Текст книги "Последний барьер"

Глава 3

Я вошел в жизнь конюшни осторожно и с оглядкой, словно еретик, попавший на небеса, мечтая только об одном – слиться со всеми, стать частью пейзажа, прежде чем меня разоблачат и выгонят вон.

Старший конюх Уолли, коренастый жилистый человек с кривыми зубами, сказал, что спать я буду в коттедже возле конюшенных ворот – там живут все холостяки, человек десять. Мы поднялись на второй этаж и вошли в небольшую, сильно заставленную комнату: шесть кроватей, платяной шкаф, два комода и четыре стула около кроватей, в центре комнаты оставалось не больше двух квадратных метров свободного места. На окнах висели тонкие, с цветочным орнаментом занавески, пол был покрыт блестящим линолеумом.

Моя кровать здорово провисла в середине, все же она казалась вполне удобной и была застелена свежими белыми простынями и серыми одеялами. Миссис Олнат, впустившая меня безо всяких расспросов, оказалась добродушной толстушкой, волосы ее были закручены в сложный крендель. Коттедж она содержала в абсолютной чистоте и следила, чтобы конюхи как следует умывались. Она хорошо готовила, пища была простая, но сытная. Короче, жить было можно.

В первые дни я несколько раз ловил себя на том, что по рассеянности собирался подсказать кому-то из конюхов, что нужно делать: девятилетняя привычка так просто не забывается. Меня сильно поразило, пожалуй, даже испугало раболепие, с каким все конюхи заискивали перед Инскипом, по крайней мере в его присутствии. У меня с моими людьми отношения были куда фамильярнее. Я считал, что плачу им за работу и не имею перед ними никаких преимуществ как перед людьми, так считали и они. А здесь, у Инскипа, да и, как я выяснил позже, во всей Англии, свойственное австралийцам стремление к равенству фактически отсутствовало. Казалось, конюхов вполне устраивает, что в глазах всего мира по отношению к Инскипу и Октоберу они являются людьми второго сорта. Мне это казалось невероятным, недостойным и постыдным. Но свои мысли я держал при себе.

С другой стороны, именно потому, что в Австралии я работал и общался со своими людьми почти на равных, я довольно легко растворился среди конюхов Инскипа. Я не чувствовал никакой отчужденности с их стороны, никакого стеснения со своей.

Инскип приставил меня к трем новым лошадям, и это был совсем не лучший вариант, потому что с ними я не скоро попаду на скачки. Во-первых, на скачки они не записаны; во-вторых, просто к ним не готовы, на их тренировку уйдут недели, и это в лучшем случае. Я носил лошадям сено, таскал воду, чистил денники, скакал на них во время утренней проездки, а сам все думал, как бы развязать себе руки.

В мой второй вечер около шести часов с гостями появился Октобер. Инскип, зная о визите, заставил всех как следует побегать, чтобы не ударить лицом в грязь, и лично проверил, все ли в порядке.

Каждый конюх стоял возле той из своих лошадей, чей денник был ближе к началу конюшни. В сопровождении Инскипа и Уолли Октобер и его друзья шли от одного денника к другому, перебрасывались шутками, посмеивались, обсуждали лошадей.

Когда они подошли ко мне, Октобер быстро взглянул на меня и спросил:

– Новенький?

– Да, ваша светлость.

Казалось, он тут же забыл обо мне, но, когда я запер на ночь первую лошадь и ждал возле денника второй, Октобер подошел к ней, похлопал по холке и пощупал ноги. Потом выпрямился и подмигнул мне, как последний шалопай. Я стоял лицом к людям и с трудом сумел сохранить кислую мину. Он, чтобы не засмеяться, достал платок и громко высморкался.

Прямо сцена из комедии «плаща и шпаги». Только мы оба – дилетанты.

Когда гости ушли, я, поужинав, отправился вместе с двумя конюхами в Слоу, посидеть в баре. После первой кружки пива я поднялся и пошел звонить Октоберу.

