Текст книги "Тик-так"

Дин Кунц
Тик-так

Герде с обещанием песка, серфинга и нашего собственного Скути

 
Увидеть то, что никогда не видел,
Стать тем, кем не был никогда,
Подобно куколке, что мотыльком взлетает,
Отринуть твердь, чтоб с ветром обниматься…
Родиться вновь для новой странной жизни.
То лишь мечта, иль вправду так бывает?
Возможно ль будущего лик манящий
Узреть из жизни нашей настоящей?
И верно ль, что свободой обладаем,
Или с рожденья связаны судьбой?
Жаль тех, кто верит в предопределенье,
Ведь без свободы в жизни нет значенья.
 

Книга Печалей

 
В реальном мире,
Как и в мире снов,
На всем лежит
Таинственный покров…
 

Книга Печалей

Глава 1

Ветра не было и в помине, но по безоблачному ноябрьскому небу вдруг пронеслась какая-то холодная невидимая тень. Пронеслась и исчезла, легко коснувшись призрачным крылом новенького светло-голубого «Корвета». Томми Фан, стоявший возле машины, как раз потянулся за ключами зажигания, которые держал в руке продавец Джимми Шайн, когда летучая тень коснулась и его. На мгновение Томми показалось, что он слышит хлопки больших мягких крыльев; он поднял голову, рассчитывая увидеть в небе крупную чайку, но в безоблачной вышине не было ни одной птицы.

Странно, но он вдруг почувствовал легкий озноб – как будто откуда-то издалека налетел порыв холодного ветра и забрался под рубашку, – но воздух оставался теплым и неподвижным. Вместе с тем в его протянутую ладонь упал как будто кусочек льда. Томми вздрогнул и отдернул руку, слишком поздно сообразив, что это всего лишь ключи от его нового «Корвета». Машинально опустив взгляд, он увидел, как ключи упали на асфальт.

– Прошу прощения, – сказал он, нагибаясь.

– Ничего, я подниму, – откликнулся Джимми Шайн.

Томми недоуменно нахмурился и, подняв голову, снова посмотрел вверх. Небо было безупречно чистым. Ни облаков, ни птиц – ничего.

На всякий случай он оглядел деревья на улице. Это были финиковые пальмы с широкими раскидистыми листьями, в которых не могла бы укрыться ни одна птица. Не было птиц и на крыше автомагазина.

– Отличная штука… – сказал Шайн.

Томми растерянно посмотрел на него.

– Что?

Шайн снова протягивал ему ключи. Внешне Шайн напоминал мальчика из церковного хора – пухленького, светловолосого, с невинной румяной мордашкой, но теперь, когда он подмигнул Томми, его лицо необъяснимо и неприятно изменилось. Должно быть, он хотел просто пошутить, но в его чертах неожиданно проглянула и тщательно скрываемая развращенность.

– Первый «Корвет» – это все равно что первый раз с женщиной, – пояснил Шайн.

Томми продолжал слегка вздрагивать, словно от холода, хотя откуда взялось это ощущение, он объяснить не мог. С опаской взяв ключи, он стиснул их в кулаке. К его огромному облегчению, они больше не походили на ледышки.

Голубой «Корвет» ждал его. Он казался изящным и холодным, точно весна в горах – весна, которая робко спускается вниз по склону, то и дело оскальзываясь на мокрых, словно полированных, камнях.

Общая длина – сто семьдесят восемь с половиной дюймов, колесная база – девяносто шесть и две десятых дюйма, высота – сорок шесть и три десятых дюйма, минимальный клиренс – четыре и две десятых дюйма. Томми знал эти характеристики «Корвета» лучше, чем иной священник знает «Отче наш»… Несмотря на свое вьетнамское происхождение, Томми считал себя американцем, и Америка была его религией, шоссе было храмом, а новенький «Корвет» – потиром, из которого он должен был вот-вот вкусить святого причастия.

Разумеется, он никогда не был ханжой, но его слегка покоробило, когда Джимми сравнил запредельное удовольствие от обладания такой чудесной машиной с вульгарным сексом. «Корвет» – во всяком случае, в эти минуты – казался ему куда более желанным, чем соблазнительные прелести самых сексапильных голливудских красавиц. Великолепная машина – воплощенные скорость, изящество и свобода – была для Томми стократ чище и прекраснее любого существа женского пола.

