Текст книги "Незнакомцы"

В субботу Доминик Корвейсис, доведенный до отчаяния очередным припадком сомнамбулизма, твердо решил основательно и методично изнурить себя. К сумеркам он вознамерился так вымотаться, чтобы уснуть мертвым сном, и во исполнение своего плана уже в семь утра, когда в ущельях и кронах деревьев еще клубился холодный ночной туман, полчаса энергично делал во дворике зарядку, после чего надел кроссовки и пробежал семь миль по крутым улочкам Лагуна-Бич. Следующие пять часов он усердно трудился в саду. Потом надел плавки, прихватил полотенце и отправился на пляж, где немного позагорал и долго плавал, а после обеда в «Пикассо» совершил часовую прогулку по улицам вдоль магазинчиков, витрины которых лениво разглядывали редкие туристы. Усталый и довольный, он наконец вернулся домой.

Раздеваясь в спальне, он ощущал себя опутанным веревками, за концы которых тянут тысячи лилипутов. Он редко пил, но теперь сделал добрый глоток коньяку, после чего уснул, едва выключив лампу.

Приступы сомнамбулизма случались с ним в последнее время все чаще, став главной заботой его жизни и отодвинув на второй план работу над новой книгой, продвигавшуюся, надо сказать, до этого весьма успешно. За минувшие две недели он девять раз просыпался в чуланах, причем четыре раза только за последние четыре ночи. Это уже абсолютно не интриговало и не забавляло его, он уже боялся ложиться спать, потому что во сне терял над собой контроль.

Накануне, в пятницу, он собрался с духом и отправился в Ньюпорт-Бич к психиатру доктору Полу Коблецу и, запинаясь, поведал ему о своих ночных блужданиях, но так и не смог быть откровенным до конца и признаться, насколько серьезно он обеспокоен всем происходящим. Возможно, виной тому была его скрытность – следствие сиротского детства, проведенного в семьях временных опекунов, порой довольно черствых и даже враждебных, внезапно приходивших в его полную неопределенности жизнь и столь же внезапно исчезавших. Поэтому он предпочитал выражать самые важные и сокровенные мысли устами героев своих романов.

В результате доктор Коблец выслушал его довольно спокойно и после тщательного осмотра объявил, что Доминик вполне здоров, просто переутомился и волнуется перед публикацией романа, поэтому и бродит по ночам по дому.

– Вы полагаете, что нет нужды в дополнительном обследовании?

– Вы писатель, и, естественно, у вас богатое воображение, – ответил Коблец. – Уверен, вы подозреваете у себя опухоль мозга, не так ли?

– Ну допустим.

– Бывают головные боли? Головокружения? Туман перед глазами?

– Нет.

– Я осмотрел ваши глаза. Никаких изменений в сетчатке, никаких признаков внутричерепного давления. Подташнивает иногда?

– Нет, не замечал.

– Внезапные приступы смеха? Периоды эйфории без особых причин? А? Ничего такого?

– Нет.

– В таком случае я не вижу оснований для дополнительного обследования.

– Может быть, мне следует пройти курс психотерапии?

– Бог с вами! Уверяю вас, все это вскоре пройдет.

– А как насчет снотворного? – уже одеваясь, робко спросил Доминик.

– Нет, – решительно захлопнул историю болезни доктор, – пока повременим. Не стоит торопиться с таблетками. Вот что вам следует делать, Доминик: забросьте работу на несколько недель, займитесь физическими упражнениями, ложитесь спать усталым – до такой степени, чтобы вам не хотелось даже думать о вашей книге. Никакой умственной работы, только физические нагрузки, запомните! И тогда через несколько дней вы будете совершенно здоровы. Я в этом уверен.

В субботу Доминик приступил к выполнению рекомендаций доктора Коблеца, посвятив себя физической деятельности даже с большим рвением и самозабвением, чем требовалось. Результат превзошел все ожидания: он уснул мертвым сном, едва коснувшись головой подушки, и на следующее утро проснулся не в чулане.

Однако он был и не в кровати. На сей раз он оказался в гараже.

Доминик пришел в себя, задыхаясь от ужаса, содрогаясь от диких ударов собственного сердца, готового выбить все ребра из грудной клетки. Во рту у него пересохло, а кулаки были крепко сжаты. Он не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, отчасти после субботней физической перегрузки, отчасти – вследствие крайне неестественной и неудобной позы, в которой он спал. Ночью он умудрился взять с антресолей над верстаком две сложенные плащ-палатки и втиснуться в узкое пространство за печкой. Именно там он теперь и лежал, укрывшись парусиной, именно укрывшись, потому что натянул на себя плащ-палатки вовсе не для того, чтобы согреться: он забился под них и за печку, потому что хотел получше спрятаться.

