Текст книги "Абориген"

– Знакомся, это мой деловой партнёр Ульрих, – Гриша указал на мужика, походившего на мясную котлету, – он с Германии, хорошо говорит по-русски, у нас с ним общее дельце намечается. Вот, готовимся, завтра к нему на родину поедем.

Я протянул ему руку, в ответ получил сухое пожатие. Морда Ульрика походила на лицо бульдога, на которого напялили очки. На голове торчало три волоска. Живот обгонял ремень. По морде было видно, я не того сорта, и сухое рукопожатие – это наивысшая награда для меня.

– А это, – Гриша указал на девушку возле Ульрика, – его красавица жена Гретта.

– Это моё второе имя, – раскрыв тонкие губы, протрещала она, – меня зовут Екатерина, можете звать Катя.

Она резка накинулась на меня. Припала поцелуем к губам. Я заметил, как один из волосков Ульрика поднялся. После, Катя упала обратно на диван, ближе к его ноге.

На против этой парочки сидела Маша и тихонько потягивала шампанское из бокала. Наконец, мы уселись. Гриша занял барское кресло.

– О! Марк! Тебе же нужно что-нибудь выпить! Аааа…Помню, помню…До сих пор вином балуешься?

Я кивнул.

– У нас осталось только белое.

Я скривил лицо.

– А пиво будешь?

Я кивнул.

– Я принесу! – сказала Маша.

Она вскочила и вновь завиляла попкой. Первый сорт! Чёрт, да Гриша выбил джекпот! Ульрик тоже заценил её агрегат.

Когда все уселись по местам, Ульрик сказал:

– Ну что, я продолжу.

И продолжил. Его речь тянулась, как струна, оттягиваемая черепахой. Он произносил русские буквы, чётче самих русских. Он рассказывал какой-то курьёзный момент. С первых слов было понятно, должно закончиться шуткой. Но он говорил так вяло, словно дудел в чью-то жопу. Я, на момент, абстрагировался. Уставился в газики пива. Они выглядели живо. А Ульрик всё говорил, да говорил. Я обратил внимание на его ногти. Я частенько сужу человека по ногтям. У него они были маленькие и короткие, прямо тонули в сосисочности пальцев. Чисто выстриженные, и идеально вычищены. Видно, что они всю жизнь источали вкусный запах лосьона или что-то в этом роде. Чистой воды капиталист. Дай ему брендовые штаны, жопу выбрей, подтяжки потуже, бабочку на шею, вычищенные туфельки да парфюма целую канистру, чтобы соседний квартал знал о его приближении. Тьфу! Удушил бы трусами бомжихи и дело с концом. Но он всё говорили говорил. Когда там конец? Боже! да Митчелл быстрее свою тягомотину написала! Маша была со мной согласна. Она позёвывала, посматривая на меня, но не переставала держать располагающую улыбку. Девчонка знала, как держать себя. И это свершилось, Ульрик закончил и сам рассмеялся. Ему не нужен никто. Он и сам готов смеяться.

– А я что-то не поняла, ты про что это? – спросила Катя.

– Слушать надо было! – ответил он и залпом осушил стакан виски, – Вечно ты не слушаешь!

Его бульдожьи щёки покрылись краснотой неудачи. Я разглядывал логотип пива.

– Марк, – обратилась ко мне Катя, – а чего вы такой грустный? Давайте веселиться! Не люблю, когда так грустно! Малыш, – обратилась она к Ульрику, – вот вечно ты на людей тоску наворачиваешь! С тобой никакого веселья.

Ульрик вскинул глаза.

– Расскажите лучше, что вы написали? Я мало читаю, но про вас точно где-то слышала! Расскажите! – обратилась она вновь ко мне, показав идеально белые зубы.

– Марк не любит разговоров про свою литературу. – вмешался Гриша, – Он говорит, что это слишком сокровенная штука, и в неё не следует лезть первому встречному.

– Но как же!? Ведь я не первая встречная! Мы же познакомились! – она переложила нога на ногу, выставив вперёд свой серый педикюр.

Я взглянул на Машу. На её лице выразилось некое волнение. Не переживай, подумал я. Перевёл взгляд на Катю. На ней было короткое платьице, настолько короткое, что казалось его не было вовсе. Тонкие руки, длинные ноги, маленькая грудь. В уши воткнуты кольцеобразные серьги, они идеально сочетались с её габаритами. Худой и высокой, казалась она мне. Модель, одним словом. Наверно, сиськи у неё похожи на вбитые в грудину груши, подметил я. Она приветливо улыбалась. Наивно и глупо. Довести её до слёз, раз плюнуть. Тяжело ей, наверно, быть с такой наивной и глупой улыбкой.

