Текст книги "Абориген"

Глава 1

– Что ты несёшь? Что случилось? – истерично кричала Алиса.

– Да ничего, всё нормально, – говорю.

– Что нормально? Почему ты тогда говоришь это! Зачем тебе куда-то уходить? Ты меня разлюбил? – на глазах коптились слёзы. – Марк, скажи правду…Ты меня разлюбил?

– Нет! – возбуждённо ответил я. – Я тебя люблю, как раньше…да я тебя просто обожаю…Ты что? – Я попытался обнять её, но она отстранилась. – Мне всего-то нужен месяц или два…Я хочу побродить…Мне нужно написать что-то великое, а для этого нужно побродить, так лучше думается…

– Но зачем? – она ревела. – Зачем!? Почему тебе дома не пишется!? Я же читала твои романы! Они мне нравятся!

– Но никто не хочет их публиковать, – перебил я её. – Их даже не читают, а если бы и прочли, не думаю что опубликовали бы…В них нет поэзии, у меня у самого порой складывается ощущение, что я нагло копирую…В них нет меня…

– Но зачем тебе уходить!? Почему ты так хочешь поступить? Ты меня разлюбил!

– Да нет же, пойми, я должен выйти из стабильной жизни…Я уже полгода и слова из себя не могу выдавить…Меня это заебало! Я не могу даже говна написать!

– Но мне нравится твоя проза! Мне нравятся твои стихи! – умоляющи говорила Алиса. – Ты настоящий писатель…А что тебя не публикуют, так ты сам говорил, что сейчас публикуют одно говно! Ты сам говорил, что нынешние книги ради одних денег! Вспомни Кинга, ты же сам яро доказывал, что он и мухи над помётом не стоит, что для тебя самое большо унижение стоять на одной полки с ним. Так зачем тогда? пиши в своё удовольствие…

– Ты, что меня не слышишь, – начинал повышать голос, – я нихрена не могу написать! Всё! Выжили, как лимон, и бросили в мусорку. А я ещё не написал ничего дельного, чтобы сплесневеть…Тем более, этого писаку хотя бы печатают…Нет!…Нужно рискнуть: бросить нынешнее к херам и устремиться туда, куда даже глаза не успевают глядеть. Я хочу, как парусник без рулевого, просто качаться на волнах. Пусть дорога ведёт меня.

– Но у нас же есть деньги…Я работаю, ты пишешь целыми днями…Всё отлично! Марк, я тебя люблю больше жизни! Не поступай со мной так! Я же тебя обожаю! Я постараюсь тебе помочь! Марк…

Алиса заревела навзрыд. Это была чистая истерика. Она отвернулась, опершись кистями о плиту. Я стоял возле холодильника. Едкий жёлтый свет лампы падал на её красные щёчки, скрученные от горя скулы стучали по моему сердцу. Она такая хрупкая, такая невинная, девственный бутон из райского сада…Как она не может меня понять, думал я, ведь этим сценами она делает ситуацию ещё хуже. Я не могу противиться умилению от её тоненьких ручек, её всхлипывающего носика и копны вечерних волос. Как сладко, сейчас, у неё выпирают лопатки! Как сладко она дышит! Да я настоящий изверг, тиран, если способен довести это милое создание до слёз! Я чёртов мажор, если способен разбрасываться такими вещами! О, Алиса, ты просто не представляешь, что со мной делаешь. Она продолжала плакать, но судя по вбираемому воздуху в лёгкие, хотела что-то сказать и никак не могла подобрать слов.

Так, Марк, стоп, отрезал я себя, ты должен быть стойким, решил так решайся. Ты знаешь, что это правильно, иначе ты зачахнешь, говорил я себе. И так уже 30 лет прозябаешь, пора действовать. Литература ждёт долгожданных слов, а главное ты ждёшь. Надо собраться. Сейчас обниму её, поцелую. Милая, она меня так любит! Нужно ей всё объяснить.

Я подошёл к ней, прижал её голову к груди, поцеловал и принялся успокаивающе поглаживать по спине.

– Любимая, успокойся, – говорил я, – всё хорошо. Я люблю тебя. Я никого не бросаю. Ведь я это делаю для нас. Я напишу что-то такое, что заставит всех нами гордится, после чего ты никогда не будешь жалеть, что вышла за меня…

– Я не жалею… – с комом в горле говорила она, – я тебя всегда любила и буду любить…Ты самое дорогое, что есть у меня…Я, итак, всегда тобой гордилась…Только не уходи…Я не смогу без тебя… – она обхватила крепко меня за талию.