– Кто говорит? – спросил мужской голос.

После секундного замешательства я сказал:

– Перлума. – Этого, конечно, будет достаточно. Через минуту он взял трубку.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, – ответил я. – На местной телефонной станции нас могут подслушать?

– Наверняка сказать трудно. – Он помолчал. – Откуда вы звоните?

– Из телефонной будки в Слоу, на вашем конце деревни.

Он задумался:

– Вы можете сказать, что вам нужно?

– Могу, – ответил я. – Справочники за последние семь или восемь сезонов и любую возможную информацию по нашим одиннадцати… подопечным.

– Что-нибудь еще?

– Да, но это не по телефону.

Он помолчал.

– За конюшней есть ручей, он стекает с холма. Будьте около него завтра после обеда.

– Хорошо.

Я повесил трубку, вернулся в бар и снова занялся пивом.

– Что-то долго тебя не было, – сказал Пэдди, один из конюхов. – Будешь догонять – мы уж вторую опрокинули. Чего ты делал-то? Надписи в сортире читал, что ли?

– В сортире есть чего почитать, – заметил второй конюх, простоватый деревенский малый лет восемнадцати. – Я даже там много и не понял.

– Вот и хорошо, что не понял, – одобрительно отозвался Пэдди. В свои сорок он вел себя с молодыми конюхами по-отечески.

Пэдди и Гритс спали на соседних со мной койках. Гритс – настоящий телок, Пэдди же – быстрый, крепко сбитый ирландец, из тех, что все видят и все примечают. Я понял это с первой же минуты, когда водрузил на кровать чемодан и начал доставать из него свои вещи, спиной чувствуя бдительный взгляд Пэдди. Хорошо, что Октобер настоял на полной смене моего туалета.

– Скукота тут сегодня, – уныло протянул Гритс. Но тут же расплылся в улыбке. – Зато завтра получка.

– Да, завтра тут будет народу битком, – согласился Пэдди. – Притащится Супи и вся грейнджеровская компания.

– Грейнджеровская? – переспросил я.

– Ты что, с луны свалился? – с легким презрением спросил Гритс. – Конюшня Грейнджера на той стороне холма.

На следующий день после обеда я неторопливо вышел из конюшни и направился к ручью, подбирая по дороге камешки и бросая их в воду, будто ради развлечения. Несколько конюхов гоняли позади конюшни в футбол, но на меня никто не обратил внимания. Я шел довольно долго, и наконец на холме, где ручей круто падал вниз в заросшую травой балку, я наткнулся на Октобера, который сидел на валуне и курил. С ним была черная охотничья собака. Рядом лежало ружье и полный ягдташ.

– Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь[1]1
  Фраза, ставшая крылатой, была произнесена американским журналистом Генри Стэнли (1841–1904) при встрече с шотландским миссионером и исследователем Дейвидом Ливингстоном (1813–1873) в Центральной Африке.


[Закрыть], – с улыбкой приветствовал он меня.

– Вы правы, мистер Стэнли. Как вы догадались? – Я уселся на валун рядом с ним.

– Здесь справочники. – Он пнул ногой ягдташ. – И записная книжка. В ней все, что мы с Бекеттом смогли накопать насчет одиннадцати лошадей за такой короткий срок. Но материалы в ящичках, наверное, и так достаточно подробны, вряд ли мы добавили к ним что-то новое.

– Пригодиться может все, – возразил я. – В конверте Стэплтона я наткнулся на одну интересную вырезку – статью о нашумевших случаях с допингом. Оказывается, у некоторых лошадей вполне безвредная пища при проверке на допинг дает положительную реакцию за счет каких-то химических изменений в организме. Я подумал, а не может ли все происходить наоборот? Ну, то есть что некоторые лошади способны превращать допинг в безвредные вещества и анализы ничего не показывают?

– Я это узнаю.

