Текст книги "Тик-так"

А как быть с голосом из радиоприемника, который так напугал его всего несколько секунд назад?.. Томми уже не был так уверен, что он действительно слышал, как этот забитый слизью рот произнес его имя. Зрение его быстро пришло в норму, и он начинал задумываться, что, возможно, все это ему почудилось. Мысль о том, что, возможно, с ним случилось что-то вроде легкого эпилептического припадка, была гораздо приятнее, чем ощущение, что какое-то сверхъестественное существо на самом деле пыталось дотянуться до него при посредстве такой обыденной вещи, как автомобильный радиоприемник. Или, может быть, это была никакая не эпилепсия, а просто в мозгу лопнул какой-нибудь крошечный сосудик, вызвавший краткое нарушение мозговой деятельности. Нечто подобное произошло прошлой весной с Сэлом Деларио – репортером, приятелем Томми.

Но, что бы это ни было, теперь Томми чувствовал только легкую головную боль, сосредоточившуюся чуть выше правой брови. Кроме того, его слегка подташнивало, но это скорее всего было лишь следствием пережитого страха.

* * *

Через Корону Дель-Мар Томми ехал намного медленнее разрешенного предела скорости, готовый съехать на обочину и остановиться, как только окружающее у него перед глазами снова начнет расплываться… или если снова будет происходить что-нибудь необычное. Несколько раз он с опаской косился на радиоприемник, но радио молчало.

Так он проезжал квартал за кварталом; страх понемногу проходил, но на смену ему пришла депрессия. Томми по-прежнему подташнивало, головная боль никак не проходила; кроме того, он ощущал необычайную пустоту внутри. Томми почти не сомневался, что, если бы ему удалось заглянуть к себе в душу, он увидел бы, как там серо, уныло и пусто.

И он знал, что это за пустота. Это было чувство вины.

Да, Томми сидел за рулем собственного «Корвета», машины из машин, лучшей американской тачки, в которой воплотилось все, о чем он мечтал в детстве и юности. Он должен был бы радоваться, ликовать, но вместо этого чувствовал себя так, словно он медленно, но верно погружается в океан, на самое дно, где всегда холодно и куда не проникает ни единый луч солнца. Это была эмоциональная пропасть, и Томми неуклонно в нее проваливался. Он чувствовал себя виноватым перед матерью, что было по меньшей мере странно, так как он старался ни при каких обстоятельствах не проявлять к ней неуважения. И он не только не проявлял его – он не чувствовал никакого неуважения к ней. Возможно, в последнем разговоре он был нетерпелив, и теперь ему было больно подумать, что мать, быть может, уловила эти нотки, но Томми совсем не хотел обидеть ее или оскорбить ее чувства. Ни сейчас, ни когда бы то ни было. Просто порой ему казалось, что его мать слишком держится за прошлое и упорствует в своих привычках. Ее неспособность вписаться в современную американскую действительность и принять современную американскую культуру – как принял ее он сам – серьезно беспокоила Томми. Когда он встречался со своими друзьями-американцами, режущий слух вьетнамский акцент матери заставлял его всякий раз болезненно морщиться, равно как и ее привычка почтительно следовать за мужем, держась на шаг позади него. «Мама, это Соединенные Штаты! – не раз выговаривал ей Томми. – Здесь все равны, и мужчины и женщины, и никто не считается существом второго сорта. Здесь нет никакой необходимости подчеркивать свое подчиненное положение в отношении мужа и ходить за ним как тень!» А она в ответ только улыбалась ему как любимому, но умственно отсталому ребенку и говорила: «Я следую как тень за твоим отцом не потому, что должна это делать, а потому, что мне так хочется, Туонг». – «Но это же неправильно!» – в отчаянии восклицал Томми, а мать, обратив к нему все ту же безмятежную улыбку, которая его буквально бесила, отвечала: «Неужели в Соединенных Штатах считается неправильным демонстрировать свое уважение, свою любовь?»

Томми так ни разу и не удалось одержать верх в этих словесных баталиях, но он все равно не терял надежды.