– Но я должен, пойми…однообразие смеётся надо мной…Я не на долго, всего на два или на три месяца…Я вернусь и буду также любить тебя…

– Нет, Марк, нет! – новая партия слёз подступала. – Не надо! Я тебя не понимаю! Останься!

– Я сам себя не понимаю, – говорил, продолжая поглаживать её по спине. – Я чувствую, что это правильное решение. Что-то мне подсказывает это. И я ведь никого не бросаю, я с тобой…всегда с тобой…Просто временно отлучусь. Я должен.

– Не должен!

– Нет…должен.

Алиса резким движением оттолкнула меня.

– Нет!

Она закричала и, оттолкнув меня, выбежала из кухни. Я ринулся за ней.

– Должен!? Должен!? – кричала она во все стены по пути в комнату.

– Алиса, успокойся.

Она вбежала в комнату.

– А её? Нашу девочку ты тоже не любишь!? Ты тоже бросишь её!? – она указывала рукой на спящую Еву.

– Алиса, успокойся, не буди Еву…Я тебе всё объясню…Успокойся.

– Успокойся?

Она начала будить Еву.

– Ева!…Дочка… – тормошила она её. – Проснись, дочка, – молила она.

Ева резко вскочила и сквозь сонные глазницы пыталась разобрать, что происходит. Представляю её недоумение, опьянение ото сна. Может она видела дивный сон с яркими красками, сон, с которого её вытащила здоровенная рука раздора к нам в реальность, в мир снующих взрослых с их рёвом и проблемами. Алиса уселась к ней на кровать. Поглаживала её по щеке.

– Мама, что случилось? Зачем ты плачешь? – милым голоском, словно пропела Ева. – Папа…папа, что с мамой? – она повернулась в мою сторону. – Папа, мне страшно! Мама…мамулечка, не плачь? Мам…

Я стоял в дверном проёме. Коридорный свет облепил мою спину так, что в темноте комнаты, я казался тёмным стражем, непоколебимым караульным, чьё лицо смешалось с ночью. Я прибывал в опустошённом бытие. Череда событий, разворачивающаяся, как клубок нити, перед моими глазами не имела реальности. Неожиданная рефлексия. Смесь эмоций за гранью дозволительного. Ровно час назад я зашёл домой, как ни в чём не бывало. Алиса укладывала Еву. Во время вечерней прогулки я всё обдумал. Мы прошли в кухню. Я отужинал, как всегда, с растяжкой в пережёвывании. Алиса улыбалась, игриво разговаривала и всё в этом духе. Обычная семейная жизнь двух любящих. Обычный бесцветный день. И стоило мне сказать, произнести кульминационную фразу, как цвет заиграл в анархизме, и полотно обычного сорвалось с балкона. Одна фраза и кирдец маленькому мирку. Ёбанный сон наркомана с сухой пиздой во рту, именно так, и никак иначе невозможно охарактеризовать моё состояние в этом дверном проёме.

– Дочка, – сквозь слёзы заговорила Алиса, – твой папа…твой папа хочет уйти! – она обхватила Еву в объятиях и разревелась.

– Алиса, – сказал я, – ну зачем ты? Ева, не слушай маму, она сегодня не в духе, – я попытался поднять Алису, но она меня оттолкнула.

– Отойди! – закричала она. – Отойди! Ты нас не любишь!

– Не говори так! Я жизнь готов отдать за вас!

– Нет! Не любишь! Ты готов нас оставить! Поигрался и убежал! Отойди!

– Алиса, оставь дочь…

– Папа, ты хочешь уйти от нас? Папа, что происходит? – дитя явно было не готово к этому.

– Нет, Евочка, я здесь…я с вами…Я вас никогда не брошу…

– Бросишь! – закричала истерично Алиса. – Ты уже бросил! Но, как ты посмел! Меня! Еву! Наше сокровище!

– Алиса! – меня это начинало выводить из себя. – Угомонись! Отпусти Еву. Дочка, не обращай внимание, ложись спать. Маме нужно успокоиться. Знаешь, иногда такое бывает у взрослых – плакать хочется. – Я отцепил Алису от Евы. Это было очень даже легко, она совсем ослабела от истерики. – Спи, дочка, сейчас мама поплачет и успокоится…

– Нет…зачем ты так с нами? – голос Алисы ослабел в разы.