– И еще, – добавил я. – Меня приставили к трем никудышным жеребцам, присланным вами, а это значит – ездить на скачки я не буду. Может, вам одного из них снова продать, тогда я на торгах потерся бы среди конюхов из других конюшен… Лишним я все равно не буду, зато могу получить лошадь, записанную на скачки.

– Одного продам, – согласился он. – Но продажа через аукцион – дело долгое. Заявка на продажу поступает к аукционисту минимум за месяц до торгов.

– Да, все это как-то неудачно, – кивнул я. – Хорошо, если бы меня приставили к лошади, которая должна скоро выступать на скачках. И желательно где-нибудь подальше – остановка на ночь была бы идеальным вариантом.

– В середине сезона конюхи обычно лошадей не меняют, – произнес он, потирая подбородок.

– Знаю. Тут уж кому повезет. Приставили тебя к новой лошади – и все, она твоя, пока не перепродадут. И если от нее никакого толку, тут уж ничего не попишешь.

Мы встали. Я поднял ягдташ и закинул его за плечо. Когда мы пожали друг другу руки, Октобер с улыбкой сказал:

– Знаете, что сказал о вас Инскип? Что для конюха вы здорово держитесь в седле. И еще, слово в слово: «Не очень я верю людям с такими глазами, но у этого малого золотые руки». Так что будьте поосторожнее.

– Черт возьми, – вырвалось у меня. – Я об этом не подумал.

Он усмехнулся и пошел вверх по холму, а я – назад, вдоль ручья. «Да, – с грустью подумал я, – носить волчью шкуру – это, конечно, забавно и щекочет нервы, но строить из себя при этом неуклюжего наездника… Боюсь, мое самолюбие будет страдать».

Вечером один из конюхов подвез меня на машине в Слоу. В баре было шумно и многолюдно – конюхи прожигали жизнь. Здесь собралось почти полконюшни Октобера, а также конюхи Грейнджера да еще три девицы, которые строили всем глазки и получали от этого удовольствие. Разговаривали все больше о лошадях – конюхи подтрунивали друг над другом, нахваливали своих подопечных.

Гул в баре то стихал, то усиливался, а воздух все густел от табачного дыма, от выдыхаемого тепла – слишком много человек скопилось в этом небольшом помещении. В одном углу вовсю шла игра в стрелки – я сразу увидел, что кидают плохо, – в другом парни резались в бильярд. Я сидел, покачиваясь на жестком стуле, закинув руку за спинку, и наблюдал, как Пэдди и кто-то из конюхов Грейнджера лихо стучат костями домино. В воздухе плавали обрывки разговоров о лошадях, машинах, футболе, боксе, кино, последних танцульках и снова о лошадях, снова и снова о лошадях. Я внимательно прислушивался к этому трепу, но ничего полезного не извлек. Понял только, что люди эти в основном довольны жизнью, просты и добродушны, наблюдательны и безвредны.

– Никак новенький? – услышал я прямо у себя над ухом чей-то голос.

Я повернул голову.

– Угу, – не спеша ответил я.

Это был первый человек в Йоркшире, в глазах которого я без труда распознал порок – цель моих поисков. Я выдержал его взгляд, и он удовлетворенно скривил губы – признал во мне своего.

– Как тебя зовут?

– Дэн, – ответил я. – А тебя?

– Томас Натаниел Тарлтон. – Он ждал от меня какой-то реакции, но какой именно?

– ТНТ[2]2
  Сокращенное обозначение тротила.


[Закрыть], – любезно подсказал Пэдди, оторвавшись от домино. – Он же Супи. – Он окинул нас обоих быстрым взглядом.

– Его взрывоопасное величество, – пробормотал я.

