Текст книги "Табак"

Лила села за стол против пего.

– Сегодня приехал? – бесстрастно спросила она.

– Да, – ответил он. – Днем.

– Товарищей видел?

– Я говорил с Эшкенази и кое с кем из городского комитета… – Вдруг он рассердился: – Ты что, допрос устраиваешь? Хочешь знать, не собираюсь ли я развалить городской комитет?

– Нет, я не думаю, что ты сумел бы ото сделать. – Она усмехнулась, прищурившись, и тотчас показала острие своей непримиримости: – Пока с тебя довольно исключения… Но при малейшей твоей попытке разрушить единство мы поступим с тобой беспощадно.

– Что же вы сделаете? – зло осведомился он.

– Ты это прекрасно знаешь.

– Забавно будет, ежели Лукан выступит в роли крохотного Робеспьера!.. – проговорил Павел с презрительным смехом. – Ио скажите ему, что ничего не выйдет. В Нейтральном Комитете большинство – люди умные, и они скоро поймут, где истина…

– Значит, ты… решил продолжать?

Она глубоко вздохнула, посмотрела на него искоса и еще больше прищурила глаза. Под ресницами со вспыхнул холодный и хмурый огонь гнева.

– Пет, я не стану продолжать!.. – воскликнул он и ударил кулаком по столу. – Но по из страха перед вами и не потому, что жду прощения!.. Я буду молчать только потому, что не хочу накануне стачки вносить разлад в честные души рабочих, только потому, что уверен, что Коминтерн и Заграничное бюро вынесут решения, которые заставят вас опомниться… А до тех пор гоните прочь всех, кто хочет работать с нами, посылайте рабочих под плети полицейских, обещайте им захватить склады голыми руками… Беснуйтесь, пока рабочие не потеряют веру в вас, пока они не отвергнут вас навсегда, пока сами вы в конце концов не поймете, что ведете себя как самонадеянные глупцы… Врагу только того и надо – чтоб у рабочих всегда были такие руководители, как вы. Это его сокровеннейшее желание!

– Не кричи! – холодно остановила она Павла, кинув взгляд в сторону окна.

Потом положила локти па стол и закрыла лицо руками. Глова Павла расстроили ее. Все его пламенное существо дышало такой искренностью, болью, гневом, какие не способен испытывать хладнокровный враг партии. В его темных глазах была горечь, и взгляд их пронизывал се. В его словах звучала страшная жестокая правда, уже понятная самой Лиле, Максу, Стефану, пожилому товарищу из городского комитета и, может быть, десяткам, сотням рабочих… Но Лиле показалось, что эта правда станет еще страшнее, есля подвергнется повседневному обсуждению, вызовет разногласия и споры, начнет разрушать партийное единство в низовых организациях. В душе Лилы спова были хаос и раздвоение.

– Все это не имеет никакого значения! – промолвил Павел, нарушая молчание.

– Что? – растерянно спросила Лила.

– Ваши глупости, которые будут отброшены историей… Партия идет вперед, и ничто не остановит ее развития… Придет день, когда вы поймете свои ошибки, и я снова вступлю в нее.

– Пусть так! – По лицу Лилы промелькнула неуверенная, грустная улыбка. – Но ты должен ждать этого дня и не нарушать единства партии теперь.

Оп не спускал с нее полного горечи взгляда, поддаваясь действию той силы, с которой ее тело и душа привлекали его. Она женщина, думал он, а лицо у нее мальчишеское, чистое; зрелая женщина, а выражение совсем юное, невинное. В русых волосах Лилы, в ее светлых глазах, в ее бледности была холодная замкнутость, лишавшая ее черты всего чувственного. В них отражались лишь ум и воля. Павлу показалось, будто он никогда не видел лица с более красивой, холодной строгостью черт, не видел женщины, лучше владеющей собой.

– Лила! – вдруг промолвил он. – И все-таки я люблю тебя.

– Теперь это уж не так важно, – отозвалась она, слегка вздрогнув.

– Хочешь быть моей женой? – неожиданно спросил он ровным, проникновенным голосом, который смутил ее еще больше.