Я поцеловал Еву в лобик и аккуратно вывел Алису из комнаты.

– Спи, Ева, завтра и солнце обещают, и всё будет хорошо, – сказал я, закрыв за собою дверь.

Алиса сидела на полу кухни. Я подсел к ней. Прижал к себе. В её хрупкое ушко нашёптывал разные милости, глупости, что так успокаивают человека. Я гладил её по волосам, периодически целовал.

– Марк, – всхлипывала она, – Марк, не делай этого…пожалуйста, я тебя умоляю…Ты и Ева – для меня Всё…Пообещай, Марк…

Она уставила в меня кошачьи глаза. Её взгляд молил, слёзы самостоятельно заполоняли зелёные зрачки. Она смотрела в мои глаза с сильнейшей откровенностью, по силе превосходящий взгляд любого святого, повисшего на стене монастыря.

– Конечно, я вас не брошу…Конечно я никуда не уйду…Это моя очередная глупая затея…

– Обещаешь?…Обещаешь, что не бросишь?

– Обещаю…Я люблю тебя!

Она крепко прижалась ко мне, расцеловывая каждый сантиметр тела.

– Я тебя так люблю, – повторяла она, – так люблю…У нас всё будет хорошо, ты напишешь, правда напишешь…Я знаю…Я люблю.

Я опустил нос к её шее. Такой родной, такой любимый запах. Аромат её тела моментально успокоил мозг и вернул сознание домой. Дом, милый дом.

– Я тебя люблю, – вздохнув, сказал я, и так, и почувствовал, как мои слова легли лёгким грузом на её миловидные груди.

Алиса успокаивалась. Мы продолжали сидеть на полу, как два умиротворённых существа под ликом дешёвой люстры. Вокруг летала тишина и жёлтый свет тускнел на глазах.

Глава 2

Тени горшков с подоконника отражались на потолке в светлой области. В окно бил уличный фонарь и если прислушаться, то можно было различить его свербение. Алиса спала по левую сторону от меня. Её хрупкое личико пристроилось к моему плечу. Я не мог заснуть. Глаза отказывались закрываться. Потолок, как бесконечное полотно для воображаемых рисунков. Их можно стереть, и можно нацарапать по новой. Безграничная стёрка. Ева тихо посапывала. Я приподнял голову. Она так нежно спала с приоткрытым ротиком на своей кроватке, иногда она оближет губки, что-то ей не понравиться во сне, и она повернётся на другой бок, высунув из-под одеяла голые пяточки, такие же гладкие и цветущие, как она сама. Свет фонаря и ночная мгла придавали её пижаме в горошек голубоватый цвет, соизмеримый с отливом чистейших вод океана.

Ну, что, Марк, уткнувшись вновь в потолок, говорил я себе, опять нихера ты не смог. Нихера в тебе нет, Марк. Одни слова да слабые мысли. Да, ты их любишь, не можешь смотреть, как они плачут, ты, как загнанный в угол зверёк, помечешься и всё тут, конец всегда известен наперёд. Что сказал бы Хемингуэй, этот выжатый смельчак, а подумай о Сэлинджере, да он бы и не посмотрел в твою сторону. Да и похер, пусть не смотрят и не говорят, хер бы с ними! Но, твою мать, я же сам на себя порой смотрю с пренебрежением. Вот она, я подумал об Алисе, сильная женщина, хоть и на скажешь, завидев её хрупкое тело. Порой, мне кажется, она смогла бы пережить апокалипсис. Все бы подохли, как крысы, а она бы встала с голым торсом лицом к лицу к этому апокалипсису, и показала бы огромный фак, и пошла бы куда захочет, куда угодно её попке. Она тянет нашу семью и финансово и по быту. Да чего уж тут говорить, если бы не она, давно бы я оказался в жопе. Одно только стоит, что я совсем недавно узнал, чем сырокопчёная колбаса отличается от варёной. И как вообще я мог ей попасться? Может раньше я был смелее, рискованнее. Да, Марк, ты был таким. Тогда даже Бог позавидовал бы твой рискованности. Ты мог, мог решиться, а главное, умел это делать, как то полагается. Литература для тебя того, с растрёпанной стрижкой, худыми щеками и бегущими в даль голубыми глазами, казалась невспаханным полем, и коса в твоих руках сделает своё дело. Слов было немерено, и в каждом три сотни других. Ты, мать его, жил и дышал, как настоящий крестьянин дышит полевым воздухом. А теперь…Говно ты, Марк, теперь. Жопа с затвердевевшей коркой говна…Но ты их любишь и готов любить дальше даже, если чахнешь! Готов? Блядь, нет, конечно. Ведь любить можно и на расстоянии, тогда можно любить и по-настоящему. Я их люблю! И литературу я люблю! И себя я люблю! А кого больше – хер знает. Но я понимаю, что я должен что-то переменить, изменить свои условия обитания. Ибо, изменив – это на 50% приблизиться к великой вещи. А вторая половина образуется сама собой. Мать твою, да Рембо в свои 17 лет поставил всех на колени. А что ты в свои 30? Он пустил пьяный корабль в плавь по волнам, а ты его топишь, тупорылый ублюдок, топишь этот сраный корабль.