Супи Тарлтон сощурился в отработанной пугающей улыбочке – знай, мол, с кем дело имеешь. Он был примерно моих лет, моей комплекции, но гораздо светлее меня, а кожа лица – красноватая, как у многих в Англии. Светлые с поволокой глаза чуть выступали из глазниц, над полногубым влажным ртом красовались тоненькие усики. На правом мизинце я увидел массивное золотое кольцо, на левой кисти – дорогие часы. На нем был костюм из добротного материала, а на руке висела шикарная куртка с меховой подстежкой, которая стоила никак не меньше его трехнедельного заработка.

Набиваться ко мне в друзья он не стал. Внимательно оглядев меня (как и я его), он просто кивнул, бросил: «Увидимся» – и пошел смотреть, как играют в бильярд.

Гритс принес полпинты пива и уселся на скамью рядом с Пэдди.

– От Супи лучше держись подальше, – доверительно сообщил он мне. На его глуповатом скуластом лице читалась искренняя доброта.

Пэдди отдуплился и, повернувшись в нашу сторону, окинул меня долгим неулыбчивым взглядом.

– О Дэне можешь не беспокоиться, Гритс, – сказал он. – Ему Супи бояться нечего. Им в самый раз скакать в одной упряжке. Одного поля ягоды – вот они кто.

– Но ты сам велел мне держаться подальше от Супи, – возразил Гритс, переводя встревоженный взгляд с меня на Пэдди.

– Это точно, – безразлично согласился Пэдди, поставил три-четыре и снова сосредоточился на игре.

Гритс подвинулся чуть ближе к Пэдди и посмотрел на меня как-то озадаченно, смущенно. А потом вдруг занялся изучением своей пивной кружки и уже не поднимал от нее глаз, чтобы не встретиться с моими.

Пожалуй, именно в эту минуту затеянная Октобером игра начала терять для меня свою легкость и привлекательность. Пэдди и Гритс мне нравились: первые три дня я жил с ними душа в душу. Я не был готов к тому, что Пэдди сразу поймет – мне нужен именно Супи, что, поняв это, он сразу от меня отстранится. Меня словно стукнули пыльным мешком из-за угла. Я, конечно, должен был такое предвидеть, но… это застало меня врасплох.

«Штаб» полковника Бекетта работал выше всяких похвал. При переходе в наступление всегда нужно иметь мощные и доступные резервы, и кому, как не полковнику, об этом знать. Короче говоря, как только он услышал, что я вынужден толочь воду в ступе, плененный тремя никчемными жеребцами, он взялся за мое освобождение.

Во вторник днем, когда я прожил в конюшне уже неделю, меня остановил старший конюх Уолли. Я нес через двор два ведра с водой.

– Завтра отправляем твоего жеребца из семнадцатого, – сказал он. – Утром сделай все как следует, потому что с ним в полпервого поедешь ты. Фургон свезет вас в другую скаковую конюшню, около Ноттингема. Там эту лошадь оставишь, а взамен привезешь новую. Ясно?

– Ясно, – ответил я. Уолли держался со мной довольно холодно. За выходные я уже смирился с тем, что должен сеять вокруг себя легкое недоверие, хотя успех на этом поприще перестал приносить мне радость.

Бо́льшую часть воскресенья я просидел за справочниками – для обитателей коттеджа это было вполне естественным. А вечером, когда все ушли в бар, я как следует поработал с карандашом в руках, делая выкладки по одиннадцати лошадям и их победам, одержанным с помощью таинственного средства. Из газетных вырезок, которые я изучил в Лондоне, следовало, что у всех лошадей были разные владельцы, тренеры и жокеи, – сейчас это подтвердилось. Не подтвердилось, однако, другое предположение – что между этими лошадьми не было ничего общего. Когда я наконец запечатал листки с моими расчетами в конверт и вместе с записной книжкой Октобера сунул его в ягдташ под справочники – подальше от любопытных глаз разомлевших от пива конюхов, – в моем распоряжении оказались четыре общие черты, правда ничего мне не дающие.

