Текст книги "Кодушка. Стихи. Временами в прозе"

Кодушка
Стихи. Временами в прозе
Дина Филатова

© Дина Филатова, 2017

ISBN 978-5-4485-5141-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Я не человек, я только имя…»

 
Я не человек, я только имя.
Которым легко тишину озвучить.
Засну с одними, проснусь – с другими.
В плечо поплачут – им станет лучше.
 
 
Я даже не дверь. Я – дверной проём.
Я – простынь, чужими телами измятая.
Я вовремя там, где: «Давай споём!»
Едва успевая: «Чиновники – гады!»
 
 
Я вся – квинтэссенция женоначалия:
Инстанция, средство, утроба, ступень.
И губкою впитываю печали я.
И радость отбрасываю, как тень.
 
 
Сквозь пальцы, сквозь руки, сквозь мясо, сквозь косточки
Проходят чужие, как сквозь коридор.
Я – самая крепкая в мостике досочка.
Я – самый надёжный высокий забор.
 
 
Я лучше, чем водка, лечу от тоски,
Сливаю в единое целое части…
Я – рубль, на илистом дне реки
Лежащий на чьё-то чужое счастье.
 

Ты знаешь

 
Ты знаешь, я очень боюсь становиться старше
Боюсь сорваться.
Боюсь уступить и в какой-то момент
Проснуться не той.
С тарелками и едой.
Со снобством и жлобством,
с квадратной с антеннами головой.
 
 
Ты знаешь, я очень боюсь пропустить тот момент,
В котором уже
не принадлежишь себе.
И ты элемент,
звено,
лишь бы тепло
и сухо
и больше ни слова
о сердце,
о духе.
 
 
Ты знаешь.
 
 
Поэтому мы навсегда
останемся здесь,
в этой точке пространства и времени.
Куда бы потом ни пошли
наши тела,
и что бы они ни делали, —
сольёмся
с неслышимым хором
свободных и неприкаянных.
Не бойся и не отчаивайся.
 
 
И старше не становись,
пожалуйста.
 

«В городе, откуда я родом…»

 
В городе, откуда я родом,
превыше всего
ценят честность.
Искренность
и
соответствие слов делу.
 
 
В городе, откуда я родом,
принимают на веру
всё,
что сказано,
написано
или спето.
 
 
В городе, откуда я родом,
ответственность всегда была
самой высшей пробы.
 
 
Сострадание,
забота и человечность
тоже,
кажется,
всегда там были в моде.
 
 
Поэтому в других городах
мне всегда сложно понять
правила хорошего тона
и выбрать форму
саморепрезентации.
 
 
Потому иногда так важно
встречать земляков.
 
 
Хотя у меня уже нет уверенности,
что я сама родом
из тех
заповедных краёв.
 

Петромагазинск11
  Название «Петромагазинск» фигурировало на появившейся в 2011 в Петрозаводске на одной из строек очередного торгового центра растяжке.


[Закрыть]

 
Мой город превратился в магазин —
Один большой торговый центр на километры.
От маленьких деталей до машин,
Да тонны обуви по главному проспекту.
Манит реклама светом ввечеру —
Пойти развлечься (отдых от покупок?)
Я, видимо, здесь больше не живу
Мой кошелёк на эти вещи скуп.
Фонтаны – к чёрту радость лимиты,
Расширим вместо них торговли площадь.
Заменят на торговые ряды
Застройки исторического прошлого.
Всё к чёрту – парки, площади, дома,
Нужнее горожанам развлекуха.
Кино и бары, клубы – вот она
Петрозаводская кормушка духа.
Пенсионеры выйдут постенать
В защиту городской земельной рожи…
Но в остальном – здесь просто благодать!
Пойду, что ли, продамся подороже.
 

«Невесомые пушинки снега…»

 
Невесомые пушинки снега
Северной весною намело.
Кто-то взбил подушку в светлом небе
Или ангел повредил крыло.
 
 
И кружатся сброшенные перья,
Исчезая, появляясь вновь.
Так, нежданно, вопреки неверью
Возникает на земле любовь.
 

Снег

…

Это неисчислимое количество ледяных резных крошечек, меняющее любой цвет одежды замершего на улице человека на белый. С верхних точек. Постепенно. Не привычное – растёт всё от земли. Непривычное – вырастает сверху. Налепляет. Налепляется. Нового человека лепит.

Сосредоточившись на рукавице нахожусь на ней. Кругом – огромные резные шестерёнки льда. Где-то белые, где-то уже обесцвеченные: в рукавице – рука, от руки – тепло.

И, наконец, всегда любила: посмотреть против направления падения снега. Наверх. Посмотреть навстречу снегу. И сразу не он движется навстречу тебе. Ты – навстречу снегу. Смотришь на поток привычно – быстро летит. Смотришь против потока – ещё быстрее. А в другой раз взглянешь в лицо снегу – а он замедляется. И уже то ли ты навстречу снегу, то ли снег навстречу тебе. То ли оба – два потока – навстречу друг другу. Завораживаешься.

