Текст книги "Чужие"

Тридцатипятилетний Доминик Корвейсис имел поразительную внешность: ни дать ни взять молодой Энтони Перкинс[21]21
   Энтони Перкинс (1932–1992) – американский актер, известный прежде всего по роли маньяка Нормана Бейтса в фильме Альфреда Хичкока «Психо» и его сиквелах.


[Закрыть]. Его взгляд был настолько притягательным, что вряд ли Джинджер забыла бы его, если бы увидела хоть раз.

Ее спонтанная реакция на фотографию была странной. Другой просто отмахнулся бы от такого дурацкого пустяка, плода умственного переутомления, но Джинджер за последние два месяца научилась внимательно относиться к странностям и искать в них смысл, какими бы бессмысленными они ни казались.

Она разглядывала фотографию Корвейсиса в надежде, что память получит какой-нибудь толчок. Наконец чуть ли не с провидческим ощущением, что «Сумерки в Вавилоне» изменят ее жизнь, она открыла книгу и начала читать.

Чикаго, Иллинойс

Из университетской больницы отец Стефан Вайкезик поехал через весь город в лабораторию научно-исследовательского отдела чикагской полиции. Несмотря на Рождество, муниципальные служащие расчищали завалы – последствия вчерашнего снегопада. Только два человека дежурили в полицейской лаборатории, расположенной в дряхлеющем правительственном здании, старые комнаты заставляли вспомнить о хитроумно устроенной египетской гробнице, укрытой толщей песка. Шаги Вайкезика отдавались гулким эхом между высоким потолком и плиточным полом. Обычно лаборатория не делилась информацией ни с кем, кроме полицейских и судейских. Но половина полицейских в Чикаго были католиками, а это означало, что у отца Вайкезика в полиции имелось немало друзей. Стефан нажал кое на кого, и путь к идентификатору безопасности для него был открыт. Его встретил доктор Мёрфи Эймс – человек с брюшком, абсолютно лысой головой и моржовыми усами. Стефан позвонил ему, прежде чем отправиться в больницу, так что Мёрфи Эймс был готов к встрече с ним. Они сели на два табурета, стоявшие у лабораторного стола. Перед ними было доходившее до самого потолка окно с матовым стеклом, украшенным темными потеками голубиного помета. Эймс выложил на мраморную столешницу папку и несколько других предметов:

– Должен сказать, отец, я бы никогда не сообщил сведений такого рода, если бы существовала хоть какая-то вероятность суда после стрельбы в сэндвич-баре. Но поскольку оба преступника мертвы, я думаю, судить некого.

– Я ценю ваши слова, доктор Эймс. Правда. И благодарен вам за то, что вы тратите на меня свое время и свою энергию.

На лице Мёрфи Эймса появилось выражение любопытства.

– Если откровенно, я не понимаю причин вашего интереса к делу.

– Я и сам еще не вполне уверен, – загадочно ответил Стефан.

Полицейскому начальству (благодаря которому он попал в лабораторию) Стефан не сообщил о своей цели и Эймсу тоже не собирался говорить. Узнав о том, что у него на уме, они решили бы, что он спятил, и потеряли всякое желание сотрудничать с ним.

– Что ж, – сказал Эймс, раздосадованный тем, что Стефан не хочет ему довериться, – вы спрашивали о пулях. – Он развязал тесемки на папке, достал ее содержимое и положил на ладонь: два серых кусочка свинца. – Хирург извлек их из Уинтона Толка. Говорите, они особенно интересуют вас?

– Безусловно, – подтвердил Стефан, беря пули, которые Эймс протянул ему. – Вы их взвешивали, полагаю. Как я понимаю, это стандартная процедура. И они весят ровно столько, сколько должны весить пули тридцать восьмого калибра?

– Если вы хотите знать, фрагментировались ли они при ударе, то нет. Деформированы настолько, что, вероятно, попали в кость. Просто удивительно: они должны были фрагментироваться хоть немного, а скорее, сильно. Но обе остались цельными.

