Текст книги "1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций"

Изучение политических партий начала века в целом может восприниматься в рамках получивших в последнее время широкое хождение разнообразных теорий элит. В самом деле, каких бы партий мы ни касались, будь то рабочих, буржуазных, крестьянских, национальных или других, во всех ядро составляла интеллигенция. Тем самым многопартийность – это своеобразный ответ элиты на процессы модернизации, а также на раскол в своей среде.

Как шли процессы приспособления к условиям гражданского общества социальных низов? Работ, посвящённых этому аспекту, существенно меньше. Хотя в целом, применительно к крестьянству, можно говорить, что адаптация давалась ему нелегко. Наряду с духовным освобождением модернизация несла крестьянству разрушение основ его жизненного уклада. Прежде всего, речь здесь идёт о патриархальных представлениях и коллективистских ценностях русского крестьянства.

Можно предположить, что похожим образом обстояло дело и у рабочего класса. Впрочем, городская урбанистическая среда была более доступна новшествам. Но она же была более беззащитна перед пагубными сторонами радикальной ломки национальных устоев. Не в этом ли одна из причин криминализации российского общества рубежа веков?[28]28
  См.: Зориков П. В. Криминогенная обстановка как результат и фактор социальной мобильности в России в начале XX в. // Революция и человек. Быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997. С. 5–11.


[Закрыть] Сюда же можно отнести и вообще рост девиантного поведения в России. В частности, при изучении сексуальных аномалий авторы сходятся во мнении, что такое поведение могло быть следствием нереализованных естественных социальных возможностей молодёжи[29]29
  См. об этом: Булдаков В. П. Революция и человек (методологические заметки) // Крайности истории и крайности историков. М., 1997. С. 28.


[Закрыть].

Что касается более широких проблем рабочего класса в этот период, то среди по-настоящему новаторских работ здесь следует назвать монографию Т. В. Бойко. Посвящена она как раз проблеме адаптации рабочих к гражданскому обществу посредством приобщения к современной культуре. Интерес представляет также источниковая база работы. Она написана на материалах буржуазной и монархической печати тех лет[30]30
  По проблематике печати на рубеже веков выходили в последние годы и специальные исследования, напр.: Алафаев А. А. Русский либерализм на рубеже 70–80-х гг. XIX в.: Из истории журнала «Вестник Европы». М., 1991; Общественно-политическая проблематика периодической печати России (XIX–XX вв.): сборник статей. М., 1989; Курукин И. В., Мохначёв М. П. Проблемы истории России в консервативной публицистике второй половины XIX – начала XX в. (журнал «Русский вестник», 1856–1906). М., 1990; Махонина С. Я. Русская дореволюционная печать (1905–1914). М., 1991; Волкова Т. И. Общественно-политическая жизнь России на рубеже XIX–XX столетий: (На материалах периодической печати): тексты лекций по спецкурсу. Ярославль, 1991; и др.


[Закрыть]. Это позволяет посмотреть на рабочий класс глазами так называемого «общественного мнения» тех лет. И этой авторской находки нельзя не оценить. Благодаря такому подходу, как в зеркале, видна физиономия самой интеллигенции. Узкая, крайне претенциозная среда, с пренебрежением относящаяся к народным устоям. Культура народа воспринимается ею как примитив. Развиваются лишь те её элементы, что могут быть вписаны в открытое общество. А сама просветительская деятельность «образованных сословий» подчас чем-то сродни устройству в Северной Америке резерваций и этнографических музеев для индейцев. Словом, монография Бойко может дать пищу для очень далеко идущих размышлений. В целом с исследовательницей можно согласиться в том, что печать сыграла и положительную роль, которая выразилась в том, что в отсутствие других форм выражения общественного мнения она была чуть ли не единственной трибуной, полем для диалога и противостояния самых разнообразных сил по самым разнообразным вопросам. Только вот что понимать под «общественным мнением» применительно к рубежу веков? Позицию образованных классов? Что-то другое, более широкое? Единого мнения пока нет…[31]31
  Бойко Т. В. Рабочие России и культура. Полемика на страницах консервативной и либеральной периодики начала XX века. М., 1997. С. 7. См. также по другим аспектам вопроса: Рабочие и средства массовой информации на рубеже веков: Печать и рабочее движение в Центральном промышленном районе в период империализма: сборник научных трудов. Ярославль, 1988; Полозов А. В. Рабочий вопрос на страницах либеральной газет газеты «Северный край» // Буржуазия и Рабочие России во второй половине XIX – начале XX века: материалы конференции. Иваново, 8–10 июня 1993 г. Иваново, 1994; а также сборник публицистики тех лет: Возвращённая публицистика. Кн. 1. 1900–1917. М., 1991; и др.


[Закрыть]

В будущем заслуживает внимания сам феномен приобщения масс к рационалистической культуре. По своей природе эта культура распадается на составляющие её элементы. В то же время традиционное мышление цельно, органично. Переход от одного типа восприятия к другому ещё должным образом не описан даже психологией, не то что историей. И в то же время, применительно к русским рабочим, историки располагают некоторым материалом для анализа. Эти материалы дают возможность утверждать, что в культурно-просветительских обществах, возникших после 1905–1907 гг. сосредотачивались наиболее радикальные элементы. Они решительно отвергали либеральное просветительство филантропствующей интеллигенции. Но почему?

