Текст книги "При свете луны"

Глава 3

Складывание картинки-головоломки – один из способов времяпрепровождения для человека, страдающего психическим расстройством и, соответственно, подверженного острым и неконтролируемым приступам навязчивости.

Трагическое душевное состояние Шеперда наделяло его огромным преимуществом, когда он полностью сосредотачивался на пазле. В настоящее время он собирал картинку японского храма синто, окруженного вишневыми деревьями.

И хотя начал собирать ее, состоящую из двух с половиной тысяч элементов, лишь после того, как он и Дилан вселились в номер мотеля, более трети элементов уже заняли положенные им места. Покончив с четырьмя углами, Шеп решительно продвигался к центру картинки.

Мальчик, Дилан по-прежнему воспринимал своего брата как мальчика, пусть Шепу перевалило за двадцать, сидел за столом, освещенный настольной лампой. Левую руку он приподнял, и кисть постоянно колыхалась, словно он махал ею своему отражению в зеркале, что висело над столом. Но на самом деле его взгляд перемещался лишь от картинки-головоломки к элементам пазла, лежавшим в коробке. Скорее всего, он понятия не имел о движениях левой кисти, не контролировал ее.

Тики, подергивания и другие причудливые повторяющиеся движения являлись симптомами состояния Шепа. Иногда он застывал, как бронзовая отливка, оставался неподвижным, словно мраморный памятник, забывал даже моргать, но куда как чаще часами дергал или шевелил пальцами, покачивал ногой, положенной на другую ногу, или выбивал подошвами чечетку.

Дилан, с другой стороны, был так крепко привязан к стулу с прямой высокой спинкой, что не мог ни махнуть рукой, ни покачнуться, ни даже повернуться. Многие и многие слои изоляционной ленты шириной в дюйм охватывали его лодыжки, намертво привязав их к передним ножкам стула. Такая же лента обеспечивала не менее надежный контакт его запястий и предплечий с подлокотниками стула. Правую руку привязали ладонью вниз, левую – вверх.

Пока он был без сознания, в рот ему запихнули кусок какой-то материи. Губы запечатали все той же изоляционной лентой.

Дилан очнулся лишь две или три минуты тому назад и еще не мог соединить те кусочки зловещего пазла, который открылся его глазам. Представить себе не мог, кто на него напал и почему.

Дважды, когда он пытался развернуться, чтобы посмотреть на две кровати и ванную, находившиеся у него за спиной, тычки в голову, нанесенные его врагом, сводили любопытство на нет. Легкие тычки, но по тому месту, которое недавно подверглось куда более сильному воздействию, так что оба раза Дилан едва не терял сознание. К сожалению, Шеп не воспринял бы ни громкого, во всю мощь легких, крика, ни шепота. Даже в лучшие свои дни он редко реагировал как на Дилана, так и на кого-то еще, а уж в те моменты, когда он собирал пазл, этот мир становился для него куда менее реальным, чем двухмерная наборная картинка-головоломка.

Не дергающейся правой рукой Шеп брал из коробки амебоподобный картонный элемент, смотрел на него, откладывал в сторону. Тут же брал другой, мгновенно находил место для него, устанавливал, потом второй, третий, и все это за полминуты. Он, похоже, не сомневался, что, кроме него, в комнате никого нет.

Сердце Дилана колотилось о ребра с такой силой, словно проверяло прочность их конструкции. Каждый удар отдавался болью в той части черепа, на которую пришелся оглушивший его удар. Он балансировал на грани обморока, кляп во рту пульсировал прямо-таки как живое существо, усиливая и без того подкатывающую к горлу тошноту.

Испуганный до невероятности – вроде бы такие крупные парни, как Дилан, просто не могли пугаться до такой степени, – нисколько не стыдясь своего страха, полностью признавая, что он превратился в большого перепуганного мальчика, Дилан твердо знал только одно: двадцать девять лет – слишком юный возраст для смерти. Впрочем, будь ему девяносто девять, он бы с пеной у рта доказывал, что средний возраст начинается за пределами первых ста лет.