Томми торопливо пожал мягкую, чуть влажную руку Джима и скользнул на водительское место. Высота от сиденья тридцать шесть с половиной дюймов и сорок два дюйма пространства для ног, вспомнил он. Сердце его колотилось часто и громко, странный озноб прошел. Напротив, Томми чувствовал, что щеки его пылают от счастья.

Достав из сумки свой сотовый телефон, он включил его в гнездо прикуривателя. Этот «Корвет» принадлежал ему.

Потом Томми запустил двигатель – восьмицилиндровый V-образный двигатель из первоклассной стали с литым блоком цилиндров и алюминиевыми головками поршней с гидравлическими подъемниками.

– Чувствуешь себя другим человеком! – прокричал в окно Джим. – Почти Богом!

Томми знал, что Джимми добродушно подшучивает над ним и над всеми остальными автомобилистами, однако в глубине души он чувствовал, что в этих словах заключена чистая правда. Сидя за рулем «Корвета» – своей сбывшейся детской мечты, – Томми испытывал необычайное волнение и прилив сил, как будто и ему передалась мощность двигателя.

Не включая передачи, он слегка нажал ногой на акселератор, и мотор отозвался глухим, гортанным ревом.

Объем двигателя – пять и семь десятых литра, степень сжатия – десять с половиной к одному, вспомнил он. Триста лошадиных сил.

Джимми Шайн выпрямился и, отступая от машины, сказал:

– Счастливого пути.

– Спасибо, Джим.

С этими словами Томми Фан вырулил со двора автомагазина «Шевроле». Впереди лежал погожий калифорнийский полдень – голубой, свежий и ясный, словно наполненный обещанием вечной жизни.

Никаких дел и никакой особенной цели у него не было, поэтому для начала он свернул на запад, к Ньюпорт-Бич, чтобы попасть на шоссе Пасифик-Коуст, идущее вдоль Тихоокеанского побережья мимо залива, где было полным-полно яхт, через Корону Дель-Мар и через Ньюпорт-Коуст с его пляжами, ласковой волной и просвеченным солнцем океаном. Радио в «Корвете» было настроено на волну, передававшую композиции «Бич Бойз», «Эверли Бразерс», Чака Берри и Роя Орбисона, и Томми наслаждался любимым старым добрым роком.

На светофоре возле Лагуна-Бич Томми нагнал классический «Корвет»: серебристый «Стингрей» 1963 года с двойным задним стеклом и обрезанным, как корма лодки, задом. Его водитель – тип стареющего серфера со светлыми волосами и вислыми моржовыми усами – с одобрением смерил взглядом сначала новенькую машину, потом самого Томми. В ответ Томми показал ему сложенные кольцом большой и указательный пальцы, давая понять, что «Стингрей» – тоже машина что надо, и незнакомый водитель, улыбаясь, поднял вверх большие пальцы обеих рук, отчего Томми почувствовал себя членом клуба для избранных.

В конце ХХ столетия нередко можно было услышать, что Большая Американская Мечта приказала долго жить и что от Большой Калифорнийской Мечты остался остывающий пепел, но в этот теплый летний полдень эта страна все еще представлялась Томми Фану самой прекрасной, а солнечное побережье все еще манило тысячью соблазнов и ослепляло невиданными перспективами.

Странная тень и необъяснимый холодок, пробежавший по коже, были почти забыты.

* * *

Он миновал Лагуна-Бич, проехал Дана-Пойнт и уже в сумерках добрался до Сан-Клементе, где наконец снова повернул на север. Томми по-прежнему не стремился попасть в какое-то определенное место. Единственное, что ему хотелось, это поскорее привыкнуть к большой и мощной машине. Несмотря на свои три тысячи двести девяносто фунтов, «Корвет» прекрасно слушался руля; сцепление с дорогой, как и у всякой спортивной машины, тоже было выше всяких похвал. Томми специально проехал несколько миль по обсаженным деревьями узким улочкам Сан-Клементе, пока не убедился, что радиус поворота «Корвета» составляет ровно сорок футов, как и было написано в спецификации.

