Текст книги "Осужденные души"

Из залпа телеграмм, посланного Фани в Португалию, три попали в цель. Одна застала Мюрье в «Grande Hotel de Porta» в Порто, а другие ему переслали из Лиссабона и Эсторила, где он провел по нескольку дней с Кларой.

– Ты поедешь? – спросила американка, покраснев от злости.

– Разумеется, – ответил Мюрье.

И роман их кончился.

Когда на другой день Мюрье явился в Паласио-де-Ривас и застал Фани сидящей как ни в чем не бывало за завтраком, он вдруг постиг все бессердечие, на какое способны британцы. Но он не вспылил. Имело ли смысл изобличить ее и тотчас уйти? Это было бы все равно что оскорбить самого себя, выругать свою собственную глупость. И потому он ничего не сказал, а только велел служанке приготовить омлет и ему.

После завтрака Фани долго говорила. Она объяснила ему все. Она просила понять ее. Что понять? Что она вправе третировать своих друзей, как прислугу? Мюрье задал этот вопрос суровым тоном и, увидев, как глаза ее сузились и холодно сверкнули, понял, что задавать его не следовало.

– Тогда мне от тебя ничего не надо, – сказала она спокойно.

Под пепельно-русыми ресницами горело изумрудное пламя ее глаз, пламя, которое опаляло Мюрье.

– Ты знаешь, что такое Пенья-Ронда? – спросил он мрачно.

– Очаг сыпного тифа.

– А ты имеешь представление о сыпном тифе?

– Высокая температура, красные пятна на животе!.. Переносится клопами.

– Да! Высокая температура у тебя сейчас!

Мюрье с отчаянием посмотрел на медицинские книги, наваленные на старинном бюро, потом пристально вгляделся в нее. Такой она была всегда! Взбалмошная и легкомысленная, способная рисковать даже жизнью, если это необходимо для ее удовольствий. Зеленые глаза, пепельно-белокурые волосы, улыбка на лице, принявшем медно-красный оттенок под солнцем Сьерра-Невады, снова оживили в нем угрюмое пламя его любви. Разве он не последовал бы за ней даже в ад? Но вопреки этому он заговорил опять:

– Ты совсем одурела!.. Я видел эту болезнь в Сицилии. Да знаешь ли ты, что такое эпидемия сыпного тифа среди голодного и потонувшего в невежестве населения? груды трупов, груды грязных гниющих тел в палатках! Каждый день смерть, и только смерть, которая тянет к тебе руки! Можешь ли ты вынести все это?… Даже я не могу!

– Тогда рекомендуй мне, пожалуйста, какого-нибудь испанского врача, – сказала она сухо.

– Что? Испанского врача? – вскипел он. – Ты найдешь их тысячи, потому что они голодают, потому что у них нет работы. Но никто из них тебя не поймет. Они бросят тебя подыхать там в разгар эпидемии!

– Ну и что из того? – спросила она.

– Ничего, разумеется, – ответил Мюрье, беззвучно смеясь.

Она подсела к нему. Ее рука стала медленно гладить его волосы.

– Ты поедешь со мной? – спросила она после паузы.

– Как?… – очнулся он. – Разумеется!.. Я собирался искать службу в колониях. У меня в кармане всего сто песет.

– Только из-за этого?

– Конечно.

– Я не подозревала, что ты настолько обнищал.

– Французы легко нищают.

Фани горько задумалась. Она давно заметила, как его внешность стала терять свою скромную, но эффектную парижскую элегантность. В этом галстуке, в этом потрепанном костюме она видела его столько раз! Но тут же она осознала, что под этой причиной скрывается другая, более глубокая и более трагическая. Она вызвала Мюрье, чтобы оскорбить его своей любовью к Эредиа. Но не она ли отняла у него и возможность обеспечить свое будущее? Только теперь ей пришло в голову, что, скитаясь с ней, Мюрье нигде не работал и что сбережения французского врача нельзя мерить той же меркой, что и английское состояние.

– Что стало с Кларой? – спросила она внезапно.

– Мы расстались с ней прежде, чем я получил твою телеграмму.