Во-первых, все одиннадцать лошадей победили в «облегченных» стипль-чезах – это заезды, победитель которых сразу же продается с аукциона. В трех случаях лошадей купили их же владельцы, остальные были проданы за относительно скромные суммы.

Во-вторых, все эти лошади считались хорошими средними скакунами, однако выложиться на финише не могли – не хватало либо сил, либо резвости.

В-третьих, за исключением заезда, когда к ним применили допинг, они никогда не приходили первыми, хотя призовые места иногда занимали.

В-четвертых, денежный выигрыш в результате их победы составлял как минимум десять к одному.

Из книжки Октобера и из справочников я узнал, что некоторые лошади переходили из рук в руки несколько раз, но тут удивляться было нечему: мало кто хотел держать у себя бесперспективных середнячков. Я также располагал бесполезной информацией о том, что все лошади имели разную родословную, находились в возрасте от пяти до одиннадцати лет и отличались друг от друга по масти. Не было общим и место победных заездов, хотя здесь имелись кое-какие совпадения. Этих ипподромов оказалось всего пять: в Келсо, Хейдоке, Седжфилде, Стаффорде и Ладлоу, и у меня создалось смутное впечатление, что все они расположены где-то на севере страны. Я решил проверить это по карте.

Я пошел спать. В нашей тесной комнатенке стойкий запах пива перешибал дежурные запахи обувного крема и масла для волос. Я хотел было открыть форточку, но на меня зашипели. Видимо, все парни шли на поводу у Пэдди, безусловно самого толкового из них, и если он почуял во мне чужого, я буду чужаком и для всех. Наверное, попроси я захлопнуть форточку, они бы распахнули ее настежь – дыши сколько влезет. С горьковатой улыбкой я лежал в темноте и слушал, как поскрипывают пружины, как парни лениво треплются перед сном, перемалывая события прошедшего дня. Немножко поворочался, устраиваясь поудобнее на шишковатом матрасе. Теперь я буду хорошо знать, какой в действительности жизнью живут мои конюхи там, в Австралии.

В среду утром я впервые испытал, что это за прелесть – жгучий йоркширский ветерок. Утром во дворе меня всего трясло от холода, даже потекло из носа, и один из конюхов, пробегая мимо, весело успокоил меня – этот ветрище, если захочет, может дуть шесть месяцев не переставая. Я в темпе провел утреннюю работу со своими лошаденками, завел одну из них в фургон, и в половине первого мы выехали из конюшни.

Мы отъехали от конюшни километров шесть, и я нажал кнопку звонка, который есть почти во всех таких фургонах для связи между кузовным отделением и кабиной. Водитель послушно остановил машину и вопросительно уставился на меня, когда я, обойдя фургон, залез в кабину и уселся рядом с ним.

– Лошадка не буянит, – пояснил я, – а здесь у тебя теплее.

Он ухмыльнулся, включил зажигание и прокричал сквозь шум двигателя:

– Я так сразу и понял, что ты – малый не особо сознательный! Лошадь-то мы везем для продажи, должны доставить ее в лучшем виде!.. Если хозяин узнает, что ты ехал со мной, его хватит удар!

Вот уж нет. Хозяин, то есть Инскип, ничуть бы не удивился. Насчет хозяев я могу судить по собственному опыту – не такой уж это наивный народ.

– Хозяин… – с отвращением протянул я. – Пусть застрелится.

Он искоса взглянул на меня. Оказывается, это очень просто – изобразить из себя дрянного, мерзкого типа, стоит только захотеть. Водители фургонов на скачках всегда собираются вместе, никакой работы у них там нет. Зато есть время посплетничать в столовой; вообще они целый день слоняются без дела и точат лясы. Поэтому слушок о том, что у Инскипа завелся подозрительный конюх, может разлететься во все стороны очень быстро.

