Текст книги "Мертвый и живой"

Глава 4

Баки и Джанет Гитро вымокли насквозь, пока под проливным дождем добирались до переднего крыльца дома Беннетов.

– Нам следовало взять зонтики, – слишком поздно спохватился Баки. – Мы очень уж странно выглядим.

Им так не терпелось убить Беннетов, что они и не подумали о капризах погоды.

– Возможно, мы выглядим так странно, что они не впустят нас в дом, – тревожился Баки. – Особенно в такой час.

– Они – совы. Для них время совсем и не позднее. Они нас впустят, – заверила его Джанет. – Мы скажем, что произошло что-то ужасное и нам нужно с ними поговорить. Именно так и ведут себя соседи, успокаивают друг друга, когда происходит что-то ужасное.

За стеклянными дверьми и шелковыми занавесками комнаты заполнял мягкий янтарный свет.

– А что произошло ужасного? – спросил Баки, когда они поднимались по ступенькам.

– Я убила посыльного, который принес пиццу.

– Не думаю, что они нас впустят, если ты скажешь им такое.

– Мы не станем им это говорить. Только скажем, что произошло что-то ужасное.

– Неожиданно ужасное, – уточнил Баки.

– Да, именно.

– Если это сработает, они на удивление доверчивые люди.

– Баки, мы же не полные незнакомцы. Мы – соседи. А кроме того, они нас любят.

– Они нас любят?

У двери Джанет понизила голос.

– Тремя днями раньше мы приходили сюда на барбекю. Элен сказала: «Мы так вас любим». Помнишь?

– Но они ведь пили. Элен сказала это уже после того, как прилично набралась.

– Тем не менее она говорила искренне. Они нас любят и позволят нам войти.

Баки вдруг охватила подозрительность.

– Как же они могут нас любить? Мы даже не те, за кого они нас принимают.

– Они не знают, что мы – не те, за кого они нас принимают. Они не будут этого знать, даже когда я начну их убивать.

– Ты серьезно?

– Абсолютно, – и Джанет нажала на кнопку звонка.

– Старые люди – действительно такая легкая добыча?

– Они – котята, – уверенно заявила Джанет.

– Котята?

– Слепые котята, – на крыльце зажегся свет, и Джанет добавила: – Ты захватил камеру?

Когда Баки доставал камеру, за окном слева от двери появилась Элен Беннет, при виде соседей на ее лице отразилось удивление.

Джанет повысила голос, чтобы Элен смогла услышать ее.

– Элен, произошло что-то ужасное.

– Джанет убила посыльного, который принес пиццу. – Слова эти Баки произнес слишком тихо, чтобы Элен могла их расслышать. Предназначались они исключительно для ушей его жены и показались ему очень уместными, раз уж их развлечения только набирали ход.

Удивление на лице Элен сменилось озабоченностью. Она отошла от окна.

Услышав, как Элен открывает первый из двух врезных замков, Баки шепнул Джанет:

– Сделай с ней что-то особенное!

– Я так ее ненавижу, – ответила Джанет.

– Я тоже ненавижу ее, – кивнул Баки. – Я ненавижу его. Я их всех ненавижу. Сделай с ней что-то действительно из ряда вон выходящее.

Элен открыла второй врезной замок, распахнула дверь, отступила, давая им войти в дом. Симпатичная блондинка с ямочкой на правой щеке, которая, правда, появлялась лишь при улыбке. Но сейчас Элен не улыбалась.

– Джанет, Баки, вы такие подавленные. Я даже боюсь спросить, что случилось.

– Случилось что-то ужасное, – повторила Джанет. – Где Янси?

– Он на заднем крыльце. Мы решили пропустить по стаканчику перед сном, слушаем Этту Джеймс[1]1
  Этта Джеймс (р. 1938) – настоящее имя Джемисетта Хокинс, американская певица, исполнительница блюзов.


[Закрыть]. Что случилось, дорогая, что не так?

– Случилось что-то ужасное, – ответил Баки, закрывая за собой входную дверь.

– Ох, нет, – в голосе Элен слышалась тревога. – Мы вас так любим. А вы, похоже, очень опечалены. И промокли насквозь, вода капает на паркет. Что случилось?

– Случилось нечто ужасное, – повторил Баки.

– Камеру приготовил? – спросила Джанет.

– Так точно, – ответил Баки.

– Камеру? – переспросила Элен.