– Я правда люблю литературу! Просто обожаю! – продолжила она. – Хоть и читаю мало, все равно обожаю! Знаете, мне всегда нравились люди искусства, они такие интересные! Необычные! Не для этого мира! Знала я тут одного художника…представляете, – она обратилась ко всей публике, – он писал на голый лист! – она рассмеялась, захлебнув содержимое бокала, – Правда! Хватался за свой аппарат и мочился на мольберт! «А что это значит?» – спросила я его. А он говорит, что так видит мир, воду жизни, в которой мы плаваем! Не, ну вы представляете! Воду жизни! И тут меня, словно громом ударило! «Да! – говорю, – Я вас понимаю! Это чудо!». Я его поняла. Это же надо додуматься. «Вы гений!» – говорю ему. – Она взбрасывала воздух руками, было заметно, как она довольствуется своим рассказом. – «Сколько? Сколько? – спрашиваю у него, – Сколько вы хотите за этот шедевр?». Это ж надо додуматься – мочевая вода! Вся жизнь словно перевернулась. Ну я и уговорила Ульрика купить этот шедевр. Теперь картина весит у нас в гостиной! – Она закинула руку за спинку дивана, повторно усушив бокал.

– И как? не пованивает? – спросил я.

Гриша засмеялся, Маша делала это более сдержано, у Ульрика вылупился оскал.

– Да нет же, – смеясь ответила Катя, – я раз в неделю освежителем воздуха прыскаю и нормально.

– Ну тогда, поздравляю вас с удачной покупкой, – и мы все хором засмеялись, только Ульрик сидел молча, всё больше разжигая свой оскал.

– Так что давайте, не стесняйтесь, рассказывайте, – ткнула меня в плечо Катя.

– Ну что рассказать…Вам интересно писюю ли я на холсты, или же вам – про мои литературу? – спросил я, допивая пиво.

– Конечно про литературу…Вот смотрю на вас и вижу очень интересного писателя!

– Интересный вывод! – влез Ульрик.

– Малыш, не перебивай, дай послушать, – сказала она ему.

Да, малыш, не перебивай.

– Ну…что сказать…

– Марк, помнишь, как на первом курсе? – подмигнул Гриша.

– Конечно помню, – усмехнулся я.

Он имел в виду нашу махинацию, что мы проворачивали на первом курсе с девчонками. Мы представлялись успешными писателями. Я написал «Гамлета», он – «Макбет», а дальше достаточно наших молодых лиц, и девушки сами ложились к нам в койку. Всегда находились те, кто книгу не открывал из покон веков, это им передаётся от их предков, предкам от других, и так вплоть до гамадрилов. Мы гордились своей выдумкой.

– Ну вот недавно написал коротенький романчик по названию «Пан».

Ульрик подавился виски.

– Ооо…я что-то слышала, и о чём он?

– Трудно сказать, о человеке, и, что за ним.

– И как? Читают?

– Ещё как! – возгордился я, – хотят причислить к разряду классиков.

– Ну так это замечательно! Видишь, как хорошо выбираться в Россию! – обратилась она к Ульрику, – Ненароком можно встретить настоящего классика!

– А что вы ещё написали? – с возбуждённым видом спросила она.

– Ну год назад написал «Обретённое время». Роман встретил успех. – Гриша и Маша еле сдерживали смех. Катя бесперебойно вертела головой: то на меня, то на Ульрика.

– Прекрасно!

– Где-то пять лет назад опубликовал рассказик «Старик и море». Наградили Нобелевской премией. – вошёл я в кураж.

– Постойте, я же читала его! Это же Эрнест Хэмингуэй написал?

– Это один из моих псевдонимов.

– Не может быть!

– Да.

– Так мы сидим с настоящим гением!

– Да.

– Он врёт! – вскочил с дивана Ульрик. – Он нагло врёт! Он не писал этого! – он тыкал в мою сторону пальцем.

– Малыш, – усадила его Катя длинными пальцами обратно на диван, – вечно ты всё портишь! Всегда больше всех знаешь! Но поверь мне, ты знаешь не больше, чем этот стол или та тумба! Не позорь нас перед людьми!