Этот феномен разобран в одной из работ А. С. Балакирева. Он, в частности, обратил внимание, что именно в этих кружках зародилась пролетарская поэзия с её космизмом и библейско-апокалиптической лексикой. Руководители подобных кружков из социалистов единодушно отмечали жгучий интерес их участников к глобальным проблемам – происхождению мира, жизни, человека, бессмертию души. Этот интерес существенно превышал, казалось бы, естественную склонность аудитории к социально-экономическим проблемам. И для того чтобы найти контакт с аудиторией, пропагандист, вопреки своим первоначальным планам, вынужден был этот интерес удовлетворять. Очевидно и космизм рабочей поэзии, и интерес рабочих активистов к мировоззренческим вопросам были преломлением цельной народной культуры. Тем самым тяга рабочих к рационалистическим установкам шла через совсем иной смысловой ряд, чем тот, что навязывался им элитой. Культурная работа верхов, тем самым, могла вести к отупению масс, покорной их части, либо к ещё большему радикализму активного элемента. Сам же радикализм происходил из того, что условия нового времени разрушили прежнюю интегральную картину мира, и требовалось создать новую модель, восстанавливающую утерянное единство, но уже на новом уровне. По сути, у Балакирева речь идёт о конфликте двух типов социальных утопий, направленных в будущее. Одной придерживалась интеллигенция, совсем другой – рабочий класс[32]32
  См.: Балакирев А. С. Русские коммунистические утопии и учение Н. Ф. Фёдорова // Россия. XXI. 1996. № 1–2. С. 121–123. Поскольку в наше время эта проблематика может получить долгожданное развитие, укажем хотя бы самую необходимую её библиографию: Персиц М. М. Атеизм русского рабочего. 1870–1905. М., 1964; Розенталь И. С. Культурно-просветительные организации и углубление классового самосознания российского пролетариата в период 1905–1914 гг. // Рабочий класс и рабочие России в период империализма: сборник трудов / МГЗПИ. М., 1978. Вып. 55; Садофьев И. Что такое Пролеткульт // Мири человек. 1919. № 1; Кленборт В. М. Русский читатель-рабочий. Л., 1924; Кленборт В. М. Рабочий класс и культура. Т. 1–2. М., 1925; Левин И. Д. Рабочие клубы в Дореволюционном Петербурге. М., 1926; Лядов М. Н. Как зарождалась московская рабочая организация // На заре рабочего движения в Москве. М., 1932; Шестаков П. М. Рабочие на мануфактуре Т-ва «Эмиль Циндель» в Москве: статистическое исследование. М., 1900; и др.


[Закрыть].

Близко к этой стоит и ещё одна проблема. Речь идёт о работе на рубеже веков части видных юристов правоведов над реформой трудового законодательства. Здесь перед нами опять образчик отношения интеллигенции, причём её передовой части, к народным устоям. Среди деятелей той эпохи, много сделавшим для облегчения положения рабочих, можно назвать И. X. Озерова, Л. С. Таля, И. С. Войтинского[33]33
  См.: Войтинский И. С. Стачка и рабочий договор по русскому праву. СПб., 1911; Озеров И. X. Борьба общества и законодательства с дурными условиями труда. СПб., 1901; Озеров И. X. Фабричные комитеты и коллективный договор. М., 1902; Таль Л. С. Тарифный (коллективный) договор как институт гражданского права. СПб., 1909; Таль Л. С. Трудовой договор. Цивилистическое исследование. Ярославль, 1917.


[Закрыть] и других. Признавая их заслуги, нельзя не отметить, что образцом для написания своих работ они брали не народные институты демократии, а аналогичные учреждения запада. Когда возникла потребность поднять проблемы рабочего законодательства в печати, то В. П. Литвинов-Фалинский, видный государственный деятель, в прошлом преподаватель и фабричный инспектор также избрал опыт Германии[34]34
  См. об этом: Лушникова М. В. Вклад российской интеллигенции в разработку трудового законодательства в конце XIX – начале XX веков // Интеллигенция в России: традиции и новации. Иваново, 1997.


[Закрыть]. Вместе с тем в России были свои формы труда и отношения к нему[35]35
  Платонов О. А. Русский труд. М., 1991.


[Закрыть]. Можно ли было их игнорировать при выработке отечественной концепции трудового права?

Среди институционных изменений в центре внимания оказываются те из них, которые также связаны с ростом в стране элементов гражданского общества. Словом, история собственно органов власти рассматривается под углом зрения рождения в России парламентаризма и становлением представительных органов. Здесь заслуживает внимание и монография В. А. Дёмина. В ней все процессы трансформации власти после революции 1905–1907 гг. рассмотрены в контексте развития русского парламентаризма. В монографии отстаивается важный вывод о том, что результатом подвижек в системе органов управления стал переход России к форме правления, которую с большим основанием можно назвать конституционной[36]36
  Дёмин В. А. Государственная Дума России (1906–1917): механизм функционирования. М., 1996.


[Закрыть]. На других позициях стоит О. И. Чистяков. Его взгляды можно назвать традиционными. Он согласен с теми историками, которые считают, что конституционный строй был декларирован, но его реального существования гарантировано не было[37]37
  Российское законодательство X–XX веков. Т. 9. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций / под ред. О. И. Чистякова. М., 1994. С. 14.


[Закрыть]. Созвучно этому и мнение Г. А.Герасименко. Он, в частности, полагает, что в целом система управления сохранялась в неизменном виде десятилетиями. К началу XX века она закостенела так, что реформированию практически не поддавалась. Её можно было смести только революционным путём[38]38
  Герасименко Г. Народ и власть (1917). М., 1995. С. 29.


[Закрыть].

После публичных выступлений А. И. Солженицына[39]39
  См.: Солженицын А. И. Как нам обустроить Россию? М., 1991.


[Закрыть] резко обостряется интерес к земской тематике. Наиболее серьёзная разработка её содержится в ряде работ Г. А. Герасименко. В них автор приходит к нескольким важным выводам. Прежде всего, земство он воспринимает как специфически российскую форму самоуправления. Тем не менее земства не смогли в должной мере ответить требованиям эпохи. В конечном счете, это и стало причиной их кризиса[40]40
  См.: Герасименко Г. А. Земское самоуправление в России. М., 1990.