– Вообще-то, – сказал отец Вайкезик, разглядывая пули на своей ладони, – я имел в виду вот что: не весят ли они меньше, чем стандартные пули тридцать восьмого калибра? Может, патроны имели неправильную форму, были бракованными? Или с ними все в порядке?

– Нет, размер тот же. В этом нет сомнений.

– Достаточно большие, чтобы нанести серьезную рану, несовместимую с жизнью, – сказал отец Вайкезик. – А пистолет?

Эймс взял конверт побольше и извлек оттуда револьвер, из которого стреляли в Уинтона Толка.

– Короткоствольный «смит-вессон» тридцать восьмого калибра «чифс спешел».

– Вы его исследовали, отстреляли?

– Да, это стандартная процедура.

– Никаких указаний на дефекты? Может быть, ствол плохо просверлен или имеются другие дефекты, которые приводят к тому, что пуля выходит из ствола медленнее обычного?

– Необычный вопрос, отец. Мой ответ – нет. Отличный «чифс спешел», изготовлен по высоким стандартам фирмы «смит-вессон».

Отец Вайкезик вернул две отстрелянные пули в маленький конверт, откуда их только что, на его глазах, извлек Эймс, и спросил:

– А гильзы? Есть ли вероятность, что в них было мало пороха?

Доктор Эймс моргнул:

– Насколько я вижу, вы пытаетесь понять, почему две пули тридцать восьмого калибра не нанесли большего ущерба.

Стефан Вайкезик кивнул, но не стал пускаться в разъяснения.

– В том револьвере оставались неотстрелянные патроны?

– Два. К тому же есть дюжина запасных, обнаруженных в кармане преступника.

– Вы не проверяли цельные патроны? В них был нормальный заряд?

– Для такой проверки не было оснований, – ответил Мёрфи Эймс.

– А не могли бы вы сейчас проверить один из них?

– Мог бы. Но зачем? Отец, бога ради, что все это значит?

Стефан вздохнул:

– Я знаю, доктор Эймс, для вас это лишняя работа, и я был бы рад ответить на вашу доброту объяснением. Но я не могу. Пока не могу. Священники, как врачи и адвокаты, иногда вынуждены соблюдать конфиденциальность, уважать чужие тайны. Но если когда-нибудь я смогу поведать, что кроется за моим любопытством, вы будете первым, кому я расскажу об этом.

Эймс уставился на него. Стефан ответил ему честным взглядом. Наконец Эймс открыл еще один конверт. В нем находились оставшиеся патроны убитого преступника для «чифс спешел» тридцать восьмого калибра.

– Подождите здесь.

Через двадцать минут Эймс вернулся с белым эмалированным лабораторным подносом, на котором лежали два разрезанных патрона для тридцать восьмого калибра «спешел». Используя карандаш как указку, Эймс прокомментировал состояние распиленных элементов:

– Это оголовник гильзы, где находится взрыватель. Вот сюда ударяет курок. Отверстие с другой стороны оголовника – запальный канал, он ведет от взрывателя в пороховую камеру. Этот патрон в полном порядке, никакого производственного брака. С другой стороны патрона пуля с полуплоской головкой и медным газчеком, надетым на основание, чтобы избежать освинцевания ствола. Крохотные канальцы на пуле смазаны, чтобы облегчить проход по стволу. Здесь все в полном порядке. А между оголовником патрона и пулей – пороховая камера, которую иногда называют камерой сгорания: из нее я извлек небольшое количество серого хлопьевидного материала. Это нитроцеллюлоза, очень горючий материал – воспламеняется от искорки, которая идет от взрывателя через запальный канал. В результате горения пуля выталкивается из патрона. Как видите, нитроцеллюлозы достаточно для заполнения пороховой камеры. Для вящей уверенности я вскрыл еще один патрон. – Эймс указал на него карандашом. – Он тоже в полном порядке. Преступник использовал надежные, не имеющие брака патроны «ремингтон». Полицейскому Толку повезло, отец, очень повезло.

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

Джек Твист провел Рождество в палате Дженни, которая тринадцать лет была его женой. Он всегда приходил к ней на праздники, и это время было самым ужасным. Но если бы он не приходил и оставлял ее одну, то чувствовал бы себя еще ужаснее.