И она повернула голову в мою сторону, резко изменив строгость скул на простоту детской улыбки. Я ещё чего-то нагородил. Она смотрела на меня, как на Бога. Я и являлся в тот момент для неё Богом. Что-то высшее, которое всё может, но не любит распространяться о своих возможностях. В её карих глазах я разглядел животную страсть. Будь мы тут одни, она бы оттрахала меня до последнего колена. Ульрик ерзал на месте, он краснел по секунде. Его переполняла злость. Того гляди, задница прожжёт часть дивана.

– Я так рада, что с вами познакомилась… – она положила кисть на мою.

От этого Ульрик рассвирепел и притянул её к себе. Он бурил меня взглядом. С такими нужно быть начеку, подумал я, а то лишусь башки на раз-два.

– Я пойду, возьму ещё пиво, – сказал я.

– Да, конечно, в холодильнике, – сказала Маша.

Я закрыл холодильник, и тут на кухонном пороге показался Ульрик. Он быстрыми шагами приблизился ко мне.

– Слушай внимательно! – водил он у меня перед носом своими сосисками. – Это моя девочка! А не твоя, гондон! Если я увижу, что ты её кадришь! – он остановил свой палец. – Я тебя убью, *что-то на немецком*! *ещё раз*!

Он стоял вздутый, как воздушный шар. Кухня растворялась в испускаемых им импульсах говна. Слюни копились на краях его губ. Я же говорю – бульдог. Он оказался на пол головы ниже меня. Я видел, как его три волоска терялись в лысине. Похож на обиженную свинью. Ненароком обосрётся на ровно месте.

– Успокойся, малыш, – говорю, – я просто развлекаюсь.

– Малыш!? Успокойся!? *опять немецкий*! – он сложил пальцы в кулак, что напомнило упитанную фрикадельку, но резко передумал. Он прекрасно осознавал, что этот бой ему не выиграть.

– Хочешь пиво? – спросил я.

Всё дерьмо влезло ему обратно в задницу. Закрылось запором. И вариться теперь в его желудке на славу кишкам и прочим обитателям его пуза. Он развернулся и утопал в гостиную, причитая себе под нос. Кухня в миг очистилась от нечистот. Я последовал за ним.

В гостиной все смеялись. Гриша рассказал очередную шутку. Я уселся в кресло и Катя, словно ждала меня, сразу обратилась:

– Знаете, Марк, а я ведь тоже на месте не сижу. Да, да. Я по природе феминистка.

– Странно как-то природа распоряжается, – говорю.

– Да. Я виду активную борьбу против мужчин! – с гордостью заявила она, – и Ульрик мне помогает. – Она положила руку на его колено.

– Ну рассказывайте, что вы там феминистите, – сказал я.

И она начала. Я не слушал. Нет необходимости. Я тянул пиво и посматривал на Машу. Она тоже на меня смотрела. У нас своего рода был молчаливый диалог. Диалог глазами. Она прекрасна. И её светлые волосы тоже прекрасны. Надеюсь, ты на меня не в обиде за эту? Нет, я знаю, что ты не любишь людей. Нет, я их боюсь. Нет, ты их не любишь, моргала она глазками. Ну и отлично, у тебя-то как дела? Не плохо. Ты тоже скучаешь по обычным разговорам, без выпендрёжей и прочей шелухи? Разумеется, разумеется, скучаю, Марк. И всё в таком духе…

– А чем вы сейчас занимаетесь? – оторвала от транса Катя.

– Пиво пью.

– Гений!

Прошло какое-то время. Гости встали. Попрощались. И пьяные немцы покинули оккупированные территории. Маша убирала мусор.

– Марк, пошли на балкон, покурим. – сказал Гриша.

– Да, сейчас, сиги в куртке возьму.

Я высунул из кармана пачку сигарет, также нащупал огрызок листа. На огрызке было написано:

«Будет скучно, звони.

*номер телефона*

Уже твоя Гретта!»

Будто реклама борделя с «магазина на диване». Мы вышли на балкон.