[Закрыть]. Очевидно, близкие выводы можно сделать и применительно к городскому самоуправлению. Речь о нём идёт ряде работ Н. А. Емельянова. Особый интерес из них имеет монография, в которой автор с позиций локальной истории даёт обзор самоуправления на примере Тульской губернии. Взгляд на самоуправление не из Петрограда, а из губернского центра позволил не только оживить исследование, но и увидеть многое из того, что прежде домысливалось чисто теоретически. Прежде всего, это касается технологий принятия решений на местах. В реальности он несколько отличался от норм, прописанных в законах. Всё это и привносило ту пестроту, которую в прошлом отмечали историки применительно к обустройству местной власти в России[41]41
  Емельянов Н. А. Местное самоуправление в дореволюционной России. Тула, 1997.


[Закрыть].

В целом можно говорить, что процесс модернизации влиял на российское государство двояко. С одной стороны, оно уступало нажиму, идущему со стороны растущих элементов гражданского общества. Но в целом реакция на нововведения правящих кругов была отрицательной. Вывод этот не нов. Однако в новейшей историографии он был подтверждён даже на таком материале, который, казалось бы, не даёт ни малейшей пищи для подобного рода обобщений. В этом ключе интересно упомянуть монографию И. Можейко и Г. Мельника. В качестве предмета исследования они берут должностные знаки, существовавшие в царской России. Оценки их, в общем-то, традиционны, но тем не менее звучат несколько неожиданно.

Авторы, в частности, пишут о том, что должностные знаки в России возникали не по мере появления тех или иных должностей. Они – символы бюрократического государства и знаменуют собой определенный этап имперской эволюции. Потому не следует смешивать факт существования тех или иных дельных должностных знаков в России в прошлом с возникновением к концу XIX века всеобъемлющей системы знаков. Она является признаком достижения Россией пика эволюции как бюрократической империи. По мнению авторов, целью реформ 60–80-х гг. прошлого века, как и «всех российских перестроек», была надежда догнать европейский мир, но «своим путем». То есть созданием идеального бюрократического государства, в котором реформы – крестьянская, судебная и городская – должны не столько открыть дорогу к промышленному развитию, сколько создать стройную пирамиду власти.

Результат не замедлил сказаться. До реформы знаки принадлежности к системе власти положены были, как правило, лишь чиновникам и офицерам. Теперь же ими должны были быть охвачены практически все граждане империи, привлеченные для участия в ее функционировании, т. е. любой служивый отныне должен был выступать «при знаке». И главное – отныне знаками оказались облагодетельствованы миллионы крестьян – вся верхушка деревни, от волостного старосты или сторожа. Город, быстро становящийся решающим фактором в пока еще крестьянской стране, также обзавелся сотнями тысяч «знаковладельцев». Все получающие жалованье от города или государства были обязаны исправлять должность при знаке. Ни одна страна мира такого не знала[42]42
  Мельник Г., Можейко И. Должностные знаки Российской Империи. М., 1993.


[Закрыть].

В заключение обратим внимание ещё на одно оригинальное исследование. В нём речь идёт о психосоциальном портере сословий императорской России. В то же время работа написана на стыке культурологии и цивилизационного подхода. Имеются в ней главы и о служилых сословиях. Хотя хронологические книги обозначены широко, речь в основном идёт о XIX веке. Затрагивается и начало модернизации. Психологический подход позволяет найти ещё один аспект в доказательство самобытности России. Быт и нравы русских сословий позволяют говорить о русской цивилизации как не тождественной ни Западу, ни Востоку[43]43
  Поликарпов В. С. История нравов России от Алексея Тишайшего до Николая Второго. Восток или запад. М., 1995.


[Закрыть].

Очерк 2. Революция 1917 г. и русская государственность

Человеческое измерение революции

Похоже, в истории российской государственности именно период революции 1917 года привлекает наиболее пристальное внимание современных историков. Именно 1917 году посвящено большинство работ последних лет. Есть уже и обобщающие труды. Правда, в основном они охватывают эволюцию Советского режима[44]44
  Часть этих работ стало как бы завершающим словом прежней историографии. См., напр.: Городецкий Е. Н. Рождение советского государства. 1917–1918. М., 1987. Другие же, наоборот, явились «плодом прозрения» части «старых мастеров жанра». См.: Трукан Г. А. Путь к тоталитаризму. 1917–1929. М., 1994; Гимпельсон Е. Г. Формирование советского государства. 1917–1923 гг. М., 1995. Выходят также книги молодых продолжателей «тоталитаристской школы». Однако общие сдвиги в исторической науке в сторону объективного и строго научного подхода к прошлому в рамках методологии историзма заставляют и их существенно корректировать свои позиции в сторону усиления в них исторических изысканий в противовес голословному идеологизированию. Представляется, что в рамках этого течения заслуживает рассмотрения монография С. В. Леонова, ставшая плодом его многолетних изысканий в области истории Советского государства. Несмотря на ряд пассажей о «тоталитаризме» большевистского государства и т. п., в ней содержится ряд важных выводов. Главное же, автору удалось широко и чётко сформулировать ряд вопросов, хаотически возникавших в дискуссиях последних лет. Он, в частности, совершенно верно пишет о том, что историки до сих пор не могут чётко ответить, было ли советское государство действительно качественно новым или оно стало продуктом некой эволюции прежней государственности? В чём новизна и преемственность, если они есть? Играла ли какую ту роль в формировании режима идеология? Как и почему эволюционизировало, прежде всего в сторону ужесточения, само большевистское государство? И действительно, работа Леонова в чём-то помогает приблизиться к ответам на эти вопросы, хотя и порождает немалое количество не менее острых новых вопросов. См.: Леонов С. В. Рождение Советской империи: государство и идеология 1917–1922 гг. М., 1997. С. 6–7. Наконец, вышли и работы, которые напрямую ставят вопрос соотношения новых государственных механизмов с обществом, конкретными людьми с их политическими, ценностными или даже чисто бытовыми интересами. См.: Павлюченков С. А. Военный коммунизм в России. Власть и массы. М., 1997; и др.