– Что ты говоришь? – переспросила она, нахмурившись и так скрывая свое волнение.

– Давай обвенчаемся в ближайшие дни!

Лила понимала, что это пришло ему в голову внезапно, под влиянием того душевного состояния, в котором он находился. Слова его, казалось, физически проникли ей в грудь, растревожили ее мысли, воспламенили воображение. На миг ей показалось, будто перед ней – осуществленная мечта, к которой в часы одиночества стремилась вся ее женская душа. И хотя Лила еще ни разу не облекала эту мечту в какую-то определенную форму, сейчас она представила себе маленькое хозяйство, уютную комнатку, накрытый к ужину стол, за которым сидит Павел, держа на коленях своевольное, но бесконечно милое существо, которое надо кормить с ложечки. Но на этом видении, мучительном и недостижимом, сознание ее задержалось лишь на секунду. В следующее мгновение она видела себя уже секретарем Ремса и членом городского комитета, чувствовала, что за нею стоят тысячи рабочих табачных складов. Выть может, никогда – она это предвидела и успела с этим примириться, – никогда у нее не будет времени для своей семьи, своего ребенка, так как она посвятила всю свою жизнь борьбе за счастье других. Но слова Павла ранили ее душу, пробудили и разожгли в ней жажду счастья. Слезы потекли по ее щекам, и она взмолилась в отчаянии:

– Замолчи!.. Оставь меня! Уходи сейчас же!

Он встал и шагнул к ней. Лила поспешно выпрямилась, словно приготовившись к самозащите. Это резкое движение показало ему, как широка разделяющая их пропасть. Но он все же успел обнять девушку. В течение нескольких секунд, испытывая счастье, горечь и муку, она бессознательно отвечала на его поцелуи. Потом справилась с хаосом мыслей и чувств, бушующих в ее сознании, и вновь овладела собой.

– Оставь меня! – сказала опа, быстрым и сильным движением вырвавшись из его объятий.

– Лила! Лила!.. – твердил он.

– Ты хочешь и меня утопить в своем болоте, да? Хочешь, чтоб и я дезертировала, изменила партии, делу, своему долгу?

– Лила!.. Через полгода… через год все… весь курс партии изменится…

Он схватил ее за руки и опять притянул к себе, но она, сама не своя, выкрикнула:

– Оставь меня!.. Между нами нот больше ничего общего! Ты вне партии!

Этот крик, сдавленный и странно суровый, заставил Павла немедленно разжать руки.

– Уходи! – грубо приказала она.

Мгновение он стоял, вперив неподвижный взгляд в пространство. Но вот по лицу его постепенно разлился холод, и оно стало бесстрастным. Он не спеша надел пальто и, не говоря ни слова, вышел.

Лила кинулась на кровать и горько заплакала. В первый и последний раз в жизни она плакала от любви.

IX

Голубовато-белые ледяные цветы на оконных стеклах порозовели, потом опять побледнели, а как только взошло солнце, приобрели более четкие очертания и ослепительно засверкали. Ясное зимнее утро медленно заглянуло в комнату барона Лихтенфельда.

Нельзя сказать, чтобы эта комната, да и вообще вся вилла была достойна представителя рода Лихтенфельдов. Но она вполне удовлетворяла фон Гайера и Прайбиша, которые прежде всего думали о деле, а потом уж об удобствах и не придавали никакого значения красоте. Простенький платяной шкаф и кровать с тумбочкой напоминали мебель в дешевой гостинице. Пол был покрыт клетчатым линолеумом яркой расцветки, а на безвкусном светло-зеленом фоне стен красовался портрет царя. Безобразная кирпичная печка весело гудела, словно подсмеиваясь над дурным настроением барона.

Лихтенфельд сонно потянулся под ватным одеялом, крытым желтым атласом и не отличавшимся особой чистотой. В этой вилле барона особенно раздражали одеяла. Иногда ему даже казалось, что они издают чуть заметный противный запах пота, и только плебейское обоняние Прайбиша не может его уловить. Фон Гайер – тот, наверно, чувствует, но не желает обращать на него внимания. Лихтенфельда возмущало также то, что вилла расположена далеко от Софии, а наем ее обходится дорого. Владелец виллы – какой-то жадный льстивый депутат, говорящий по-немецки, – запросил такие деньги, которых хватило бы чтобы провести целый месяц да Ривьере. Но фон Гайер согласился без возражений.