Но от кого? Или от чего?

Даже теперь, отшвырнув в сторону плащ-палатки и пытаясь сесть, Доминик испытывал сильнейшее нервное возбуждение, не покидавшее его во сне. Он протер глаза, встряхнул головой и пощупал пульс: сердце не успокаивалось.

Что же так напугало его?

Увиденное во сне. Видимо, ему приснилось какое-то чудовище и он пытался от него спрятаться. Да, конечно же! Во сне он убегал от нависшей над ним опасности и спрятался за печку, все очень просто!

Расхаживая по мрачному гаражу, освещенному тусклым светом, падающим из вентиляционных отверстий в стене и оконца под потолком, он поймал себя на мысли, что и сам он, и его белый автомобиль смахивают в этом полумраке на привидения.

Вернувшись в дом, он направился прямо в кабинет. Утренний свет слепил глаза. Он сел за письменный стол, оставаясь в тех же перепачканных пижамных штанах, включил компьютер и, внимательнейшим образом изучив дискету, оставленную им в машине, не обнаружил никаких новых материалов: все было, как и в четверг.

Доминик надеялся найти какую-нибудь запись, которую он мог сделать во сне: это помогло бы ему понять источник испытываемой тревоги. Несомненно, в его подсознании хранилась какая-то информация об этом, но до сознания она пока еще не дошла. Оставалось только сожалеть, что и во сне, действуя подсознательно, он не воспользовался компьютером.

Доминик выключил машину и уставился в окно на океан, размышляя…

Позже, направляясь из спальни в ванную, он, однако, обнаружил нечто странное: по ковру были разбросаны гвозди. Он нагнулся и стал собирать их. Все они были одинакового размера – полуторадюймовые стальные отделочные гвозди, разбросанные по всей комнате. В дальнем углу, под окном с отдернутой занавеской, лежал целый ящик таких гвоздей, а рядом с ним – молоток. Доминик поднял его и нахмурился.

Чем же занимался он ночью? Взгляд его упал на подоконник: там поблескивали на солнце три гвоздя. Выходит, во сне он намеревался заколотить ставни. Боже! Значит, испуг его был столь велик, что захотелось заколотить намертво ставни, превратить дом в крепость, и только ужас, охвативший его, помешал осуществить задуманное, погнав его в гараж, где Доминик и забился за печку.

Выронив молоток, он застыл на месте, тупо глядя в окно на цветущие розовые кусты, полоску газона, плющ на склоне перед соседним домом. Милый, мирный пейзаж. Трудно поверить, что он выглядел иначе минувшей ночью, что нечто страшное таилось там в темноте…

Еще немного понаблюдав за снующими над розами пчелами, Доминик тяжело вздохнул и принялся подбирать гвозди.

Было 24 ноября.

После конфуза с черными перчатками две недели прошли без сюрпризов.

Первые дни после скандального случая в «Деликатесах» Джинджер Вайс оставалась «на взводе», ожидая нового приступа. Она ясно и трезво оценивала свое психофизическое состояние, пытаясь обнаружить малейшие симптомы серьезного нарушения в нем, готовая уловить слабейшие сигналы нового проявления автоматизма, но не замечала ровным счетом ничего настораживающего: никаких головных болей, приступов тошноты или неприятных ощущений в мышцах и суставах.

Постепенно обретая прежнюю уверенность в себе, она пришла к заключению, что срыв был обусловлен перенапряжением и это временное умопомрачение больше никогда не повторится.

Дел в клинике заметно прибавилось. Джордж Ханнаби, заведующий хирургическим отделением, дородный вальяжный господин с манерами сибарита, установил жесткий график, и, хотя Джинджер и не была его единственной ассистенткой, именно ей выпало участвовать в большинстве проводимых им операций: по пересадке тканей аорты, удалению эмбола, резекции ребер, установке стимуляторов сердца, на венозных сплетениях и подколенных сосудах.

Джордж Ханнаби внимательно следил за ее успехами. За маской добродушного медведя скрывался твердый характер требовательного и не терпящего лености и безответственности руководителя. Он был беспощаден к своим жертвам, не просто уничтожал их своей критикой, а превращал в пух и прах, испепелял и развеивал по ветру.

Кое-кто из ординаторов считал его тираном, но Джинджер с удовольствием ассистировала ему, потому что сама была столь же взыскательной. Она понимала, что въедливость Ханнаби обусловливается исключительно заботой о пациентах, и не воспринимала критику как личное оскорбление. Малейшая его похвала значила для нее не меньше, чем одобрение самого Бога.