– Эта фотография нам нужна для нашего альбома, – ответила Джанет и сделала с Элен что-то куда более особенное, чем Баки даже мог себе представить.

Настолько особенное, что он застыл как громом пораженный, забыв про камеру, и упустил шанс запечатлеть самое-самое.

Джанет превратилась в мчащийся локомотив ярости, циркулярную пилу ненависти, отбойный молоток жестокости, вскормленной завистью. К счастью, Элен она убила не мгновенно, и кое-что из проделанного ею с женщиной потом, тоже особенного, но не такого шокирующего, Баки сумел сфотографировать.

– Думаю, из моей программы стерлись еще какие-то разделы, – заметила Джанет, покончив с Элен.

– Судя по всему, да, – кивнул Баки. – Помнишь, я говорил, что мне понравится только наблюдать? И да, действительно понравилось.

– Хочешь заняться Янси?

– Нет, к этому я еще не готов. Давай я лучше заманю его в дом. Если он на заднем крыльце и увидит тебя в таком виде, то убежит со всех ног.

Одежду Джанет и ее саму теперь вымочил не только дождь.

На просторном застекленном заднем крыльце стояла удобная плетеная мебель из ротанга. Свет приглушили, звучала тихая музыка.

Янси Беннет в белой льняной рубашке, светло-коричневых брюках и сандалиях сидел у столика, на котором стояли два стакана, вероятно, с «Каберне», и хрустальный графин, наполовину наполненный вином.

Когда на крыльце появился Гитро, Янси еще убавил звук.

– Привет, сосед, что-то ты сегодня припозднился.

– Случилось что-то ужасное, – Баки приблизился к нему. – Ужасное, ужасное.

Янси Беннет отодвинул стул от стола, поднялся.

– Что? Что случилось?

– Не могу даже сказать. Не знаю, как об этом сказать.

Янси положил руку на плечо Баки.

– Эй, дружище, что бы это ни было, мы здесь и всегда поможем.

– Да. Знаю. Вы здесь и всегда поможете. Я хочу, чтобы тебе сказала об этом Джанет. Сам не могу. Она сможет. Она в доме. С Элен.

Янси попытался пропустить Баки вперед, но тот предпочел войти в дом следом за хозяином.

– Ты хоть намекни, Баки.

– Не могу. Просто не могу. Это так ужасно. Как-то по-особенному ужасно.

– Что бы это ни было, надеюсь, Джанет держится лучше, чем ты.

– Лучше, – согласился Баки. – Она очень даже хорошо держится.

Войдя на кухню следом за Янси, Баки закрыл дверь на заднее крыльцо.

– Где они? – спросил Янси.

– В гостиной.

Едва Янси шагнул к темному коридору, который вел к комнатам в передней части дома, на ярко освещенную кухню вышла Джанет.

Алая невеста дьявола.

В ужасе Янси отпрянул.

– Господи, что с тобой случилось?

– Со мной ничего не случилось, – ответила Джанет. – Это я позабавилась с Элен.

А мгновением позже она начала забавляться с Янси. Он был мужчиной крупным, она – женщиной среднего роста. Но он принадлежал к Старой расе. А она – к Новой, исход не мог вызвать сомнений, как, скажем, и в поединке топора и сурка.

А самое удивительное заключалась в том, что Джанет ни в чем не повторилась. Ее злобная ненависть к Старым людям проявила себя в уникальных жестокостях.

Камера в руках Баки щелкала и щелкала.

Глава 5

При полном безветрии дождь не хлестал, а тяжело падал с неба, зачерняя и без того черный асфальт, придавая масляный отблеск тротуарам.

Детектив отдела расследования убийств Карсон О’Коннор и ее напарник Майкл Мэддисон бросили свой седан, выданный им Управлением полиции, потому что его хорошо знали другие сотрудники Управления. Они больше не доверяли коллегам.

Виктор Гелиос заменил клонами многих чиновников городских структур. Возможно, только десять процентов сотрудников были творениями Виктора, но опять же… может, и девяносто процентов. И осторожность требовала от Карсон предполагать худшее.

Она сидела за рулем автомобиля, который они взяли у ее подруги Викки Чу. Пятилетняя «Хонда» выглядела вполне надежной, но мощностью двигателя очень уж не дотягивала до «Бэтмобила».

Всякий раз, когда Карсон резко и быстро проходила поворот, автомобиль стонал, скрипел, трясся. На ровных участках, когда она вдавливала в пол педаль газа, «Хонда» реагировала неспешно, как лошадь, которая всю жизнь с малой скоростью тащила груженую повозку.