«Конечно, нет, – говорил он, – просто для этого существуют другие, более цивилизованные способы». – «Какие же это?» – спрашивала его мать и, хитро прищурившись, укладывала его на обе лопатки одной-единственной фразой: «Или ты считаешь, что я должна послать твоему отцу открытку по почте, чтобы выказать свое уважение?»

И вот теперь, сидя за рулем собственного сверкающего «Корвета» и испытывая от этого не больше удовольствия, чем если бы это был подержанный, разваливающийся на ходу пикап, Томми Фан чувствовал внутри унылую, холодную пустоту, хотя его лицо пылало от стыда за свою сыновнюю неблагодарность и неспособность принять собственную мать такой, какая она есть, принять на ее собственных условиях.

Неблагодарный сын хуже змеи за пазухой.

И он, Томми Фан, несущийся сквозь темную калифорнийскую ночь, и есть этот неблагодарный сын. Себялюбивый, злой, растерявший всю свою сыновнюю любовь и почтение.

Он бросил взгляд в зеркало заднего вида, почти готовый увидеть на своем лице пару холодных змеиных глаз с вертикальным узким зрачком.

Умом он понимал, что предаваться самобичеванию было в высшей степени бессмысленно. Видимо, он просто ожидал от своих родителей слишком многого, хотя в других отношениях Томми был намного последовательнее своей матери. Когда она надевала ао-дай – национальный костюм, состоящий из широкой развевающейся туники и таких же просторных штанов из легкого шелка, выглядевший, правда, в этой стране столь же неуместным, как и шотландская клетчатая юбка, – то становилась миниатюрной и хрупкой, как маленькая девочка в одежде взрослой женщины, однако на самом деле его мать не была ни слабой, ни беззащитной. Наделенная редкой целеустремленностью и железной волей, миссис Фан становилась домашним тираном, когда ей это было нужно, и умела вкладывать все свое неодобрение в единственный взгляд, обжигавший сильнее, чем удар хлыста.

Все эти мысли немилосердно терзали Томми, и его лицо пылало от стыда. Заплатив огромную сумму денег, ценой огромного риска его мать и отец вывезли Томми, его двух братьев и сестру из Страны Чайки и Лисицы, спасли их от произвола, чтобы они в конце концов очутились в этой стране неограниченных возможностей и перспектив. Да за одно это он обязан был почитать и беречь своих родителей!

– Я неблагодарная скотина! – громко сказал Томми. – Кусок дерьма – вот что я такое!

Остановившись на красный сигнал светофора на развилке между Короной Дель-Мар и Ньюпорт-Бич, Томми еще глубже погрузился в покаянные размышления.

Разве умер бы он, если бы принял приглашение на ужин? Мать приготовила для него суп из креветок с морской капустой, ком-тай-кам и жаренные в масле овощи с соусом «Нуок-Мам» – три блюда, которые Томми больше всего любил в детстве. Да она, наверное, целый день не выходила из кухни, стремясь заманить в гости непутевого младшего сына, а он отверг приглашение, безжалостно разрушив все ее надежды. Это было непростительно, тем более что он не был у родителей вот уже несколько недель…

«Стоп, какие несколько недель?» – спохватился Томми. Это его мать сказала: «Ты не бываешь у нас неделями, Туонг». В телефонном разговоре Томми напомнил ей, что сегодня был только четверг и что они вместе провели воскресенье, но уже через несколько минут он сам поверил в ее небольшое преувеличение!

Неожиданно собственная мать показалась Томми карикатурной азиатской мамашей из старых фильмов и книг – властной, как Безжалостный Минг, и лукавой, как Фу Манчу.

Моргая, Томми поднял взгляд на светофор. Там все еще горел красный, запрещая проезд. Как он мог так плохо думать о своей матери?! Это только подтверждало его первоначальный вывод: он был неблагодарной свиньей.