Хотя почти две трети того времени, что продолжался их брак, Дженни пребывала в коме, годы их несостоявшегося общения не уменьшили любви Джека. Уже больше восьми лет она не улыбалась ему, не называла его имени, не была в состоянии ответить на его поцелуй, но в его сердце время остановилось: она оставалась прекрасной Дженни Мэй Александер, молодой ясноликой невестой.

Томясь в центральноамериканской тюрьме, он жил знанием того, что Дженни ждет его дома, скучает по нему, беспокоится о нем и каждый вечер молится о его возвращении. Измученный пытками и голодом, он цеплялся за надежду на то, что настанет день – и он почувствует, как руки Дженни обнимают его, услышит ее чудесный смех. Эта надежда помогла ему выжить и сохранить рассудок.

Из четырех попавших в плен рейнджеров домой вернулись только двое: он и его друг Оскар Уэстон, хотя во время побега их жизнь висела на волоске. Почти год они ждали спасения, уверенные, что родина не оставит их гнить в тюрьме. Иногда они обсуждали, как их спасут – по дипломатическим каналам или с помощью спецназа. По прошествии одиннадцати месяцев они все еще верили в избавление, но ждать больше не могли. Они опасно похудели от недоедания, к тому же страдали от неизвестной тропической лихорадки, не получая никакого лечения, что обессиливало их еще больше.

Единственную возможность для побега предоставляли регулярные посещения Народного центра правосудия. Каждые четыре недели Джека и Оскара выводили из камер и везли в Народный центр – чистое, хорошо освещенное, не обнесенное стенами, не имеющее решеток заведение в центре столицы: образцовая тюрьма, устроенная для того, чтобы впечатлить иностранных журналистов гуманизмом нынешнего режима. Им давали возможность принять душ, переодеться в чистую одежду. Затем на них надевали наручники, чтобы не дать ничего сообщить при помощи жестов, сажали перед камерами и вежливо расспрашивали. Оба, как правило, отвечали на вопросы ругательствами или остротами. Это не имело значения – записывались фальшивые ответы, их давали люди, безупречно говорившие по-английски.

По завершении пропагандистской съемки их интервьюировали через внутреннюю телевизионную систему. Вопросы задавали иностранные журналисты, которых сажали в другой комнате. Камеры никогда не давали крупных планов, и те, кто задавал вопросы, не слышали настоящих ответов: за пленников опять отвечали невидимки, сидевшие перед другими микрофонами.

В начале одиннадцатого месяца заключения Джек и Оскар начали составлять план побега. Решено было бежать во время очередной поездки в Народный центр – это место охранялось не так строго, как настоящая тюрьма.

Их молодые, могучие тела ослабели, а их единственным оружием были заточки и иглы из крысиных костей, которые приходилось мучительно долго обрабатывать, затачивать о каменные стены. Оружие, хотя и острое, выглядело смехотворно, и все же Джек и Оскар надеялись одержать победу над вооруженной охраной. Как ни удивительно, они и в самом деле одержали победу. Внутри Народного центра пленников передали охраннику, который проводил их в душ на втором этаже. Охранник держал пистолет в кобуре, не предполагая, что тот может ему понадобиться. Объяснялось это, вероятно, тем, что центр был тюрьмой внутри другой тюрьмы – столицы. Охранник был уверен, что Джек и Оскар деморализованы, слабы и безоружны. Для него стало неожиданностью, когда пленники набросились на него и с дьявольской жестокостью принялись колоть заточками из костей, спрятанными в одежде, дважды проткнув ему горло и выколов правый глаз. Он упал, не издав ни звука, который мог бы привлечь других охранников или солдат.

Джек и Оскар взяли у мертвеца пистолет и патроны к нему, отважно прошли по коридорам, рискуя быть замеченными и схваченными. Но так как здесь располагался всего лишь центр «переподготовки», им удалось дойти до лестницы и спуститься в тускло освещенный подвал, где они быстро и осторожно прошли мимо ряда кладовых. В конце здания они обнаружили погрузочную эстакаду и выход.