В последний понедельник ноября, спустя тринадцать дней после непонятного происшествия в кулинарии, Джинджер участвовала в довольно сложной операции на сердце. Пациента звали Джонни О’Дей. Этот коренастый 53-летний полицейский из Бостона с обветренным морщинистым лицом, живыми голубыми глазами и щеткой волос на голове из-за своей болезни был вынужден раньше срока выйти на пенсию, однако не утратил способности заразительно смеяться. Джинджер нравился этот бесхитростный человек, чем-то напоминавший ей отца, хотя внешне совершенно на него непохожий.

Она боялась, что Джонни умрет и это произойдет отчасти по ее вине.

По сравнению с другими пациентами, подвергавшимися подобным операциям, Джонни был не так уж и плох: относительная молодость и отсутствие у него побочных заболеваний типа флебита или повышенного давления позволяли надеяться на удачный исход и скорое выздоровление.

Но Джинджер никак не могла избавиться от тревоги, и чем меньше оставалось времени до операции, тем сильнее она нервничала. Впервые после ее одинокого бдения возле постели умирающего отца, которому она была не в силах помочь, ее охватило сомнение.

Возможно, оно родилось из неоправданного, но навязчивого опасения не справиться со своей задачей и, не сумев спасти пациента, тем самым как бы вновь подвести Иакова, возлагавшего на дочь такие большие надежды. А может быть, ее страхи напрасны и потом покажутся нелепыми и смешными. Все возможно…

Тем не менее, входя в операционную, Джинджер с тревогой думала, не задрожат ли у нее руки. А руки хирурга не должны дрожать никогда.

Облицованная белым и полупрозрачным кафелем операционная сверкала разнообразным хромированным и стальным оборудованием. Сестры и анестезиолог готовили пациента.

Джонни О’Дей раскинулся на крестообразном столе, ладонями вверх, обнажив запястья для внутривенных игл.

Агата Тэнди, опытнейшая частнопрактикующая хирургическая сестра, работавшая не столько на клинику, сколько лично на Джорджа Ханнаби, натянула латексные перчатки сперва на тщательно вымытые руки патрона, затем на руки Джинджер.

Пациенту сделали анестезию. Весь оранжевый от йода и аккуратно запеленутый ниже пояса в зеленую ткань, с глазами, залепленными специальной пленкой, он дышал тихо, но ровно.

В одном из углов операционной на стуле стоял портативный магнитофон: Джордж предпочитал резать под музыку Баха, и она уже наполняла комнату, успокаивая персонал.

И лишь у Джинджер внутри все будто заиндевело от напряженного ожидания беды.

Ханнаби взглянул на ее руки: они не дрожали.

Внутри же у нее все кипело.

Но вопреки ощущению надвигающейся катастрофы операция проходила успешно. Джордж Ханнаби делал свое дело быстро, уверенно, проворно, умело, так, что нельзя было наблюдать за его действиями без восхищения. Дважды он уступал свое место у стола Джинджер и просил ее закончить ту или иную часть операции.

К собственному удивлению, Джинджер работала со свойственными ей уверенностью и быстротой, лишь немного сильнее, чем обычно, потела. Но сестра в нужный момент убирала пот со лба свежим тампоном.

Когда они с Джорджем мыли после операции руки, он заметил одобрительно:

– Четкая работа.

– Вы всегда так спокойны, словно бы… словно вы вовсе и не хирург… как будто вы портной, подгоняющий костюм, – намыливая руки под краном, промолвила Джинджер.

– Это только так кажется, – ответил Ханнаби. – Но я всегда в напряжении во время операции. Потому-то я и слушаю Баха. А вот вы сегодня были напряжены больше, чем обычно, – добавил он.

– Да, – призналась она.

– Такое случается, – успокоил Джордж, улыбаясь мягкой, детской улыбкой. – Главное, что это не сказалось на вашем мастерстве. Вы все делали гладко, по высшему разряду. Вы должны научиться использовать напряжение во благо.

– Я постараюсь.

– Вы, как всегда, излишне требовательны к себе, – ухмыльнулся хирург. – Я горжусь вами, крошка. Признаюсь, у меня возникала мысль, что вам лучше было бы покончить с медициной и зарабатывать себе на хлеб рубкой мяса в супермаркете, но сейчас-то я знаю, что из вас будет толк.

Джинджер попыталась улыбнуться в ответ, но улыбка получилась довольно кислой. Она не просто нервничала. Она ощущала леденящий, черный ужас, вот-вот готовый одержать над ней верх, и это уже не укладывалось ни в какие рамки. Она не чувствовала раньше ничего похожего, а тем более, она не сомневалась в этом, подобного страха никогда не испытывал Джордж Ханнаби. Если так пойдет и дальше, если страх будет постоянно преследовать ее во время операций… тогда что же ей делать?