Барону надо было рассеять дурное настроение, вызванное тем, что ему приходилось столько трудиться под началом фон Гайера – а труд был тяжелый, однообразный, утомительный, – и Лихтенфельд стал думать о медвежьей охоте. Каждое утро, с тех пор как выпал снег, барон предавался сладостным мечтам о медвежьей охоте. Неужели в этих горах нет. медведей? Все говорят, что нет. Однако эти чудесные звери, безусловно, водятся в Болгарии. Нужно только добраться по сквернейшим дорогам до Рилы или Родоп. Кршиванек рассказывает, что болгарские крестьяне охотятся на медведей особым способом: только с веревкой да с ножом. Лихтенфельд представил себе безмолвный девственный лес: глубокий снег, ледяные сосульки на соснах, болгарин сует плотно обмотанную веревкой руку в берлогу зверя – так рассказывает Кршиванек, – а он, Лихтенфельд, в исступлении охотничьей страсти стоит в нескольких шагах от берлоги с пальцем на спусковом крючке. Какое счастье участвовать в такой охоте!.. Но все это казалось Лихтенфельду несбыточной мечтой. А может, эта мечта потому лишь и увлекла его, что была несбыточной?

Помечтав о медведях, Лихтенфельд погрузился в мысли о своей собаке, потом о ружье, потом об одном погребке с отборными французскими винами, потом о болгарках и в последнюю очередь о своей работе. Печальный, но бесспорный факт: представитель рода Лихтенфельдов вынужден был работать. Это было вызвано целым рядом перемен в жизни страны, наступивших после первой мировой войны, а также серией приключений с киноактрисами, пережитых Лихтенфельдом на Ривьере. При этом на его долю выпала самая вульгарная, унизительная работа: он стал начальником экспортного и ревизионного бюро Германского папиросного концерна в Болгарии. Лихтенфельду пришлось принять этот ноет, во-первых, потому, что безденежье стало уже нестерпимым, и, во-вторых, потому, что, работая здесь, он хоть поневоле, а приобщался к труду миллионов немцев во славу рейха. Но какой тяжелой казалась ему эта работа!..

Только патриций, обращенный в рабство, способен был бы понять, какая смертельная скука овладевала Лихтенфельдом каждое утро при мысли о предстоящем трудовом фон Гайер изучал экономику Болгарии. Изучал медленно, методически, всесторонне, исчерпывающе, с чисто немецким терпением и упорством, с педантизмом и усердием ученого маньяка. Он напоминал счетную машину, а Лихтенфельд был просто клавишей этой машины. И именно потому, что он был только клавишей и ничем больше, фон Гайер непрерывно, безжалостно ударял по ней. Лихтенфельду казалось, что он с ума сойдет от этих ударов. Работа его заключалась в том, чтобы делать выборки из присылаемых торговыми атташе посольства все новых и новых статистических отчетов, все новых и новых докладов и копий докладов и составлять краткие изложения этих материалов. Прайбиш выполнял точно такую же работу, ijo без малейшего ропота.

Где-то стенные часы пробили восемь. Фон Гайер неумолимо требовал, чтобы работа начиналась в девять. Лихтенфельд лениво зевнул, выкурил сигарету, чтобы окончательно проснуться, потом сердито откинул ногой ненавистное одеяло и стал па пол.

Он был высок и худощав. Волосы у него были светлые, голова маленькая, лицо унылое и недовольное, а глаза всегда смотрели как-то обиженно. Он пошел в ванную и вернулся оттуда выбритым и посвежевшим, растерся одеколоном и надел чистое белье – белье он менял через день.

Немного погодя Лихтенфельд направился в столовую. На столе был сервирован завтрак: кофе, молоко, булочки, вареные яйца. Прайбиш, успевший уже, как всегда, прогуляться до деревни, сидел у печки и читал «Die Wochc».[34]34
  Недоля (нем.).