Смерть никогда не привлекала его. Он не понимал тех, кто увлекался готической субкультурой и искал романтического отождествления с живыми мертвецами, не находил в вампирах ничего сексуального. Гангста-рэп, с его восхвалением убийств и жестокости по отношению к женщинам, не заставлял его ноги пускаться в пляс. Он не любил фильмов, основными сюжетными линиями которых являлись потрошение и обезглавливание людей. Помимо прочего, они определенно портили вкус попкорна. Он полагал, что никогда не встанет на путь хиппи. Его судьба – навечно оставаться консервативным, как подсоленный крекер. Но перспектива навечно остаться консервативным нисколько не волновала его, в отличие от другой перспективы: умереть здесь и сейчас.

Пусть испуганный, он тем не менее не расставался с надеждой. Если бы нападавший намеревался убить его, он бы уже остывал и температура тела стремилась к температуре воздуха в номере. Но его связали и вставили в рот кляп, следовательно, нападавший строил в отношении его другие планы.

Первой пришла мысль о пытках. Но Дилан никогда не слышал о том, чтобы людей пытали до смерти в номерах сети мотелей, накрывшей всю страну, во всяком случае, регулярно такого не случалось. Психопаты-убийцы, должно быть, чувствовали себя неуютно, занимаясь своим кровавым делом в местах, где одновременно мог проходить конгресс ротарианцев. За долгие годы странствий его жалобы на условия проживания в мотелях этой сети ограничивались исключительно плохой уборкой, забывчивостью портье, не будивших его в нужное время, да отвратительной едой в кафетериях. Тем не менее, как только пытка открыла дверь и вошла в его разум, она выдвинула из-под стола стул, села и, похоже, не желала уходить.

Дилана несколько успокаивал и тот факт, что оглушивший его незнакомец не тронул Шеперда. Не стал ни обездвиживать его, ни засовывать в рот кляп. Из этого следовало, что злодей, кем бы он ни был, правильно оценил психическое состояние Шеперда и понял, что увлеченный пазлом юноша не представляет никакой угрозы.

Истинный социопат все равно избавился бы от Шепа или ради удовольствия, которое доставляло ему любое убийство, или для того, чтобы не допускать отклонений от лелеемого образа беспощадного убийцы. Маньяки, скорее всего, как все современные американцы, не сомневались, что поддержание высокой самооценки – непременный атрибут крепкого психического здоровья.

Всё новые элементы картинки вставали на место, каждый с ритуальным кивком и придавливанием большим пальцем правой руки. Шеперд с невероятной скоростью заполнял пустующее пространство, добавляя по шесть-семь элементов в минуту.

Затуманенный взор Дилана очистился, стремление вырвать исчезло. Обычно такие изменения поднимали ему настроение, но на этот раз он понимал, что настроение у него не поднимется до тех пор, пока он не узнает, чего от него хотят и кто хочет.

Гулко бьющееся сердце и гудение от ускоренного потока крови через барабанные перепонки создавали фон, который заглушал негромкие звуки, издаваемые незваным гостем. Возможно, этот парень ел принесенный им, Диланом, обед… или подготавливал к работе бензопилу, прежде чем включить ее.

Дилан сидел под углом к зеркалу, висевшему над столом, поэтому мог видеть отражение только части находившейся за ним комнаты. Наблюдая за братом, за огромной картинкой-головоломкой, краем глаза он улавливал движение в зеркале, но, когда поворачивал глаза, фантом исчезал из поля зрения.

Когда нападавший вышел из-за спины и позволил разглядеть себя, угрозы в нем было не больше, чем в пятидесятилетнем или чуть старше хормейстере, который получал истинное наслаждение, слушая, как вверенный ему хор слаженно исполняет церковные псалмы. Покатые плечи. Приличный животик. Редеющие седые волосы. Маленькие, аккуратные уши. Розовое, полное лицо, миролюбивое, как буханка белого хлеба. В выцветших синих глазах читалось сочувствие, они открывали душу слишком кроткую, чтобы в ней родилась хотя бы одна злобная мысль.

Он являл собой тип классического антизлодея, на губах играла добрая улыбка, в руке он держал гибкую резиновую трубку. Напоминающую змею. Длиной в два или три фута. Не такой уж и страшный предмет в сравнении, скажем, с ножом, обладающим острым как бритва выкидным лезвием. Но если нож с выкидным лезвием можно было использовать для того, чтобы очистить яблоко от кожуры, в этот критический момент Дилан не смог сообразить, какое столь же невинное занятие нашлось бы для резиновой трубки диаметром в полдюйма.

Богатое воображение, которое помогало Дилану в его творчестве, нарисовало только две абсурдные картинки: принудительное кормление через нос и колоноскопия, которая проводилась определенно не через нос.