Он солгал. И Фани почувствовала боль оттого, что он солгал. Он отказался от долларов ради Фани? Чтобы Узнать, что она решила преследовать Эредиа?

– Жак!.. – прошептала она глухо.

Она подвинулась к нему еще ближе и обвила руками его шею. Мюрье позволил себя поцеловать, а потом осторожно отстранился с беззвучным смехом. И Фани показалось, что она не слышала ничего горше этого смеха.

Они провели целый день, склонившись над каталогами медицинского оборудования, лекарств, палаток и больничных коек. Мюрье был ошеломлен суммой, в которую все это должно было обойтись. Но Фанни улыбалась беспечно. Вечером она послала в Лондон телеграмму с требованием денежного перевода.

Весь июнь Фани провела в лихорадочных приготовлениях. Пока Лесли хлопотал о разрешении, причем так, чтобы о том не проведали отцы Сандовал и Эредиа, Мюрье был занят устройством больницы, а Фани усердно штудировала руководства для больничных сестер. Она продала свою дорогую машину и на вырученные деньги купила четыре грузовика, которые должны были везти в Пенья-Ронду оборудование, и специальную санитарную машину для перевозки больных. Фани хотела, чтобы больница была снабжена всем необходимым и, если понадобится, могла бы перемещаться вместе с больницей иезуитов. Робинзон после тяжелой внутренней борьбы в надежде, что безумие его госпожи скоро пройдет, согласился на невеселую должность шофера санитарной машины. Впрочем, благодаря своим колебаниям он получил увеличение жалованья. Четверо безработных шоферов тотчас согласились водить грузовики и выполнять любую другую работу – какую прикажут. Две испанские девушки из Чамбери, которых Мюрье подобрал в санитарки, попросили такое ничтожное вознаграждение, что Фани тотчас его удвоила. Были наняты также повар, мальчик-судомойка и прачка. Только сейчас, среди этих хлопот Фани воочию увидела страшную нищету Испании. У бюро по найму шоферов и квалифицированных рабочих ждали мужчины в потрепанной одежде, с мрачным взглядом. Мадридские девушки с прекрасными матовыми лицами и печальными глазами толпились в коридорах агентств по найму прислуги. Фани со стыдом увидела, что эти люди, которым республика, несмотря на все усилия, не могла дать работы, потому что Испанию в течение веков разоряли безумные короли, за весь день съедали только ломоть хлеба да горсть вареных бобов, которые им выдавали профессиональные союзы. У них не было даже нескольких жалких сантимов на дешевые бананы. И все это происходило под лазурным небом в городе с асфальтированными улицами, с изящными дворцами родовитых семей, с садами в мавританском стиле и дансингами среди цветов и пальм, листья которых слегка трепетали под вечерним ветерком со Сьерра-Гвадаррамы. К страсти Фани или к ее безрассудному увлечению Эредиа прибавились новые впечатления и новые волнения, до сих пор ей незнакомые, рожденные видом нищеты и хронического голода, немых страданий бедности.

Все было организовано так, чтобы Фани как благотворительница по возможности оставалась в тени. Ее имя скромно стояло между именами двух других сестер – Кармен и Долорес. Первая была молчаливой и набожной, вторая казалась немного строптивой, но обе производили впечатление честных и работящих. На все, что им говорила Фани, они, сосредоточенно приподымая брови, отвечали «si, sefiora» или «no, sefiora». Мюрье превратился в полновластного заведующего больницей. Хотя Фани ничего не понимала в его работе, ей было ясно, что у него превосходные для этого данные. Под его наблюдением машины нагружались палатками, походными койками, аппаратурой и медикаментами. Он заранее предвидел мельчайшие нужды и ни одного сантима не тратил зря. Чтобы закалить нервы Фани, он несколько раз водил ее в хирургическое отделение больницы «Священное сердце Иисуса». Там она присутствовала при операциях и видела, как зашивали тело ребенка, раздавленного поездом метро. Однажды утром они всей больницей выехали в поле и провели генеральную репетицию – развернули и поставили палатки. Все прошло удачно.