[Закрыть] Фон Гайер должен был сойти в столовую ровно в половине девятого, как обычно.

Лихтенфельд стал у окна, сунув руки в карманы. Утро сия. чо солнечным блеском и ледяной синевой. Равнина была покрыта чистым, девственно белым снегом, а над Софией нависло огромное плоское облако красноватого тумана и серого дыма. Над облаком, как золотые шлемы, сверкали купола собора Александра Невского. Далеко на горизонте тянулась бесконечная цепь снежных гор – медвежье царство. Равнодушно поглядев на все это, Лихтенфельд посмотрел вниз, во двор виллы. У водопроводной колонки, голый до пояса, растирался снегом фон Гайер.

– Сумасшедший! – промолвил Лихтенфельд. – Схватит воспаление легких, вот будет счастье для Германского папиросного концерна, да и для нас тоже!

– Ничего ему не сделается, – не без гордости возразил Прайбиш, подняв глаза от журнала.

Это был добродушный приземистый толстяк, выходец из крестьян. Он только что с удовольствием дочитал статью, в которой рассказывалось о том, что внуки кайзера соблаговолили вступить в ряды гитлеровской партии.

– Говорю вам, ему несдобровать! – сказал барон. – Такие сразу с ног валятся… Помните Зайфельда? Зайфельд тоже хорохорился, хорохорился, да и умер после гриппа от заражения крови… Что мы сегодня будем делать? – вдруг спросил он.

– Сегодня? – Прайбиш закрыл журнал. – Будем работать, как вчера.

– Но сегодня суббота! – многозначительно заявил Лихтенфельд. – Я буду отстаивать наше право на свободное время в конце недели. Надеюсь, вы меня поддержите – не будете хлопать глазами, как новобранец, когда я об этом заговорю.

– Вы заговорите об этом с ним? – с некоторым сомнением переспросил Прайбиш.

Он знал, что в присутствии фон Гайера смелость барона в последнюю минуту неизменно испарялась.

– Разумеется! – важно ответил Лихтенфельд. – Раз он обращается с нами как с обыкновенными чиновниками, мы заставим его соблюдать правила, регулирующие рабочее время.

Говоря это, Лихтенфельд имел в виду прежде всего самого себя. По его глубокому убеждению, служба здесь – его служба, во всяком случае, – должна была ограничиваться представительством, то есть быть почти дипломатической. А заниматься технической стороной вопроса – осмотром образцов, подсчетами и тому подобной нудной чепухой – это дело Прапбиша.

– Вы ошибаетесь, – возразил Прайбиш. – Мы его советники.

– Советники? – Не вынимая рук из карманов, барон обернулся и бросил сердитый взгляд на толстощекое лицо Прайбиша. – Самые обыкновенные секретари! Он сам все решает.

– Вовсе нет! – Эксперт надул толстые губы и неодобрительно покачал головой. Глубоко укоренившееся в нем чувство дисциплины было возмущено бесцеремонностью, с какой рассуждал барон, стараясь опорочить действия фон Гайера. – Если вы намекаете на Кршиванека, то решение зависит от нас троих.

– Послушайте, Прайбиш! – Лихтенфельд сел за стол. – Мне до смерти надоели споры о том, с кем нам работать, с кем – нет… Почему вам не нравится Кршиванек? Хитрые плебейские глазки Прайбиша удивленно уставились на барона.

– Потому что он не будет работать как следует… У него нет никаких политических связей. Он только-только создает организацию, да и практического опыта у него почти нет… Наконец, есть сведения, что прошлое у него сомнительное. Чего же вам еще?

– А другой?

– Другой – серьезный, солидный человек. И Тренделенбург его рекомендует.

– Но, судя по всему, он хитер, как лиса.

– А мы кто – дураки, что ли? Нас он не проведет и будет нам полезен.

– А письмо Бромберга?

– На первом место для нас – интересы Германии и концерна, а потом уже – родственников Бромберга.

– Вы правы! – Барон открыто признал, что у этого представителя третьего сословия логика безукоризненная. – Но «Никотиана» имеет связи с Польшей, Голландией, Америкой.