Вернувшись в Дана-Пойнт, он отключил радио и взялся за свой сотовый телефон, чтобы позвонить матери в Хантингтон-Бич. Она сама взяла трубку на втором звонке, но ответила на вьетнамском, хотя и приехала в Соединенные Штаты двадцать два года назад, вскоре после падения Сайгона. Тогда Томми было всего восемь. Он любил свою мать, но она подчас буквально сводила его с ума.

– Привет, ма.

– Туонг?

– Томми, мама, – напомнил он ей. Своим вьетнамским именем Томми не пользовался вот уже несколько лет. Фан Тран Туонг вот уже полтора десятка лет назад превратился в Томми Фана. Разумеется, он ни в малейшей степени не хотел проявлять неуважение к своим корням, просто теперь он был американцем в гораздо большей степени, чем вьетнамцем.

Его мать, поняв, что ей придется уступить сыну, печально вздохнула. Томми настоял на том, что они и разговаривать между собой должны только на английском, языке страны пребывания, меньше чем через год после переезда в Соединенные Штаты. Он был еще совсем маленьким мальчиком, но уже тогда ему больше всего хотелось походить на коренного американца.

– Твой голос как-то странно звучит, – неуверенно сказала мать Томми.

– Это сотовый телефон.

– Чей телефон?

– Не чей, а какой. Со-то-вый! Я звоню тебе из автомобиля.

– Зачем тебе телефон в автомобиле, Туонг?

– Томми, мама! Это очень удобно. Я, например, не смог бы обойтись без такой штуки. Представь, ма, что я…

– Автомобильные телефоны для больших шишек.

– Так было раньше, но не сейчас. Теперь каждый может себе позволить…

– Я – не могу. И потом, разговаривать по телефону и вести машину опасно.

Томми недовольно вздохнул – и сразу же с неудовольствием подумал, что его вздох звучит почти в точности как вздох его матери.

– У меня еще не было ни одной аварии, мама, – сказал он с мягким упреком.

– Нет – так будет, – твердо сказала она.

Даже ведя машину одной рукой, Томми был вполне способен справиться с «Корветом» и на прямых участках, и на некрутых поворотах шоссе Пасифик-Коуст. Рулевое управление с гидравлическим усилителем, задний привод, четырехскоростная автоматическая коробка передач с гидротрансформатором – он не ехал, а буквально скользил по шоссе. Что тут может случиться?

Его мать тем временем сменила тему разговора.

– Я неделями не вижу тебя, Туонг, – строго, с осуждением сказала она.

– Я был у вас в воскресенье, мама! – возмутился Томми. – А сегодня только четверг.

В воскресенье они вместе ходили в церковь. Отец Томми был воспитан в католической вере, а мать обратилась в католицизм еще во Вьетнаме, непосредственно перед замужеством. Несмотря на это, один из углов их гостиной представлял собой небольшое буддистское святилище. Там, на алтаре красного дерева, всегда лежали перед статуей задумчивого Будды свежие фрукты и стояли керамические подставки, в которых тлели палочки благовоний.

– Ты приедешь к обеду? – спросила она.

– Сегодня? Н-нет, не смогу. Видишь ли, я только что…

– У нас будет ком-тай-кам.

– Я только что купил…

– Ты помнишь, что такое ком-тай-кам? Или, может быть, ты уже все забыл? Забыл, что твоя мать готовила по воскресеньям?

– Конечно, я не забыл, мама. Цыпленок с рисом в глиняном горшочке. Это очень вкусно.

– Будет еще суп из креветок с морской капустой. Ты помнишь, что это такое – суп из креветок?

– Еще бы!

На побережье наползала ночная мгла. На востоке – над грядой холмов – черное небо было испещрено яркими звездами. На западе темнел океан. У берега он был почти черным, в белых полосках пенистых валов, набегающих на песчаные пляжи, но дальше вода казалась индигово-синей. У самого горизонта небо все еще пылало кроваво-красными отсветами умирающего заката.