Алиса перевернулась на другой бок.

Твою мать! Да ведь я не только для себя пишу. Я хочу, чтобы Ева, повзрослев, сказала: «Пап, ты великий, я горжусь тобой». Да, безусловно в большей мере для себя. Памятник, хочу памятник. Не думаю, что я после этого плох. Я задолбался сидеть на шее у Алисы, пусть и она посидит на моей. Я возвеличу нашу маленькую семью. Я одарю и жену, и дочь всеми богатствами. Пора нам валить с этой однокомнатной коробки, одной из тысячи других коробок в муравейнике. Но тогда просто необходимо…Оправдываюсь? Да, твою мать, оправдываюсь. Что? и по оправдываться нельзя? Может мне нужно выйти на улицу. Может это, как глоток эликсира здоровья для меня. Я не виноват, что человек скорее предпочтёт умереть со своим памятником, нежели с родными. Это у нас в генах. Мы сами их построили. Я должен решиться. Либо сейчас, либо легче сдохнуть. На самом деле, это даже не столь про литературу. Я просто хочу выйти на дорогу. Пусть даже не получится великого. Просто выйти. Керуак вышел, чтобы найти новое слово, новую Америку, Буковски вышел на дорогу, чтобы выжить, я же выйду просто так. Просто хочу выйти. Сука, Марк, либо сейчас, либо вон с подоконника! Трусость оставь на потом!

Я аккуратно высунулся из-под одеяла. Окинул ночную комнату взором. Энергия влилась в ноги. Я, как можно тише, нацепил первые попавшиеся шмотки. Поцеловал Алису. Ещё раз. Подошёл к Еве. Она до сих пор сопела. Такая маленькая и такая хорошая. Я провёл пальцами по её пяточке. Она отдернула ногу. Я поцеловал её в ляжку, в плечо. Запечатлил напоследок её миловидное личико, белокурые кудри.

– Папа скоро вернётся, – сказал я тише шёпота.

Я взял паспорт. Нацепил ботинки, кепку. Признаюсь, ели держал слёзы в кулаках. Последний раз посмотрел глазами на спящих. И вышел, закрыв за собою дверь.

Глава 3

Я смотрел на себя в зеркало, расположенное в лифте. Внешность менялась на глазах. Зеркало отражало молодые очертания. В животе бурлило, как никогда, и даже это отражалось. Я переставал казаться самому себе высохшим гнилым яблоком. Ублюдочность цеплялась за верхние этажи. Та минута, что я спускался в лифте, отличалась некой магичностью. Словно беглый переход в новый мир, раскинувшийся на другом конце Галактики. Своего рода телепорт. Вот двери лифта распахнутся, и я ступлю на никем невиданную землю. Может первый шаг для меня станет последним. Оно и не важно. Главное, телепорт запущен. А я всё-таки неплох собой, скажу я вам!

На улице стояла чудесная погодка. Пробуждение дня сквозило в ржавых качелях, сто раз перекрашенных скамьях. Песок в песочницах затвердевел от будоражащего утреннего холодка. Восходящие солнце оставляло на тротуарах тени многоэтажек. Тёплые лучи ещё не совсем успело выйти из горизонта, и, потому небо разрисовалось в розовых красках, у краёв виднелось что-то напоминающее молочный шоколад. Так выглядит небесный пейзаж лишь в последние дни лета, и никак иначе. Это время года всегда легко отличить: утренний воздух пробуждает мурашки, нос дышит влагой так, что чувствуется роса, скользящая по скату травинок.