– Что же из этого?

– Он может пас надуть. Ведь здесь его ничто не связывает.

– А мы его потом приберем к рукам.

Лихтенфельд задумался. Пришла пора и ему доказать свою сообразительность.

– Я считаю, что мы могли бы сделать это уже сейчас.

– Как?

– Передав небольшую часть поставок Кршиванеку, чтобы держать «Никотиану» под ударом.

– Это умно, – заметил Прайбиш, немного подумав. – Скажите фон Гайеру.

– Нет! – возразил Лихтенфельд. – Скажите вы! Фон Гайер думает, что я боюсь Бромберга, а это глупо и раздражает меня. Представитель рода Лихтенфельдов никогда никого не боится. Я забочусь об интересах концерна, но не желаю, чтоб меня считали трусом… Мне до смерти надоели все эти объяснения и намеки.

Он внезапно оборвал свою речь. В коридоре послышались неровные шаги хромого.

В столовую вошел фон Гайер.

Окинув взглядом комнату, он сухо произнес гитлеровское приветствие и сел за стол. Смуглое лицо его раскраснелось от холода. Он был коренаст, атлетически сложен; рот у него был большой, глаза серые, как свинец. Его измятый рабочий костюм представлял резкий контраст с модным, изысканным костюмом барона. На лацкане пиджака была нашивка – ленточка Железного креста. От всего его существа веяло романтикой былых феодальных времен, бездушной твердостью пруссака и выдержкой трудолюбивого немца. Если в фон Гайере воплотился дух средневекового рыцаря-разбойника, то Лихтенфельд рядом с ним выглядел изнеженным придворным щеголем. Во время первой мировой войны фон Гайер был летчиком знаменитой эскадрильи Рихтгофена. Хромать он стал после того, как его сбили в воздушном бою.

Он вошел, и слуга тотчас принес из кухни молоко и кофе. В столовой наступило почтительное молчание. Прайбиш разрезал булочку и густо намазал ее маслом. Барок глотнул из своей чашки и сделал гримасу: молоко было с пенками.

Фон Гайер устремил па него своп ледяные глаза.

– Лихтенфельд, – начал он, – где вы были вчера вечером?

– В посольстве, – ответил тот. – Фрау Тренделенбург пригласила меня на бридж.

– С кем?

– С Хайльборном и Хаазе.

– А куда вы отправились потом?

– Потом? – Лихтенфельд поднял брови, словно стараясь вспомнить что-то несущественное. – Я был в одном баре.

– Кто вам разрешил?

– Мне? – обиженно спросил Лихтенфельд.

– Вам, конечно! – повысив голос, сурово проговорил бывший летчик. – Сколько раз надо повторять, что мы не должны выдавать свое присутствие здесь!

– Кто увидит меня в каком-то баре?

– Шпионы увидят! – покраснев от гнева, крикнул фон Гайер. – Шпионы!.. Как раз те, кто не должен знать, что мы в Болгарии. Наши враги завтра же предложат торговые переговоры болгарскому правительству.

– И никогда не заключат соглашения.

– Довольно!.. Для пас каждый день стоит целого года.

Лихтенфельд, ничего не ответив, героически выпил кофе с пенками. В груди его поднималась глухая ненависть к Германскому папиросному концерну, к Гитлеру, ко всем национал-социалистам, столь бесцеремонно попирающим свободу одного из Лихтенфельдов.

Решение вступить в гитлеровскую партию возникло у него в один прохладный весенний вечер, когда по Унтерден-Линден маршировали толпы в форменных фуражках с факелами в руках, распевая гимн «Хорст Вессель», а на площадях горели костры из книг. Бой барабанов и мерный топот нескольких тысяч сапог опьянили Лихтенфельда. Вечер закончился дикими воплями в пивной, куда он зашел, чтобы подчеркнуть свое дружеское отношение к народу. Аристократы, капиталисты и рабочие клялись в верности человеку, который обещал им весь мир… Э, к чертям собачьим! Лихтенфельд больше не верил подобным обещаниям. Теперь каждый дурак мог приказать ему что угодно. Ему, представителю рода Лихтенфельдов!.. Безобразие!