[Закрыть], но есть среди них и рассказывающие о развитии государства и политической системы от февраля к октябрю[45]45
  См.: Герасименко Г. Народ и власть (1917). М., 1995; Иоффе Г. 3. Семнадцатый год: Ленин, Керенский, Корнилов. М., 1995; и др.


[Закрыть]. События Русской революции освещаются и в большинстве публикуемых ныне источников[46]46
  Среди фундаментальных изданий здесь следует прежде всего назвать: Архив Русской революции. Т. 1–22. М., 1991–1993; Меньшевики в 1917 г. Т. 1–3. М., 1994–1997; Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году: документы и материалы. Л., 1991. Сюда же относится большое количество мемуаров и прочих работ, принадлежащих деятелям той эпохи, в том числе видным государственным и военным деятелям, в которых с разных позиций рассматривается процесс эволюции русского государства и общества в период революции и послереволюционного умиротворения. К наиболее важным среди них следует отнести: Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте: мемуары. М., 1993; Деникин А. И. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии. Февраль – сентябрь 1917 г. М., 1991; Деникин А. И. Очерки русской смуты. Борьба генерала Корнилова. Август 1917 г. – апрель 1918 г. М., 1991; Берберова Н. Люди и ложи. Русские массоны XX столетия. Харьков, 1997; Суханов H. Н. Записки о революции. Т. 1–3. М., 1991–1992; Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1919. Ломоносов Ю. В. Воспоминания о мартовской революции 1917 года. М., 1994; Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года. Семнадцатый год: в 3 т. М., 1992–1994; Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. М., 1990; Михайловский Г. Н. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914–1922 гг.: в 2 кн. Кн. 1. М., 1993; Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991; Чернов В. М. Перед бурей. М., 1993; Церетели И. Г. Кризис власти. М., 1992. Здесь же следует указать такие документальные издания, как: Отречение Николая II: Воспоминания очевидцев. М., 1990; Протоколы Президиума Высшего Совета Народного Хозяйства. Декабрь 1917 г. – 1918 г. М., 1991; Февральская революция 1917 года: сборник документов и материалов. М., 1996; Учредительное собрание. Россия, 1918. М., 1991; Белый Север. Выл. 1–2. Архангельск, 1993; Красная книга ВЧК: в 2 т. М., 1989; ВЧК – ГПУ: документы и материалы. М., 1995; и др.


[Закрыть]. И всё же вопросов по этому периоду истории российского государства всё ещё существенно больше, чем ответов.

В первую очередь потребуется разобраться в очень широкой и многофакторной проблеме восприятия революционного государства массами. Намётки её решения можно найти даже в историографии прежних лет. Наиболее известный пример – отношение к династии. Раньше о нём говорилось в отрицательном ключе через призму влияния на образ монархии поразившей её распутинщины. Теперь к этому добавился болезненно преувеличенный интерес к расстрелу Романовых и восприятию этого акта народом. Ограниченность существующих к этой проблематике подходов очевидна. По сути, распутинщина и расстрел венценосного семейства подаётся глазами верхних слоёв общества[47]47
  См.: Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М., 1989; Иоффе Г. 3. Революция и судьба Романовых. М., 1992. Надо добавить, что судьба Романовых в последние годы вообще активно поднимается и в научных работах, и в общественном сознании. Анализ этого феномена современного исторического мышления см.: Полунов А. Ю. Романовы: между историей и идеологией // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет / под ред. Г. А. Бордюгова М., 1996.


[Закрыть]. Да, именно они заявляли о своей позиции наиболее громогласно. Но как относились к самодержавию в последние годы его существования социальные низы? Этот вопрос никогда серьёзно не анализировался. К примеру, знали ли хотя бы о самом существовании Распутина крестьяне какой-нибудь деревушки вблизи Тулы, Полтавы или Ижевска? А слышали ли потом о казни бывшего самодержца? Никто не решится дать однозначный ответ на этот вопрос.

Да и можно ли вообще отождествлять позицию интеллигенции с позицией народа? Это также требует своего анализа. Здесь уместно сослаться на мнение видного представителя московской исторической школы и общественного деятеля рубежа веков П. Г. Виноградова. По его словам, народ и небольшая кучка его образованных лидеров «противопоставлены друг другу как две враждующие армии». Историк придавал этому чёткое социокультурное значение. «Они говорят на одном и том же языке, но придают различный смысл словам, – подчёркивал Виноградов, – и потому лишены средств общения»[48]48
  См. об этом: Антощенко А. В. П. Г. Виноградов о взаимоотношениях бюрократии, интеллигенции и народа в России второй половины XIX – начала XX вв. // Интеллигенция, провинция, отечество: проблемы истории, культуры, политики. Иваново, 1996.


[Закрыть]. Впрочем, тот же подход виден и в замечании Ленина о существовании «двух культур» – термин почти по Виноградову! Однако эти важные выводы были больше плодом интуиции и не опирались на серьёзные статистические и социологические выкладки.

Ещё более запущенной ситуация выглядит применительно к психосоциальному портрету Февраля и Октября. Первые работы по этим сюжетам только лишь появились[49]49
  См., напр.: Канищев В. В., Мещеряков Ю. В. Анатомия одного мятежа. Тамбовское восстание 17–19 июня 1918 г. Тамбов, 1995; Колоницкий Б. И. Демократия как идентификация: К изучению политического сознания Февральской революции // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997; Миллер В. И. Массовое сознание революционной эпохи и психология гражданской войны // Осторожно: история! М., 1997; и др.