Его тревога не утихла, когда он понял, что резиновая трубка – жгут. Теперь он знал, почему его левая рука зафиксирована ладонью вверх.

Когда он запротестовал сквозь пропитавшийся слюной кляп и изоляционную ленту, голос его прозвучал столь же ясно и отчетливо, как и голос заживо погребенного человека, доносящийся из-под крышки гроба сквозь шестифутовый слой земли.

– Спокойно, сынок. Спокойно, – заговорил незваный гость не грубым и хриплым голосом ночного налетчика-убийцы, а мягко и сочувственно, как сельский доктор, готовый вылечить пациента от любой болезни. – Все у тебя будет хорошо.

И одет он был как сельский доктор, реликт давно ушедшего века, который Норман Рокуэлл запечатлел в обложечных иллюстрациях «Сэтедей ивнинг пост». Его туфли из кордобской кожи блестели, коричневато-желтые брюки висели на подтяжках. Пиджак он снял, рукава рубашки закатал, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил узел галстука, не хватало только болтающегося на груди стетоскопа, чтобы получить законченный образ сельского доктора, приехавшего на один из последних за день домашних вызовов, доброго лекаря, которого все знают исключительно как Дока.

Рубашка Дилана с коротким рукавом упростила наложение жгута. Резиновая трубка, завязанная узлом на левом бицепсе, тут же привела ко вздутию вены.

Легонько похлопав пальцем по увеличившемуся в размерах кровяному сосуду, Док пробормотал: «Прекрасно, прекрасно».

Вынужденный вдыхать и выдыхать исключительно через нос – рот запечатали кляп и изоляционная лента, – Дилан мог слышать унизительные свидетельства своего нарастающего страха: свистящее дыхание его становилось все более громким и частым.

Ватным шариком, смоченным в медицинском антисептическом растворе, доктор протер нужную ему вену.

Шеп, одной рукой приветствующий неизвестно кого, а второй устанавливающий элемент за элементом в картинку-головоломку, улыбающийся незваный гость, готовящий пациента к инъекции, мерзкий вкус кляпа во рту, резкий запах спирта, давление изоляционной ленты на лодыжки и запястья, все пять чувств Дилана участвовали в фиксации происходящего вокруг, поэтому не имело смысла тешить себя мыслью о том, что это сон. Тем не менее Дилан не раз и не два закрывал глаза и мысленно щипал себя… однако, вновь открыв их, начинал дышать еще чаще, поскольку кошмар оборачивался реальностью.

Шприц, конечно же, не мог быть столь огромным, каким казался. Инструмент таких размеров следовало использовать для инъекций слонам или носорогам, но никак не людям.

Прижав подушечкой большого пальца правой руки свободный торец поршня, Док надавил на него, выгоняя из иглы воздух, крепко держа шприц за цилиндр. Тоненькая золотистая струйка сверкнула в свете настольной лампы.

С глухими протестующими криками Дилан пытался разорвать путы, раскачивая стул из стороны в сторону.

– Так или иначе, – добродушно заметил доктор, – я намерен сделать вам укол.

Дилан решительно замотал головой.

– Эта субстанция вас не убьет, а вот сопротивление – может.

«Субстанция». Если раньше Дилана возмущала мысль о том, что ему введут в вену какое-то лекарство или запрещенный наркотик… а может, токсическое вещество, яд, кровяную сыворотку, зараженную ужасной болезнью, то теперь, когда речь зашла о субстанции, возмущение только возросло. Это слово подразумевало беззаботное, небрежное злодейство. Изверга, собравшегося ввести ему эту самую субстанцию, совершенно не заботило, что́ именно он вводит в вену своей жертве. Субстанция! В данном конкретном случае под субстанцией понималась золотистая жидкость в шприце, которая могла оказаться более экзотической, чем просто наркотик, или яд, или заразная сыворотка. Она могла быть уникальной, загадочной, возможно даже не имеющей названия. Если ты знал только одно: улыбающийся, розовощекий, безумный врач накачал тебя субстанцией, тогда хорошие, заботливые и не безумные врачи в больнице скорой помощи не будут знать, какое противоядие или антибиотик нужно дать пациенту, потому что в их арсенале нет средств противодействия субстанции.

Наблюдая, как Дилан безо всякого успеха пытается освободиться от пут, маньяк со шприцем, полным субстанцией, поцокал языком и осуждающе покачал головой.