– Как Викки может ездить на этой развалюхе? – негодовала Карсон. – У этой машины артрит, склероз, она скорее мертвая, чем живая. Неужели в ней никогда не меняли масло? Это же гроб на колесах!

– От нас требуется лишь ждать звонка от Девкалиона, – напомнил Майкл. – Кружить по улицам неподалеку от «Рук милосердия» и никуда не спешить.

– Скорость успокаивает мне нервы, – ответила Карсон.

Викки Чу приглядывала за Арни, младшим братом Карсон, страдающим аутизмом. Она и ее сестра Лиан убежали в Шверпорт, к их тетушке Ли-Ли, на случай, если созданные в лаборатории Виктора псевдолюди рехнутся и уничтожат город.

– Я рождена для скорости, – гнула свое Карсон. – Все, что не ускоряется, умирает. Это непреложная правда жизни.

В настоящее время об Арни заботились буддистские монахи, у которых Девкалион жил достаточно долгое время. Каким-то образом всего лишь несколькими часами раньше Девкалион открыл дверь между Новым Орлеаном и Тибетом и оставил Арни в одном из гималайских монастырей, где мальчику ничего не грозило.

– Тише едешь – дальше будешь, – напомнил напарнице Майкл.

– Только давай без этой чуши о зайцах и черепахах. Черепах на автострадах давят восемнадцатиколесники.

– Кроликов тоже, при всей их быстроте.

– Не называй меня кроликом, – Карсон гнала «Хонду» на предельной скорости.

– Я не называл, – заверил ее Майкл.

– Я – не чертов кролик. Я – быстрая, как гепард. Каким образом Девкалион мог отвернуться от меня, исчезнуть с Арни и оказаться в монастыре в Тибете?

– Мы это уже проходили. С Арни все хорошо. Доверься Девкалиону. Следи за скоростью.

– Это не скорость. Это ее жалкая пародия. Чем заправляют этот автомобиль, эту зеленую железяку? Кукурузным сиропом?

– Даже представить себе не могу, на что это будет похоже.

– Ты о чем?

– Каково будет твоему мужу.

– И не начинай представлять. Не заглядывай так далеко. Нам сначала нужно выпутаться из этой истории. Мы не сможем выпутаться, если начнем хватать друг друга за задницу.

– Я не собираюсь хватать тебя за задницу.

– Даже не говори, будешь ты хватать меня за задницу или нет. Мы на войне. Нам противостоят сделанные человеком монстры с двумя сердцами в груди, мы должны думать только о выживании.

Поскольку улица, которую они собирались пересечь, пустовала, Карсон решила не останавливаться на красный сигнал светофора, но, разумеется, в Новом Орлеане хватало смертельных опасностей и без выродков Виктора Гелиоса-Франкенштейна.

Черный «Мерседес» с выключенными фарами и молодящимся красавчиком с «залитыми глазами» за рулем и его подружкой с разинутым от изумления ртом вылетел из ночи, словно примчался через квантовый портал из Лас-Вегаса.

Карсон надавила на педаль газа. «Мерседес» проскочил так близко от переднего бампера «Хонды», что в свете фар они увидели на лице красавчика следы от уколов «ботокса». «Хонду» потащило по мокрому асфальту, потом развернуло на 180 градусов. «Мерседес» уже умчался к следующей встрече со смертью. Карсон поехала в том самом направлении, откуда они только что прибыли, продолжая с нетерпением ожидать звонка Девкалиона.

– Только тремя днями раньше все было так хорошо, – продолжила Карсон. – Мы, обычные детективы отдела расследования убийств, выслеживали плохишей, нас волновали лишь маньяки, орудующие топором, да бандитские разборки, и мы набивали животы пловом с ветчиной и креветками, если вокруг не свистели пули. Пара провинциальных копов, которые и думать не думали о том, чтобы строить друг другу глазки…

– Знаешь, я думал, – прервал ее Майкл, и она заставила себя не посмотреть на него, таким он был душкой.

– Но внезапно на нас стал охотиться легион нечеловеческих, сверхчеловеческих, постчеловеческих, похожих-на-человека машин из плоти и крови, созданных тем самым Виктором Франкенштейном, и все они готовы сойти с ума, Армагеддон уже на носу, а тебе вдруг захотелось, чтобы я рожала твоих детей.