Больше всего на свете Томми хотелось стать настоящим, стопроцентным американцем, без дураков. А не каким-то там «американцем вьетнамского происхождения»! Но для того, чтобы достичь этого, вовсе не обязательно было отрекаться от семьи и грубить своей горячо любимой матери.

Безжалостный Минг, Фу Манчу, Желтая Смерть… И все это – о матери! Да он просто спятил! Похоже, Томми Фан всерьез вообразил себя белым!

Он посмотрел на свои руки, лежащие на руле. Кожа на них была цвета начищенной бронзы. А глаза? Глядя в зеркало заднего вида, Томми некоторое время изучал свои темные и узкие азиатские глаза и невесело размышлял о том, как опасно подменять себя реального выдуманным, пусть и идеальным, персонажем.

Фу Манчу…

Если он мог так нехорошо подумать о своей матери, то в конце концов он может не сдержаться и сгоряча высказать это прямо ей в лицо. И это ее убьет.

При мысли о том, что может случиться, Томми почувствовал, как от ужаса у него перехватило дыхание, во рту пересохло, а горло стиснул такой сильный спазм, что он не в силах был даже сглотнуть. Нет, он не должен допускать этого! Уж лучше он возьмет пистолет и застрелит ее – это будет гораздо милосерднее. Просто выстрелит ей прямо в сердце – и все.

Вот каким он стал! Сыном, который произносит слова, способные убить мать вернее, чем выстрел в сердце.

Красный сигнал светофора сменился зеленым, но Томми не сумел сразу снять ногу с педали тормоза. Тяжкий груз вины сковал его по рукам и ногам.

Позади «Корвета» сердито загудел автомобиль.

– Я же просто хочу жить своей собственной жизнью! – жалобно проговорил Томми, опомнившись и трогаясь с места. И тут же поймал себя на том, что в последнее время он что-то слишком много разговаривает сам с собой вслух. Должно быть, стремление жить своей собственной жизнью и одновременно оставаться хорошим сыном постепенно сводило его с ума.

Его рука сама собой потянулась к телефону. Он хотел перезвонить матери и спросить, все ли еще в силе приглашение на ужин.

«– Автомобильные телефоны – для больших шишек.

– Так было раньше, но не сейчас. Теперь каждый может себе позволить…

– Я – не могу. И потом, разговаривать по телефону и вести машину слишком опасно.

– У меня еще не было ни одной аварии, мама.

– Нет – так будет».

Он услышал эти слова так ясно, словно они звучали не в его памяти, а наяву, и отдернул руку.

На обочине шоссе Пасифик-Коуст промелькнуло кафе, стилизованное под закусочную пятидесятых годов. Повинуясь внезапному порыву, Томми свернул на стоянку и припарковал свой «Корвет» прямо под красной неоновой вывеской.

Внутри кафе пропахло жареным луком, шипящей на решетке гриля начинкой для гамбургеров и острыми маринадами. Уединившись в кабинке, обитой красной виниловой клеенкой, Томми заказал чизбургер, французскую картошку-фри и молочный коктейль с шоколадом.

«Цыпленок с рисом в глиняном горшочке гораздо вкуснее этих мерзких чизбургеров!» – пронеслись у него в голове слова матери.

– Принесите мне два чизбургера! – потребовал Томми, когда официантка закончила записывать его заказ и уже готова была пойти на кухню.

– Ты, должно быть, не обедал? – спросила она, улыбаясь.

«Если будешь есть слишком много чизбургеров и французского картофеля, скоро сам станешь похож на большой толстый чизбургер».

– И порцию жареного лука колечками, – с вызовом прибавил Томми, совершенно уверенный, что в нескольких милях к северу, в Хантингтон-Бич, его мать только что поморщилась словно от боли, физически почувствовав его предательство.

– Люблю мужчин с хорошим аппетитом, – сказала официантка.

Томми посмотрел на нее. Она была стройной миловидной блондинкой с чуть вздернутым носиком и румяными щеками. Иными словами, официантка принадлежала как раз к тому типу женщин, которые, должно быть, являлись его матери в кошмарных сновидениях.