Я моментально вздохнул. Ощутилась свобода. Нет! Не это дурное слово. Другое, которого я не знаю, но оно точное есть, или, когда-нибудь появится. Непонятное чувство, сходное со словом «охренеть». Я взбодрился по щелчку, будто и не было прошлой ночи. Прикурил сигарету. И дым ложился как-то не так. Он как будто карабкался по ступенькам вверх, к самому Олимпу. Я слышал треск «Джарума». Большего мне не надо. Последний раз взглянул на своё окно, помахал рукой и отправился. Просто отправился.

Рядом с моим домом располагался пустырь, через него – железная дорога. Я вышел на рельсы. Я шёл распираемый в улыбке. За мной солнце. В зубах сигарета. И по бокам деревья с поющими птицами и звенящими насекомыми в сгустках травы. Вокруг тишина, которой следует насладится. Это я умею. Я щеголял, как самый радостный, как самый двинутый, по этой капиталистической тропе. Тропа напоминала путь к раю с чёрного входа.

Прошло около двух часов моего путешествия. Мне попался продуктовый. Судя по часам, он работает. Секунда или две, и я стою в винном отделе, выбираю красное, что подешевле, но не совсем. Нужно отметить начало странствия. Но взглянув на свои финансы, дешёвое вино – это роскошь. А я люблю роскошь. Схватил бутылку. За кассой стоял продавец не русской внешности. Маленький, коренастый, с вытянутом носом и бельмом на левом глазу. На бейджике я разглядел «Идибек Довлатов». Он играючи покручивал бутылку в руках. Я был единственный в магазине, поэтому он мог себе позволить побаловаться.

– Идибек, пробей, наконец, товар клиенту! – укоризненно прокричала, проходившая мимо женщина.

Он закопошился.

– Слущяй, – обратился он ко мне, перегнувшись через кассу. – Видел её? Натащяяяя… – протянул он, вздохнув. – Она здесь главная. А видищь ту? – он указал на кассиршу, – Тоже Натащяяя…И там, и там, и та – все Натащи. Заебали эти Натащи! Не вздохнуть, не пёрнуть от этих Натащь! – он говорил энергично и бойко, размахивая моей бутылкой. Меня это напрягало. Ведь он может разбить последнее дешёвое красное.

Я выказал сочувственную мину и сказал:

– Зато не трудно всех запомнить…

– Ээээ…Знаещь, лучщеби – Кати, а то эти Натащи заебали совсем! – его явно бесило полчище Натащь, окруживших его, а он бесил мою бутылку своими взмахами. Я начинал тоже ненавидеть Натащь!

– Идибек, да обслужи же клиента! – прокричала вновь женщина.

– Ээээ… – возмутился он, произнёс что-то на своём и пикнул бутылку.

– И можно вот этот блокнот, – указал я.

– Братан, зачем блёкнот, возьми тетрадь.

– Не, тетрадь неудобно таскать в заднем кармане, а блокнот в самый раз для стишков…

– Ты чё, писатель? – недоумённо спросил он.

– Дилетант… – говорю.

– Ээээ…Почему делитант? Писатель! По тебе видно…

– Как пожелаешь, – говорю.

– А как зовут? – он растянулся в улыбке.

– Кнут Гамсун! – с чувством собственной гордости ответил я.

– Не русский что ли?

– Норвежец.

– И чё, исвестный? Аааа?

– Весь мир читает! – моей бы гордости хватило Гамсуну.

– Брат, почему сразу не сказал! Дарю вино! и блёкнот тоже! Слушай, а оставищь автограф? – его улыбка выходила из орбит.

– Давай…А что написать?

– Напищи: «Довлатову от Кнюта!».

Я написал на вырванном листе блокнота: «Довлатову от Михалкина!» – и поставил подпись.

– Спасибо! – он запрятал лист под жилетку.

Я вышел из магазина абсолютно довольным. Откупорил ключом бутылку. А неплохо получилось, думал я, глотая содержимое. Мой первый автограф, и самому Довлатову. Пусть будет так. Чертовски неплохо! Знал бы, прихватил вино подороже. Я рассмеялся.