Глава 6

Под нами царила ночная жизнь. Раскинулась длинная жёлтая дорога с перелётно мерцающими красными огоньками машин. Гудки раздавались ото всюду. Они прохаживались глухими шагами по тротуарам, по неровностям шапок крышь. Гульной воздух рассеивал лень наших сердец. Гриша уселся на табурет, закинул ногу на ногу. Я облокотился на перила балкона. Призрачные дома, напротив, заострялись у краёв окон, из которых доносился свет от призрачных людишек. Через дорогу, в тени очередного дома, я различил кошку, сидящую на пути пешеходов. Она плавно сметала пыль с дороги своим пушистым хвостом. Мне чудилось, что она так близко, словно я вижу её зелёные глаза. Люди обходили её стороной, никто и не подумал бы обратить на неё внимания. Для всех, это всего лишь очередная кошка, с очередным хвостом и своими прутьями у носа. Но кошку не угнетало осознание ненужности. Она продолжала сидеть, высоко подняв голову, водя хвостом, как дворник водит метлой. Может, она отметала от себя людей, весь этот шлак. Она горделива. Безусловно! Кошка – царица грации. Может, она мела свою территорию, которую люди будут обходить, как вода обходит крупные камни на мелководье. Может, это вообще, кот? Без разницы! Кот ли, кошка ли, это существо будет сидеть, пока ему не наскучит, пока метеорит не свалиться с неба или пока чьей-нибудь ноге не вздумается взгреть её. Существу абсолютно срать. Дай зевнуть и отвали. Мне всё прозрачно: и люди, и их ботинки, – говорят зелёные глаза существа.

Голосистые лица заполоняли улицы. Людей притягивает магнитом на Невский проспект. Ненавижу Невский проспект! Людей сюда тянет также, как мух к говну. Они летают и жужжат. Длиннющая полоса, усеянная дерьмом, по-другому не назвать. Достаточно отойти на 100 метров от этой длинной полосы и попадаешь словно в другой мир. Мир тихих улочек и спящих парков. Но, признаюсь, в часы ненужности самому себе, нет ничего лучше, чем превратиться в ту самую муху и пролететь мимо ровно сложенных укротителей коней, плюнуть в реку и затеряться в толпе пешеходов, смешаться с гульным ажиотажем.

– Даааа… – растянул я, пуская дым сигареты. – Как-то всё спокойно…

– Ты о чём? – спросил Гриша и затянулся.

– Не знаю…Просто сказал…

– Как тебе эта парочка?

– Интересный малыш, и фифа его интересна… – улыбнувшись ответил я.

– Ты, наверно, думаешь, что я дебил, что связался с такими?

– Да нет…Мне срать…Я знаю, что ты зарабатываешь деньги, а ты знаешь, что я не люблю людей, которые зарабатывают …Тем более, какое моё дело…

– Эти ещё ничего! – продолжал он, отняв от губ сигарету. – Бывают такие, что нихрена не видят, дальше своего пуза!

– Но ты же понимаешь, Марк, – начинал он оправдываться, – что я не только ради себя этим занимаюсь. – Он указал пальцем на Машу. Та возилась с уборкой на кухне.

Сквозь грязное окно, полупрозрачную туль, я видел, как её волосы, забранные в хвостик, игриво отражались в желтизне света люстры. Она пыхтела, мыла посуду. Она переоделась в домашнее. Голубые шортики облегали зад, и футболка сминалась у подмышек. Маша нежно, моментами, вскидывала голову, иногда, выдохом уводила волоски, вылезшие из хвостика, за ушко. На лице играла детская красота. Я не верю, что Гриша работал ради этого лица. Возможно, ради той задницы, но не для лица. Такому лицу, родившемуся в тонкой оправе, нужно только одно – любовь и ласка. А это можно, и без работы, и без денег. Такое лицо целуешь без ложных мыслей. Взял и поцеловал.

– Красивая она у меня… – с гордость добавил он.

– Не то слово…

– Ты ещё не видел, какая она, когда плачет…Настоящие чудо чудес!

– Наверно…

– А теперь, – вернулся он из круга мечтателей, – расскажи, что случилось. Из дома ушёл?

– Ну если коротко, то да. Ушёл.

– И что Алиса? – он переложил ноги. Я стоял к нему лицом, опершись локтями на перила.

– Не знаю, я ушёл, она спала.

– И ты ей не звонил?

– Нет, не хочу расстраиваться.

– Бедная Алиса…Марк, что ты творишь… – затянулся он сигаретой. – Ну и зачем? Не говори, что это ради этой грёбанной литературы, не чаши мне по ушам!

Я кивнул.

– Ты сам-то в это веришь? Это грёбанный бред!

Я снова кивнул.