– Если вы будете продолжать упорствовать, я могу порвать вам вену… или случайно ввести в кровь пузырек воздуха, что приведет к эмболии. Эмболия вас точно убьет, самое меньшее – превратит в растение. – Он указал на Шепа, продолжавшего собирать картинку-головоломку. – С головой у вас будет еще хуже, чем у него.

Подведя итоги редких, но случавшихся у него черных дней, Дилан иногда завидовал отстраненности брата от тревог этого мира (если Шеп ни за что не отвечал, то у Дилана забот хватало, в том числе и о самом Шепе), но превращаться в растение – что по собственному выбору, что благодаря эмболии – ему определенно не хотелось.

Глядя на сверкающую иглу, Дилан прекратил сопротивление. На лице выступил пот. Шумно вдыхая, с силой выдыхая, он фыркал, как пробежавшая немалую дистанцию лошадь. Разболелась голова, не только в том месте, на которое пришелся удар, но и по всей ширине лба. Сопротивление было фатальным, не приносящим никакого результата, по существу, глупым. Поскольку инъекции избежать он не мог, оставалось только с достоинством принять в себя эту мерзкую субстанцию и надеяться, что она не окажется для него смертельной, смириться с неизбежным, выискивать шанс освободиться (при условии, что после инъекции он не потеряет сознание) или получить помощь извне.

– Так-то лучше, сынок. Самое мудрое решение – покончить с этим как можно быстрее. Ты даже не почувствуешь укола, как при прививке против гриппа. Можешь мне довериться.

«Можешь мне довериться».

Они так далеко ушли в сюрреалистический мир, что Дилан не удивился бы, если б мебель начала терять прямые формы и изгибаться, как объекты на картинах Сальвадора Дали.

Продолжая мечтательно улыбаться, незнакомец ловко направил иглу в вену и тут же распустил жгут, выполнив обещание не причинять боли.

Верхняя часть подушечки большого пальца, нажимающего на поршень, чуть покраснела.

И тут Док произнес фразу, объединив в ней, казалось бы, несочетаемые слова:

– Я ввожу тебе работу всей моей жизни.

Второй, находящийся в цилиндре конец поршня медленно двинулся к нижнему торцу, выдавливая золотистую жидкость в иглу.

– Ты, вероятно, задаешься вопросом, что это за субстанция вливается в тебя.

«Прекрати называть это дерьмо СУБСТАНЦИЕЙ!» – заорал бы Дилан, если бы ему не мешала неидентифицированная часть его одежды во рту.

– Невозможно сказать, как подействует она на тебя.

Хотя игла была самая обычная, Дилан понял, что насчет размеров шприца он не ошибся. Шприц определенно предназначался не для людей. Судя по шкале на пластиковом цилиндре, он вмещал восемнадцать кубических сантиметров, а такие дозы прописывались скорее не врачом, а ветеринаром пациенту, вес которого превышал шестьсот фунтов.

– Это психотропная субстанция.

Необычное слово, даже экзотическое, но Дилан подозревал, что понял бы, что оно означает, если б имел возможность проанализировать его в спокойной обстановке. Но растянутые челюсти болели, напитавшийся слюной тряпичный шар во рту начал эту самую слюну выделять, и она грозила залить горло. Губы горели под изоляционной лентой, страх поднимался изнутри при виде уменьшающегося количества загадочной золотистой жидкости в шприце и соответственно увеличивающегося в его крови. К тому же Дилана сильно раздражала по-прежнему дергающаяся левая рука Шепа, пусть он мог лишь краем глаза смотреть на брата. При таких обстоятельствах ни о каком анализе речи быть не могло. Отрикошетив от его сознания, слово «психотропная» осталось гладким и непрошибаемым, как стальной шарик подшипника, вылетевший из пушки настольной игры и теперь мечущийся по всему полю, отскакивая от одной поверхности к другой.

– На каждого человека она действует по-разному. – В голосе Дока слышалось любопытство ученого, которое порадовало Дилана не больше, чем осколки стекла, найди он их в горшочке с медом. Хотя этот человек и выглядел как сельский доктор, что-то в нем было от Виктора фон Франкенштейна. – Эффект всякий раз, без единого исключения, интересный, часто потрясающий, иногда положительный.

Интересный, потрясающий, иногда положительный. Да, не похоже на работу всей жизни, скажем, Джонаса Солка. Док, судя по всему, был достойным продолжателем традиций безумной, антигуманистической нацистской науки.