В половине одиннадцатого в тот же вечер (она читала в постели книгу) раздался телефонный звонок. Это был Джордж Ханнаби. Позвони он пораньше, она бы перепугалась, решив, что Джонни стало хуже, но теперь она знала, что́ ей делать.

– Очень жаль. Мисс Вайс нет дома. Я не говорить английский. Звоните в следующем апреле, пожалуйста.

– Если это задумано как испанский акцент, – сказал Джордж, – то он звучит довольно скверно. А если как восточный, то просто ужасно. Благодарите Бога, что выбрали профессию врача, а не актрисы.

– Зато вы, должна отметить, могли бы стать неплохим театральным критиком.

– А разве я не обладаю столь необходимыми для этого качествами – беспристрастностью в оценках и проницательностью? А теперь заткнитесь и слушайте: у меня хорошая новость. Вы готовы, моя умница?

– Готова? Для чего?

– Для великих свершений. Для пересадки аорты.

– Вы хотите сказать… Это значит, я буду не просто ассистенткой? Буду оперировать сама?

– Да, сама – как ведущий хирург.

– Пересадка аорты? Я не ослышалась?

– Именно так. Не для того же вы специализируетесь на сердечно-сосудистой хирургии, чтобы всю оставшуюся жизнь вырезать аппендиксы?

Она уже слушала его сидя, раскрасневшись от волнения.

– И как скоро?

– На следующей неделе. Пациентку зовут Флетчер, ее обследуют в четверг или в пятницу на этой неделе. Мы вместе ознакомимся с ее историей болезни в среду. Если все пойдет по графику, я склонен думать, что мы сможем прооперировать ее в понедельник утром. Конечно, вы сами составите расписание обследования и план дальнейших действий.

– Бог мой!

– У вас все прекрасно получится.

– Но ведь вы тоже будете участвовать…

– Я буду ассистировать… если вы сочтете, что я еще на что-то годен.

– Но вы замените меня, если я сорвусь?

– Не говорите глупостей. Вы не сорветесь.

Она помолчала, потом твердо подтвердила:

– Да, я не сорвусь.

– Узнаю свою Джинджер. Вы можете сделать все, что задумаете.

– Даже улететь на жирафе на Луну.

– Что?

– Так, шутка.

– Послушайте, я понимаю, что вчера вы были близки к панике, но пусть это вас не беспокоит. Все стажеры через это проходят. Кто-то раньше, кто-то позже. Хирурги называют это «зажимом». Но вы были хладнокровны и собранны с самого начала, и я пришел к выводу, что у вас его не будет. Но сегодня он все-таки зажал и вас, просто немного позже, чем других. Полагаю, в любом случае вам следует только радоваться, что это уже позади. «Зажим» – штука временная, важно, что вы с ним превосходно справились.

– Спасибо, Джордж. Мне кажется, что из вас вышел бы неплохой тренер по бейсболу.

Положив трубку, Джинджер откинулась на подушку, обняла себя за плечи и довольно захихикала. Потом встала и пошла в чулан, где долго рылась, пока не нашла семейный альбом фотографий. Она принесла его в спальню и, забравшись на кровать, стала перелистывать: ей хотелось, чтобы Анна и Иаков были в эти минуты с ней рядом.

Потом, уже засыпая, она вдруг поняла, чего она боялась сегодня днем. Это был никакой не «зажим», это было нечто совсем другое, в чем она была пока не совсем уверена, но к чему все более склонялась: это было то же ощущение, которое она испытала во вторник две недели тому назад, – приступ автоматизма. Если бы он случился, когда в руке у нее был скальпель или когда она вшивала новый кусочек сосуда…

От этой мысли она даже открыла глаза. Сон исчез, словно вор, застигнутый перед дверью с отмычкой в руках. Она долго лежала не шевелясь, уставившись в темноту и косясь на причудливые тени от мебели: через щель между занавесками снаружи падали серебристый лунный свет и отблески уличных фонарей.

Имеет ли она право взять на себя такую ответственность? Все-таки это ведь операция на аорте. Нет, не нужно так мучить себя сомнениями, приступ наверняка больше не повторится. Но какие у нее основания для такой уверенности?

Сон вновь подкрался и сморил ее, хотя и ненадолго.

Во вторник после успешного похода в кулинарию, обильной трапезы и многочасового расслабления в кресле с хорошей книгой она вновь обрела прежнюю уверенность и принялась со свойственным ей хладнокровием размышлять над предстоящей операцией.