Глава 4

Я не знал куда отправиться. Наверно, в спонтанном путешествии, когда все вещи распиханы по чемоданам, краны перекрыты, мысли раздуваются, как мыльные пузыри, от эйфории в предстоящем, всегда так – самое трудное решить, куда двинуть. Но я не утруждал голову подобными размышлениями. Если путь будет длинным, то почему бы его не разбавить лишним деньком, проведённом в городе, который практически родной. Короче говоря, я разгуливал по Питеру, приглушая вино. Голова моя забита воспоминаниями, связанными с той или иной улицей. Приятно, иногда, вспомнить, как то было, и как того уже не будет.

Помню, как только переехал в Питер. Мне было 16. Признаюсь, сначала было страшновато ступать по Питерским улочкам. Мне почему-то казалось, что здешний народ отличается шиком на широкую подошву. Я думал, просто не впишусь в окружающую обстановку. Сильно лохматый для этого. Но позже я понял, что и лохматым в этом городе уготовлено местечко. Бедняки, серые куртки, яркие краски на мордах баб, педики, натуралы, словно и не уезжал со своей глубинки. Разве что, здесь я столкнулся с некоторыми больными: пижоны, благоухающие дамы, феминистки, пустозвонный акционеры, диванный политики, модники, блядские позеры. Последние начитались Ремарка и Джека Лондона, увидели парочку картин Ван Гога, знают никому неизвестных режиссёров, фоточки на плёнку, посетили Эрмитаж и думают, стали светилами культурной жизни, думают особенные, видят всё иначе. Этакие пульсирующие пятнашки в мёртвом поле. Но вся их особенность заканчивается на первой странице Ремарка. Пару раз я чуть не подрался с некоторыми из их расы, но думаю меня бы не поняли, если бы я у самого Казанского принялся колошматить аутистов. Всё обошлось смычной харчёй.

Но даже они не смогли испортить впечатление от города. Насколько помню, я сразу же прочухал, какими глазами стоит смотреть на культурную столицу России. Стеклянными. Культура без алкоголя – просто смех. Не помню имя парня. Что осело в памяти, так это его добрый, проникновенный взгляд, над которым нависали чёрные кудри. Он всегда ходил в кедах. Но имени, хоть убей, не помню. Не один десяток километров мы пробродили по Питеру. Мне кажется, мы все чертоги города обошли. Я всегда любил просто гулять. Мы пили дешёвое вино, ровно также, как я сейчас: глупо и беззаботно. И тёртая дорога проскальзывала под нашими подошвами. Ещё тогда я по достоинству оценил волшебность красного снадобья. С вином окружающие принимало игривые краски. От дома к дому сменяющаяся архитектура обретала смысловую начинку. Я словно начинал видеть глазами творца, который возводил эти здания. Я понимал всю грацию, каждую частичку выложенного узора. Длинные линии домов, вдоль канала Грибоедова, вдоль Фонтанки, под градусом, вытягивались к небу, скручивались у конца, как фон на картинах Мунка. Дороги расходились широкоугольной оптикой камеры, ровно также, как сьёмка Люка Бессона, будто мы смотрели в дверной глазок или сквозь замочную скважину. Красный смешивался с зелёным, туда приплетался серый, розовый. Дома переходили в общую палитру. Архитектуру оставалось макать в неё кисть и плавными мазками наносить на пустое место, как на полотно картины, возводя новое сооружение. Тот же Казанский терял грубость камней, перевоплощаясь в грязное желе, Спас на Крови из безвкусного скопления цветов, превращался в пряничный замок – так и хотелось откусить. И всё это благодаря вину. Божественный напиток! Мертвятина города по Достоевскому, пульсирующая в костях предков, соскальзывает на тёмное дно Невы. Питер нужно смотреть пьяными глазами. Иначе время в пустую. Я понимал Шнурова. Правда, Исаакиевский никак не меняется: его шпиль так и остаются неподвижным фалосом, вдетым в здоровенный презерватив. Тут ничего не исправишь.