Мчась сквозь сгущающуюся темноту, Томми действительно чувствовал себя немножечко Богом, как и предсказывал Джимми Шайн. К сожалению, он не мог наслаждаться этим ощущением в полном объеме, так как в то же самое время он чувствовал себя легкомысленным и неблагодарным сыном.

– Еще будет сельдерей-фри с морковью, капустой и арахисом. Все очень вкусно. И соус «Нуок-Мам».

– Твой «Нуок-Мам» самый лучший в мире. И ком-тай-кам тоже, но я…

– Может быть, у тебя в машине не только телефон, но и уок[1]1
  Уок – котелок с выпуклым днищем, используемый в китайской кухне. (Здесь и далее прим. пер.)


[Закрыть], и ты можешь управлять и готовить одновременно?

– Мама, я купил новый «Корвет»! – выпалил Томми в отчаянии.

– Телефон и «Корвет»?

– Нет, телефон у меня давно. «Корвет»…

– Что это такое – «Корвет»?

– Я же говорил тебе, ма! Это машина. Спортивный автомобиль.

– Ты купил спортивный автомобиль?

– Ну да!.. Помнишь, я говорил, что, если однажды мне очень повезет, я…

– Для какого вида спорта?

– Что?

– Для футбола?

Мать Томми Фана была упряма. Больше того, она была консервативна, как сама королева Английская и неплохо умела настоять на своем, но она не была ни ограниченна, ни тупа. Томми был уверен, что она прекрасно знает, что такое спортивный автомобиль, поскольку в детстве стены его спальни были сплошь увешаны фотографиями таких машин. Кроме того, его мать не могла не понимать, что означает для ее сына «Корвет». Пожалуй, именно в этом и была зарыта собака. Должно быть, она чувствовала, что «Корвет» умчит Томми еще дальше от его этнических корней, а ей это совсем не нравилось. Правда, мать Томми никогда не плакала и не жаловалась, как не расположена была и браниться, поэтому единственным способом выразить свое неодобрение было притвориться, что его новая машина, равно как и его поведение вообще, кажутся ей столь странными, что она попросту перестает понимать собственного сына.

– Или для бейсбола? – снова спросила она.

– Этот цвет, – скрипнув зубами, ответил Томми, – называется «серебристо-голубой металлик». Очень красивый цвет, мама. Совсем как у вазы, которая стоит у тебя в гостиной на каминной полке. Я…

– Много заплатил?

– Что? А… В общем – да, но это действительно классная машина. Разумеется, она немного дороже «Мерседеса»…

– А что, все репортеры разъезжают на «Корветах»?

– Репортеры? Нет, я…

– Ты все истратил на эту машину? Все, до последнего цента?

– Нет, что ты, не волнуйся! Я никогда бы себе не позволил…

– Ты разорен, и у тебя не осталось ни гроша.

– Я не разорен, мама.

– Если у тебя ничего не осталось, приезжай домой, поживи у нас.

– В этом нет необходимости, мама.

– Помни, Туонг, семья всегда готова принять тебя.

Томми почувствовал себя последним негодяем. Он вовсе не считал, что сделал что-то плохое, однако в свете фар встречных машин он вдруг почувствовал себя неуютно – точь-в-точь как преступник при свете мощных ламп в полицейской комнате для допросов.

Вздохнув, Томми выехал на правую полосу шоссе, где машины двигались медленнее. Он чувствовал, что не в состоянии одновременно вести «Корвет» и спорить по телефону со своей матушкой.

– Где твоя «Тойота»? – спросила она.

– Я продал ее, чтобы купить «Корвет».

– Все твои друзья-репортеры ездят на «Тойотах». В крайнем случае – на «Хондах» или «Фордах». Никогда не видела ни одного за рулем «Корвета».

– Ты, кажется, только что говорила, что не знаешь, что это такое.

– Я знаю, – уверенно ответила она, совершая один из своих знаменитых разворотов на сто восемьдесят градусов, которые, не рискуя навсегда утратить доверие собеседника, могут позволить себе только матери. – Я очень хорошо знаю, что такое «Корвет». На таких машинах разъезжают врачи. Ты всегда был смышленым мальчиком, Туонг, и всегда хорошо учился. Ты мог бы стать врачом.