И наконец наступил час, когда они должны были двинуться в Пенья-Ронду, час, который навсегда остался в памяти Фани связанным со жгучим волнением, со смутным предчувствием ужаса. Они выехали из Мадрида на рассвете, никого не предупредив, чтобы избежать официальных проводов и торжественных речей. Было свежо, в садах Ретиро пели соловьи, поднявшиеся спозаранку служки отпирали двери церквей, мальчишки расклеивали на киосках и деревянных заборах афиши, возвещавшие о бое быков, о митингах или о новой оперетте. Внезапно Фани ощутила тоску по беззаботной, приятной жизни, которую она покидала, по эту тоску сразу вытеснило радостное предчувствие встречи с Эредиа.

Через час они уже ехали по песчаной Месете[42]42
  Так называют испанцы среднюю часть Пиренейского полуострова. – Прим. автора.


[Закрыть] среди кактусов, черных скал и голых холмов, одиноко торчавших на спаленной солнцем равнине. Невозможно было представить себе ничего печальнее, однообразнее и пронзительнее этого пустынного пейзажа под таким синим небом и ярким солнцем. Время от времени автомобильная колонна проезжала мимо кирпичных поселков такого же бурого цвета, как и вся окрестность. Полуголые ребятишки ватагами бежали за грузовиками, что-то крича и махая руками. Когда они где-нибудь останавливались, эти ребятишки окружали Фани и Мюрье – они просили милостыню во имя всех святых. К обеду жара стала невыносимой. Раскаленный воздух дрожал, а контраст между бурыми песками и синим небом был таким ослепительным, что вызывал резь в глазах.

Одна уединенная постройка привлекла их внимание. Они остановили колонну. Мюрье вышел из санитарной машины, привлеченный прибитым на двери пожелтевшим листом бумаги со знаком красного креста. Фани пошла за ним. На бумаге крупными зловещими буквами было написано:

TIFO EXANTEMATICО[43]43
  Сыпной тиф (исп.).


[Закрыть]

Мюрье нажал на ручку. Дверь отворилась. Полутемный вход в виде туннеля вел во внутренний двор, выложенный каменными плитами. Фани и Мюрье сделали несколько шагов, но вдруг остановились. Навстречу им, вероятно привлеченная шумом грузовиков и стуком двери, шла женщина, закутанная в шаль. Она шла медленно, как привидение, и на ее высохшем, сморщенном, землистом лице горели блуждающие лихорадочные глаза.

Фани в ужасе попятилась, а Мюрье улыбнулся.

V

Подъезжая к Пенья-Ронде, они издалека заметили больницу отца Эредиа, находившуюся в нескольких километрах от городка. Больница была гораздо больше вновь прибывшей, но ее палатки, ветхие и изодранные, производили жалкое впечатление. Фани и Мюрье приглядели маленькую полянку в двухстах метрах от лагеря иезуитов и решили расположиться там сами, без всяких предварительных объяснений. Красный крест на машинах немедленно привлек любопытство двух субъектов в рясах. Один из них был высокий, голубоглазый, с рыжеватой шевелюрой, а другой – желтый, хилый, темнолицый, похожий на мышь. Монахи не замедлили осведомиться у пришельцев, кто они такие и откуда едут. Мюрье сухо объяснил, что они приехали с разрешения Мадрида. Монахи ретировались, но высокий тотчас вскочил на велосипед и поехал в городок. Через полчаса прибыл на мотоцикле сержант гражданской гвардии и, сердито хмурясь, проверил у всех документы. Очевидно, он был недоволен тем, что пришлось трястись по жаре, и, закончив проверку, бросил враждебный взгляд на лагерь иезуитов.

– Вас вызвали монахи? – спросила Фани, предложив ему рюмку анисовой водки.

– Да, сеньора!.. Они интересовались, имеете ли вы право оставаться здесь, и чуть ли не обвинили вас в том, что вы приехали сюда заниматься шпионажем. Но документы у вас в полном порядке.

– Как видно, наш приезд пришелся им не по вкусу.

– Да, как видно!.. – Презрительная усмешка сержанта выдала его ненависть к иезуитам. – Они с давних пор решили, что только они имеют право радеть о ближнем.