Я шёл и улыбался. Всё видно ровно также, как 10, а может и побольше, лет назад. И дома тянуться ввысь, и Достоевский, и фалос, всё на своих местах. Не скажу, что я не гулял с того момента. Ещё как гулял. Ни один день не обходился без прогулки. Но чувства, словно забурились в глубокую нору. Легли в спячку на десяток лет. И теперь их пробило фонтаном. Ну ты и чудила, Марк, говорил я себе. Чем же ты занимался? Знаю! Просиживал жопу в квартирке, в надежде накропать какую-нибудь чушь. Ты же сам говорил: «Если есть надежда, значит ты обосрался». Говорил? А теперь, Марк, оглянись. Да кругом столько чуши, осталось достать блокнотик и оставить пару заметок. Взгляни направо. Вон, сидит старый мудрец с бородой Толстого и носом забулдыги. А левее от него. Только взгляни на эту спящую тётку с оголённой задницей. А посмотри, что у мудреца на картонке: «На гондоны». И это в центре, средь бело дня, чуть подальше когда-то жил Довлатов. Чистой воды литературщина. Ехала боком эта надежда, как её там. Я на невспаханном поле. Пора достать косу. Я улыбался всё ярче и ярче. Моё довольство не имело придела. Заговори со мной, и я наброшусь на тебя со страстными поцелуями. Вино хоть как-то усмиряло.

Я прохаживался по набережной. Посидел у Невы. Ветер обдавал со всех краёв. Он такой был радостный. То ли потому, что я рядом, я вижу его, то ли показать, что он видит меня. Не важно. Мы вновь встретились, как старые братья, и я готов распахнуть рубашку, и пусть он отбивает на мне чечётку. Резкое желание прыгнуть в воду. Но нет. Это перебор. Слишком много радости на пустом месте.

Я уселся у Ахматовой. Её худое тельце нависло над моей спиной. Ждёшь, носатая, сказал я тогда вслух, надеюсь ты не против, и я подожду. И мы ждали. Она своих родных, я же – просто так, за компанию. Глотнёшь винца? Нет? Тогда я за тебя глотну. Надеюсь, ты не против, что я тут с улыбкой? Ну вот и я думаю, переживёшь. Течение неслось, сопоставимо с машинами. Рёв двигателя проносился, как пуля. Интересно, а на дне вод наше движение слышно. Может это, как звуки бомбёжки для рыб. Или там пусто. Тише, чем в могиле. Да, определённо, да! Не зря я срубил! Если делать, так перерубать на корню, иначе стебель начнёт перегибаться. Я словно у кромки моря, но не у неё.

В голове творилась сплошная кутерьма. Рецепты менялись на ходу. Обычно, такой переполох к добру не приводит. Но мой суп уже варился. Получится, что получится.

Весь день прошёл одной картинкой. Я не заметил, как голубизна неба, укрылась ночными сумерками. Один за одним загорались уличные фонари. Людей на улицах показалось ещё больше. Сегодня я точно никуда не уеду, заключил я, нужно где-то переночевать.

Я поднялся по лестнице. Нажал на кнопку звонка.

Глава 5

Я ещё раз нажал. За дверью было различимо какое-то пиршество: куча смеха и неразборчивые слова разных голосов. Видно, я не вовремя. Я уже думал уйти, было отпрянул от звонка, как резко раскрывшаяся дверь сбила меня с ног. Я повалился задницей на старую плитку шахматной раскраски.

В дверном проёме показались красивые ножки. Первосортные ножки. Чуть выше короткая юбка, подтянутая грудь, а далее лицо, озарившееся в улыбке.

– Ой, Марк! – запела девушка. – Ты чего тут разлёгся? Давай, заходи! А я и не знала, что ты придёшь! – в её голосе показалась ребяческая весёлость.

– И тебе привет, Машка, – вставая, произнёс я. – Я и сам не думал, что зайду…Так…мимо прогуливался…Подумал навестить старых друзей.

– С Алисой поссорился? – с той же улыбкой и стой же весёлостью спросила она.

– Да нет…Просто мимо проходил…

– Ну ладно…Иди сюда. – Она обняла меня и поцеловала в щёку, – Давно тебя не видела. Даже соскучиться успела. А небритость тебе к лицу. Только сними эту дурную кепку, – она скинула кепку на полку, заполненную шапками, – Я всегда любила твои волосы! Пойдём, у нас гости. Гриша то как обрадуется! Он часто о тебе вспоминает… – она вновь обняла меня, и развернувшись, пошла босыми ножками в сторону гостиной, игриво виляя попкой.