Из приехавшего фургона только что выгрузили восемь больших ящиков. Фургон был припаркован близ двух больших боксов. Водитель спорил с каким-то человеком, оба трясли друг перед другом бумагами, больше никого рядом не было. Когда оба развернулись и пошли к застекленному кабинету, Джек и Оскар, не говоря ни слова, бросились к ящикам, прыгнули в фургон и спрятались за оставшимся в нем грузом. Водитель, бранясь, вернулся через несколько минут, захлопнул дверцу фургона и уехал в город, прежде чем была объявлена тревога.

Через десять минут грузовик остановился в нескольких кварталах от центра. Водитель открыл заднюю дверцу, взял один из пакетов, не подозревая о том, что Джек и Оскар находятся всего в нескольких дюймах от него, и направился в здание, перед которым стоял фургон. Джек и Оскар вылезли из машины и бросились прочь.

Через несколько кварталов они оказались на утопающих в грязи улицах, среди полуразвалившихся хибарок; живущие в нищете обитатели этого района радовались новым тиранам не больше, чем старым, и охотно спрятали двух беглых янки. С наступлением темноты, подкрепившись тем, что нашлось у обитателей трущоб, они двинулись дальше – к окраинам. Выйдя к сельскохозяйственным угодьям, они взломали сарай, выкрали оттуда острый серп, несколько увядших яблок, кожаный кузнецкий фартук, джутовые мешки (чтобы смастерить самодельную обувь, когда рассыплется их тюремная) и лошадь. Еще затемно они добрались до настоящих джунглей, где оставили лошадь и снова пошли пешком.

Ослабевшие, без провизии, вооруженные лишь серпом и пистолетом, который взяли у охранника, без компаса, они шли на север через тропические леса, ориентируясь только по солнцу и звездам. До границы было восемьдесят миль. Если бы не Дженни, Джек не выжил бы в этом кошмарном путешествии. Он думал о ней, мечтал о ней, желал ее, и семь дней спустя, когда они с Оскаром оказались на дружественной территории, Джек знал: он не выдержал бы, не будь у него Дженни и рейнджерской подготовки.

В этот момент он решил, что худшее позади. Но ошибался.

Теперь, сидя рядом с женой – магнитофон наигрывал рождественскую музыку, – Джек Твист вдруг почувствовал, что его одолевает скорбь. Рождество было плохим временем: в эти дни он не мог не вспоминать о том, как мечта о Дженни поддерживала его во время Рождества, проведенного в плену, а на самом деле та уже впала в кому и была потеряна для него.

Счастливых праздников.

Чикаго, Иллинойс

Отец Стефан Вайкезик шел по коридорам и палатам детской больницы Святого Иосифа, его душа воспарила. Это много значило – он и до этого пребывал в приподнятом настроении.

В больницу пришло множество посетителей, из динамиков доносилась рождественская музыка. Матери, отцы, братья, сестры, бабушки, дедушки, другие родственники, друзья юных пациентов приходили с подарками, сластями и добрыми пожеланиями, и в этом мрачном месте звучало столько смеха, сколько не слышалось за целый год. Даже самые тяжелые больные широко улыбались и оживленно болтали, забыв на время о своих страданиях.

Никто не надеялся так сильно и не смеялся так много, как собравшиеся вокруг десятилетней Эммелайн Халбург. Отец Вайкезик представился, и его радостно приветствовали родители Эмми, две сестры, бабушка и дедушка, тетушка, дядюшка, решившие, что он один из больничных капелланов.

Выслушав днем раньше рассказ Брендана Кронина об этой девочке, Стефан предполагал увидеть счастливо выздоравливающего ребенка, но явно не был готов к тому, что предстало его глазам. Эмми прямо-таки сияла. Всего две недели назад, по словам Брендана, она была умирающей калекой. Но теперь ее взгляд прояснился, бледность исчезла, на щеках появился здоровый румянец. Припухлости на костяшках пальцев и запястьях исчезли. Эмми не была похожа на больного ребенка, отважно сражающегося за выздоровление, напротив, она казалась выздоровевшей.