[Закрыть]. Хотя в них содержится немало нового, закрыть возникшую на этом направлении в историческом знании брешь они пока не смогли. Во-первых, с чего начинать анализ? К примеру, В. П. Булдаков полагает, что, прежде всего, в этой связи возникает вопрос: действовали ли в год революции универсальные законы массовой психологии или преобладала российская специфика?[50]50
  Булдаков В. П. Революция и человек (методологические заметки) // Крайности истории и крайности историков. М., 1997.


[Закрыть]

Но можно ли одно противопоставлять другому? Не вернее ли допустить, что речь идёт о разных уровнях одного и того же феномена? Во всяком случае, не наполнив так называемый «универсальный» механизм поведения «человека толпы» конкретно-историческим содержанием, мы получим новую абстракцию. И она грозит стать ещё опасней всех прежних. Представляется, что прежде чем решать, национальной ли спецификой или чем-то ещё определялась социальная психология того времени, нужно ответить на три фундаментальных вопроса. Во-первых, что означало для русского человека крушение такой привычной для него формы власти, как монархия? Во-вторых, почему столь большие массы пошли за социалистическим идеалом, с которым они прежде даже не были знакомы? И, наконец, почему те же массы, что на протяжении месяцев крушили и упраздняли всяческие элементы подчинения, так легко приняли новую диктатуру?

Вопросы эти ещё ждут ответа. Но если он так и не будет найден, удивляться не стоит. Российское общество было слишком неоднородным, чтобы реакция на столь глобальные катаклизмы, каковым была революция 1917 года, у всех была совершенно однообразной. Уже имеющиеся на этот счёт исследования показали, например, что свержение монархии отнюдь не было таким праздником для всех, как это принято было считать раньше. Да, Великие князья и бывшие полицейские нацепляли на себя красные банты. Но это была их попытка мимикрировать под толпу. Но высшие слои вновь «не так» поняли свой народ. И красный бант на груди Великих князей стал символом предательства, а не революционного очищения.

Не случайно многие письма, приходившие в Петроградский Совет, были проникнуты стихийным монархизмом. Причём монархизм этот был в письмах лишь тоской по прежней законности и порядку. Но на этом основании нет смысла делать далеко идущие реставраторские выводы. Вероятно, против монархии было большинство народа. Почему именно так? И все же, каковы пропорции в соотношении тех, кто был за и против? Убедительных исследований по этим вопросам всё ещё нет. В этом смысле следует согласиться с методологически важным мнением безымянного автора одного из писем 1917 года. Он предупреждал вождей революции, что прежняя власть держалась не только на штыках, она поддерживалась вековыми традициями всей русской истории, у революционного государства такого запаса прочности не было[51]51
  Соболев Г. Письма из 1917 года // Октябрь 1917: величайшее событие века или социальная катастрофа. М., 1991. С. 227; Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры Российской революции 1917 года. СПб., 2001.


[Закрыть].

Однако предварительные выводы о психосоциальном восприятии потрясённым революцией российским обществом государства можно будет лишь после того, как будет накоплен достаточный материал по социальному поведению в год революции разных социальных слоёв и классов. Определённые успехи, правда, уже есть.

Так, вполне естественный интерес для страны, в которой аграрное население преобладало, историки проявили к психосоциальной стороне отношений к революционной власти со стороны крестьян[52]52
  См.: Курёнышев А. А. Крестьянство и его организации в первой трети XX века. М., 2000; Осипова Т. В. Российское крестьянство в революции и гражданской войне. М., 2001.


[Закрыть]. К примеру, широкий спектр связанных с этим сюжетов поднят в коллективной монографии П. С. Кабытова, В. А. Козлова, Б. Г. Литвака[53]53
  См. уже названную выше работу: Кабытов П. С., Козлов В. А., Литвак Б. Г. Русское крестьянство: этапы духовного освобождения. М., 1988.


[Закрыть]. Увы, в новаторской в целом работе есть просто удивительные пассажи. В частности, социалистический идеал крестьянства почему-то рассматривается в связи с отношением мужика к сельскохозяйственным коммунам. Куда интересней беглый взгляд авторов на соотношение социалистического и коммунистического идеалов у первых коммунаров. Но эта перспективная тема лишь обозначена.

Немалый интерес может представлять ещё одна коллективная работа – «Крестьянство России в период трёх революций». Её авторы – В. Г. Тюкавкин и Э. М. Щагин – дают срез судеб крестьянства применительно ко всей эпохи революций с 1905 по 1918. В целом она посвящена более широким вопросам. Но есть в ней наблюдения и психосоциального плана. Так, очень интересен с событийной и методологической точки зрения, предпринятый в ней анализ отношения крестьян к Декрету о земле. Вероятно, здесь понадобятся ещё уточнения, например, статистического плана. Но имеющиеся в настоящее время в распоряжении историков источники позволяют говорить, что крестьяне считали его, чуть ли не «святым декретом»[54]54
  Тюкавкин В. Г., Щагин Э. М. Крестьянство России в период трёх революций. М., 1987. С. 189.


[Закрыть].

Стоит упомянуть работу о крестьянском движении на Тамбовщине. Она очень во многом соответствует канонам локальной истории, о которых речь шла выше. Хотя основные события, исследованные в ней, разворачиваются несколько позже интересующего нас времени, в книге содержится солидная предыстория антоновщины. В исследовании не без успеха делается попытка выявить реакции крестьян на те или иные шаги власти. В частности, как относились крестьяне к армии? Вопрос этот имеет прямой выход на формирование новой советской государственности, поскольку армия – далеко не последний компонент власти. Особенно в России, и особенно в период войны[55]55
  Фатуева Н. В. Противостояние: кризис власти – трагедия народа. Рязань, 1996.


[Закрыть].