Томми иногда казалось, что большинство вьетнамских иммигрантов его поколения учатся на докторов или уже имеют свою собственную практику. Медицинский диплом означал признание и престиж, и многие вьетнамцы с суровой родительской непреклонностью отправляли своих многочисленных отпрысков в медицинские колледжи – точно так же, как в свое время поступали иммигранты-евреи. Томми со своим дипломом журналиста не мог ни вырезать аппендиксы, ни сшивать и пересаживать сосуды, поэтому он все чаще и чаще чувствовал, что родители в нем разочарованы. Он не оправдал надежд.

– Я больше не репортер, мама. Все это в прошлом. Теперь я – новеллист, писатель-профессионал.

– Это не работа.

– Просто теперь я работаю сам на себя.

– Это то же самое, что безработный, только сказано более осторожно, – продолжала настаивать она, хотя отец Томми тоже работал сам на себя в семейной пекарне. Как, впрочем, и двое его братьев, которым так и не удалось стать процветающими хирургами-косметологами или зубными врачами.

– Последний контракт, который я подписал…

– Люди читают газеты. Кто в наше время станет читать книги?

– Множество людей читает книги.

– Кто?

– Ты, например.

– Я читаю настоящие книги, а не те, где рассказывается о глупых, вооруженных до зубов частных детективах, которые гоняют по улицам как сумасшедшие, дерутся в барах, пьют виски и волочатся за блондинками.

– Мой детектив не пьет виски…

– Твой детектив должен остепениться, жениться на приличной вьетнамской девушке, завести детишек и найти себе постоянную работу, чтобы содержать семью.

– Это же скучно, мама! Никто не захочет читать о таком частном детективе.

– Этот детектив, о котором ты пишешь книги… если он когда-нибудь женится на блондинке, то разобьет своей матери сердце!

– Он – одинокий волк. Он никогда не женится.

– Это тоже может разбить сердце его матери. Кто захочет читать книгу с таким печальным концом?

– Мама! – в отчаянии воскликнул Томми. – Я позвонил тебе для того, чтобы сообщить радостную новость о моей новой машине и о…

– Приезжай ужинать, сынок. Рис с цыпленком в глиняном горшочке гораздо вкуснее этих мерзких чизбургеров…

– Сегодня я не могу, мам. Давай завтра, а?

– Если будешь есть слишком много чизбургеров и французского картофеля, скоро сам станешь похож на большой толстый чизбургер.

– Ты же знаешь, ма, я соблюдаю диету и почти не ем ни чизбургеров, ни картошки-фри. Я…

– Завтра вечером я приготовлю тосты с креветками, рис в горшочке и кальмара, фаршированного свининой. И утку, утку нуок-чам.

У Томми потекли слюнки, но он никогда бы в этом не признался – даже если бы оказался в руках палачей, готовых применить к нему все свои разнообразные средства убеждения.

– Хорошо, ма, завтра вечером я заскочу к вам. А потом покатаю тебя на «Корвете».

– Покатай лучше отца, он любит новые блестящие игрушки больше, чем я. Я – человек простой…

– Мама!..

– У тебя замечательный отец, Туонг. Пожалуйста, не вози его в своей спортивной машине, не приучай его пить виски, драться и гоняться за блондинками.

– Хорошо, мам. Я постараюсь не испортить его.

– До свидания, Туонг.

– Томми, – поправил Томми, но мать уже положила трубку.

Как же он любил ее!..

Но, боже, как же быстро она выводила его из равновесия!

Он миновал Лагуна-Бич и поехал дальше на север.

Последний багровый отсвет заката на западе погас, кровавая рана в ночи сомкнулась, и небо стало неотличимо от океана. Все в мире стало спокойным и темным. Единственным, что разгоняло естественную черноту ночи, было бледное зарево, встававшее над восточными холмами, где Томми заметил несколько домов, да свет фар легковых машин и грузовиков, которые мчались вдоль побережья по шоссе. Лихорадочно перемигивающиеся во тьме тормозные и габаритные огни вдруг показались Томми зловещими, словно водители торопились к месту своего назначения, гонимые не обыденными делами, а проклятьем высших сил.