Маша, Маша, снимая ботинки, думал я, а ты с годами ни капли не стареешь. Цветёшь и пахнешь. Время совсем не про тебя. Я помню тебя с самого института. Первая красавица факультета. Боже, что сделало время со многими. Но тебя, тебя оно определённо любит. Всё те же детские глаза и та же успокаивающая улыбка. Такой бы улыбкой встречать фронтовиков. Их кошмары мигом улетучатся. Да на твои волнистые волосы, на твои ноги, на твою попку мастурбировала половина общаги нашего института. Каюсь, и я болел этим недугом. Но годы прошли, у всех жёны, а ты всё та же. Та же Маша.

«У нас гости» – донёсся её милый голос в гостиной. Я слышал, как воцарилась молчаливая пауза. «Какие такие гости? Кого там принесло?» – услышал я знакомый жёсткий тембр.

– Такие вот! – крикнул я, снимая куртку.

«Не может быть!»

На встречу мне из-за угла вышел Гриша в коричневых брюках и зелёном свитере. На лице у него виднелась слабая борода, а шапкой служили густые чёрные волосы.

– Не может быть! Марк! Сто лет не виделись! – он протянул мне большую кисть, а после заключил в объятиях.

Я мгновенно вспомнил, какой он большой. Выше меня на целую голову. И спина такая широкая, да за неё можно спрятаться при стихийном бедствии. Я сразу вспомнил о славе его силы. О ней ходила молва по всему институту. Говорили, что он отмудохал пятерых гопников, отправив их под нож хирурга. Сам же он не оглашал, как оно было на самом деле. Знал, что молчание, куда эффективнее говора. Но я верил в это. Он и не на то способен. Мы с ним сошлись буквально с первых дней. У нас было общее хобби – закладывать по вечерам. Он заходил ко мне в комнату с бутылкой. Усаживался напротив. И мы пили чуть ли не всю ночь, сопровождая стопки беседой. Как нам казалось, интеллектуальной беседой. На самом же деле, это был пустой трёп двух молодых пьянчуг. Но тогда, думалось, что весь мир слушает нас. И мы, став на трибуну, оглашаем свои доводы и выводы по вопросам и ответам. Чем-то напоминало дерьмовую драму с кульминационной речью главного героя. Нам было хорошо. Так продолжалось вплоть до моего отчисления. Я его звал с собой. «Сдалась тебе эта филология» – говорил я ему. И ведь правда, взглянешь на него, и не подумаешь, что эта громила сидит ночами за изучением Фуко и Шпенглера. Ему, скорее, подходит роль циркового атлета. Я один раз видел его за столом в кучи бумаг, напоминал медведя, научившегося грамоте, чем-то походил на Александра Ⅲ. Гриша помотал головой, лишь сказав: «Извини, но так я хотя бы могу легально спать целыми днями». Это он умел. Хороши наши филологи. Сон у них крепкий. Пару лет и хрупкая Маша легла в его койку. Выпустившись с института, он решил направить заспанные знания в бизнес. Стал крупным дельцом. В жёнах Маша. Отличная квартира, в пяти минутах центр. Жизнь – фортуна, господа. А я? Ну я, просто я.

И вот, мы стоим в крепких объятиях, от него несёт дорогими духами, от волос веет воском, который дороже всего моего прикида.

– Привет, привет, – его переполняла неожиданная радость, – А я тебя совсем не ждал! Сообщил бы хоть. Мы бы стол накрыли. Вон, – он указал в сторону, – Машка как обрадовалась.

– Да я сам не знал, что зайду…Просто мимо проходил…

– Ну ничего, старым друзьям всегда рады…А где Алиса? где Ева? – осмотрел прихожую. – Ты один что ли?

– Да…один, – его рука лежала на моём плече.

– Поссорились что ли? – наклонившись, шёпотом спросил он.

– Нет…давай я тебе потом расскажу, долгая история.

– Понял, не буду пытать. Прошу, – он указа в сторону гостиной, – А я смотрю, ты бороду отращиваешь?

– Под тебя кошу.

Он засмеялся громким проливным смехом.

В гостиной нас ожидала публика: Маша и два незнакомых мне человека. Все уселись вокруг маленького столика. Бутылки шампанского и половина виски.

– Прошу вашего внимания, – громогласно объявил Гриша, – пред вами Марк, настоящий, мать его, писатель, вымирающий вид, так сказать.

На меня все уставились, от чего стало не на шутку дискомфортно. Слава богу, Машина улыбка на месте, а то я бы подох от стеснения.

– Ну можно было обойтись и без матери, – сказала она. – Но писатель и вправду замечательный.