Важным вопросам, в том числе влиянию психологии, её протестного потенциала крестьянства на складывание стройной пирамиды Крестьянских Советов рассматривает в своём труде В. М. Лавров. Своим объектом исследования он избрал Всероссийские крестьянские съезды советов, что придаёт ему большое научное значение, поскольку прежде столь глубоких работ по этой проблематике просто не существовало[56]56
  Лавров В. М. «Крестьянский парламент» России (Всероссийские съезды Советов крестьянских депутатов в 1917–1918 годах). М., 1996.


[Закрыть].

Наконец, в достаточно большом количестве появляются работы, поднимающие одну из ключевых проблем аграрной революции, а именно роль в этих событиях общины и общинной психологии[57]57
  См. об этом, а также вообще о современных подходах к проблеме русской общины в условиях коренной ломки патриархальных устоев на рубеже веков, напр.: Кабанов В. В. Крестьянское хозяйство в условиях «военного коммунизма». М., 1988; Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX). М., 1996; Кабытов П. С. Русское крестьянство в начале XX века. Куйбышев, 1990; Зырянов П. Н. Крестьянская община Европейской России. М., 1993; Люкшин Д. И. Культурные традиции крестьянской общины в аграрном движении начала XX века // Духовная культура: идеи, история, реальность. Казань, 1994; Степанова О. В. Место и роль общины в истории крестьянства российского Центрального Черноземья // История Советской России: новые идеи, суждения. Ч. 1. Тюмень, 1993; Лурье С. В. Как погибла русская община // Крестьянство и индустриальная цивилизация. М., 1993; Бухарцев В. М., Люкшин Д. И. Российская смута начала XX в как общинная революция // Историческая наука в изменяющемся мире. Казань, 1994. Выл. 2; Люкшин Д. И. Крестьяне-общинники Казанской губернии и власть накануне гражданской войны // Происхождение и начальный этап гражданской войны. 1918 год. Ч. 1. М., 1994; Люкшин Д. И. Социокультурные сдвиги в среде общинного крестьянства казанской губернии в период Гражданской войны // Гражданская война и культура. М., 1996; и др.


[Закрыть].

Ещё больше, чем для изучения внутреннего мира крестьянства, проделано в том же направлении в отношении образованных слоёв. Вышли работы, охватывающие если не все, то очень многие социальные группы интеллигенции. Здесь можно назвать врачей, технократию, юристов, военную и церковную интеллигенцию; интеллигенцию столичную, провинциальную, национальную – перечень этот можно существенно расширить[58]58
  Из наиболее свежих работ назовём лишь: ТурицинИ. В. Новая элита: к вопросу информационного обеспечения в условиях малой Гражданской войны // Гражданская война и культура. М, 1996; Волков Д. А. Взаимоотношения между большевиками и старой интеллигенцией в годы Гражданской войны в центре и на местах // Там же; Купцова И. В., Бочарова З. С. Дискуссии об интеллигенции (весна 1918) // Там же; Туробов А. В. К вопросу о причинах идейно-политической дифференциации российской военной интеллигенции в годы гражданской войны // Там же; Корников А. А. Интеллигент и революция: Мемуары В. С. Войтинского как исторический источник о российской революции 1917 г. // Интеллигенция, провинция, отечество: проблемы истории, культуры, политики. Иваново. 1996; Ремизова М. Н. О складывании взаимоотношений юристов с властными структурами в 1917 г. // Там же; Ильин Ю. А. Провинциальная интеллигенция и Советская власть (октябрь 1917–1918 г.) (На материалах Европейской России) // Там же; Никитин А. Н. Государственный аппарат Белой России и интеллигенция // Там же; Молчанов Л. А. Информационная система на юге России в годы гражданской войны и интеллигенция (1918–1920) // Там же; Розалина Н. Л., Телицин В. Л. Заботы и мысли интеллигентной женщины в дни революции («Дневник матери-хозяйки») // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997; Степанов А. И. «Классовый паёк» и социальная мобильность творческой интеллигенции в годы революции и гражданской войны (по материалам личных дневников) // Там же; Михайлов И. В. Быт, нравы и психология белого офицерства: к постановке проблемы // Там же; Москвин В. В. Начало подготовки научно-педагогических кадров на МВЖК (1913–1918 гг.) // Высшее педагогическое образование в России: традиции, проблемы, перспективы. М., 1997. Ч. 1; Ватник H. С. Провинциальная учащаяся молодёжь в 1917 г. // Российская провинция и её роль в истории государства, общества и развитии культуры народа. Ч. 2. Социально-экономическая и общественно-политическая жизнь российской провинции. Кострома, 1994; и др.


[Закрыть]. Появились уже и обобщающие труды[59]59
  См.: Знаменский О. Н. Интеллигенция накануне Великого Октября. М., 1988; Кавтарадзе А. Г. Военные специалисты на службе Республики Советов 1917–1920. М., 1988; Смирнов H. Н. На переломе: российское учительство накануне и в дни революции. СПб., 1994.


[Закрыть]. Это и не удивительно. Интеллигенция оставила после себя множество мемуаров, дневников, писем и прочих источников личного происхождения. Эти источники существенно облегчают работу историка по реконструкции психосоциального компонента истории. Но и увлечение только ими может увести далеко в сторону.

Активно идёт процесс изучения психологии солдатских масс в период революции. Что и говорить, человек с ружьём – это реальный творец власти в эпохи всех смут на Руси[60]60
  См. напр.: Старцев В. Человек с ружьём в Октябре // Октябрь 1917: величайшее событие века или социальная катастрофа. М., 1991; Люкшин Д. И. Солдаты тыловых гарнизонов в 1917 году: от колебаний к бунту (на примере казанского гарнизона) // 1917 год в Исторических судьбах России. Научная конференция «Проблемы Октябрьской революции». Ноябрь 1992 года. М., 1992; Булдаков В. П. От войны к революции: рождение «человека с ружьём» // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., Булдаков В. П. Истоки и последствия солдатского бунта: психология «человека с ружьём» // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997.


[Закрыть].