Томми снова почувствовал пробежавший вдоль спины холодок и вздрогнул так сильно, что зубы его громко лязгнули.

В своих романах Томми никогда не описывал, как персонаж стучит зубами. Это казалось ему избитым, да и неправдоподобным к тому же. Он считал, что человек физически не в состоянии дрожать так сильно, чтобы его зубы начали выбивать дробь. За свои тридцать с небольшим лет он ни дня не прожил в достаточно холодном климате, поэтому не мог сказать наверняка, как может подействовать на человека холодный зимний день где-нибудь за Полярным кругом, но в книгах действующие лица, как правило, начинали стучать зубами не от холода, а от страха, а Томми Фан очень хорошо знал, что такое страх. Когда во время побега через Южно-Китайское море их протекающая парусная лодчонка подверглась нападению тайских пиратов, которые – если бы им удалось подняться на борт – изнасиловали бы всех женщин и убили бы всех мужчин, Томми был здорово напуган, но даже тогда его зубы не выбивали дробь.

Теперь же они застучали друг о друга как кастаньеты.

Томми сжал челюсти с такой силой, что у него заныли мускулы, и с трудом совладал с дрожью, но стоило ему расслабиться, как зубы его снова начали выбивать барабанную дробь.

Это было странно. Прохлада позднего ноябрьского вечера еще не успела просочиться в салон «Корвета», и холод, который он ощущал, был скорее всего нервным, но Томми все равно включил обогреватель.

Стараясь справиться со вновь накатившим ознобом, Томми вспомнил о странном мгновении, пережитом им во дворе автомагазина: летучую тень, которую не отбрасывали ни облако, ни птица, и глубокий холод – как от порыва ледяного ветра, который не коснулся ничего и никого. Кроме него одного.

На секунду оторвав взгляд от дороги, Томми поглядел в темнеющее небо, словно надеялся разглядеть там плывущую в вышине призрачную бледную фигуру.

Какую фигуру? Чью? Ради всего святого, да что это с ним?

– Ты меня пугаешь, Томми-бой… – пробормотал он сквозь зубы и рассмеялся сухим деланым смехом. – Ну вот, я уже начал разговаривать сам с собой!

Как и следовало ожидать, никакая зловещая тень не преследовала его во мраке.

Нет, положительно у него было слишком богатое воображение, и Томми никогда не считал, что это плохо. Может быть, поэтому писательство давалось ему так легко. Он любил фантазировать с самого раннего детства, и эта способность – дар? проклятье? талант? – развилась в нем еще сильнее под воздействием бесчисленных старинных сказок, которые рассказывала ему на ночь мать, стараясь успокоить и утешить сына в дни войны, когда коммунисты яростно сражались за то, чтобы подчинить себе весь Вьетнам – легендарную Страну Чайки и Лисицы. Слушая ее нежный голос, рассказывавший о духах, призраках и богах, маленький Туонг почти не пугался даже тогда, когда жаркие и душные тропические ночи озарялись вспышками орудий, а вдали раздавалось уханье минометов и громоподобные разрывы тысячекилограммовых бомб.

Он снова смотрел на дорогу и вспомнил сказку о Ли Луе – рыбаке, который забросил свои сети в море и неожиданно вытащил волшебный меч, подобный сияющему Эскалибуру короля Артура. Потом он припомнил «Магический Бриллиант Ворона», «В поисках Блаженной Страны» и «Волшебный арбалет», в котором несчастная принцесса Май Сяй предала своего почтенного отца ради любви к своему мужу, заплатив за это жизнью, и даже «Дикие яблочки Да-Транга», и «Дитя Смерти», и много других сказок.

Обычно, когда что-нибудь напоминало ему о легендах, которые он слышал от матери, Томми невольно улыбался и на него снисходило блаженное спокойствие, как будто она сама вдруг оказывалась рядом и заключала его в свои надежные материнские объятия, но в этот раз всплывшие в памяти сказки нисколько его не утешили. Странное беспокойство не давало ему покоя, как заноза, которую никак не можешь вынуть, а озноб не отпускал, хотя из обогревателя била мощная струя горячего воздуха.