– Ой…Марк, – вздыхал он, как старик, – я тебя не понимаю. Мне всегда казалось, что ты не для 21-го века. Это самая большая ошибка! Тебе подошёл бы 19 или 18 век…Там бы ты, думаю, был бы на расхват со своими романтическими хероблудами…Эх, Марк….Чудак! – он укоризненно завилял головой, – за голову тебе пора браться, братец ты мой чудной.

– Мне бы – прослушав последние слова, встрял я, – времена Фицджеральда подошли, …охххх…я бы ему показал, как надо писать…

Гриша приблизился ко мне и зачем-то обнял. У меня не было выбора. Его здоровая туша зажала меня. Видимо, так он проявил свою заботливость. Он прижимал меня к себе с той же силой, с какой растроганный отец прижимает к груди выбившегося из рук любимого сына. И мне стало действительно тепло. Теплее, нежели меня бы закинули в печь. Он отпрянул и скинул бычок сигареты на идущих людишек. Я последовал его примеру.

– Мальчики, – высунула голову на балкон Маша, – давайте закругляться. А то Грише завтра в командировку, ещё успеете по лобызаться.

– Точно! – сказал он, – Нужно отоспаться, всю дорогу придётся слушать истории нашего немецкого друга. – и подмигнул мне.

– Я же могу у тебя переночевать? – спросил я, когда мы влезали обратно в кухню.

– Конечно! – с тёплой улыбкой ответил он, – Мой дом – твой дом! – он ткнул меня в грудину, – Ты же мой лучший друг, хоть и чудак! Живи сколько вздумается. Но, Марк, я все равно не понимаю…

– И не нужно.

– Ну и ладно! Дорогая, – закричал он в соседние комнаты, – Марк сегодня с нами!

– Ну и отлично! – отозвался её голос.

Они положили меня на диван в гостиной. Я лежал головой ровно там же, где с часу назад сидела жирная волосатая жопа Ульрика. Я бы посоветовал сжечь диван, подобру-поздорову. Все готовились ко сну. Гриша в пижаме и щёткой в зубах, гонял по квартире, ведя с кем-то ночной деловой разговор. Голос с трубки раздавался эхом. Наверно, это Ульрих, говорил какой я пидр, и, славу богу, Вы Григорий Владиславович цивилизованный человек. Маша сидела в их спальне. Мне хорошо открывался обзор. Голова лежала прям напротив дверей. Опершись на спинку кровати, она читала что-то у Андреева. Не сына. Она знала толк в литературе.

Сделав свои дела, Гриша подсел ко мне. Я ощутил аромат стирки от его пижамы.

– Ну что, сынок, – поднеся ладонь к моей щеке, сказал он, – засыпай, завтра всё будет хорошо. – и он укрыл меня пледом.

– Да иди ты!

– Спи, спи, сынок!

– Хорошо, херов папочка! – и уткнулся в подушку. Гриша ушёл в спальню.

Через секунду ко мне подошла Маша и поцеловала в лоб.

– Спи, малыш, завтра обещают солнце! – она повторно поцеловала, – Спи, спи, сынок!

– Вы чё, сговорились? – полусмеясь, закричал я.

– Не переживай, сынуля! – донёсся из спальни голос Гриши.

– Да идите оба в жопу!

И они рассмеялись. Маша меня напоследок поцеловала, но в этот раз не в лоб, а в губы. Причём так, что я успел засвидетельствовать привкус шампанского. И покраснев, ушла в спальню.

Свет погас. Можно спать.