Барон хотел было ответить мягко, но с достоинством, однако прикусил язык, заметив, что Прайбиш делает отчаянные гримасы, убеждая его молчать.

– Кто дал ваш адрес Кршиванеку? – угрюмо продолжал фон Гайер. – И что это за дама, которая вызывает вас по телефону от его имени?

– Его секретарша, – находчиво ответил Лихтенфельд.

– Почему вы с ним так сблизились?

– Кршиванек – группенфюрер здешних австрийцев, – объяснил барон.

Фон Гайер на это не отозвался. Лихтенфельд, почувствовав почву под ногами, решил перейти в контратаку.

– Мне кажется, что вы слишком много себе позволяете, – едко промолвил он. – Этим может заинтересоваться партийный суд.

Тяжелые, свинцовые глаза пруссака медленно поднялись на собеседника.

– Имейте в виду, Лихтенфельд!.. На этом суде обвинять буду я.

Фон Гайер прекратил работу ровно в двенадцать. Он надел прилично отутюженный темный костюм и заявил подчиненным, что сегодняшний вечер и завтрашний день проведет с Тренделенбургом в Чамкории.

– А вы что будете делать? – строго спросил он.

– Мы думаем еще разок поохотиться на зайцев, – с невинным видом ответил Прайбиш. – Один крестьянин обещал показать нам места.

Перед самым уходом фон Гайер зашел в комнату к эксперту.

– Прайбиш, нынче вечером вам придется притворяться дураком, – сказал он.

– Это мне нетрудно, – добродушно ответил Прайбиш. – С женщинами я всегда вел себя как дурак.

По лицу фон Гайера промелькнула не то гримаса, не то улыбка.

– Вы замечательный человек, Прайбиш!.. Значит, так! Примерно в полночь я застигну вас врасплох. Но до тех пор смотрите, как бы Лихтенфельд и Кршиванек чего-нибудь не пронюхали… Нам надо пошире открыть глаза нашему барону и показать ему, с каким мошенником он хочет связать Германский папиросный концерн… Разоблачение Кршиванека положит конец клевете, которая распространяется о нас в Берлине!

– Так точно, Herr Hauptman![35]35
  Господин капитан (нем.).


[Закрыть]

– Держитесь непринужденно и не бойтесь объектива Кршиванека… Первое, что я сделаю, – выну катушку с пленкой… Ясно?… Так что никакая опасность вам не грозит.

– Понимаю, Herr Hauptman.

Фон Гайер надел пальто и в сопровождении Прайбиша спустился по лестнице к широкой садовой аллее, где ждала машина. К ним с иронической почтительностью присоединился и Лихтенфельд.

– Хайль Гитлер!

– Хайль!

Фон Гайер захлопнул дверцу. Он ехал не в Чамкорию, а на обед к Варутчиеву, который пригласил и Бориса. Цепи па задних покрышках автомобиля глухо позвякивали по мерзлому снегу. Над Люлином навис красноватый туман. Из-за кустов, разбросанных по обледенелой равнине, с тоскливым карканьем взлетали вороны и снова опускались на землю. С Витоши дул слабый морозный ветер. Где-то в деревне блеяли овцы.

– Наконец-то убрался, – вздохнул с облегчением Лихтенфельд.

Тяжкий рабочий день барона кончился. Начинался уик-энд, а Лихтенфельд знал, как вознаградить себя за целую неделю труда.

– Вы в самом деле собираетесь на охоту? – обернулся он к Прайбишу.

– Поброжу немного.

– Следа заячьего не увидите. Я все прошлое воскресенье зря проходил… Оставайтесь-ка лучше дома.

– А что вы думаете делать?

– Жду гостей. Приедет Кршиванек с двумя дамами.

– Это не для меня, – застенчиво проговорил Прайбиш.

Они зашагали по обледенелой аллее к дому. Слуга колол дрова на заднем дворе, и удары топора гулко звучали в морозном воздухе. Под окнами столовой, чирикая, прыгали голодные воробьи. Низкое солнце стало окутываться пеленой тумана.