Он выпил еще рюмку анисовой, поблагодарил и оседлал свой мотоцикл. Когда он отъехал, оба монаха опять подобрались к Фани и Мюрье – очевидно, им было поручено произвести разведку, потому что они взялись считать койки и палатки и расспрашивать о том о сем испанцев. Монахи были совсем молодые, из самых низов ордена, что не мешало им вести себя достаточно нахально. Мюрье уже собрался было их выгнать, но Фани, напротив, решила воспользоваться их присутствием, чтобы связаться с Эредиа.

– Брат, – обратилась она к тому, что был повыше, – вы из больницы отца Эредиа, не так ли?

– Да, сеньора, – ответил монах.

– Вероятно, вы изучаете медицину?

– Да, сеньора, в Гранаде.

– И ваш коллега тоже?

– Нет. Он фармацевт.

– Видимо, мы будем работать вместе или по крайней мере будем соседями. Как вас зовут?.

– Брат Доминго.

– А вашего коллегу?

– Брат Гонсало.

– А вас как зовут, сеньора? – спросил вкрадчивым тонким голоском брат Гонсало.

– Я – миссис Хорн. Вы не могли бы предупредить отца Эредиа, что мы хотим ему представиться?

– В данный момент отца Эредиа здесь нет. Он вернется к вечеру, – ответил брат Доминго.

– Его кто-нибудь замещает?

– Да, отец Оливарес.

– Тогда передайте ему. Он меня знает. Скажите, что я хочу его видеть.

Монахи удалились с глубокими почтительными поклонами. Через десять минут они вернулись и сообщили Фани, что отец Оливарес не может ее принять, так как занят молитвами.

Фани сердито распорядилась быстрей разбивать палатки. Как она и ожидала, Эредиа пришел к вечеру, на заходе солнца. Он явился один, без всякого предупреждения, и прямо прошел в палатку, где Фани и Мюрье готовились ужинать. На нем была та же старая ряса и грубые ботинки, в которых она его видела в первый раз на постоялом дворе между Деспеньяторосом и Авилой. Этого момента она ждала днем и ночью! Все волнения, все жгучие надежды и робкое ожидание, пережитые ею до сих пор, внезапно разрешились в полной слабости, в полной неспособности произнести хоть слово. Последний луч солнца падал через вход в палатку на голову Эредиа и придавал его гладким, зачесанным назад волосам иссиня-черный металлический блеск. Он улыбался презрительно. И Фани опять ощутила в этом лице что-то нереальное и призрачно-красивое, что делало монаха похожим на ангела и на демона, что отрицало всякую радость в жизни – и в его собственной, и в жизни других людей. Его пронзительные, черные как уголь глаза оглядывали Фани с насмешкой и, казалось ей, говорили: «Ведь я предупредил тебя, чтобы ты сюда не ездила. Что тебе здесь надо? Что может быть между нами? Почему ты не развлекаешься со своими приятелями на пляжах, в казино, в дансингах?» И опять в ушах Фани безнадежно отдались слова, сказанные им в колледже Ареналес: «Вы принадлежите миру, а я своему ордену».

Пока Фани собиралась с силами, чтобы заговорить, Мюрье начал холодно докладывать:

– Мы прибыли сюда с разрешения правительства. Мы избрали Пенья-Ронду потому, что это место отвечает нашей подготовке и возможностям. Нормальное функционирование больницы полностью обеспечено.

Эредиа выслушал все, молча кивая головой. Потом предложил Фани и Мюрье переехать в Пенья-Браву. Там давно нуждаются в больнице. Но Мюрье отказался надменно и категорически. Монах опять кивнул. Потом, не возразив ни слова, медленно пошел к выходу из палатки. Прежде чем выйти, он повернулся к Фани и вдруг произнес бесстрастным голосом:

– Миссис Хорн!.. Может быть, смерть и страдания, которые вы здесь увидите, научат вас думать больше о других, чем о себе. А это спасет вашу душу. Простите меня за грубость. До свиданья.

– Чурается тебя, как дьявола! – сказал Мюрье, когда монах вышел. – Но это хороший признак!

– Почему? – грустно спросила Фани.

– Потому что ты поймешь, что нам надо удирать отсюда, и как можно скорей!