Он попытался угадать, не заигрывает ли она с ним. Улыбка официантки показалась Томми достаточно соблазнительной, но ее замечание насчет мужчин с аппетитом могло быть и вполне невинным.

Томми подавил вздох. Он не был особенно ловок в общении с женщинами – во всяком случае, настолько, насколько ему хотелось бы. Даже если официантка давала ему какую-то зацепку, он просто не мог ею воспользоваться, поскольку не мог уловить – какую. Кроме того, Томми решил, что сегодня вечером он и без того вел себя достаточно предосудительно. Чизбургеры – да, но не чизбургеры и блондинка.

– Дайте мне, пожалуйста, дополнительную порцию чеддера и побольше жареного лука, – только и сказал он.

Когда заказ прибыл, он обильно намазал бутерброды горчицей и кетчупом и съел все до последней крошки. Молочный коктейль Томми высосал так старательно, что хлюпающие звуки, которые производила его соломка, собирающая капли с донышка бумажного стаканчика, заставили ближайших посетителей с неодобрением повернуться к нему. Многие из них были с детьми, и Томми подавал им дурной пример.

Он оставил большие чаевые и уже шел к двери, когда блондинка неожиданно сказала:

– Теперь ты выглядишь гораздо счастливее, чем когда только вошел.

– Сегодня я купил «Корвет», – сам не зная почему, брякнул Томми.

– Шикарная машина, – одобрительно сказала официантка.

– Я мечтал о такой с детства.

– Какого она цвета?

– Серебристо-голубой металлик.

– Звучит, по крайней мере, здорово.

– Он буквально летит, знаешь ли… – поделился Томми своими впечатлениями.

– Еще бы!

– Как ракета, – добавил Томми, неожиданно почувствовав, что тонет, растворяется в океанской голубизне ее бездонных глаз.

«Этот детектив, о котором ты пишешь книги… если он когда-нибудь женится на блондинке, то разобьет своей матери сердце!»

– Ну ладно, – сказал он. – Счастливо.

– И тебе тоже, – откликнулась девушка.

Томми решительно зашагал к двери, но на пороге остановился и оглянулся. Он надеялся, что официантка смотрит ему вслед, но она уже отвернулась и теперь направлялась к кабинке, которую он только что освободил. Ее изящные икры и тонкие лодыжки показались Томми верхом совершенства.

Пока он ужинал, снаружи поднялся ветер, но для ноября ночь была достаточно теплой. На противоположной стороне шоссе, у въезда на дамбу, соединяющую Фэшн-Айленд с континентом, выстроились в ряд огромные финиковые пальмы, ярко освещенные прикрепленными к их мохнатым стволам прожекторами. Их длинные ветви раскачивались и подпрыгивали точь-в-точь как короткие пышные юбчонки. Легкий бриз нес с собой отчетливый запах соленой океанской воды; его прикосновение нисколько не холодило, а, напротив, ласкало затылок Томми, игриво шевелило его густые черные волосы.

Вот так всегда, подумал Томми. Стоило ему восстать против своей матери и наследия предков, как окружающий мир сразу стал восхитительно чувственным и ласковым к нему, мятежному сыну вьетнамского народа.

Сев в машину, Томми включил радио. Приемник работал безупречно. Рой Орбисон исполнял свою «Прекрасную женщину», и Томми стал подпевать ему со сдержанной страстью в голосе.

Потом он вспомнил зловещее шипение статики и странный булькающий голос, назвавший его по имени. Теперь Томми трудно было поверить, что все это было на самом деле, хотя, поразмыслив как следует, он пришел к выводу, что найти объяснение случившемуся совсем не так трудно. Просто он был расстроен своим разговором с матерью, который одновременно и взвинтил его, и заставил чувствовать себя виноватым. Он был так зол на нее и на себя, что ощущения начали его обманывать. Возможно, шорох статических разрядов, отдаленно напоминающий шум низвергающейся вдалеке воды, действительно существовал, но он, поглощенный мыслями о собственной вине, принял его за рокот многоголосой толпы и даже вообразил себе, что слышит свое собственное имя в беспорядочном хрипении и бульканье электронных помех.

