействовало. Ее тело расслабилось, дыхание стало неслышным, ее рука ослабла на моей спине. Она лежала поверх одеяла, а февральская ночь была холодная. Свободной рукой я осторожно вытащил из-под нее одеяло и накинул на нее, потом закутал ей плечи покрывалом. Я выключил свет и лежал в темноте, тихонько баюкая ее, пока она не заснула крепким сном.

Я улыбнулся, подумав, какое лицо было бы у инспектора Лоджа, если бы он увидел нас в эту минуту. И я подумал еще, что не удовлетворился бы ролью товарища, если бы в моих объятиях оказалась не Сцилла, а Кэт.

В течение ночи Сцилла несколько раз принималась беспокойно двигаться, бормоча какую-то бессмыслицу и успокаиваясь каждый раз, когда я поглаживал рукой ее волосы. Ближе к утру она совсем затихла. Я встал, завернул ее в покрывало и отнес в ее собственную постель. Я знал, что если она проснется у меня, то будет смущена и расстроена. А это ей было совсем ни к чему.

Когда я оставил ее, она все еще крепко спала.

Через несколько часов, после завтрака наспех, я отвез ее в Мейденхед. Она почти все время дремала, откинувшись на сиденье, и ни разу не заговорила о том, что произошло ночью. Я даже не был уверен, что она вообще помнила об этом.

Должно быть, Лодж ожидал нас, потому что он вышел нам навстречу сразу же, как только мы приехали. Он держал в руках пачку бумаг и выглядел солидным и деловитым. Я представил ему Сциллу, и его глаза сузились, оценивая ее бледную красоту. Но то, что он сказал, было удивительно.

– Я хотел бы извиниться, – начал он, – за довольно неприятные предположения, высказанные полицией по поводу вас и мистера Йорка. – Он повернулся ко мне. – Теперь мы полностью убедились, что вы ни в коей мере не ответственны за смерть майора Дэвидсона.

– Вы очень великодушны, – произнес я насмешливо, но в душе был рад услышать эти слова.

– Вы можете, конечно, сказать следователю все, что хотите, относительно волокиты, но я предупреждаю вас, что он не придет от этого в восторг. Он ненавидит фантазии, а у вас нет никаких доказательств. Не огорчайтесь, если вы не согласитесь с его решением – а решение наверняка будет одно: смерть от несчастного случая, – потому что, если понадобится, следствие может быть начато снова…

После такого предупреждения я не был обескуражен, когда следователь, пятидесятилетний мужчина с густыми усами, внимательно выслушал мой рассказ о падении Билла, но довольно резко обошелся с моей теорией относительно проволоки. Лодж в своих показаниях сообщил, что он сопровождал меня на ипподром, чтобы найти проволоку, о которой я рассказывал, но ничего не нашел.

Человек, который скакал следом за мной, когда упал Билл, тоже был вызван на допрос. Это был жокей-любитель, он жил в Йоркшире, и ему пришлось проделать большой путь, чтобы приехать сюда. Он сказал, глядя на меня с извиняющимся видом, что не заметил ничего подозрительного и что, по его мнению, это было обычное падение. Неожиданное, может быть, но абсолютно не загадочное. Он просто излучал здравый смысл.

– Не говорил ли мистер Йорк кому-нибудь в тот день о возможном существовании проволоки? – спросил следователь скептическим тоном.

Нет, мистер Йорк ничего такого не говорил.

Подытожив показания медицинской экспертизы, полиции и других свидетелей, следователь установил, что майор Дэвидсон умер от повреждений, полученных во время скачки с препятствиями и нанесенных упавшей на него лошадью.

– Я убежден, – сказал он, – что это падение было несчастным случаем.

Перепутав время, местная газета не направила на это дознание своего представителя, и за отсутствием подробного отчета в вечерней и утренней газетах обо всем этом появилось лишь по коротенькому абзацу. Слово «проволока» в нем вообще не упоминалось. Это упущение меня не особенно огорчило, а Сцилла явно вздохнула с облегчением. Она сказала, что не вынесла бы расспросов друзей, не говоря уж о репортерах.