«Странно», – подумал он, пожимая плечами.

* * *

Томми включил радио, надеясь, что старый добрый рок-н-ролл поможет ему развеяться. Из динамиков, однако, раздалось какое-то странное, не похожее даже на обычную статику, захлебывающееся шипение, отдаленно напоминавшее далекий гул мощной водной струи, падающей со скальной стены в тесную горловину ущелья, и он подумал, что нечаянно сбил настройку, когда включал приемник. Бросив взгляд на панель, Томми нажал кнопку выбора программ, и цифры на табло изменились, но никакая музыка так и не зазвучала. Только шум низвергающейся со скал воды – грозный, ворчливый и в то же время странно похожий на шепот.

Он нажал другую кнопку. Цифры на табло снова поменялись, но звук даже не прервался.

Томми попробовал третью кнопку. Никакого результата.

– Чудесно! Просто превосходно. Ну и везет же мне…

Он владел «Корветом» всего несколько часов, и вот – пожалуйста! – радио уже вышло из строя.

Вполголоса бормоча проклятья, Томми принялся вслепую шарить рукой по панели радиоприемника, надеясь все же найти «Бич Бойз», Роя Орбисона, Сэма Кука, «Айсли Бразерс» или, на худой конец, что-нибудь более современное типа Джулианы Хэтфилд. Да, черт побери, он был бы рад услышать даже захудалую польку!

Он прощупал весь частотный диапазон – от средних волн до ФМ, – но повсюду слышался лишь странный шум воды. Можно было подумать, что начался новый потоп и вода залила радиостанции на всем Западном побережье.

Но, когда Томми попытался выключить радио, у него ничего не вышло. Далекий шум водопада продолжал наполнять салон, хотя он был уверен, что нажал нужную кнопку. На всякий случай Томми попробовал снова включить и выключить приемник, но безрезультатно.

Между тем характер звуков стал постепенно меняться. Плескучее ворчание падающей воды, стиснутой каменными стенами, стало теперь больше похоже на гомон толпы – на сотни, тысячи голосов, выкрикивающих не то приветствия, не то заклинания. В этих голосах слышалась и нотка гнева, и Томми представил себе толпу возмущенную, негодующую, готовую громить и разрушать.

Почему-то – по причинам, которые он не мог бы даже назвать, – этот звук встревожил Томми Фана. Стараясь прервать эту зловещую серенаду, он принялся нажимать на все кнопки подряд.

Да, это определенно были голоса. Голоса сотен и тысяч мужчин, женщин, детей. Томми казалось, что он различает отчаянные вопли боли, крики о помощи, истерический визг и гневные проклятья. Эта величественная и могучая какофония звуков могла заставить содрогнуться кого угодно, хотя она по-прежнему звучала приглушенно – словно поднимаясь из самой черноты преисподней.

Голоса, которые он слышал, казались Томми жуткими. От них мурашки начинали бежать по коже, но в то же время они звучали до странности убедительно, не то чаруя, не то гипнотизируя. Томми даже поймал себя на том, что слишком долго глядит на радиоприемник, не обращая внимания на дорогу, которая грозила ему гораздо более реальными опасностями. Тем не менее каждый раз, когда он поднимал голову, ему удавалось сосредоточиться на движении лишь на несколько секунд, после чего его взгляд словно намагниченный снова возвращался к мрачно тлеющей индикаторами панели радиоприемника.

Томми уже начало чудиться, что среди многоголосья толпы он слышит один определенный голос – чей-то искаженный расстоянием тяжелый бас, звучащий бесконечно странно, требовательно, величественно и властно. Это был низкий, хриплый, какой-то жирный голос, который выговаривал не совсем понятные слова, словно отхаркиваясь и выплевывая вместе с речью комки жгучей слизи.

Не-ет! Господь свидетель, это только воображение, его проклятое воображение, которое превратило обычное шипение статики, типичный белый шум, случайные модуляции несущей частоты черт знает во что!

Томми вытер лицо тыльной стороной ладони. Несмотря на холодный озноб, который все еще продолжал сотрясать тело, волосы его были влажными, а лоб защипало от выступившей испарины. Ладони тоже оказались влажными и скользкими.