В следующие дни Фани осознала, насколько наивно было ее решение приехать сюда. Отец Эредиа не только не обращал на нее внимания, но даже ее попытки связаться с кем-нибудь из его персонала терпели неудачу. Оливарес, Доминго и Гонсало старательно избегали ее, точно она была нечистой силой, грозившей погубить их души. Фани не сомневалась, что они делали это по приказу Эредиа и что в глубине души, может быть, и в самом деле ее побаивались.

Так как все больные поступали в палатки иезуитов, Фани и Мюрье все еще сидели без работы и целые дни проводили в томительном бездействии. Мюрье повадился ходить в городок, где завязал дружбу с аристократами. Каждый день он узнавал что-нибудь новое об Эредиа.

– Не воображай, что в лагере иезуитов так уж скучно, – заметил он как-то.

– Почему, Жак?

– Потому что там есть монахини-кармелитки.

– Вот развлечение и для тебя.

– Да, но Эредиа не склонен делиться.

– Не оскорбляй праведника. Они молоды?

– Не слишком. Самой младшей шестьдесят.

– Довольно!

– Я узнал еще одну подробность. Эредиа родня графам Пухол.

– О!.. Это интересно!

– Да!.. Чем родовитей испанец, тем безнадежней его безумие. Я думаю, тебе полезно это знать. И еще одна новость…

– Какая?

– В самом скором времени ожидают революцию.

Фани равнодушно покачала головой. Это ее не интересовало и не волновало. Она откупорила бутылку виски и поставила на стол стакан. В углу палатки, служившей им столовой, скопилась устрашающая груда пустых бутылок.

– Ты думаешь, это может так продолжаться? – спросил Мюрье перед тем, как им разойтись.

– Не знаю, – отозвалась Фани устало.

В этот вечер она легла с отупевшей от алкоголя головой и уснула тяжелым сном. Просыпалась несколько раз от кошмаров. Ей снился то Сандовал, фосфоресцирующие глаза которого пронизывали окружавший ее мрак, то больные с землистыми лицами и блуждающими глазами. По одежде у них ползали громадные вши. Фани громко вскрикивала и, проснувшись, не могла понять, где находится.

– Кармен! – кричала она девушке, которая спала с ней в палатке. – Запри дверь!

– Здесь нет двери, сеньора! – испуганно отвечала испанка. – Мы спим в палатке.

Несколько раз за эту ночь Фани убеждала себя на другой же день уехать в Мадрид, по стоило ей решиться, как перед пей вставал образ Эредиа, и тогда она сознавала, что не может без него жить. Проснулась она поздно, с тяжелой головой. Заглянула к Мюрье, но француз опять ушел в город. Она подумала, что дольше бездействовать невозможно. Вдруг ее осенила дерзкая мысль пойти к Эредиа, сделать последнюю, отчаянную попытку слить больницы и работать вместе. Только это могло вырвать ее из того состояния, в котором она находилась. Она отправилась в лагерь иезуитов, с трудом преодолевая короткое расстояние по него. Несмотря на ранний час, жара была невыносимой. Юбка ее цеплялась за кактусы и сожженную солнцем траву. Под ногами перебегали ящерицы. Пустынная степь тонула в сонной тоскливой тишине. Колокол в деревне звонил по покойнику. И надо всем безнадежно висело синее испанское небо.

Подойдя к лагерю, Фани увидела старую монахиню и спросила у нее, где палатка Эредиа. Монахиня смерила ее подозрительным взглядом, а потом молча повела к самой ветхой палатке. Фани показалось, что в голове у старицы пронеслась вереница дурных мыслей, которые, впрочем (Фани злобно сознавала это), были не лишены оснований. Монахиня шмыгнула в палатку. Немного погодя она вышла и знаком показала Фани, что отец находится там. Фани, затаив дыхание, откинула дерюгу, закрывавшую вход. Эредиа что-то писал за столом, заваленным бумагами.

– О!.. Миссис Хорн!.. – приветствовал он ее равнодушно, поднимаясь из-за стола. – Вы еще здесь?

– А вы ожидали, что я уберусь отсюда? – спросила она тихо.