Похороны Билла состоялись в пятницу утром, присутствовали на них только члены семьи и самые близкие друзья. Держа угол гроба на плече и мысленно прощаясь с Биллом, я твердо знал, что не успокоюсь, покуда его смерть не будет отомщена. Я не знал, как это можно выполнить, и, как ни странно, не чувствовал потребности спешить с этим, но в свое время, мысленно обещал я Биллу, в свое время я это сделаю.

Сестра Сциллы приехала на похороны и должна была пожить у них два-три дня. Я не остался на обед после похорон – на следующий день предстояли скачки и мне следовало позаботиться о форме. Я поехал в Лондон, чтобы провести в конторе долгие часы, улаживая всякие мелочи со страховкой и пошлиной по целой серии перевозок медной руды.

Конторский штат был очень квалифицированным. Мои обязанности сводились к тому, чтобы обсуждать с Юзом, моим старшим помощником, повседневные дела компании, принимать решения и утверждать составленные им планы, а затем подписывать бесчисленные письма и документы. Это редко отнимало у меня больше трех дней в неделю. По субботам была еще еженедельная обязанность писать письмо отцу. Я чувствовал, что он пропускает все мои сыновние излияния и рассказы о скачках, а сосредоточивает свой острый ум лишь на отчете о делах за прошедшую неделю и на моих мыслях о будущем.

Эти субботние отчеты были частью моей жизни в течение уже десяти лет. Школа? Домашние задания могут подождать, говорил мой отец. Для меня гораздо важнее знать все детали относительно империи, которую мне предстоит унаследовать. Ради этой цели он постоянно заставлял меня изучать бумаги, которые приносил из конторы домой. К тому времени, когда я окончил школу, я мог с одного взгляда оценить значение роста мировых цен на сырье, хотя не имел ни малейшего представления о том, когда, например, был обезглавлен Карл I.

В пятницу вечером я с нетерпением ждал Кэт. Без тяжелой куртки и фетровых сапожек, которые были на ней в Пламптоне, она оказалась еще восхитительнее. Она была в сверкающем красном платье, простом, но явно очень дорогом, ее темные волосы падали на плечи. Казалось, она светится изнутри одной ей присущим искрящимся огнем. Вечер прошел весело и, по крайней мере для меня, вполне удовлетворительно. Мы ели, танцевали, болтали.

Когда мы лениво покачивались в медленном ритме музыки, Кэт вдруг внесла единственную печальную ноту в этот вечер.

– Я видела в газете несколько строк о дознании насчет вашего друга, – сказала она.

Я прикоснулся губами к ее волосам. Они сладко пахли.

– Смерть от несчастного случая, – пробормотал я. – Но я в это не верю.

– Да? – Кэт подняла на меня глаза.

– Как-нибудь я расскажу вам, когда мне самому будет ясна до конца вся эта история, – сказал я, любуясь линией ее шеи. «Как это странно, – подумал я, – что можно одновременно испытывать два совершенно разных и очень сильных чувства: удовольствие отдаваться во власть музыки, держа в объятиях Кэт, и в то же время мучительно сочувствовать Сцилле, пытающейся приноровиться к своему одиночеству где-то за восемьдесят миль отсюда, на обдуваемых всеми ветрами холмах Котсуолда».

– Расскажите сейчас, – сказала Кэт, явно заинтересованная. – Если это не несчастный случай, так что же?

Я колебался. Мне не хотелось, чтобы грубая реальность нарушила волшебное очарование этого вечера.

– Ну же, ну! – понукала она меня, улыбаясь. – Теперь уж вы не смеете останавливаться, не то я умру от любопытства.

Тогда я рассказал ей о проволоке. Это так потрясло ее, что она перестала танцевать, и мы неловко остановились посреди зала, поэтому другие скользящие мимо пары невольно налетали на нас.

– Господи, – проронила она, – как… как это подло!

Кэт потребовала, чтобы я объяснил, почему следователь вынес решение о том, что смерть Дэвидсона произошла в результате несчастного случая. Я ответил, что вместе с проволокой исчезли доказательства преступления. Тогда она сказала:

– Я не могу перенести мысль, что люди, совершившие такую мерзость, останутся безнаказанными.

– Я тоже. И они не останутся безнаказанными, даю вам слово, если только я смогу что-нибудь сделать.