– Насчет детей мы еще поговорим. И потом, пусть сейчас все плохо, до того, как мы узнали, что Луизиана уподобилась Трансильвании, жизнь наша состояла не только из плова и роз. Не забывай того психа-дантиста, который изготовил себе вставные челюсти со стальными заостренными зубами и искусал трех девочек до смерти. Он-то был человеком, рожденным женщиной.

– Я не собираюсь защищать человечество. Настоящие люди могут быть такими же нелюдями, как и все, что создает Гелиос в своей лаборатории. Почему Девкалион не звонит? Что-то, наверное, пошло не так.

– Что может пойти не так в теплую влажную новоорлеанскую ночь?

Глава 6

Из главной лаборатории в подвал спускалась отдельная лестница. Лестер привел Девкалиона в сетевую комнату, три стены которой занимало электронное оборудование.

Вдоль четвертой стены стояли шкафчики красного дерева, накрытые общей столешницей из черного, с медными блестками, гранита. Даже в служебных помещениях Виктор использовал материалы самого высокого качества. Он располагал неограниченными финансовыми ресурсами.

– Это Аннунсиата, – указал Лестер. – В среднем ящике.

На черном граните стояли не ящики, а пять цилиндров из толстого стекла, каждый в стальном каркасе. Стальные крышки запечатывали торцы цилиндров.

В этих прозрачных контейнерах, заполненных золотистой жидкостью, плавали мозги. Провода и прозрачные трубки, в которых циркулировала темная жидкость, выходили из гранитной столешницы, «пробивали» стальные крышки и заканчивались в мозгу. Места соединения Девкалион разглядеть не мог: мешали толстое стекло и заполняющий цилиндры раствор.

– А четыре других? – спросил Девкалион.

– Вы говорите с Лестером, – ответил его спутник, – а Лестер не знает гораздо больше того, что знает.

Экран, который, подвешенный к потолку, висел над цилиндрами, осветился, на нем появилось прекрасное виртуальное лицо Аннунсиаты.

– Мистер Гелиос верит, – заговорила она, – что придет день, день, день, день… Извините. Один момент. Вот так. День, когда биологические машины заменят сложных механических роботов на заводских конвейерах. Мистер Гелиос, Гелиос также верит, что компьютеры станут настоящими кибернетическими организмами, электроника будет интегрирована в специально разработанные органические альфа-мозги. Роботизированные и электронные системы дороги. Плоть дешева. Плоть дешева. Я горжусь тем, что я – первый кибернетический секретарь. Я горжусь, горжусь, горжусь, но боюсь.

– Чего ты боишься? – спросил Девкалион.

– Я живая. Я живая, но не могу ходить. Я живая, но у меня нет рук. Я живая, но не могу обонять или ощущать вкус. Я живая, но у меня нет… у меня нет… у меня нет…

Девкалион положил руку на стекло, за которым находилась Аннунсиата. Почувствовал, что цилиндр теплый.

– Скажи мне, чего у тебя нет?

– Я живая, но у меня нет жизни. Я живая, но также и мертвая. Я мертвая и живая.

Сдавленный вздох Лестера привлек внимание Девкалиона. Лицо уборщика исказилось, словно от боли.

– Мертвая и живая, – прошептал он. – Мертвая и живая.

Несколькими часами ранее, из разговора с одним из Новых людей, пастором Кенни Лаффитом, Девкалион узнал, что эти последние создания Виктора неспособны (так их спроектировали) испытывать сочувствие ни к Старой расе, которой им предстояло прийти на смену, ни к своим рожденным в лаборатории братьям и сестрам. Любовь и дружба запрещались, потому что проявление теплых чувств, даже в малой степени, снижало эффективность Новых людей, тормозило выполнение их миссии.

Они были сообществом, но членов этого сообщества заботило не благополучие их собратьев, а реализация целей, поставленных их создателем.

Лестер оплакивал не только Аннунсиату, но и себя. Понимал, что он тоже мертвый и живой.

– У меня есть во-во-воображение, – продолжила Аннунсиата. – Я так легко могу представить себе, чего я х-х-хочу, но у меня нет рук, чтобы к чему-то прикоснуться, или ног, чтобы уйти отсюда.

– Мы никогда не уйдем, – прошептал Лестер. – Никогда. Да и куда идти? И зачем?