Существенно хуже исследовано отношение к власти со стороны таких слоёв, как, например, казачество[61]61
  Футорянский Л. И. Воздействие демократических революций на быт и нравы казачества России // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997.


[Закрыть], молодежь[62]62
  См. напр.: Соколов В. И. Молодёжное движение в России накануне и после Октябрьской революции (1917 – начало 1918 г.) // 1917 год в исторических судьбах России. Научная конференция «Проблемы Октябрьской революции». Ноябрь 1992 года. М., 1992.


[Закрыть], женщины[63]63
  См. напр.: Маркова T. Н. 1917 год в жизни женщин России // 1917 год в исторических судьбах России. Научная конференция «Проблемы Октябрьской революции». Ноябрь 1992 года. М., 1992; Добротвор М. Н. Октябрьская революция и равноправие женщин // Октябрь 1917 года: вопросы истории. Н. Новгород, 1993; К слову сказать, и здесь особое внимание уделено женщинам из образованных слоёв, см. напр.: Розалина Н. Л., Телицин В. Л. Заботы и мысли интеллигентной женщины в дни революции («Дневник матери-хозяйки») // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997.


[Закрыть]. На сколько же эти направления могут быть познавательны, можно судить на примере отношения к власти женщин. Женский вопрос проходит через всю революцию, начиная с того, что она стартовала в день международной женской солидарности с бабьих хлебных бунтов, и заканчивая тем, что штаб революции позже располагался в Смольном институте благородных девиц, а Зимний дворец в ночь его штурма, по неумолимой иронии, оборонялся женским батальоном смерти…

Говоря о женском движении, П. В. Булдаков считает его силой конструктивной. Согласно его точке зрения, несмотря на то, что революция началась так, как она началась, в дальнейшем женское движение могло «облагородить» и придать конструктивность социальному протесту масс. Вместе с тем в другом своём материале он приводит суждение, ставящее этот вывод под большое сомнение. Речь идёт о растущей даже в патриархальной деревне женской половой распущенности. Связана она, как можно судить, с широко распространённым отходничеством[64]64
  Булдаков В. П. Революция и человек (методологические заметки) // Крайности истории и крайности историков. М., 1997. С. 28. См. также: Энгел Б. Бабья сторона // Менталитет и аграрное развитие России XIX–XX вв. М., 1996.


[Закрыть]. И действительно, к началу века отходничество становилось всё более существенным фактором и экономики, и государственной политики[65]65
  Скрябин В. И. Отношение властей к артелям сельских отхожих рабочих в начале XX в. (На примере центрально-земледельческого центра) // Власть и общество в России в первой трети XX века. М.,1994. С. 82.


[Закрыть]. О падении патриархальных устоев у женщин в тех районах, где сильно было отходничество, пишет и В. Н. Кулик. По его словам, они давно привыкли считать себя почти полноправными хозяйками[66]66
  Кулик Н. В. Российские женщины в 1917 г. // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997.


[Закрыть]. Но все эти элементы нельзя оценивать лишь как следствие новых веяний, разрушавших патриархальность села. Это было одним из мощнейших орудий разрушения. Разрушения, прежде всего, семьи. Крах патриархальной семьи не мог не вести к безграничному радикализму на селе. То же можно сказать и о женском факторе в городе. Вряд ли поэтому следует удивляться, что защитные механизмы национальной идентичности привели к тому, что женское движение пошло на убыль. Даже в Питере и Москве наметился отход женщин от политики в пользу решения бытовых трудностей[67]67
  См. об этом на примере женщин работниц в кн.: Питерские рабочие и Великий Октябрь. Л., 1987. С. 433–434.


[Закрыть]. Если бы женское движение развивалось, оно скорее бы раскачивало, чем умиротворяло общество.

Довольно неблагоприятная ситуация складывается в изучении психологического восприятия власти рабочим классом. Казалось бы, рабочим принадлежит столь весомая роль в развитии революции и революционной государственности, что проблемы их отношения к происходившим в стране процессам должны были привлечь исследователей в первую очередь. Правда, некоторые подвижки, пока ещё не очень убедительные, обозначились и здесь. В их числе, например, попытка, предпринятая О. А. Соловьёвым, выявить, что определяло ту или иную реакцию на февральский этап революции рабочих. Анализ был проделан на материале «Товарищества ситценабивной мануфактуры Эмиль Циндель в Москве». О. А. Соловьёв предложил выделить три группы факторов с разными векторами направленности, влиявших на рабочих при формировании ими своей позиции относительно Февраля.

Первая группа факторов работала на усиление революционной активности. На первом месте среди них названа агитация со стороны внешних сил. Только на втором месте у Соловьёва идут условия жизни, в которых оказались рабочие. Наконец, на радикализм рабочих, по его мнению, влияли завышенные социальные претензии. Даже в очень богатых странах люди, как правило, недовольны ни своим положением, ни правительством. Словом, весьма спорную мысль он подкрепляет ещё более дискуссионным тезисом.

Не бесспорно выглядят также вторая и третья группы факторов по классификации Соловьёва. Они сформулированы так, что трудно понять разницу между ними. Так, во вторую группу автор включил те факторы, которые нейтрализовали, гасили революционность толпы. Речь в основном идёт об относительно сносном материальном положении рабочих фабрики «Цинделя». К третьей же группу отнесены факторы, «противодействующие революционной активности». Как выясняется дальше, под этим понимаются обстоятельства, «цементирующие спокойствие общества». Здесь в первую голову назван психологический страх перед всевозможными потрясениями. Наряду с ним названы естественный консерватизм и общинный менталитет как минимум 94 % рабочих фабрики – выходцев из деревни. Общинные традиции, по мнению автора, ориентировали решать все конфликты миром[68]68
  Соловьёв О. В. К вопросу о реакции московского пролетариата на февральские события в Москве // 1917 год в исторических судьбах России. Научная конференция «Проблемы истории Февральской революции»: материалы первой сессии. Февраль 1992 года. М., 1992.