И всю дорогу до дома Томми слушал старый добрый рок-н-ролл и даже подпевал солистам, поскольку знал слова каждой песни почти наизусть.

Он жил в скромном, но удобном двухэтажном коттедже на окраине скучного, до последней урны распланированного городка под названием Ирвин. Почему-то землевладельцы в округе Орандж предпочитали средиземноморский стиль всем остальным, и его дом ничем не отличался от соседних. Средиземноморский стиль в архитектуре преобладал в этих краях до такой степени, что лишь человек, обладающий незаурядным воображением, мог счесть выбор, сделанный владельцами земельной собственности, застраивавшими свои участки на продажу, уместным. Всем остальным стандартные средиземноморские коттеджи неизменно казались скучными, порой – подавляющими своим однообразием, хотя в облике каждого отдельного дома не было ничего зловещего или угрюмого. Злые языки утверждали, что если бы главный архитектор в административном центре Тако-Белл – итальянец по национальности – был мексиканцем, то он приказал бы всем жить не в домах, а в мексиканских ресторанах, но Томми относился к засилью стандартной архитектуры спокойнее, чем многие. Его собственное жилище – бледно-желтые, гладко оштукатуренные стены под оранжевой черепицей и бетонированные, обложенные кирпичом дорожки в саду – на самом деле нравилось ему.

Этот дом он купил три года назад, скопив гонорары от своих газетных публикаций и приплюсовав к ним доходы от серии детективных романов в бумажных обложках, которые он писал в свободное время – по вечерам и в выходные. Тогда ему было двадцать семь лет. Теперь его книги выходили в твердом переплете, а гонорары были такими, что он мог позволить себе оставить работу в газете.

С любой точки зрения он преуспел в жизни гораздо больше двух своих братьев и сестры, но эти трое никогда не порывали со своими вьетнамскими корнями, и поэтому родители гордились ими гораздо больше. Другое дело – Туонг. Чем тут гордиться, коли он изменил свое имя на американский манер, как только достиг положенного законом возраста, а преклоняться перед всем американским он начал с восьми лет – с тех самых пор, как впервые попал в эту страну.

Томми порой казалось, что, даже если он станет миллиардером и переедет в свой собственный дом на самом высоком холме над заливом, в дом с тысячью комнат, с видом на океан, с золотыми писсуарами и с люстрами, где вместо хрустальных будут настоящие бриллиантовые подвески, его мать и отец все равно будут относиться к нему как к неудачнику, как к паршивой овце, отбившейся от стада, как к человеку, забывшему свои корни и отвернувшемуся от наследия предков.

Когда Томми сворачивал с шоссе на подъездную дорожку к своему дому, высаженные вдоль поворота кораллово-красные и белые бальзами́ны замерцали в свете фар всеми цветами радуги. Быстрые пятна света поползли вверх по лохматой, шелушащейся коре мелалукк и исчезли в посеребренных луной кронах, вздрагивавших от дыхания ветра.

Оказавшись в гараже, Томми опустил ворота и некоторое время сидел в умолкнувшей машине, вдыхая запах новенькой кожаной обивки. Сознание того, что эта машина принадлежит ему, наполняло его гордостью. Если бы он был уверен, что сможет заснуть сидя в водительском кресле, он, наверное, остался бы в «Корвете» до утра.

Как бы там ни было, Томми не хотелось оставлять свою машину в темноте. «Корвет» был так красив, что он, поколебавшись, оставил включенными светильники на потолке, словно его автомобиль был бесценным экспонатом в каком-нибудь музее.

Пройдя в кухню, Томми повесил ключи возле холодильника на крючок и вдруг услышал раздавшийся у входной двери звонок. Он был уверен, что это звенит его звонок, и все же ему показалось, что он прозвучал как-то необычно – глухо и зловеще, словно сквозь сон. Впрочем, Томми сразу подумал о наказании, преследующем всех владельцев собственных домов: то одно, то другое время от времени выходило из строя и требовало ремонта.