…

На скамейке, глядя вверх

Они… сидели и смотрели, как в темноте появляются все новые звезды, точно блестящие крупинки соли, рассыпанные по всему небу, от горизонта до горизонта.

/Рэй Брэдбери «Конец начальной поры»/

 
Звезды – это крупинки соли,
Рассыпанные ажурной сеткой.
Небо – бескрайнее темное море,
Пересеченное белой веткой,
Замерзшей, ставшей почти хрустальной.
Плавно качаясь, она звенит.
Город наполнен мечтой и тайной.
Город не движется. Город спит.
Зависнув в воздухе как на картинке,
Застыл фонаря воспаленный свет,
Отраженный на тротуаре, в льдинках
Тысячью искорок. Больше нет
У вещей никакой конкретной формы
За пределами света. Теперь для нас
До рассвета вплоть, против догм и норм
Восприятия, может быть, целый час
Еще будет небо приправлено звездами,
Чтоб могли мы в черном море тонуть,
Чтобы воздух пить глотками морозными,
И, до дома добравшись, не сразу уснуть.
 

Внутри меня город

 
Новое серое утро.
А вчерашний дождливый вечер
остался во мне.
Внутри меня теперь темный,
плачущий город.
Лужи
переполняют душу
и льются наружу
моими слезами.
Нужен
зонтик, чтобы закрыться от мира,
чтобы никто не увидел,
что внутри меня город.
Целый город,
в котором
так одиноко.
 

«В этом городе любить больно, …»

 
В этом городе любить больно, —
Небо здесь мучительно низко.
Чуть взлетишь – уже головою
Упираешься в его близость.
 
 
Здесь всегда не достаёт света
И порой не достаёт звука.
Межсезонье соткано с летом,
Пролетающим за минуту.
 
 
Только спасу, что бредить ночью
Под мелодии в сотни герц.
Я хочу видеть солнце очень.
Посвети мне, посвети в сердце.
 

Осенью можно быть счастливой только здесь

…

Петрозаводск так хорош тёплой осенью, что я снова понимаю – осенью можно быть счастливой только здесь.

Здесь мудрость, средоточие мира всего, ты сидишь над ямкой, над «Юностью», кто-то отжимается на газоне стадиона, дети идут классом в театр кукол, а ты вспоминаешь, что это – неторопливость, достигаемая даже при плотности графика маленькими расстояниями. И такое счастье – эти листья под сапогами. И город жив, и ты жив. Ты успеваешь прочувствовать вкус этой жизни, она сочная, как никогда. Всё так разумно и правильно и нет никаких вопросов к себе и к будущему и о будущем. Ведь ты просто есть, есть ты и город и нет одиночества. А слово «Петрозаводск» состоит из красивых речных-озёрных камушков, которые я снова и снова, влажные, блестящие, перебираю пальцами. Поворачиваю в голове каждую букву и так и эдак.

…

«Два года в доме, где меня не ждут…»

 
Два года в доме, где меня не ждут.
Два года в доме, где меня не встретят.
Обманчив нарисованный уют.
И ночью камнем падает на плечи.
 
 
И вроде бы – вода везде вода.
Но всё-таки. Дышу туманной негой
И впитываю разницу – Нева
Совсем не то мне шепчет, что Онего.
 
 
Я повинуюсь правилам простым:
В мой монастырь не влезть чужим уставам.
Но это также значит, что к чужим
Нельзя мне приносить свою усталость.
 
 
И как птенец, свалившись из гнезда
Старательно спешу расправить крылья.
Ведь с высоты мне чудится – вода
Блестит везде единой звёздной пылью.
 
 
Но не по силам мне соединить
Два берега, что обрамляют бездну.
Я только верю, что могу любить.
И что за поворотом – интересно.
 
 
А значит – всё останется как есть.
На две самостоятельных бьюсь части.
Одна по воле остаётся здесь.
Другая поневоле жаждет счастья.
 
 
И втихомолку, первой – ни гу-гу, —
Домой билет на поезд покупает.
Я уезжаю. Больше не могу.
Я остаюсь. Моё здесь место, знаю.
 

Это такая форма любви

 
Здравствуй, небо.
Хочется жить громче.
Это такая форма любви.
Нелепая.
Выплёскивать душу в ветер.
Ниточки
К вечному зодчему.
Позовёт
Голос дороги —
Бросишься во все тяжкие,
Во грехи,
В поезда и автобусы.
Поздно ли?
 

Имя Любимого

…

Сакральность имени любимого/Любимого. Услышать – и приникнуть к имени, как к роднику. Но произнести – как?! Любимый всегда не назван, то ли потому, что «имя господа всуе»… То ли потому, что Любимый есть не сам человек, а та сущность, которую мы создали сами/поверили в неё и видим/вчитываем в личности-идоле, эту личность превращая в юдоль, по которой скитаться без пристанища суждено, ибо то, что ищем, на деле всегда за плечи закинуто. И только эхом в этой пустоте – имя Любимого. Неназванное, сухое, как ветер и звонкое, как пыль пустыни на солнце.