– Это хорошо, – серьезно восприняла она мои слова. И мы снова начали покачиваться в такт музыке, и я опять обнял ее, и мы поплыли в танце. Мы больше не упоминали имени Билла.

В этот вечер мне казалось, что мои ноги не в должном контакте с полом, и незнакомый мне трепет сотрясал мои колени. Но Кэт вроде бы ничего не замечала: она оставалась остроумной, брызжущей весельем и ни капельки не сентиментальной.

Когда наконец я усаживал ее в машину, присланную дядей Джорджем из Суссекса, я почувствовал, как это больно – любить. Я был возбужден, взвинчен, полон тревоги, потому что был уверен, что ее чувство ко мне далеко не так сильно, как мое к ней. Я уже знал, что хочу жениться на Кэт, и мне было горько думать, что она может не полюбить меня.

На следующий день я отправился на скачки в Кемптон-Парк. Около весовой я столкнулся с Дэном. Мы поговорили о том о сем – о погоде, о лошадях, о ближайших планах Пита относительно нас. Обычные жокейские разговоры. Потом Дэн спросил:

– Ты встречался с Кэт вчера?

– Да.

– Куда вы ездили?

– В «Ривер-клуб», – ответил я. – А ты куда возил ее?

– В «Ривер-клуб», – сказал Дэн.

– Черт побери! – воскликнул я. Но мне пришлось засмеяться.

– Значит, мы квиты, – подытожил Дэн.

– А она приглашала тебя в гости к дяде Джорджу? – добавил я подозрительно.

– Я еду туда сегодня после скачек, – сообщил Дэн, улыбаясь. – А ты?

– В следующую субботу, – ответил я мрачно. – Знаешь, Дэн, она безобразно дразнит нас.

– Я это выдержу, – пообещал Дэн. Он хлопнул меня по плечу. – Не будь таким несчастным, все обойдется.

– Вот этого я и боюсь, – вздохнул я.

Он засмеялся и пошел в весовую.

В тот день происшествий не было. Я скакал на большой черной кобыле в заезде для молодняка, и Дэн опередил меня на два корпуса. В конце дня мы вместе пошли к автомобильной стоянке.

– Как поживает миссис Дэвидсон? – спросил Дэн.

– Неплохо, если принять во внимание, что у нее выбили почву из-под ног.

– Сбывается кошмар жокейских жен.

– Да, – сказал я.

– Вот это и заставляет меня остановиться, прежде чем попросить девушку, чтобы она согласилась жить в этой вечной тревоге.

– Кэт? – спросил я.

– Пожалуй. А ты против?

– Да, – ответил я, стараясь говорить легко. – И еще как.

Мы подошли сначала к его машине. Он положил на сиденье свои скаковые очки. Его чемодан был на заднем сиденье.

– Пока, приятель, – улыбнулся он. – Подробности письмом.

Я смотрел, как он отъезжает, и помахал ему вслед. Я редко кому завидовал. Сейчас я остро завидовал Дэну.

Я влез в свой «лотос» и развернул его низкий синий нос к дому.

На дороге через мейденхедский лес я увидел автофургон с лошадьми. Он занял всю дорогу, на земле были разбросаны инструменты, капот поднят. Подъехав ближе, я сообразил, что машина сломалась на пути в Мейденхед. Вдоль фургона человек водил лошадь взад и вперед.

Водитель, стоявший у капота, почесывал затылок, а увидев меня, жестом попросил остановиться. Я подъехал к нему вплотную. Он подошел и просунул голову в окно моего «лотоса». Средних лет, ничем не примечательный человек в кожаной тужурке.

– Вы что-нибудь понимаете в двигателях, сэр? – спросил он.

– Думаю, что меньше вас, – ответил я, улыбаясь. Руки у него были в машинном масле. Если уж водитель этакого фургона не мог найти, почему барахлит мотор, для любого другого это тем более была бы сплошная морока. – Но если хотите, я отвезу вас в Мейденхед. Там уж найдется кто-нибудь, кто сможет помочь.

– Исключительно любезно с вашей стороны, – сказал он вежливо. – Большое вам спасибо. Но… э… понимаете, я в некотором затруднении… – Он заглянул в мою машину и увидел скаковые очки на сиденье рядом со мной. Его лицо осветилось радостью. – Может быть, вы что-нибудь понимаете в лошадях, сэр?