Потом Томми вспомнил, что никого не ждет. Сегодня вечером он собирался уединиться в своем кабинете и пересмотреть некоторые главы рукописи, над которой работал. Выдуманный им частный детектив, крутой парень по имени Чип Нгуэн, от лица которого и велось повествование, в последнее время стал слишком болтливым, и пространные описания его приключений настоятельно требовали самого решительного сокращения.

Когда Томми открыл входную дверь, пронизывающий ледяной ветер заставил его вздрогнуть. От холода у него на мгновение захватило дыхание. Подхваченные вихрем сухие листья мелалукки, длинные и узкие, как наконечники стрел, со зловещим шелестом закружились над его головой, и Томми непроизвольно попятился, заслоняя ладонью глаза. Одновременно он ахнул от удивления и неожиданности, и сухой, как бумага, лист влетел прямо ему в рот, уколов язык своим острым кончиком.

Томми вздрогнул и закрыл рот, смяв сухой лист мелалукки зубами. На вкус он оказался горьким и словно каким-то пыльным, и Томми с отвращением выплюнул его.

Вихрь, который так внезапно ворвался в его прихожую сквозь открытую дверь, неожиданно утихомирился, и все вокруг снова стало тихим и спокойным. Даже ночной воздух больше не казался Томми холодным.

Он принялся вынимать листья из волос, снимать их с мягкой фланелевой рубашки и с джинсов. Весь пол в прихожей оказался усыпан ими – бурыми, хрустящими, некрасивыми, какой-то сухой травой и даже комочками грязи.

– Какого черта!.. – произнес удивленно Томми.

За дверью никого не было.

Томми встал на пороге и посмотрел сначала налево, потом направо вдоль темного крыльца, которое было больше похоже на небольшую веранду десяти футов длиной и шести футов шириной. Но ни на крыльце, ни на ступеньках, ни на дорожке, рассекавшей надвое неширокий газон, не было никого, кто мог бы привести в действие звонок. Даже улица, над которой повисли подсвеченные лунным светом облака, выглядела совершенно пустынной и тихой – настолько тихой, что Томми готов был поверить, что какие-то неполадки в небесной механике заставили время остановиться для всех и вся, кроме него одного.

Все еще не теряя надежды разглядеть в ночной темноте хоть что-то, что помогло бы ему понять, отчего вдруг сработал звонок (а в том, что он действительно звонил, Томми не сомневался), он включил свет над входной дверью и сразу заметил внизу, у своих ног, какой-то непонятный предмет. Наклонившись, чтобы как следует его рассмотреть, Томми увидел, что это всего-навсего кукла – тряпичная кукла не больше десяти дюймов длиной. Она лежала на спине, широко раскинув свои коротенькие толстые ручки, и смотрела в небо.

Недоумевая, Томми еще раз внимательно оглядел улицу, задержал взгляд на живых изгородях, за которыми мог бы укрыться даже взрослый человек, стоило ему лишь немного пригнуться. Но на улице никого не было.

Кукла у его ног не была доделана до конца. Она была просто обтянута белой хлопчатобумажной тканью, но у нее не было ни лица, ни волос, ни платья. Каждый глаз был только намечен двумя перекрещивающимися стежками толстой черной нитки. Пять таких же черных крестиков обозначали рот, носа не было вовсе, еще один крест был вышит там, где должно было быть сердце.

Шагнув через порог, Томми опустился на корточки рядом с куклой. Горечь от попавшего ему в рот листа мелалукки уже прошла, но вместо нее он ощутил на языке такой же неприятный, хотя и знакомый вкус. Чтобы удостовериться в своей догадке, Томми высунул язык и, потрогав его пальцем, рассмотрел оставшиеся на нем следы. На пальце осталось красноватое пятно. Кровь. Острый кончик листа уколол ему язык до крови.

Томми шевелил языком. Ранка была совсем маленькой, и язык не болел, но почему-то – почему, он и сам не мог понять, – вид и вкус крови вызвали в нем тревогу.