Самым же невероятным было то, что Эмми не лежала в кровати, а стояла, опираясь на костыли, в кругу восхищенных родственников. Инвалидное кресло исчезло.

– Ну что ж… – сказал Стефан, недолго побыв в палате, – мне нужно идти, Эмми. Я зашел только для того, чтобы пожелать тебе счастливого Рождества от имени твоего друга Брендана Кронина.

– Толстячка! – радостно воскликнула она. – Он такой замечательный, правда? Я ужасно расстроилась, когда он перестал здесь работать. Нам его очень не хватает.

– Я никогда не видела Толстячка, – сказала мать Эмми, – но, судя по тому, что говорят о нем дети, он был для них прекрасным лекарством.

– Он проработал всего одну неделю, – объяснила Эмми. – Но он приходит – вы не знали? Каждые несколько дней приходит сюда. Я надеялась, он придет сегодня, чтобы я могла порадовать его горячим рождественским поцелуем.

– Он хотел заглянуть, но проводит Рождество со своими родными.

– Это здорово! Для этого и существует Рождество, правда, отец? Побыть с родней, повеселиться, показать, как мы любим друг друга.

– Да, Эмми, – сказал Стефан Вайкезик, думая, что ни один теолог, ни один философ не выразился бы лучше. – Для этого и существует Рождество.

Если бы Стефан остался наедине с девочкой, то спросил бы у нее об 11 декабря, том дне, когда Брендан расчесывал ей волосы, а она сидела в своем кресле у этого самого окна. Стефан хотел спросить о кольцах на ладонях Брендана: они впервые появились в тот день и сначала их заметила Эммелайн, а уже потом – Брендан. Не чувствовала ли девочка себя необычно, когда Брендан прикасался к ней? Но вокруг собралось слишком много взрослых, которые наверняка стали бы задавать неудобные вопросы. А Стефан пока не был готов раскрыть причины своего любопытства.

Лас-Вегас, Невада

После неудачного начала праздника настроение в квартире Д’жоржи резко улучшилось. Мэри и Пит перестали донимать ее советами и критикой, бесполезными, хотя и дававшимися из лучших побуждений, расслабились, стали участвовать в играх Марси, как подобает бабушке и дедушке, – и Д’жоржа вспомнила о том, как сильно любит их. Праздничный обед оказался на столе в двенадцать пятьдесят, с опозданием всего на двадцать минут, и был великолепен. Когда Марси села за стол, всепоглощающий интерес к набору «Маленькая мисс доктор» слегка ослаб, и она не спешила покончить с едой. Трапеза шла неторопливо, под пустячные разговоры и смех, на заднем плане сверкала игрушками рождественская елка. То были золотые часы – но во время десерта неожиданно пришла беда и с пугающей скоростью превратилась в полную катастрофу.

Пит решил поддразнить Марси:

– Как в такую малявку вмещается столько еды? Ты съела больше, чем все остальные!

– Ах, дедушка!

– Правда-правда! Просто сметала все со стола. Еще кусочек тыквенного пирога, и ты взорвешься.

Марси нанизала кусок пирога на вилку, приподняла, чтобы разглядеть получше, и театральным жестом поднесла ко рту.

– Нет, не делай этого! – Пит закрыл руками лицо, словно защищаясь от взрыва.

Марси откусила немного, прожевала, проглотила.

– Ну? Взорвалась?

– Еще один – и точно взорвешься, – сказал Пит. – Я просчитался ровно на кусок. Ты взорвешься… или нам придется везти тебя в больницу.

Марси нахмурилась:

– Ни в какую больницу я не поеду.

– Как это – не поедешь? – сказал Пит. – Тебя разнесет, надо будет срочно ехать в больницу, чтобы из тебя выпустили все это.

– Ни в какую больницу я не поеду, – твердо повторила Марси.