Мы остановились перекусить в придорожном кафе, а потом еще раз возле магазинчика, по моей просьбе. Я купил две шерстяные рубашки, черный свитер, толстые носки, шерстяные перчатки и вязаную шапочку с козырьком – такие были почти на всех конюхах в это холоднющее утро. Водитель тоже зашел в магазин купить себе пару носков и, глядя на мои покупки, заметил, что у меня, видать, денег куры не клюют. Я хитро подмигнул ему – надо уметь жить, приятель. По глазам я понял, что его сомнения на мой счет увеличились.

Ближе к вечеру мы въехали в ворота скаковой конюшни в Лестершире. Тут я по-настоящему смог оценить качество проделанной Бекеттом работы. Я должен был везти обратно прекрасного скакуна, только начинавшего свою карьеру. Он был продан полковнику Бекетту со всеми поданными заявками. А это значило, сказал его бывший конюх (он расставался с жеребцом, словно с родным сыном), что он может участвовать во всех скачках, на которые его записал бывший владелец.

– А на какие скачки он записан? – поинтересовался я.

– Много куда, точно не помню. Ньюбери, Челтенхем, Сандаун, еще куда-то, а первый его заезд – на той неделе в Бристоле. – Он с сожалением передал мне недоуздок. – Ума не приложу, чего это вдруг наш Старик надумал отдавать такого красавца… Смотри, если на скачках увижу, что плохо за ним ходишь, всю душу из тебя вытрясу, попомни мое слово.

– Как его зовут? – спросил я.

– Искрометный… Искрочка ты моя… Искриночка… ну, прощай, дружище… – Он любовно погладил лошадь по носу.

Мы погрузили ее в фургон, и на сей раз я своего поста не оставил, ехал вместе с лошадью. Раз уж Бекетт не поскупился ради общего дела – чтобы купить эту прекрасную лошадь в такой короткий срок, ему, наверное, пришлось раскошелиться, – я вложу в нее все свое умение.

Перед выездом я успел взглянуть на карту в кабине водителя и, к своему удовольствию, обнаружил, что ипподромы помечены на ней тушью. Я взял карту и всю обратную дорогу изучал ее. Большинство ипподромов, где, по словам конюха, должен был выступать Искрометный, находились в южной части Англии. Значит, как я и просил, по дороге придется останавливаться на ночь. Ай да Бекетт!

Выяснил я и насчет пяти ипподромов, на которых победили наши одиннадцать лошадей. Я ошибся, когда думал, что все они находятся где-то на севере, – с точки зрения географии между ними не было ничего общего. Я надеялся, что они расположены по какому-то кругу и я смогу примерно вычислить его центр, но нет, их скорее можно было соединить кривой линией с северо-востока на юго-запад. Короче говоря, никакой системы я здесь не нашел.

В пятницу вечером я сходил в бар и обставил Супи в стрелки. Он неодобрительно хмыкнул и жестом позвал меня к бильярду, где взял легкий реванш. Потом мы выпили по полпинты пива, глядя друг на друга. Мы почти все время молчали – говорить пока было не о чем, и вскоре я вернулся к мишени для стрелок. За неделю класс играющих выше не стал.

– Ты обыграл Супи, да, Дэн? – спросил один из них.

Я кивнул, и кто-то тут же сунул мне в руку горсть стрелок.

– Если ты обыграл Супи, тебя надо брать в команду.

– Что за команда? – спросил я.

– Команда нашей конюшни. Мы разыгрываем с другими конюшнями что-то вроде первенства йоркширской лиги. Иногда мы ездим в Мидлхем, Уэтерби или Ричмонд, иногда они приезжают сюда. Супи – лучший игрок в конюшне Грейнджера. А может, ты ободрал его случайно?

Я бросил подряд три стрелки. Все они легли на кольцо двадцатки. Откуда у меня это – не знаю, но бросаю я всегда точно.

– Все, приятель, ты в команде и не вздумай отказываться.

– А когда следующий матч? – спросил я.

– Пару недель назад мы играли здесь. Теперь – в следующее воскресенье в Берндейле.