Снова опустив глаза на куклу, он заметил в ее похожей на варежку руке сложенную бумагу. Длинная и прямая стальная булавка с черной эмалевой головкой размером с крошечную горошину надежно пришпиливала ее.

Томми поднял куклу. Она была довольно плотной и удивительно тяжелой, как будто ее набили песком, однако ее конечности были мягкими, почти полыми, и легко сгибались, как у любой тряпичной куклы.

Стоило Томми вытащить булавку, как замершая в безмолвной неподвижности улица снова ожила. По крыльцу, шелестя нападавшими туда листьями, пронесся холодный сквозняк, живые изгороди зашуршали, деревья качнули кронами, и по темнеющей лужайке перед домом побежали лунные тени. В следующее мгновение все окружающее снова словно оцепенело.

Томми повертел в руках бумагу. Она была маслянистой на ощупь и казалась пожелтевшей от времени, словно древний пергамент. Места сгибов потрескались, и, когда Томми с осторожностью развернул сложенный вчетверо листок, он оказался не больше трех квадратных дюймов величиной.

Записка была на старовьетнамском – изящные иероглифы, написанные умелой рукой черными чернилами или тушью, располагались тремя ровными колонками. Язык Томми узнал сразу, но прочесть послание не мог.

Выпрямившись во весь рост, Томми задумчиво оглядел улицу, потом снова посмотрел на куклу, которую продолжал держать в руке. Наконец он сложил записку и, сунув ее в нагрудный карман рубашки, вернулся в дом, тщательно закрыв за собой дверь. Подумав, он задвинул массивный засов и накинул цепочку.

В гостиной Томми усадил странную, почти безликую куклу на стол, прислонив ее к настольной лампе с абажуром из матового зеленого стекла, имитирующего ткань. При этом круглое пустое лицо куклы склонилось к правому плечу, а уродливые, почти беспалые руки безвольно повисли по бокам. Похожие на варежки ладони были открыты, как и в момент, когда Томми впервые увидел странную куклу на крыльце, но сейчас они изменили свою форму, как будто что-то искали.

Булавку Томми положил на стол. Ее черная эмалевая головка блестела, как капля мазута, а по стальному острию пробегали холодные волны электрического света.

Отвернувшись от стола, Томми задернул занавески на всех трех окнах гостиной; то же самое он проделал и в столовой, и в спальне. В кухне он плотно закрыл жалюзи.

Но ощущение, что за ним наблюдают, не покидало его.

Во второй спальне наверху, которую он переоборудовал под рабочий кабинет и где писал свои романы, Томми сел за стол, но лампу не включил. Свет попадал внутрь только из коридора, сквозь открытую дверь, но и этого было вполне достаточно. Придвинув к себе телефонный аппарат, Томми немного поколебался, но потом набрал по памяти домашний номер Сэла Деларио, с которым до вчерашнего дня работал в редакции «Реджистер». На другом конце линии отозвался автоответчик, но Томми не стал оставлять сообщения. Вместо этого он позвонил Деларио на пейджер и ввел свой телефонный номер с пометкой «срочно».

Меньше чем через пять минут Сэл перезвонил.

– Что за пожар, сырная головка? – спросил он вместо приветствия. – Опять забыл, с кем пил вчера?

– Ты где? – спросил Томми.

– На конвейере.

– В конторе?

– Где же еще? Ждем любого мало-мальски любопытного сообщения.

– Опять задерживаешься ради сносной статейки для утреннего выпуска?

– Ты позвонил только для того, чтобы спросить меня об этом? – упрекнул Сэл. – Подумать только, ты всего день не работаешь с горячими новостями, а уже забыл, что такое журналистская солидарность.

– Послушай, Сэл, – перебил его Томми, наклоняясь над трубкой. – Я хотел узнать у тебя кое-что насчет банд.

– Ты имеешь в виду обленившихся жирных котов, которые вертят делами в Вашингтоне, или панкующую молодежь, которая пасет предпринимателей в нашем Маленьком Сайгоне?