Глава 7

Близился четвёртый час утра. Я слышал стук часов на запястье. Секундная стрелка неслась, превозмогая потуги сна, за ней шла минутная, а за минутной стояла часовая. Неслыханная дерзость, стоять, когда все бегут. И ещё большая дерзость, бежать, когда Властитель стоит. Я лежал, почти полностью укрывшись пледом. Торчал хохолок с глазами. Вверху потолок двигался, как при шторме. Он раскручивался ровно также, как юла раскручивается под лёгкими толчками ребёнка. Справа спальня. Мне видна кровать, две тумбы по разные стороны, лампы. Ночной сумрак, переходил в светлое положение так, что, если бы спящие привстали, я бы смог разглядеть их лица. А пока я вижу спинку кровати, картину над ней и голые пятки Гриши, вылезшие из-под одеяла. Белые громоздкие ступни, при восходящем свете, кажущиеся холодными и отчужденными. И снова я перевожу взгляд на потолок. Чёртов сон так и не приходит. А потолок белый. Весь в тенях. Неплохо было бы его расписать, подумал я. Как то делала Ева трёх лет от роду. Чуть улыбнувшись, она бы размалевала каждую белую точечку потолка, трепетно дыша и приговаривая сказочными словцами. Она умела обращаться с краской. Эх Ева…Милая Ева…Я помню её ещё младенцем, её хрупенькие пальчики, маленький кулачок. Она была самим спокойствием. Почти не плакала. И как она смотрела…Её курносый носик подпрыгивал на вздохе и спускался вниз на выдохе. Она всегда ровно дышала. Её дыхание такое же ровное, как осанка легкоатлета. И как она улыбалась…А как смеялась…Как мы вместе смеялись…Прижму её к груди, она прижмётся в ответ и повторяет: «Папочка, папочка, ты опять забыл побриться». И потрётся щёчками о мою щетину. И мы вместе смеёмся. Она просто так. И я над тем, что она просто так. Как сгорающая бумага, потолок рассеивался, и в воздухе вместо него вырисовывались воспоминания. Как я её держу на руках, нога свисает на ветру и губки сонно почавкивают, а глаза бегают из стороны в сторону, продавливая сомкнутые веки. Рядом, уткнувшись мне в плечо, стоит Алиса. Она поглаживает Еву по головке, а другой рукой водит по моей спине. Наши лица выражают умиротворение, благоговение и просто счастье, видя это хрупкое создание с вздёрнутым носиком. Алиса поцелует меня. И мы смотрим. Смотрим и не можем оторваться. В ту минуту на наши сердца всплесками каплет лучистый дождь. Он несёт собой удовольствие в жизни, непромокаемую бесконечность мечтаний. И имеет сверх силу. Но, к сожалению, никакая сверх сила не способна выстоять против человек. Человек всегда найдёт для неё удобный колодец или глубокую речку. И пустит на дно с камнем в придачу. И те брызги красочной жизни, что обрушивались тогда на наши сердца, обрушились на моё сердце сейчас, ровно в этой гостиной, ровно под этот плед. Брызги падают с некой переменой в оболочке. Теперь они тверды и горячи. Как плавленое золото, обжигают все места. Безусловно, это брызги вины. Я виноват. Пред Евой. Пред Алисой. Я их люблю, и в этом я виноват. Брызги отразились в моих слезах. Одна за одной слёзы скатывались по щекам. Я виноват перед тобой, моя прекрасная Алиса. Я виноват, что оставил тебя, нашу любовь, в ночной постели. Но я не понимаю, чего хочу. Я так не могу. Я виноват. Я виноват!

Мне страшно подумать, что Алисе пришло в голову, когда её красивые глаза раскрылись на утро и не застали меня рядом. Когда она прошла в кухню, и меня не было там. Когда она обшарила туалет, ванну, и нигде меня не обнаружила. Боже! Как красивы и в тот же момент опасны были её слёзы. А Ева. Что она сказала Еве? «Твой папа ничтожество!»? Или: «Он скоро вернётся»? Я вернусь. Я правда вернусь. Главное время.

И на этих словах, мои глаза сомкнулись. Потолок вернулся к потолку. Я впал в сон.

Тихий дрожащий голос пробудил меня. Я не мог различить ни слова. Ещё не рассвело. Сквозь сонное зрение я различил лицо Маши. Она что-то шептала. Я не мог разобрать. Пятки Гриши продолжали торчать. Я опёрся на локоть и повнимательнее вгляделся в Машу. Она была абсолютно голой. Сидела на коленях возле меня с дрожащим взглядом. Мерцание ночного софита легло на её груди. Волосы смешались с цветом тела. На плечах отражались тени балконных перил. Обнажённая звезда раннего утра сидела возле меня, нежно поглаживая моё плечо.

– Марк, – шептала она, – только не кричи. Дай мне свою кисть.

Я протянул.

– Вот, возьми мою грудь, – она водил моей ладонью по грудям, – Да, вот так…сожми их, – я сжимал, – А теперь, Марк, я хочу тебя поцеловать, только не говори ни слова, а то Гриша проснётся.

Она припала к моим губам. Это был страстный поцелуй. Наши языки сплелись в одно целое, как неразрывная цепь. Я сжимал её великолепные груди мёртвой хваткой. Из неё вырывалось разрывное дыхание. Она запустила руку ко мне в трусы и начала елозить мою палку.

– Марк, – отпрянула она, – я хочу его….дай мне его.