– Я ожидал, что вы уедете в Пенья-Браву.

– Вы знаете, что если я приехала сюда, то только для того, чтобы работать в Пенья-Ронде.

– Знаю, – сказал он враждебно. – Может быть, вы рассчитываете на какую-то перемену в наших отношениях?

– Я ни на что не рассчитываю.

– Тогда зачем вы все еще здесь?

– Неужели вы не знаете?

Фани медленно подняла голову. Его фанатичные глаза горели мрачно. Лицо залилось густым, ярким румянцем.

– Все это для вас слишком просто, – промолвил он упавшим и неожиданно тихим голосом, – а я должен думать по-другому… Вы никогда не смогли бы этого понять. Вы только станете упрекать меня и страдать… что мне не безразлично. Я говорю как христианин. Есть и другие обстоятельства, которые тоже мешают мне принять ваше сотрудничество…

– Другие? Какие же?

Он поколебался.

– Назовем их личными… Мне очень жаль, если то, что вы услышите, вас огорчит. Я не мог не известить о вашем приезде моего супериора, отца Сандовала, Итак… в день вашего приезда я ему написал. Ответ я получил сегодня. – Оп нахмурился и показал на одну из бумаг на столе. – Отец Сандовал не возбраняет нам работать совместно… Видимо, он не помнит вашего имени и не подозревает, какие мотивы заставили вас приехать сюда… Я хочу сказать, отец Сандовал разрешает нам работать совместно в том случае, если вы согласитесь объединить обе больницы в одну, которая будет функционировать от имени ордена. Кроме того, он хочет, чтобы вы взяли на себя и соответствующую часть расходов по содержанию персонала и больных Фани слушала, пораженная.

– Где же ваши личные соображения? – спросила она резко.

– О!.. Где!.. – Отец Эредиа нахмурился еще сильней, но голос его был по-прежнему холоден и сух. – Вы будете рисковать жизнью, понесете расходы и ничего не получите взамен! Ничего!.. – повторил он с сочувственной иронией.

У Фани горько скривился рот.

– Тогда почему вы настаиваете на моем отъезде? – проговорила она быстро. – Почему действуете против интересов ордена?

– Я вам сказал, что отец Сандовал не знает, зачем вы здесь, а я знаю… Я думал о вашем самолюбии.

Действительно ли он щадил ее самолюбие, действительно ли он настолько ее уважал!.. Но тогда почему он поспешил написать Сандовалу? Неужели тот настолько поглупел, что не вспомнил, кто такая Фани, и не догадался, зачем она приехала в Пенья-Ронду? Что-то глубоко кольнуло ее гордость. В первый раз она ясно поняла, что святое Христово воинство, Сандовал, Эредиа способны лицемерить и обманывать. Но если Эредиа обманывает, он делает это ради ордена. Орден, орден превыше всего!..

– Я принимаю ваши условия, – сказала Фани.

– Мир вашей душе, миссис Хорн, – изрек иезуит.

Мир!.. Могла ли пребывать в мире больная, обреченная душа? Эта кроха, эта жалкая милость, которую Фани купила у ордена ценой такого унижения, с еще большей силой привязала ее к Эредиа! Теперь она имела возможность видеть его каждый день. Теперь она ходила за ним по пятам, следила за его движениями, впивала каждое его слово, каждый взгляд, каждый жест… Утром первая ее мысль была о нем, вечером она засыпала, перебирая в памяти все мелкие происшествия дня, которые могли укрепить его доверие к ней, а может, и вызвать восхищение ею. Вряд ли Фани когда-нибудь предполагала, что она может быть такой молчаливой, такой сдержанной, такой скромной и работящей в то время, как в душе ее кипит страсть, поднимаясь все выше, как поднимается вода, чтобы внезапно прорвать плотину.

Отношения между Эредиа и Мюрье быстро наладились, хотя Мюрье не мог до конца освободиться от недоброю чувства к монаху. В новые палатки поступило о десяток больных, и Мюрье согласился лечить их по методу Эредиа. Кроме того, после долгих просьб Фани Мюрье, хотя и о большой неохотой, стал помогать иезуиту в его массовых экспериментах с новой вакциной.