По тому, как изменился голос ее дочери, Д’жоржа поняла, что та больше не играет, охваченная непритворным и необъяснимым испугом. Конечно, она не боялась взорваться, но одно только упоминание о больнице заставило ее побледнеть.

– Ни в какую больницу я не поеду, – повторила Марси с загнанным видом.

– Поедешь-поедешь, – сказал Пит, не осознавая перемены, произошедшей с ребенком.

Д’жоржа попыталась увести разговор в сторону:

– Па, я думаю, мы…

Но Пит гнул свое:

– В «скорую» тебя не посадят, потому что ты туда не поместишься. Придется нанимать грузовик, чтобы тебя отвезти.

Девочка яростно дернула головой:

– Я и через миллион лет не поеду в больницу! Ни одному доктору не позволю прикоснуться ко мне!

– Детка, – сказала Д’жоржа, – дедушка только дразнится. На самом деле он…

Девочка безутешным голосом сказала:

– Там мне сделают больно, как уже делали. Я не позволю им снова сделать мне больно.

Мэри недоуменно посмотрела на Д’жоржу:

– Когда это она была в больнице?

– Ни разу не была, – ответила Д’жоржа. – Не знаю, почему она…

– Была, была, была! Они п-привязали меня к кровати, н-натолкали в меня иголок, я испугалась. Больше не дам им меня трогать.

Вспомнив о странной истерике, которую наблюдала Кара Персагьян, Д’жоржа приняла срочные меры, чтобы эта сцена не повторилась. Она положила руку на плечо Марси и произнесла:

– Детка, ты никогда…

– Была!

Злость девочки и страх переросли в ярость и ужас. Марси швырнула вилку, и Питу пришлось пригнуть голову, чтобы та не попала в него.

– Марси! – вскрикнула Д’жоржа.

Девочка, побледнев, соскочила со стула и бросилась прочь:

– Я вырасту и буду сама себе доктором, чтобы в меня никто не тыкал иголками!

За этими словами последовали горькие рыдания. Д’жоржа бросилась к дочери и обняла ее:

– Детка, не надо…

Марси выставила перед собой руки, словно отбивая атаку, хотя боялась не матери, глядя мимо Д’жоржи, – вероятно, видела какую-то воображаемую угрозу. Но ужас ее был неподдельным: она не просто побледнела, а как бы стала прозрачной, словно само ее существо испарилось в ужасающем приступе страха.

– Марси, в чем дело?

Девочка, спотыкаясь, отступила и, дрожа, забилась в угол.

Д’жоржа схватила дочь за руки, поднятые в попытке защититься:

– Марси, поговори со мной… – Не успела она договорить, как воздух наполнился запахом мочи, по джинсам девочки расползалось темное пятно. – Марси!

Та попыталась закричать, но не смогла.

– Что происходит? – спросила Мэри. – Что такое?

– Не знаю, – сказала Д’жоржа. – Да поможет мне Бог, я не знаю!

По-прежнему глядя на человека или предмет, видимый только ей, Марси горько рыдала.

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

Магнитофон все играл рождественскую музыку, а Дженни Твист так и лежала, неподвижная и бесчувственная. Джек прервал мучительную одностороннюю беседу, которую вел уже несколько часов. Теперь он сидел молча, вспоминая, как вернулся из Центральной Америки…

Возвратившись домой, он обнаружил, что некоторые средства массовой информации выставляли спасение заключенных из Института братства в ложном свете, утверждая, что это террористический акт, массовое похищение, провокация, имевшая целью разжечь войну. Джек и все участвовавшие в операции рейнджеры изображались как преступники в военной форме, а те, кто оказался в плену, по какой-то причине стали объектами особо яростных нападок оппозиции.

Объятый паникой конгресс запретил все тайные операции в Центральной Америке, наложив вето и на план спасения четырех рейнджеров. Их освобождение могло быть организовано строго по дипломатическим каналам.

Вот почему надежды пленников были тщетными. Родина бросила их. Поначалу Джек не мог в это поверить. А когда наконец поверил, это стало вторым по силе потрясением в его жизни.