Последний кубический сантиметр жидкости перекочевал из цилиндра шприца в иглу, а оттуда – в вену Дилана.

Он ожидал, что ощутит жжение в вене, ужасный химический жар, который быстро распространится по всей системе кровообращения, но ничего в нем не вспыхнуло. Не почувствовал он и ледяного холода. Он думал, что тут же начнет галлюцинировать, сходить с ума, ощущая, как паучьи лапки бегают по нежной поверхности его мозга, услышит голоса фантомов, эхом отражающиеся от черепа, начнет биться в судорогах, его сокрушит тошнота или головокружение, на ладонях вдруг вырастут волосы, глаза вылезут из орбит, но инъекция не дала никакого заметного эффекта… разве что воображение Дилана разыгралось, как никогда прежде.

Док вытащил иглу.

На коже следом за ней выступила единственная капелька крови.

– Один из двоих должен заплатить долг, – пробормотал Док скорее себе, чем Дилану. Для последнего фраза эта не имела ровно никакого смысла. А Док вновь исчез из виду, отступив за спину Дилана.

Алая жемчужина дрожала на сгибе левой руки Дилана, пульсируя в такт с быстро бьющимся сердцем, через которое совсем недавно проскочила в последний раз. Дилану хотелось засосать ее обратно сквозь ранку от иглы, поскольку он не сомневался, что в грядущей борьбе за выживание каждая капелька здоровой крови может оказаться полезной для противостояния введенной в него субстанции, какой бы она ни была.

– Но оплата долгов – это не духи. – Док вновь появился в поле зрения с полоской бактерицидного пластыря. Продолжая говорить, снял с нее обертку. – Она не замаскирует вонь предательства. А что замаскирует?

Вроде бы он обращался к Дилану, но определенно говорил загадками. Его серьезные слова требовали и серьезного голоса, но тон оставался легким, а на лице по-прежнему блуждала улыбка лунатика, становилась шире, практически сходила на нет, снова расширялась, прямо-таки как пламя свечи, изменяющееся от дуновений ветерка.

– Совесть так долго грызла меня, что ей удалось пожрать мое сердце. На его месте – пустота.

Оставшись без сердца, организм Дока, однако, продолжал функционировать в обычном режиме. Удалив обе защитные накладки, Док накрыл полоской пластыря ранку с капелькой крови.

– Я хочу, чтобы меня простили за содеянное. Без прощения нельзя жить в мире с самим собой. Вы понимаете?

И хотя Дилан ничего не понимал в том, что говорит этот маньяк, он кивнул из опасения, что малейший признак несогласия вызовет психопатический взрыв и место шприца займет топор.

Голос мужчины оставался мягким, но душевная боль лишила его всех эмоций, хотя улыбка, что странно, продолжала блуждать по лицу.

– Я хочу, чтобы меня простили, хочу отринуть то ужасное, что сделал, мне хотелось бы честно сказать, что никогда больше я такого не сделаю, если представится возможность заново прожить свою жизнь. Но угрызения совести – это все, на что я способен. Получив второй шанс, я бы сделал это снова, сделал снова и провел бы еще пятнадцать лет, мучаясь чувством вины.

Капелька крови пропитала полоску пластыря, образовав на наружной поверхности темно-красное пятно. Этот пластырь предназначался для детей, а потому на наружной поверхности улыбалась мультяшная собака, то ли для того, чтобы поднять настроение Дилана, то ли чтобы отвлечь от свалившейся на него беды.

– Я слишком горд, чтобы хитрить. Это проблема. Да, мне известны мои недостатки, я их очень хорошо знаю, но это не значит, что я могу их исправить. Для этого уже слишком поздно. Слишком поздно, слишком поздно.

Бросив обертку полоски пластыря в маленькую мусорную корзинку, стоявшую у стола, Док сунул руку в карман брюк и достал нож.

И хотя в обычной ситуации Дилан никогда не назвал бы этот обычный перочинный ножик оружием, в тот момент ему на ум пришло это угрожающее существительное. Доку не требовался кинжал или мачете, чтобы перерезать ему сонную артерию. Вполне хватило бы и перочинного ножика.

Док сменил тему, переключившись с неопределенных грехов прошлого на более животрепещущие проблемы.

– Они хотят убить меня и уничтожить мою работу.