– Немножко, – сказал я.

– Вот ведь какое дело, сэр! Я должен отвезти этих двух лошадей в лондонские доки. Их вывозят за границу. Ну так вот эта в полном порядке. – Он указал на лошадь, которую прогуливали взад-вперед перед фургоном. – Но та, другая, с ней что-то неладно. Вся в поту, так и льет с нее, и она кусает себя за живот. И все время хочет лечь. Похоже, она заболела. Там парень с ней, так он просто голову потерял; что с ней делать, ума не приложим.

– У нее, должно быть, колики, – предположил я. – Если это так, ее тоже надо водить, это единственный способ. Когда у них колики, важно, чтобы они все время двигались.

Водитель казался озабоченным.

– Неловко вас затруднять, сэр, – произнес он заискивающе. – Но может, вы согласились бы осмотреть ее? Мое дело – моторы, к лошадям я не имею никакого отношения, разве только иногда делаю на них ставку. А эти парни – совсем темный народ. Я не хочу получить от хозяина нагоняй за то, что не уследил за лошадьми.

– Ладно, посмотрю, – сказал я. – Но знаете, я не ветеринар, вот уж совсем не ветеринар.

Он улыбнулся с облегчением:

– Спасибо, сэр. Я думаю, вы хоть подскажете, не придется ли срочно искать ветеринара.

Я поставил машину на обочину рядом с фургоном. Дверь в задней стенке фургона открылась, и кто-то, наверное конюх, протянул руку, помогая мне влезть. Он ухватил меня за кисть.

И не отпускал.

Три человека ждали меня внутри фургона. Никаких лошадей, ни больных, ни здоровых, там не было. Через несколько мгновений – мои глаза еще не привыкли к сумеречному свету внутри фургона – я оказался прижатым спиной к крайнему столбу перегородки.

Фургон был разделен на три отсека с двумя перегородками между ними. В заднем отсеке во всю ширину было помещение для конюхов, которые обычно сопровождали лошадей.

Два человека держали меня за руки. Они стояли по обе стороны перегородки и тяжело наваливались мне на плечи. Столб перегородки был обит рогожей, как это всегда делают в фургонах для скаковых лошадей, чтобы лошади не навредили себе во время переезда. Рогожа щекотала мне шею.

Водитель вошел в фургон и закрыл за собой дверь. Его поведение, все еще неправдоподобно почтительное, носило теперь оттенок вполне заслуженного торжества. Он ловко поставил мне капкан.

– Очень жаль, что пришлось это сделать, сэр, – проговорил он все так же вежливо. В этой вежливости было что-то чудовищное.

– Если вам нужны деньги, – сказал я, – вам не повезло. Я не делал больших ставок, и на скачках день для меня выдался плохой. Боюсь, что вы хлопотали из-за жалких десяти фунтов.

– Нам не нужно ваших денег, сэр, – сказал он. – Хотя, если вы так хотите, мы заодно можем взять их. – И, все еще приятно улыбаясь, он залез в карман моей куртки и вытащил бумажник.

Я изо всех сил ударил его ногой по колену, но, прижатый спиной к перегородке, не смог сделать это так, как надо. Едва я шевельнулся, люди, державшие меня, больно заломили мне руки назад.

– На вашем месте, сэр, я бы не стал этого делать, – дружески посоветовал водитель, потирая колено. Он открыл мой бумажник, достал из него деньги, аккуратно сложил их и сунул в карман своей кожаной тужурки. Затем осмотрел остальное содержимое бумажника и, подойдя ко мне, положил его обратно мне в карман. Он криво улыбался.

Я стоял неподвижно.

– Ну, так-то лучше, – произнес он одобрительно.

– Что все это значит? – спросил я.

У меня мелькнула мысль, что они хотят потребовать за меня выкуп от моего заморского папаши-миллионера. Что-нибудь вроде: «Переведите телеграфом тысячу фунтов, или мы вернем вам сына по почте мелкими кусочками». Это означало бы, что они отлично знали, кто я такой, а не просто остановили наудачу первого попавшегося автомобилиста в красивой машине, чтобы его ограбить.