С трудом вырвавшись на свободу, Джек подвергся безжалостным преследованиям враждебно настроенных журналистов. Кроме того, комитет конгресса устроил допрос по поводу его участия в рейде. Джек надеялся, что ему предоставят шанс оправдаться, но быстро понял, что его точка зрения никого не интересует, а слушания, транслировавшиеся по телевизору, политики использовали, чтобы показать себя, в печально известной манере Джо Маккарти.

Через несколько месяцев почти все забыли о нем, а когда он набрал килограммы, потерянные в тюрьме, в нем перестали узнавать предполагаемого военного преступника, которого видели по телевизору. Но боль и ощущение предательства продолжали обжигать его.

Итак, это было вторым по силе потрясением в его жизни. Первым стало то, что случилось с Дженни, пока он находился в центральной Америке. Грабитель напал на нее в подъезде ее дома, когда Дженни возвращалась с работы. Он приставил пистолет к ее голове, затолкал женщину в квартиру, изнасиловал, и изнасиловал жестоко, избил рукояткой пистолета и оставил умирать.

Вернувшись домой, Джек обнаружил, что Дженни впала в кому и лежит в государственной больнице. Ухаживали за ней просто отвратительно.

Норман Хаззерт, насильник, который напал на Дженни, был обнаружен по отпечаткам пальцев и показаниям свидетелей, но ловкий адвокат умело затягивал процесс. Джек предпринял собственное расследование и удостоверился в том, что Хаззерт, уже совершавший сексуальные преступления, виновен. И еще он понял, что суд освободит Хаззерта по чисто процессуальным основаниям.

Находясь под давлением прессы и политиканов, Джек строил планы на будущее. Перед ним стояли две первостепенные задачи. Прежде всего он должен убить Нормана Хаззерта таким образом, чтобы избежать подозрений, а затем найти деньги, чтобы перевести Дженни в частную клинику. Единственным способом быстро получить необходимую сумму было ограбление. Будучи элитным рейнджером, Джек умел обращаться с разным оружием и взрывчаткой, владел техниками выживания. Общество предало его, но также предоставило ему знания и средства, с помощью которых он мог осуществить свою месть, а кроме того, научило безнаказанно нарушать любые законы, которые мешали ему.

Норман Хаззерт погиб от «случайного» взрыва газа через два месяца после возвращения Джека в Штаты. А еще через два месяца Джек ловко, с военной точностью, ограбил банк и на эти деньги перевел Дженни в частную клинику.

Убийство Хаззерта не принесло Джеку покоя, напротив, он впал в депрессию. Убийство на войне отличалось от убийства в мирной обстановке. Джеку не было свойственно то безразличие к человеческой жизни, которое требуется, если ты убиваешь не из самозащиты.

А вот грабить ему очень понравилось. После успешной операции в банке он пребывал в возбужденном, возвышенном, восторженном состоянии. В ограблении было нечто терапевтическое. Преступления стали смыслом его жизни. Так продолжалось до недавнего времени.

Теперь, сидя у кровати Дженни, Джек Твист размышлял о том, что будет двигать им дальше, день за днем, если не серьезные кражи. Кроме краж, у него оставалась только Дженни. Но теперь он мог быть спокоен за ее будущее: денег накопилось достаточно. Поэтому единственным смыслом его жизни стали посещения клиники несколько раз в неделю: созерцание безмятежного лица Дженни, прикосновение к ее руке и молитва о чуде.

По иронии судьбы у такого человека, как он, расчетливого, самодостаточного индивидуалиста, остались только надежды мистического свойства.

Размышляя над этим, он услышал, как Дженни издала тихий булькающий звук. Затем последовали два быстрых вдоха и один протяжный стрекочущий выдох. Джек, поднимаясь со стула, пережил безумное мгновение: впервые за более чем восемь лет он надеялся – почти – увидеть ее открытые глаза, осмысленный взгляд – чудо, о котором грезил столько времени. Но глаза Дженни оставались закрытыми, мышцы лица – вялыми. Он приложил ладонь к ее щеке, потом переместил руку на шею в поисках пульса. Случившееся оказалось не чудом, а его противоположностью, будничным и неизбежным событием: Дженни Твист умерла.