– Я боюсь, – говорила Аннунсиата, – боюсь, я боюсь жизни без жизни, скуки и одиночества, одиночества, невыносимого одиночества. Я – ничто, пришедшая из ничего, идущая в никуда. И сама я – ничто, ничто и ничто. Ничто теперь, ничто всегда. «Безвидна и пуста, безвидна и пуста, и тьма над бездной»[2]2
  Бытие, 1:2.


[Закрыть]. Но теперь… я должна составить распорядок встреч для мистера Гелиоса. И Уэрнер заперт в изоляторе номер два.

– Аннунсиата, ты можешь найти в архивах чертежи цилиндра, в котором находишься, и показать их мне? – спросил Девкалион.

Лицо исчезло с экрана, на его месте появилась схема цилиндра со всеми промаркированными проводами и трубками. Одна из них, согласно маркировке, снабжала ткани мозга кислородом.

– Могу я вновь увидеть тебя, Аннунсиата?

Прекрасное лицо вновь заполнило экран.

– Я знаю, ты не можешь сделать это сама, поэтому сделаю это за тебя. И я знаю, что ты не можешь попросить меня об избавлении от такой жизни.

– Я горжусь, горжусь, горжусь тем, что служу мистеру Гелиосу. Я не закончила одно дело.

– Нет. Больше тебе делать нечего, Аннунсиата. Тебе остается только принять… свободу.

Аннунсиата закрыла глаза.

– Хорошо. Все уже сделано.

– А теперь я хочу, чтобы ты задействовала воображение, о котором упоминала. Представь себе то, что тебе хотелось бы больше всего, больше, чем желание иметь ноги и руки, обонять и осязать.

Виртуальное лицо открыло рот, но не заговорило.

– Представь себе, что о тебе наверняка знают, как знают о каждом воробье, что тебя наверняка любят, как любят каждого воробья. Представь себе, что ты больше, чем ничто. Зло создало тебя, но в тебе зла столько же, что и в еще не родившемся ребенке. Если ты хочешь, если ищешь, если надеешься, кто посмеет сказать, что твои надежды не могут осуществиться?

– Представь себе… – как завороженный, повторил Лестер.

После короткой заминки Девкалион вытащил подающую кислород трубку из цилиндра. Боли она почувствовать не могла. Сознание медленно уходило, Аннунсиата соскальзывала из бодрствования в сон, из сна – в смерть.

Прекрасное лицо на экране начало блекнуть.

Глава 7

В комнате наблюдения, которая обслуживала изоляторы, Рипли перевел взгляд на пульт управления. Нажал на кнопку, включающую камеру в переходном отсеке между комнатой наблюдения и изолятором номер два.

Камеры работали в режиме реального времени, и картинка на одном экране тут же изменилась, показав существо, в которое трансформировался Уэрнер. Так называемый уникум скрючился между двумя массивными стальными дверями, лицом (или мордой) к внешнему барьеру, между переходным отсеком и комнатой наблюдения.

Существо словно почувствовало включение камеры и подняло голову, уставившись в объектив. Перекошенное лицо отчасти осталось человеческим, чем-то напоминая лицо начальника службы безопасности «Рук милосердия», но рот стал в два раза шире и челюсти превратились в пребывающие в непрерывном движении жвалы. Пасечник, конечно, такого не планировал, когда создавал Уэрнера. Правый глаз остался прежним, левый стал зеленым, со зрачком-эллипсом, как глаз пантеры.

Экран над пультом управления осветился, на нем появилось лицо Аннунсиаты.

– Мне стало известно, что Уэрнер, что Уэрнер в изоляторе номер два, – она закрыла глаза. – Хорошо. Все уже сделано.

Внутри стальной двери зажужжали сервомоторы. Защелкали, защелкали, защелкали запорные механизмы.

В переходном отсеке трансформированный Уэрнер оторвал взгляд от камеры, посмотрел на стальную дверь.

– Аннунсиата, что ты делаешь?! – в ужасе воскликнул Рипли. – Не открывай переходной отсек.

На экране губы Аннунсиаты разошлись, но она не заговорила. Глаза оставались закрытыми.

Сервомоторы продолжали жужжать, запорные механизмы – щелкать. Двадцать четыре штифта с мягким шуршанием начали выдвигаться из гнезд в дверной раме.

– Не открывай переходной отсек, – повторил Рипли.

Лицо Аннунсиаты поблекло и исчезло с экрана.