– Эксперименты с этой вакциной – настоящее преступление, – ругался он. – Прививки вызывают у больных высокую температуру и сердечную слабость… Мы просто-напросто превращаем больных в носителей вируса!

– Рано предсказывать, – говорила Фани философски. – Надо подождать проверки по законам вариационной статистики.

– Чепуха!.. После этой проверки Эредиа следовало бы предать публичной казни.

– Но меня восхищает его вера в успех!

– В том-то и беда, что он опирается только на свою веру! Смешно смотреть, с каким усердием он сначала лечит больных, а потом их же отпевает. Впрочем, для него душа бессмертна!

– А может, это на самом деле так?

– Не знаю!.. Спроси Оливареса!

Действительно, отец Оливарес усердно занялся духовным перевоспитанием Фани. Почти каждую неделю он дарил ей по книге и развивал перед ней свои блестящие мысли о догматике святого Фомы Аквинского. К несчастью, Фани была основательно испорчена материалистическими идеями, отрицающими бессмертие души. Самое большее, что она была склонна допускать, – существование божественного начала в природе. Мюрье же не хотел слышать даже о нем. Все споры происходили после ужина, при лунном свете, когда Фани приказывала Робинзону поставить походные стульчики перед ее палаткой и приглашала отцов на рюмку ликера. Эти споры бывали занятными, потому что Мюрье венчал их парадоксальными выводами, а отцу Оливаресу не всегда удавалось дать им свое толкование.

– Продолжим, отец!.. – обратился Мюрье однажды к профессору схоластики. – Имеются ли на самом деле теологические доказательства существования бога?

– Разумеется, сеньор!.. Вы знаете биологию лучше меня. Гармония в природе – самое убедительное доказательство существования бога. Разве вы не замечаете в каждом цветке, в каждом насекомом, в каждой живой твари стремления к цели, к всеобщей гармонии, которая есть не что иное, как необъятная мысль бога, сотворившего мир?

– Так. А в сыпном тифе что вы видите?

Оливарес улыбнулся. Когда естественники начинают возражать, они всегда избирают этот путь. Такое возражение нельзя назвать абсурдным, но оно из тех, которые нетрудно опровергнуть. А опровергнуть его было как долгом, так и развлечением для Оливареса. Но вряд ли кто-нибудь подозревал, что за этим долгом и за этим развлечением кроется его собственное неверие в существование бога.

– Я вижу страдание, сеньор, – сказал иезуит.

– Значит, у страдания есть цель?

– Безусловно.

– Что это за цель?

– Искупление!.. Каждая перенесенная вами боль приближает вас к нравственному совершенству.

– Тогда зачем бог, вместо того чтобы создать людей хорошими, сделал их дурными и исправляет их наказанием?

О, и на это схоластика могла дать ответ!.. Отец Оливарес готов был повести своих слушателей по лабиринту христианской метафизики, но тут же спохватился, что это их утомит.

– А вы как думаете, миссис Хорн? – внезапно спросил Эредиа.

– Я думаю, что это так и есть, – сказала Фани тихо. – Я думаю, что идея искупления – достаточное оправдание христианства.

Она не была уверена в том, что говорила, но соглашаться с Эредиа, выполнять с абсурдной точностью любую работу, какую он ей поручал, заслужить его молчаливый и благодарный взгляд было для нее наивысшей радостью. Мысль, что он видит и знает, зачем она это делает, ее опьяняла. Она испытывала какое-то болезненное наслаждение, подвергая свою жизнь опасности у него на глазах. Она приходила работать в самую опасную палатку, где две старые монахини-кармелитки переодевали больных. Эредиа несколько раз запрещал ей работать там.

– Разве я не говорил вам, чтобы вы сюда не заходили? – вскипел он однажды.

– Не все ли равно, кто здесь работает?

– Не все равно! – крикнул он, и глаза его метнули искры.

– Это называется монашеская кротость! – сказала она весело.

– Это мой приказ! – крикнул он еще яростней.

Властный и грубый, он проводил ее взглядом до выхода из палатки.