[Закрыть].

Позиция О. А. Соловьёва, безусловно, заслуживает внимания. Но не менее верно и то, что она нуждается в серьёзных уточнениях.

Ещё более спорным, хотя таким же интересным, представляется подход В. Е. Кишилова. Он также попытался выделить несколько факторов, но определявших отношение рабочих уже не к февралю, а к правительству большевиков. На первом месте здесь также назван фактор политической пропаганды, хотя и признаётся, что его значение с течением времени менялось. Далее Кишилов как о факторе, формировавшем политическую позицию рабочих, пишет о голоде и терроре. Но справедливо ли объединять два таких разных явления? Тем более что и подпитывались-то они из разных источников. Возникновение голода обусловливалось состоянием дел в экономике, тогда как террор явился следствием десятка разновекторных причин, в том числе психосоциального плана. Далее речь заходит о таком факторе, как страх рабочих перед «белой альтернативой». Кишилов считает, что страх этот был напрасен, – в городах белые вели себя «не хуже» красных. Если так рассуждать, то революция становится вообще психологически непонятной, ведь при царе-то было ещё лучше, чем при белых. Стоило ли его свергать? Но оказывается, что Кишилов на самом деле говорит не о страхе, а о том, что против белых работал укоренившийся в рабочих некий глубокий стереотип неприязни старого мира. И такая постановка вопроса нам представляется куда более плодотворной. В заключение автор пишет о неких особенностях «политического темперамента» русского народа. Под этим понимается некое равнодушие к политике, которое существует, похоже, беспричинно, постоянно и повсеместно. Правда, Кишилов делает важную оговорку, что этот абсентеизм и равнодушие к «властной кутерьме» не следует путать с рабской покорностью, хотя и она, как он считает, тоже имела место[69]69
  Кишилов В. Е. О роли различных факторов в формировании политической позиции российских рабочих в 1917–1921 гг. // Власть и общество в России в первой трети XX века. М., 1994. С. 142–143.


[Закрыть].

Эволюция механизмов общественной регуляции и саморегуляции

Немало нерешённых вопросов всё ещё остаются и на более привычных для исследователей участках работы. Относится это и к изучению собственно государства и государственности революционной поры. Впрочем, многое здесь уже сделано и в плане рассмотрения конкретных явлений, и в плане их теоретического осмысления. Раньше, к примеру, однозначно считалось, что переломным моментом в развитии государства явился Великий Октябрь. Но если проанализировать известные нам факты, дополнив институционный подход доктринальным и психосоциальным, то ситуация окажется сложней.

В своём обзоре новейших веяний в историографии Октября В. П. Булдаков делает на этот счёт интересное обобщение. Он, в частности, не считает, что конец 1917 года в развитии государства стал главным смысловым пунктом эпохи. Применительно к динамике революции первую «критическую точку» Булдаков выделяет применительно к «демократическому» Февралю, а не «большевистскому» Октябрю. Он полагает, что для не изживших патерналистских отношений к верховной власти масс значение имел сам факт её падения. А то, кому достанутся её обломки, отходило уже на задний план. Начат же процесс обвала власти в феврале. Успех Октября, наоборот, означал её собирание. Но этот процесс лишь только был начат, завершение его приходится лишь на период весны – лета следующего года.

С этой трактовкой можно согласиться. Движущим механизмом разрушения государства стал напор со стороны недовольства низов. Лишь к середине 1918 года основные требования масс были худо-бедно удовлетворены. В то же самое время массы вдруг натолкнулись на окрепшую власть, которая принудила (пока неуверенно) платить по счетам. Оба обстоятельства свидетельствовали, что период революционных потрясений центральной власти закончен.

К этому следует добавить и тот факт, что применительно к середине 1918 года можно говорить и об окончательном оформлении новой приемлемой государственнической идеологии – национал-большевизма. К сожалению, этот, третий компонент отмеченной нами эволюции государства в период русской революции, у нас практически не изучен[70]70
  Правда, имеются попытки показать роль идеологии в большевистском государстве. Но полученные в этом направлении выводы не всегда убеждают из-за чрезмерно полемического для академической исторической науки тона некоторых исследований. См.: Леонов С. В. Рождение Советской империи. М., 1997.


[Закрыть].

Ещё меньше изучены её конкретные аспекты, такие как связь национал-большевизма с революционным движением рабочих, крестьян, средних городских слоёв. Не получили анализа даже способствующие появлению этого элемента большевизма настроения среди различных групп интеллигенции.

Зато наметились подходы, научно показывающие процесс затвердения революционной лавы в политике самого революционного режима. Применительно к деревне этот процесс анализируется, например, В. П. Семьяниновым[71]71
  Семьянинов В. П. Советы в деревне в первый год пролетарской диктатуры. Саратов, 1988.


[Закрыть]. Без укрепления здесь городской большевистский режим был бы обречён. В монографии прослеживается превращение сельских Советов в низовые органы нового государства.

Необходимо добавить, что политика огосударствления, как показывают наиболее глубокие исследования последних лет, не стала изобретением большевиков. Такая эволюция большевистского режима проходила в рамках широкого исторического контекста. Так, В. May подошёл к этой проблеме с точки общих тенденций развития государства в начале века. Он показал, что регулирующая роль государства в этот период усилилась во всём мире. Причём этот вывод верен не только к странам, охваченным модернизацией. Аналогично дело обстояло и в развитых демократиях. В России же этот процесс наложился на традиционно сильную роль государства в жизни общества. На основании изложенного В. May приходит к выводу, что жесткая политика лишь продолжила прежнюю линию царского и Временного правительства[72]72
  May В. Реформы и догмы. 1914–1929. М., 1993.


[Закрыть].