В среду Джонни О’Дей чувствовал себя прекрасно, и это было для Джинджер лучшей наградой за годы учебы и тяжелой работы: ведь именно для того она и не щадила себя – чтобы сохранять людям жизнь, облегчать страдания, дарить надежду и счастье.

Имплантация сердечного стимулятора завершилась удачно. После этой операции, в которой она ассистировала, Джинджер сделала аортограмму, с помощью специального красителя проверив циркуляцию крови у пациента, а затем они с Джорджем обследовали еще семерых больных, направленных к ним другими врачами.

Завершив осмотр, Джордж и Джинджер примерно полчаса просматривали историю болезни Виолы Флетчер – 58-летней пациентки, которую им предстояло оперировать на следующей неделе. Ознакомившись с ее картой, Джинджер решила, что больной лучше лечь в клинику в четверг, чтобы приступить к обследованию, и, если не будет никаких противопоказаний, оперироваться утром в понедельник.

К половине седьмого, отработав двенадцатичасовую смену, Джинджер совершенно не ощущала усталости, и уходить домой ей совершенно не хотелось, хотя Джордж Ханнаби уже давно был дома, а ей самой в госпитале делать было, в общем-то, нечего. Но она все еще слонялась по отделению, болтала с больными и наконец перед уходом решила еще разок пробежать карту Виолы Флетчер.

В этот час служебное отделение клиники пустовало, и скрип резиновых подошв тапочек Джинджер гулко разносился по коридору, сияющему чисто вымытым кафелем и пахнущему хвойными дезинфектами.

Смотровая и приемная Джорджа Ханнаби, как и другие комнаты, были темны и пусты, и Джинджер не стала включать весь свет, переходя из кабинета в картотеку, а зажгла только одну настольную лампу, отперла своим ключом дверь и через минуту уже держала в руках историю болезни Виолы Флетчер.

Удобно устроившись за письменным столом в кожаном кресле, она не спеша перелистывала страницы, когда взгляд ее случайно упал на лежавший поперек полоски света, рядом с зеленым пресс-папье, офтальмоскоп – самый обыкновенный инструмент для осмотра глаз, имеющийся у каждого окулиста.

Но у Джинджер вдруг перехватило дыхание. Более того, ее пробил холодный пот, а сердце заколотилось так часто и сильно, что казалось, будто на улице под окном бьют в большой барабан. И, точно как тогда, две недели назад в «Деликатесах от Бернстайна», все вокруг вдруг подернулось туманом и поплыло, и только сверкающий перед глазами инструмент виделся в каждой детальке, в мельчайших подробностях, как черные перчатки на руках мужчины в очках, с которым она столкнулась в дверях магазина. Это был уже не просто инструмент, а ось Вселенной, орудие страшной разрушительной силы.

Вскочив на ноги, Джинджер в ужасе бросилась вон из кабинета, подгоняемая звучащим у нее в голове приказом: «Беги, иначе ты умрешь». Жуткий вопль непроизвольно вырвался у нее, словно у до смерти перепуганного ребенка. Едва не перевернув на бегу кресло, она выбежала в пустой коридор и что было сил помчалась по нему, взывая о помощи.

Туман внезапно рассеялся.

Оглядевшись вокруг, Джинджер обнаружила, что сидит на бетонном полу, забившись в уголок под пожарной лестницей в конце служебного крыла здания, прижавшись спиной к холодной стене и уставившись на голую лампочку, горящую над пролетом в проволочном каркасе. В зловещей тишине она отчетливо слышала звук собственного прерывистого дыхания.

Джинджер поежилась: серые стены, пыльный холодный воздух, резкий свет в глаза, полутемные лестничные пролеты, металлические перила – не лучшее место для человека, ищущего поддержки в минуту душевного кризиса, когда так важно увидеть вокруг себя живые лица. Эта мрачная обстановка словно бы отражала ее собственное отчаяние.

Но, может быть, это даже и к лучшему, подумалось Джинджер, во всяком случае, никто не видел ее странного поведения. Хотя достаточно уже и того, что она сама об этом знала. Джинджер вновь содрогнулась, но уже не только от страха, все еще не отпускавшего ее, а от холода: ее одежда насквозь промокла от пота и прилипла к телу. Она обтерла рукой лицо, встала, пытаясь сообразить, на каком же она этаже, и решила, что ей следует идти наверх.

Звук ее шагов гулко разносился по пролетам.

Почему-то ей вдруг подумалось о кладбище.

– Мешугене, – вырвалось у нее.

Было 27 ноября.