На следующий день было воскресенье. Эредиа распределял часы дежурства так, чтобы светский персонал больницы был свободен в часы литургии. Фани привыкла ходить в деревенскую церковь на эти воскресные литургии, которые иногда отправлял сам Эредиа. Она пошла туда и в это утро, потому что с вечера узнала от Доминго, что будет служить монах. Серые гранитные стоны, полумрак, скорбные звуки органа, монотонное бормотание на латинском языке, из которой она могла разобрать только «Pater Noster» и «Dominus»,[44]44
  «Отче наш» и «Господи» (лат.).


[Закрыть]настроили ее на мистический лад. Но потом, когда монах повернулся к богомольцам, размахивая кадилом, и она увидела его, прекрасного и недоступного, в ней опять вспыхнуло пламя любви, неукротимая и сладостная жажда обладать им. Она воспользовалась паузой в службе и пробралась в ряд коленопреклоненных женщин, закутанных в черные вуали. Они следили за движениями иезуита с таким же вожделением, может быть, бессознательно желали его плотски так же, как и Фани, но их грешный порыв растворялся в религиозном экстазе. Когда литургия кончилась, все стали подходить целовать ему руку. Фани никогда не делала этого, но сейчас ей вдруг захотелось коснуться губами его руки. Она была последней. Быстро наклонилась, целомудренно, как любая из них, по в последний момент его рука вдруг окаменела и легонько оттолкнула ее. Фани подняла голову и посмотрела на него с укором. Она увидела только черные глаза, которые мрачно ее пронизывали.

Случаи в палатке, где принимали вшивых больных, и в церкви скоро забылись. Отец Эредиа и Фани вернулись к обычной форме ежедневного общения – коротким деловым разговорам. Во время этих разговоров были мгновенья, которых Фани ждала страстно, и это были те мгновенья, когда взгляды их встречались. Какая странная смесь удивления и бездушной холодности появлялась в его глазах, когда он видел, что все его распоряжения Фани выполняет с точностью автомата, что она с полной самоотрешенностью проводит бессонные ночные часы в лаборатории и в палатках больных! Но сознавал ли он тогда, что это усердие Фани и самоотверженность, с которой она постоянно подвергалась опасности заразиться, вызваны не христианским смирением и не любовью к ближнему? Осуждал ли он ее или оправдывал? И с какой радостью, опьянявшей сильнее всех наслаждений, испытанных ею до сих пор, Фани замечала, как разгорается в его душе внутренняя борьба!.. Но признаки этой борьбы и колебаний были у него, увы, так редки! Они тотчас подавлялись железной волей этого человека, безумием его фанатизма, который овладевал им с еще большей силой.

Однажды в воскресенье – в тот день был какой-то католический праздник и по распоряжению Эредиа монахи ушли в городок, чтобы принять участие в религиозной процессии, – Фани уселась с книгой за своей палаткой. Солнце клонилось к западу. Верещали кузнечики, в деревне колокол опять звонил по покойнику, а над унылой бурой степью, то глинистой, то песчаной, усеянной колючками и кактусами, висело неизменное бездонно-синее небо. Она читала «Подражания Христу» – испанское издание, подарок Оливареса – и размышляла грустно и благожелательно о величавой простоте этой книги. Забывшись над книгой, она вдруг заметила Эредиа. Он шел к ее палатке, медленно, погруженный в раздумье. Против своего обыкновения, на этот раз он шел один. Фани быстро вскочила и нырнула в палатку, чтобы сбросить пеньюар и надеть дурацкое черное платье, в котором она всегда появлялась перед ним. Когда она вышла, монах был уже в лагере и разговаривал с Робинзоном. Завидев ее, он вежливо поздоровался, сняв свою черную войлочную шляпу с широкими полями, в то время как другая его рука сжимала неизменный молитвенник. Фани пригласила его в палатку. Она подумала, что монах откажется войти без Оливареса и Мюрье, но, к ее удивлению, он принял приглашение. Ей показалось, что он осунулся и чем-то озабочен.

– Могу я попросить у вас сигарету? – спросил он непринужденно, положив молитвенник и устало вытирая пот со лба громадным грубым платком, который он достал из кармана рясы.