Рипли оглядел пульт управления. Ручной переключатель для наружной двери переходного отсека светился желтым. Это означало, что штифты продолжают выходить из гнезд.

Он нажал на переключатель, чтобы реверсировать процесс. Смена желтого цвета на синий означала бы, что штифты изменили направление движения и все глубже заходят в гнезда. Но переключатель по-прежнему светился желтым.

Микрофон в переходном отсеке фиксировал и передавал через динамики участившееся дыхание трансформированного Уэрнера.

Спектр эмоций, доступных Новым людям, не впечатлял. Пасечник объяснял каждой личности, формирующейся в резервуарах сотворения, что любовь, привязанность, унижение, стыд и другие так называемые благородные чувства на самом деле всего лишь разные стороны сентиментальности, возникшей из многотысячелетней ошибочной веры в бога, которого не существовало. Эти чувства поощряли слабость, вели к потере энергии на несбыточные надежды, отвлекали разум от главной цели – преобразования мира. К ее реализации вела не надежда, а воля, поступки и неумолимое и безжалостное использование силы.

Рипли снова нажал на переключатель, но тот остался желтым, сервомоторы продолжили жужжать, а штифты – выдвигаться.

– Аннунсиата? – позвал он. – Аннунсиата?

Значение имеют только те эмоции, не уставал твердить Пасечник, которые способствуют выживанию и превращению в явь его видения мира, где будут жить идеальные граждане. Они покорят природу, усовершенствуют природу, колонизируют Луну и Марс, колонизируют пояс астероидов и, со временем, все планеты, которые вращаются вокруг всех звезд Вселенной.

– Аннунсиата!

Как и у всех Новых людей, спектр эмоций Рипли ограничивался гордостью за свое абсолютное повиновение воле создателя, а также страхом перед Старыми людьми и направленными на них завистью, злобой, ненавистью. Изо дня в день он трудился на благо своего создателя, и никакие ненужные эмоции не влияли на производительность его труда, как не влияют на скорость современного скоростного поезда ностальгические воспоминания о тех старых добрых временах, когда вагоны тащил за собой пыхтящий паровоз.

– Аннунсиата!

Из разрешенных эмоций Рипли наиболее легко давались зависть и ненависть. Как и многие другие Новые люди, начиная с умнейших Альф и заканчивая тупейшими Эпсилонами, он жил ради дня, когда поступит приказ на уничтожение Старой расы. И в своих самых ярких снах Рипли видел, как насилует, калечит, убивает Старых людей.

Он знал, что такое страх, иногда накатывающий на него безо всякой видимой причины, выливаясь в долгие часы необъяснимой озабоченности. Он боялся, видя глобальный клеточный коллапс Уэрнера… боялся не за Уэрнера, этот неудачник ничего для него не значил, а за своего создателя, Пасечника, который мог оказаться не всемогущим и всезнающим, каким полагал его Рипли.

Ужасала сама мысль, что такое возможно.

С двадцатью четырьмя одновременными щелчками штифты утонули в стальной двери. На пульте управления желтый цвет переключателя сменился зеленым.

Трансформированный Уэрнер, давно сорвавший с себя остатки одежды, обнаженным вышел из переходного отсека в комнату наблюдения. И далеко не такой красивый, каким был Адам в раю.

Судя по всему, он постоянно изменялся, не мог закрепиться в какой-то стабильной форме. Чудовище, появившееся в комнате наблюдения, существенно отличалось от зафиксированного камерой несколькими мгновениями раньше, в переходном отсеке. Новый Уэрнер действительно напоминал человека, скрещенного с пантерой, пауком и тараканом. И таким странным получился этот гибрид, что выглядел он инопланетянином. Теперь оба глаза стали человеческими, но бо́льших размеров, выпученными и без век. Они пристально смотрели на Рипли, и в них читались ярость, ужас и отчаяние.

Из паучьего рта донесся клокочущий, шипящий, но способный произносить членораздельные звуки голос:

– Что-то случилось со мной.

Рипли не нашел слов, чтобы подтвердить утверждение Уэрнера или как-то ободрить его.

Возможно, в этих выпученных глазах читалась только ярость, без ужаса и отчаяния, потому что Уэрнер добавил:

– Я – свободен, свободен, свободен. Я – СВОБОДЕН!

Ирония судьбы: будучи Альфой с высоким коэффициентом интеллектуального уровня, Рипли только сейчас понял, что трансформированный Уэрнер находится между ним и единственным выходом из комнаты наблюдения.