Ногтем большого пальца он раскрыл лезвие.

Улыбка наконец-то сползла с его круглого лица, Док нахмурился.

– В эту самую минуту ловушка может захлопнуться.

Дилан предположил, что под ловушкой может подразумеваться большая доза аминазина, смирительная рубашка и люди в белых халатах.

Свет лампы отражался от полированного стального лезвия перочинного ножа.

– Выбраться из нее мне не под силу, но будь я проклят, если позволю им уничтожить работу всей моей жизни. Украсть – это одно. С этим я бы смирился. В конце концов, мне и самому приходилось красть. Но они хотят вычеркнуть из памяти, из архивов, отовсюду, все, чего я добился. Словно меня не существовало.

Хмурясь, Док сжал в кулаке рукоятку перочинного ножика и вогнал лезвие в подлокотник кресла, в долях дюйма от левой кисти пленника.

Дилана это нисколько не успокоило. От страха он так дернулся, что оторвал от пола как минимум три ножки стула, возможно, на мгновение и все четыре.

– Они будут здесь через полчаса, может, и раньше, – предупредил Док. – Я, конечно, попытаюсь убежать, но нет смысла тешить себя иллюзиями. Эти мерзавцы, скорее всего, доберутся до меня. А если они найдут хотя бы один пустой шприц, то отрежут весь город от остального мира и проверят всех, одного за другим, пока не выяснят, кому введена эта субстанция. А введена она тебе. Ты – носитель.

Он наклонился, лицо его застыло в нескольких дюймах от лица Дилана. Пахло от Дока пивом и арахисом.

– Тебе бы лучше хорошенько запомнить то, что я сейчас скажу, сынок. Если ты окажешься в карантинной зоне, они тебя обязательно найдут, будь уверен, а когда найдут – убьют. Такой умный парень, как ты, должен сообразить, как воспользоваться этим ножом и освободиться за десять минут, что даст тебе шанс спастись самому, а мне – шанс убраться отсюда, прежде чем ты сможешь дотянуться до меня.

В зазорах между зубами Дока застряли кусочки красной шелухи и белой сердцевины орешков, но признаки безумия в его речи не удавалось найти так же легко, как свидетельства недавней трапезы. В выцветших синих глазах стояла лишь печаль.

Док выпрямился, вновь посмотрел на перочинный ножик, вздохнул.

– В действительности люди они неплохие. На их месте я бы тоже тебя убил. В этой истории есть только один плохой человек – я. Насчет этого сомнений у меня нет.

Он отступил за стул, из поля зрения. Судя по раздававшимся звукам, Док собирал свои вещички, надевал пиджак, готовился к уходу.

Едешь вот на фестиваль искусств в Санта-Фе, где годом раньше продал достаточно картин, чтобы оплатить текущие расходы и прибыль положить в банк, останавливаешься на ночь в чистеньком респектабельном мотеле, покупаешь в известном ресторане быстрого обслуживания обед с безумным избытком калорий, способный вогнать тебя в сон, как лошадиная доза нембутала, потому что хочешь провести тихий вечер за просмотром идиотских телевизионных программ в компании брата, складывающего пазл, а потом хорошо выспаться, но современный мир развалился до такой степени, что ты находишь себя привязанным к креслу, с кляпом во рту, тебя заразили бог знает какой болезнью, да еще ты стал мишенью неизвестных убийц…

Из-за спины раздались слова Дока, словно он был не только безумцем, но и телепатом:

– Ты не заражен болезнью. Во всяком случае, в том смысле, как ты себе это представляешь. Никаких бактерий, никаких вирусов. То, что я тебе ввел… не передается другим людям. Сынок, если бы я не был таким трусом, я бы сделал инъекцию себе.

Такое заверение не улучшило настроения Дилана.

– К своему стыду, должен сказать, что трусость – еще один недостаток моего характера. Я, конечно же, гений, но не могу служить примером для кого бы то ни было.

Критическая самооценка не произвела особого впечатления на Дилана.

– Как я и объяснял, субстанция в каждом из людей проявляет себя индивидуально. Если она не уничтожит тебя как личность, не лишит способности аналитического мышления, не уменьшит твой ай-кью на шестьдесят пунктов, есть шанс, что она значительно обогатит твою жизнь.

Да, более продолжительное знакомство показывало, что жизнь свела его, Дилана, не с доктором Франкенштейном. Ему выпала честь познакомиться с доктором Сатаной.