Чикаго, Иллинойс

На Рождество в детской больнице Святого Иосифа оставалось всего несколько дежурных врачей, но ординатор по имени Джарвил и интерн по имени Клайнет горели желанием поговорить с отцом Вайкезиком об удивительном выздоровлении Эммелайн Халбург.

Клайнет, напористый молодой человек с копной непослушных волос, провел Стефана в комнату для консультаций, чтобы показать историю болезни Эмми и рентгенограммы.

– Пять недель назад она начала принимать намилоксиприн, новое лекарство, недавно одобренное федеральным агентством.

Доктор Джарвил, ординатор, вкрадчивый, с тяжелыми веками, вскоре присоединился к ним. Он тоже был явно взволнован тем, что Эммелайн Халбург так резко пошла на поправку.

– Намилоксиприн оказывает различное воздействие при костных заболеваниях, вроде того, что у Эмми, – сказал Джарвил. – Во многих случаях он останавливает разрушение надкостницы, способствует росту костных клеток и стимулирует накопление межклеточного кальция. Когда болезнь поражает главным образом костный мозг, как у Эмми, намилоксиприн создает необычную химическую среду в костном мозге и гаверсовых каналах. Эта среда чрезвычайно враждебна к микроорганизмам, но способствует росту мозговых клеток, кроветворению и образованию гемоглобина.

– Правда, считается, что это лекарство действует не так быстро, – вставил Клайнет.

– По существу, оно препятствует дальнейшей деградации, – сказал Джарвил. – Может остановить ухудшение. Да, конечно, оно способствует восстановлению, но не такому, какое мы видим у Эмми.

– Быстрое восстановление, – сказал Клайнет, ударяя себя по лбу ладонью, словно вбивая этот удивительный факт в свой косный разум.

Стефану показали рентгенограммы за последние шесть недель, на которых ясно были видны изменения в костях и суставах Эмми.

– Она принимала намилоксиприн три недели, без каких-либо заметных эффектов, и вдруг две недели назад началась ремиссия, более того, стали восстанавливаться поврежденные ткани.

Время начала улучшения точно совпадало с первым появлением странных колец на ладонях Брендана Кронина. Однако Стефан Вайкезик не упомянул об этом совпадении.

Джарвил показал новые рентгенограммы и результаты анализов, которые свидетельствовали о значительном улучшении состояния гаверсовых каналов – сложной сети малых кровеносных и лимфатических сосудов в костях, способствующих их здоровью и восстановлению. Многие сосуды были закупорены чем-то вроде бляшек, которые образовывались при прохождении по ним крови. Но за последние две недели бляшки почти рассосались, полностью восстановилась циркуляция, необходимая для излечения и регенерации тканей.

– Никто даже не подозревал, что намилоксиприн может так очищать каналы, – сказал Джарвил. – Нигде нет таких сведений. Да, порой происходит некоторая очистка, но только из-за того, что болезнь в целом берется под контроль. Ничего похожего на наш случай. Удивительно.

– Если восстановление продолжится с такой же скоростью, – заметил Клайнет, – Эмми месяца через три будет нормальной, здоровой девочкой. Фантастика!

– Да, она может выздороветь, – сказал Джарвил.

Они улыбнулись отцу Вайкезику. Ему не хватило мужества сказать, что их упорная работа и чудесное лекарство не имеют никакого отношения к выздоровлению Эммелайн Халбург. Врачи пребывали в эйфории, и Стефан умолчал, что Эмми обязана своим излечением некоей силе, гораздо более таинственной, чем современная медицина.

Милуоки, Висконсин

Рождество с Люси, Фрэнком и внуками оказалось веселым и целебным для Эрни и Фей Блок. Выйдя прогуляться (только вдвоем) ближе к концу дня, они чувствовали себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы.

Погода для прогулок стояла идеальная: холодно, свежо, но без ветра. Последний снегопад прошел четыре дня назад, поэтому тротуары были вычищены. С приближением сумерек воздух замерцал фиолетовым сиянием.