– Чудак вы, Прайбиш, – сказал Лихтенфельд. – Таки умрете, не вкусив радостей жизни.

– Я женат, – робко возразил Прайбиш. – У меня дети…

– Ну и что? – засмеялся Лихтенфельд. – Вы думаете, мы тут оргию собираемся устроить?

– А что это за женщины? – осторожно осведомился Прайбиш.

В голосе его звучало тревожное любопытство, которое барон, естественно, истолковал как колебание. Каждый вечер он заходил в комнату к Прайбишу с бутылкой французского вина и рассказывал ему о своих бесчисленных похождениях. Он делал это отчасти из тщеславия, отчасти от скуки и бессонницы. Вначале Прайбиш слушал его болтовню со снисходительной улыбкой, но негодуя в душе. Однако постепенно весь этот мир модных курортов, красивых женщин и упоительного сладострастия как будто начал его волновать. Барон подозревал, что Прайбиш невольно сравнивает свою толстую, верную и плодовитую жену с теми восхитительными легкомысленными созданиями, которые так украшают жизнь. При этом барон всегда давал понять, что любовницы его – вовсе не падшие женщины. Прайбиш охотно верил ему. Представления Прайбиша о падших женщинах ограничивались актрисами, подвизавшимися в кабаре, и теми девицами, что останавливают мужчин на улицах большого города. Он никогда не обращался к ним из боязни заразиться и из свойственной ему бережливости. Человек состоятельный – концерн платил ему более чем щедро, – Прайбиш, однако, и но мечтал о женщинах, к которым имел доступ барон. И вот вдруг Лихтенфельд намекнул – нет, даже не намекнул, а сказал прямо, – что Прайбиш тоже может познакомиться с ними. – Это дамы из высшего общества, – продолжал барон. – Абсолютно порядочные женщины, только держатся свободнее прочих.

Прайбиш стыдливо признался, что всю жизнь мечтал о таких именно женщинах. Не о распутницах, а только о свободных. Ободренный успехом, Лихтенфельд повел атаку на мещанские предрассудки, мешающие Прайбишу пользоваться жизнью. Да. Прайбишу давно пора зажить на широкую ногу! Чего он жмется? Когда же он наконец избавится от своей деревенской застенчивости? Разве не достиг он высокого положения в служебной иерархии концерна? Он тоже мог бы стать светским человеком. Чтобы иметь успех у женщин, нужно только вести себя с ними посмелей. Что касается внешности, то Прайбиша, конечно, нельзя назвать тонким и стройным, по Лихтенфельд может его заверить, что у изысканных женщин нередко бывают капризы, побуждающие их отдавать предпочтение грубоватым на вид мужчинам с крепкими мускулами.

– Ну, так тому и быть! – согласился Прайбиш. – Приду… Но я очень стесняюсь в обществе и ne умею занимать дам.

– Будьте абсолютно спокойны, – подбодрил его Лихтенфельд. – Дамы очень милые, и вы сразу почувствуете себя непринужденно.

Отдыхая после обеда в своей комнате, Прайбиш поймал себя на том, что перспектива сегодняшнего вечера и радует его и волнует. Радует, потому что Кршиванек будет разоблачен; волнует потому, что ему, Прайбишу, предстоит кутить с женщинами – по долгу службы, разумеется, иначе он никогда бы себе этого не позволил.

Часов в двенадцать ночи Зара вышла из столовой в слабо освещенный холодный коридор, оглянулась по сторонам и тихонько подошла к вешалке, на которой висела шуба Кршиванека. Из столовой доносились звуки пианино и голос барона, фальшиво напевавшего модную песенку.

Пошарив в карманах шубы, Зара вынула фотоаппарат, затем сняла с вешалки свое манто и так же бесшумно поднялась по лестнице на второй этаж виллы. Остановившись у двери фон Гайера, постучала.

– Herr Hauptman…

– Да! – ответил хриплый голос пруссака.

Комната была освещена лишь красноватым пламенем печки. Немец открыл ее дверцу и грелся у огня. Когда Зара вошла, он быстро встал и учтиво, но сухо пригласил ее сесть.

– Нет, спасибо, – отказалась она. – Мне пора уходить… Дайте мне только сигарету.