– Если она обогатит твою жизнь, тогда я искуплю часть своих грехов. В аду для меня приготовлено местечко, все так, но положительный результат будет компенсацией хотя бы за малую толику совершенных мною ужасных преступлений.

Звякнула цепочка двери номера мотеля, металл чуть скрипнул о металл, когда Док открывал замок.

– Работа всей моей жизни зависит от тебя. Теперь она – это ты. Поэтому, если сможешь, останься в живых.

Дверь открылась. Дверь закрылась.

Уход маньяка, в отличие от его прибытия, насилием не сопровождался.

За столом левая рука Шепа более не дергалась. Теперь он собирал картинку двумя руками. Как слепец, сидящий над книгой Брайля, он, похоже, подушечками пальцев прочитывал форму каждого картонного элемента, если и смотрел на него, то секунду-другую, иной раз вообще не смотрел и с невероятной скоростью или вставлял в положенное место в мозаике, или отбрасывал в сторону.

В напрасной надежде, что осознание нависшей над ними опасности передастся по магическому каналу психической связи между братьями, Дилан попытался крикнуть: «Шеперд!» Пропитанный слюной кляп заглушил большую часть этого крика, а звук, прорвавшийся наружу, мало чем напоминал имя брата. Тем не менее он крикнул второй раз, третий, четвертый, пятый, чтобы привлечь внимание юноши.

Когда Шеп мог общаться с окружающими – случалось это, конечно, не столь часто, как восход солнца, хотя и не так редко, как появление кометы Галлея, – слова изливались из него таким потоком, что в нем можно было утонуть, и Дилан совершенно выматывался, только слушая их. Но обычно Шеп проводил день, не замечая присутствия Дилана. Как сегодня. Как здесь и сейчас. Он видел картинку-головоломку, но не номер мотеля, жил в тени храма синто, наполовину собранного на столе перед ним, дышал ароматом цветущих вишен под синим, как васильки, японским небом. Так что находился слишком далеко от своего брата (отнюдь не в десяти футах), чтобы слышать его глухие крики, видеть раскрасневшееся лицо, вздувшиеся вены на шее, пульсирующие виски, умоляющие глаза.

Они обретались в одном номере, но в разных мирах.

Перочинный ножик ждал, с лезвием, воткнутым в подлокотник, бросая тот же вызов, что и волшебный меч Эскалибур, упрятанный в каменные ножны. К сожалению, король Артур не мог чудесным образом ожить и перенестись в Аризону, чтобы помочь Дилану извлечь этот меч.

Неизвестная субстанция циркулировала по телу, в любой момент его ай-кью мог упасть на шестьдесят пунктов, а неизвестные убийцы приближались.

Часы у него были электронные, а потому беззвучные, но он все равно слышал их тиканье. Слышал, потому что они отсчитывали оставшиеся в его распоряжении драгоценные секунды.

Шеп же продолжал лихорадочно собирать картинку-головоломку. Обе руки, правая и левая, находились в непрерывном движении, перелетая от картинки к кучке еще не использованных элементов, хватали кусочек синего неба, или вишневого дерева, или самого храма и несли, чтобы установить в положенное место.

– Точка, точка, запятая, – сказал Шеп.

Дилан застонал.

– Точка, точка, запятая, – повторил Шеп.

Если прошлый опыт служил надежным ориентиром, Шеп мог повторить эту фразу сотни, может быть, и тысячи раз в течение последующего получаса, а возможно, и до того момента, когда он бы заснул, скорее ближе к рассвету, чем к полуночи.

– Точка, точка, запятая.

В менее опасных ситуациях, из которых, к счастью, состояла практически вся жизнь Дилана, пока ему не встретился лунатик со шприцом, он иногда нейтрализовал эту повторяемость, придумывая что-нибудь в рифму фразе Шепа.

– Точка, точка, запятая.

«Вышла линия кривая», – подумал Дилан.

– Точка, точка, запятая.

«Не одна она кривая».

– Точка, точка, запятая.

«Я шагаю не хромая».

Привязанный к стулу, с субстанцией в крови, дожидающийся прибытия убийц… Не время для игры в рифмы. Время для ясного мышления. Время для составления четкого плана и эффективных действий.

Время каким-то образом ухватить нож, как-то, но ухватить и с его помощью освободиться от пут.

– Точка, точка, запятая.

«Мы смеемся, убегая».