Я уселся на диван. Она скинула с меня трусы. Хер вылез наружу. Головка сияла смуглым пятном в лики пробуждающегося утра. Она облизала член по контуру, провела по верхушке языком, а после впилась в него, как впиваются в сладкий леденец. Она превосходно работала ртом. Её светлые волосы закрывали обзор на её светлую спину. Она потрясающе подбадривала свою работу языком. Слабое чавканье разлеталось по комнате. Я взглянул в сторону спальни. На пятки Гриши. Хреновый из меня лучший друг, подумал я. Очень хреновый. Но, мать твою, она так прекрасно отсасывает, что я мог бы быть хреновым другом сто, а то и тысячи раз, пока все жизненные силы не покинут хер, и пока он не превратится в сухую кость без кожи и костей. И пусть меня после этого расстреляют, забьют ногами, как дворовую собаку, но я хочу, чтобы она продолжала. Я хочу ощущать её грудь в своей ладони. Я хочу её!

Я почувствовал, как дрожь пробежала по хую. Он напрягся. Сперма гейзером покинула приделы моих конечностей. Как сок, как вкусный сок, Маша выпивала белое вещество. Я слышал, как она сглатывала, как жидкость проходила по её горлу. Чпок. Она отпустила член.

– Я могу прилечь с тобой? – поднявшись с колен, спросила она, – Не переживай, я проснусь раньше, чем он. – она указала на Гришу.

Она залезла ко мне под плед. Я ощутил аромат её тала. Оно пылало жаром. Я обнял её, зажал по крепче и вошёл внутрь. А в спальне продолжали маячить белые пятки.

Глава 8

Я проснулся один одинёшенек на целом диване. По квартире расхаживал разодетый Гриша. Он собирал вещи. Нашёптывал что-то себе.

– А, проснулся? – сказал он, – Чего-то ты рановато. Ну ладно. Завтрак знаешь, где взять. Как я уже говорил, живи сколько хочешь. Появятся какие-то вопросы, обращайся к Маше. И это, – приблизился ко мне, – присмотри за ней, если решишь остаться.

– Это скорее она за мной присмотрит. – сказал я, зевнув.

– Ну это – да, – он улыбнулся, – Это ты прав, – и он рассмеялся.

– Тем более я на долго не задержусь.

– А куда собрался?

– Не знаю… – повторно зевнул, – Пока в ванную.

– Ну ладно, я погнал. Давай, до скорого.

Мы пожали руки.

– Но, Марк, всё же не хорошо с Алисой. – остановился он на пороге.

– Иди уже! – сказал я.

И он ушёл. В окно я видел, как он сел в чёрный мерседес и укатил по серой полосе, разлитой дождём. Дерьмовая погодка. На улице свежо, а в голове колко. Даже сигареты в такую погоду не курятся.

Квартира погрязла в тишине. Я, шоркая по паркету, передвигался, как подбитая муха. Зашёл в спальню. Маша спала, укрывшись слоями одеял. Её голые плечики вылезали наружу. Не почудилось ли мне? Не приснилось ли? Судя по ней, она спала, и не думая когда-либо встать с кровати. Ну я же не был пьян. На меня накатила улыбка, выражавшая и радость, и грусть. Может не такой уж я и плохой друг, подумал я. Но в тот же момент, лучше бы был плохим. Я прошёлся глазами по книжным полкам. Много литературы. Снова взглянул на Машу. Чёртова шутка! Мне вдруг жутко захотелось пролезть к ней под слой одеял, обвить её руками и жадно изнасиловать. Опуститься на дно кровати, заблудиться в простынях, потонуть в них, как в воде, прихватив её цветущие тело. Я было чуть не решился. Чего только не подумаешь в сутках знойного Петербурга. Но лишь снова улыбнулся и пошёл в ванну.

Я помылся. Свежий и вымытый, тогда я стоял у зеркала, и чувствовал разбитость и леность. Слабый сон дал о себе знать. Душный пар осел на плитке, водянистыми каплями выступил на крашенных частях стен. А я не плох, дергая себя за подбородок, говорил сам себе. Марк, да ты не плох собой! Ну хоть что-то. Почистил зубы машиной щёткой. Поигрался глазами у зеркала и пошёл обратно.

Из кухни доносился звук жарки. По запаху понятно, что яичница уже на подходе. И тут раздался звонок.

– Да, – говорю, с тягостным осознанием предстоящего концерта.