Он был уверен, что попробовал все кнопки на панели радиоприемника. Тем не менее ему так и не удалось выключить проклятый прибор, и хор призрачных голосов продолжал заклинать его из стереоколонок.

– Черт!

Томми сжал правую руку в кулак и стукнул им по панели радиоприемника. Удар был не сильным и не причинил ему боли, но зато он нажал одновременно три или четыре кнопки.

Ничего не изменилось. Радио продолжало работать, и гортанный, хриплый бас с каждой секундой становился слышен все более отчетливо, хотя Томми никак не мог разобрать произносимых им слов.

Он снова стукнул кулаком по приемнику и с удивлением услышал приглушенный возглас отчаяния, сорвавшийся с его собственных губ. Да что с ним, наконец, такое? Каким бы странным и раздражающим ни был этот шум, он наверняка не представлял никакой опасности.

Или представлял?

Даже задавая себе этот вопрос, Томми почувствовал, как внутри его растет совершенно иррациональная убежденность, что он должен заткнуть уши, чтобы не слышать этот сверхъестественный шепот, доносящийся из динамиков, и что если он расслышит и поймет хоть слово из того, что говорит ему этот хриплый бас, то подвергнет себя смертельной опасности. И все же, словно назло кому-то, он продолжал вслушиваться в этот пульсирующий шепот, стараясь выловить в звуковой каше хоть что-нибудь внятное.

– Пф-фан-н…

Это было единственное слово, которое он расслышал совершенно определенно.

– Пфан Дран-н…

Отталкивающий, клокочущий, словно прорывающийся из забитой слизью глотки, голос говорил на безупречном, без тени акцента, вьетнамском языке.

– Фан Тран Туонг…

Это было его имя. До того, как он изменил его. Имя, которое Томми носил в Стране Чайки и Лисицы.

– Фан Тран Туонг…

Кто-то, что-то звало его в ночи. Сначала издалека, но теперь странный голос несомненно приблизился. Он жаждал ответа, он хотел вступить с ним в контакт, и Томми вдруг почудилось в этом голосе что-то злое и… ненасытное.

Электрический холодок – как от пробежавшего по голой руке паука – пронзил Томми насквозь. Он чувствовал себя так, словно все, что он представлял собой, его душу, его чувства, вдруг затянуло ледяной паутиной.

Он стукнул по радиоприемнику в третий раз, гораздо сильнее, чем в первые два, и радио – если это было радио – неожиданно смолкло. Единственными звуками, которые он теперь слышал, были приглушенное урчание мотора, шорох покрышек по асфальту, его собственное неровное дыхание и частые удары сердца.

Левая рука Томми, мокрая от пота, скользнула по рулю, и он резко поднял голову, почувствовав, что «Корвет» соскользнул с твердого покрытия шоссе. Сначала правая передняя, а потом и правая задняя покрышки забуксовали на обочине, с силой выбрасывая гравий, который грозно застучал по днищу. В свете фар впереди замаячил ощетинившийся болотной травой глубокий дренажный кульверт, а по правой дверце заскребли сухие ветки придорожных кустов.

Вцепившись в руль обеими руками, Томми резко вывернул влево. «Корвет» тряхнуло, качнуло, но он все же выбрался с обочины на твердую мостовую.

Сзади раздался визг тормозов, и Томми, машинально бросивший взгляд в зеркало заднего вида, был ослеплен ярким светом фар. Громко загудел гудок, и черный «Форд Эксплорер», чудом не зацепив «Корвет», пронесся слева словно снаряд. Он был так близко, что Томми, готовый каждое мгновение услышать скрежет раздираемого металла, едва не зажмурил глаза, но все обошлось. В следующую секунду красные задние огни «Форда» маячили в темноте уже далеко впереди.

Почувствовав, что «Корвет» снова послушен рулю, Томми несколько раз моргнул, чтобы стряхнуть с ресниц заливающий лицо пот, и с трудом сглотнул. Перед глазами его все расплывалось, а рот заполнился какой-то противной горечью. Все окружающее казалось Томми незнакомым и нереальным, как бывает у людей, которые уже проснулись, но все еще находятся во власти сновидений.