– Прежде всего я имел в виду местные вьетнамские группировки типа «Парней из Санта-Аны» и тому подобных.

– …«Парни из Натомы», «Плохие Мальчики»… Да ты их и сам знаешь.

– Не так хорошо, как ты, – возразил Томми.

Сэл был полицейским репортером, прекрасно знавшим все вьетнамские банды, действовавшие не только в округе Орандж, но и по всей территории страны, Томми же писал по преимуществу об искусстве, событиях в мире культуры и шоу-бизнеса.

– Тебе никогда не приходилось слышать, чтобы «Парни из Натомы» или «Плохие Мальчики» присылали кому-то записки с отпечатком ладони или нарисованным черепом и костями? В качестве угрозы или предупреждения? – спросил он.

– Или оставляли в постели жертвы отрезанную лошадиную голову?

– Да-да, что-то в этом роде.

– Ты все перепутал, чудо-мальчик. Эти парни не настолько хорошо воспитаны, чтобы рассылать предупреждения. По сравнению с ними даже мафия сойдет за общество любителей камерной музыки.

– А как насчет банд, которые состоят не из уличных подонков, а из людей постарше, стоящих ближе к организованной преступности? Таких, как «Черные Орлы» или «Сокол-7»?

– «Черные Орлы» действуют в Сан-Франциско, а «Сокол-7» – в Чикаго. Здешние бандиты называют себя «Люди-лягушки».

Томми откинулся на спинку заскрипевшего под ним кресла.

– Но никто из них не играет в эти игры с лошадиными головами?

– Послушай, Томми-бой, если «Люди-лягушки» решат подсунуть тебе в постель отрезанную голову, то это скорее всего будет твоя собственная голова.

– Это утешает.

– А что, собственно, случилось, Томми? Признаться, ты меня заинтриговал.

Томми вздохнул и бросил взгляд за окно кабинета. Оно осталось незанавешенным, и он видел, как плотные клочковатые тучи понемногу затягивают луну, продолжавшую серебрить их неровные края.

– Тот материал, который я приготовил на прошлой неделе для раздела «Шоу и развлечения»… Мне кажется, кто-то пытается отомстить мне за него.

– Тот, где говорится о талантливой девочке-фигуристке?

– Да.

– И об одаренном маленьком мальчике, который играет на пианино как взрослый мастер? За что же тут мстить?

– Видишь ли…

– Кого ты мог задеть этой статьей? Разве что другого шестилетнего гения, который считает, что это он должен был красоваться на первой полосе. И за это он поклялся переехать тебя своим трехколесным велосипедом.

– Видишь ли, Сэл, – снова сказал Томми, понимая, как глупо все это звучит, – в этой статье подчеркивалось, что далеко не все дети, происходящие из вьетнамской общины, обязательно пополняют собой ряды уличных группировок.

– Ну-у-у… – протянул Сэл, – тогда конечно. Полемика, брат, это уже серьезно.

– Мне пришлось сказать несколько нелицеприятных слов в адрес «Парней из Натомы», «Парней из Санта-Аны» и всех тех, кто в конечном итоге выбрал скользкую дорожку.

– Ну и что? Одна-две строки на весь подвал. Ну, параграф, как максимум. Эти парни не настолько чувствительны, Томми. Несколько резких слов вряд ли способны заставить их вступить на тропу войны.

– Хотел бы я знать…

– На самом деле им глубоко плевать, что ты там себе думаешь, потому что для них ты – вьетнамский эквивалент дяди Тома, только без хижины. Кроме того, как мне кажется, ты слишком хорошо о них думаешь. Лично я не уверен, что эти задницы вообще читают газеты.

Темные тучи, гонимые ветром с запада, заметно сгущались, наползая с океана. Луна погружалась в них постепенно, исчезая с небосвода словно лицо тонущего в холодном море пловца, и ее свет на оконных переплетах то мерк, то снова проступал безмятежным белым сиянием.

– А что ты скажешь насчет женских банд? – спросил Томми.