– Марк, ты с ума сошёл!? – гневно в трубку кричала мать. – Ты что творишь!? Опять из себя обиженного строишь!?

– Мам, успокойся.

– Что успокойся!? сынок! Что успокойся!? Как можно быть спокойной, если мне вчера Алиса звонит вся в слезах и говорит, что Марк ушёл! Ушёл! Бросил жену, ребёнка и ушёл! И тут надо успокоиться!? А, Марк!? Успокоиться!? Как тут можно быть спокойной!? Когда у меня сын дурак! А!?

– Давай я тебе всё объясню, – я еле держался, чтобы не бросить трубку.

– Нет, нет, нет…Я знаю, что ты сейчас скажешь! Литература и прочая чушь! Знаешь, сын, в гробу я видела твою литературу, романтик ты хренов! А ну, возвращайся домой! Хватит ломать комедию! Алиса бедная там с ума сходит! Не может до тебя дозвониться! А ты небось довольный гуляешь да со своими дружками прихлюпываешь! Нет! Всё! Хватит из себя строить поэта-неудачника! Позвони Алисе и домой! Быстро!

– Никому я звонить не буду! Успокойся!

– Что!?.... – её понесло, но я не слушал. Она верещала, как сумасшедшая. Я сбросил. Закинул телефон куда подальше и пошёл на кухню.

Еда была готова. На тарелке лежала яичница. На расстоянии вытянутой руки сидела Маша. Она смотрела на меня молча и спокойно, как смотрят на человека, которого знают миллионы триллионов лет.

– Доброе утро, – сказал я.

– Доброе.

Она сидела молча, перебирая зрачками составляющие моего лица и тела. Оконный свет, падавший на её атласный халат, практически не прорезал светлые волосы, смешавшиеся в общее полотно. Лицо у неё было недавно вставшее, и, потому казалось живее, притягательнее. В вырезе халата виднелась обнажённая часть грудной клетки. Она молчала. И я молчал, аккуратно закидывая в рот куски яичницы. Мы оба молчали. Стояла такая тишина, что можно было бы подумать о смерти, но скрежет вилки о тарелку отгонял эту думу. Неужели мне и вправду всё приснилось? Я слегка улыбнулся, подумав о том, какой я хороший друг. Маша тоже улыбнулась. Почему она улыбнулась? Потому что я? Может она подумала, что я помню, и как это всё комично? Или же она улыбнулась в знак вежливости? Зачем она улыбнулась?

– Как спалось? – спросила она.

– Если честно, то неудобно, диван жёсткий… – говорю и чувствую, что стесняюсь своих слов.

– Хорошие сны снились?

Она со мной играется? Даааа! Она со мной играется!

– Знаешь, – говорю, – был один сон, мне не очень понравился…Не хватило чего-то. – комично кивая головой, закончил я.

– Марк, ты охренел?

О да! Я очень плохой друг! Я резко встал, подбежал к ней, закинул на руки и понёсся стремглав в спальню. Яичница осталось наполовину при своих конечностях.

Глава 9

Я закинул её на кровать. Чуть больше секунды, и шмотки покинули своих хозяев. Я чуть ли не разорвал на ней халат. Он лёг прямо под нами. Она расстилалась подо мной, как самая мягкая постель и как самое тёплое море. Её соски смотрели выше неба, и грудь твердела на глазах. Мы сплетались во едино в страстном поцелуе. Во множестве похотливых грубых поцелуев. Я словно зверь, кинувшийся на добычу. Я обводил языком сантиметры её стройного тела. Слышал, как надрывно стучит её сердце, и как каждый удар отдаётся в местах, где недавно побывали мои губы.

– Марк! Вставь в меня! Я так долго этого ждала! Пожалуйста! Дааааа… – растянулась она.

Я вошёл в неё, как человек, весь промокший от проливного дождя, входит в тёплый дом. С жаждой и трепетом. Она откинула голову и цеплялась то за мою спину, то за простынь. Я ускорялся не на шутку. Она стонала всё громче и громче. То припадёт к моим губам, то не выдержав напора, освободит голосовые ноты на дозволение соседей. Обсасывая её шею, я разбивал в пух и прах её щель. Из страстного секса действие перешло в беспорядочный трах. Я трахал грациозное тело, которому необходим комфорт и ласка, как настоящий эгоист, профан в грации и остальных царских вещах. Маша – царица России, а я – голодающий крестьянин. И я ебу свою царицу.