Фон Гайер протянул ей портсигар.

– Сколько сделали снимков? – спросил он, зажигая спичку.

– Больше десяти. Достаточно откровенных, чтобы вызвать возмущение какой-нибудь почтенной супруги или шурина.

– А Прайбишу удалось снять Кршиванека?

– Я о них и говорю.

Фон Гайер не засмеялся. Он по умел или не желал шутить. Может быть, он хотел узнать все подробности непосредственно от Прайбиша. Озаренное светом рдеющих углей крупное лицо его казалось почти зловещим. Зара вдруг поняла, что он ее презирает. Она быстро затянулась раз-другой и бросила сигарету в огонь.

– Пора идти.

– Вас ждет автомобиль.

– Но они услышат шум мотора и догадаются.

– Теперь это уже не имеет значения.

Фон Гайер помог ей надеть меховое манто, взял аппарат и проводил ее до шоссе, к машине.

– Покойной ночи! – промолвила Зара.

Немец не ответил.

На небе мерцали ледяные звезды. Фон Гайер шел к себе, испытывая мрачное удовлетворение. Снег тихо поскрипывал под его ботинками. Войдя в коридор, он направился прямо в столовую, уже не стараясь ступать бесшумно. Дверь он распахнул рывком, с грохотом. На столе стояли бокалы с вином. Лихтенфельд сидел за пианино и небрежно, но бойко играл танго. Какая-то ярко-рыжая женщина испуганно вскочила. Кршиванек поспешил поставить па стол бутылку, из которой подливал вина в бокалы, и смущенно поклонился. Одни лишь Прайбиш как был, так и остался невозмутимым. Только покосился лукавыми синими глазками на Лихтенфельда, который продолжал играть, ни о чем не подозревая.

– Перестаньте, черт вас возьми! – вдруг крикнул фон Гайер. – Лихтенфельд, перестаньте!

Пианино умолкло сразу, словно выключили радио. В комнате наступила полная тишина. Лихтенфельд, повернувшись лицом к обществу, смотрел на всех, выпучив глаза. Фон Гайер ловким движением вынул из аппарата катушку с пленкой и положил его на стол.

– Возьмите, – спокойно сказал он австрийцу. – Если вы по-прежнему будете нас беспокоить, я пошлю в Берлин снимки, которые сделал Прайбиш… Ясно?

Кршиванек попытался было что-то возразить, но фон Гайер громко хлопнул дверью и, хромая, стал подниматься по лестнице.

– Это она нас выдала! – воскликнула рыжая.

– Кто? – спросил Кршиванек.

– Зара.

Женщина расхохоталась грубым, хриплым смехом. Она совсем опьянела и сама не знала, чему смеется. Потом вдруг опомнилась и бросила на барона испуганный взгляд. Но Лихтенфельд уже схватил ее за руку и сердито кричал ей прямо в лицо:

– Говори, дура!.. Как выдала?

– Успокойтесь, Лихтенфельд, – сказал Прайбиш. – Это был шантаж, о котором госпожица Зара вовремя нас предупредила… Мы с начальником сделали что нужно.

Лихтенфельд вдруг понял все. Отпустив рыжую, он двинулся к Кршиванеку, который невольно попятился, с изумлением и страхом глядя на Прайбиша. Еще несколько секунд – и кулак Лихтенфельда, описав широкую дугу, обрушился на физиономию австрийца. Кршиванек рухнул на пол; женщина взвизгнула. Лихтенфельд, не теряя времени, подхватил ее под мышки, другой рукой поднял щуплого, оглушенного Кршиванека и потащил обоих к выходу.

– Стойте! – воскликнул Прайбиш и побежал было за ним. – Вы с ума сошли!..

Но Лихтенфельд не слышал. Прайбиш видел только, как он открыл парадную дверь. Гости вылетели вон. Тогда Лихтенфельд вернулся, снял с вешалки их шубы и тоже выкинул их на снег.

– Доннерветтер!.. Что вы делаете? – испуганно пролепетал Прайбиш.

– Воздаю им должное! – прошипел Лихтенфельд.