…

Нежность

 
Пляшет души моей веретено.
Тянет по нитке какую-то нежность.
Ткется щемящее полотно —
Виден узор на нём неизбежно.
 
 
Строгий орнамент из ниток красных, —
То ли кровавых, то ли закатных.
Платье выходит из ниток разных.
Как они связаны – не понятно.
 
 
Мне ведь наряд такой не к лицу,
Не по размеру и не по карману.
Он мне велик, я почти тону
В этой одёженьке для романа.
 
 
Ткань так груба, но так тонка,
Что вдруг выходит нежнее шёлка…
Не доросла… длинны рукава…
В руки, пожалуй, возьму иголку
 
 
И наметаю на лёгкий стан
Я очертания для одеянья.
Пальцы останутся в точках ран —
Иглы остры. И редки свидания.
 
 
Душу до ниточки распущу —
Вся в ткань затянется неизбежно.
Страшно. Не знаю, куда иду.
Так непривычно… И всё-таки нежно…
 

Дыхание

 
Вход – выход.
Вдох – выдох.
 
 
Бесконечные двери типичного дня
Выдыхают – вдыхают меня.
 
 
Дверь домашняя утром пораньше с теплом
Выдыхает меня кувырком.
 
 
И троллейбуса, скрипнув, замерзшая дверь
Выдыхает меня. И теперь
 
 
Институтская дверь обдает холодком
И вдыхает меня с рюкзаком.
 
 
Я в дыханьи дверей закружилась и вот
Позабыла, где выход, где вход.
 
 
Но на вдохе распахнуты двери друзей
В них войдешь – сразу станет теплей.
 
 
А однажды вдохнут меня двери к тебе
Или ты будешь выдохнут мне.
 
 
И такой вдруг в душе будет переполох,
Позабуду, где выдох, где вдох…
 
 
Бесконечные двери типичного дня
Будут просто дышать за меня:
 
 
Вдох – выдох.
Вход – выход.
 

Even for a moment

 
Is there any chance for me to meet you in the next life?
If it’s possible, I’ll feel more free in this one to sometimes lose you.
Though, actually, it’s still enough just to see you around.
Just to hear your voice.
Just to look in your eyes.
For a moment.
 
 
Is there any chance for us in this circle of lives to be together longer than for one evening?
If so, I’ll have good dreams tonight.
Though, actually, it’s still enough just to see you around.
Just to catch your smile.
Just to admire your hair.
For a moment.
 
 
Is there any chance for me to sing the same song, to share a melody with you?
If it will happen in this Universe, on any planet, I’ll be looking at stars with a warm feeling inside.
Though, actually, it’s still enough just to see you around.
Just to speak with you.
Just to hear you laugh.
For a moment.
 
 
There is only one thing I am afraid of:
That we had been the same at one of the million reincarnations.
If it is so, I need to believe, that time not a narrative.
Though, actually, it’s still enough just to see you around.
To believe, that a thousand lives away, in some century, between the wars and crises, between the madness and darkness,
That we are the light
Which I can still see
When a day is not so rainy.
Even for a moment.
 

«Это может казаться важным. Или неважным…»

 
Это может казаться важным. Или неважным.
Ты внезапно приходишь и исчезаешь снова.
Засыпаю. Вовне февраль – отчуждённый, влажный.
Просыпаюсь в горячем августе невесомом.
 
 
В разрушение я не верю: всё, что было,
Навсегда остаётся во времени заключённым.
Где-то там ты ещё не столкнулся с автомобилем
И, счастливый, на полной скорости мчишься к солнцу.
 
 
Где-то там ты ещё не прибит ко скале волною;
Ты галантен, красноречив и читаешь книги.
Ты сжимаешь бутыль за горло своей рукою
В сантиметре и вечности от рокового мига.
 
 
Ну, а годы назад, в том нелепом, больном апреле,
Улыбаешься, в новых очках, ещё не забрался в петлю.
Я не верю в смерть, я совсем не верю в потери,
Я не верю во время и, в общем-то, в километры.
 
 
Умирай, сколько хочешь – хозяйское дело, вольно!
Улетай, уезжай, оставляй меня на вокзалах.
Только если меня хоронишь – вот это больно.
Вот тогда можно думать, что, видимо, всё пропало.
 
 
Только я прорасту. Сквозь пути, города, недели.
Дотянусь самой звонкой нотой в глубины зала.
Ты останешься здесь. В каком бы ты ни был теле.
Потому что я тебя не отпускала.
 

Сенокос

…

Снова эти уколы, знаки. Первый укол – и я вспоминаю о том, что сенокос раз в два года. Очередной раз страшно. И загадываешь, хоть бы коса прошла подальше по колосу с соседнего поля или ещё где. Надеешься, что это и была та самая коса по расписанию и можно отложить страх (расписание страха). За близких, за себя. Или – за себя, за близких? Иногда коса проходит совсем рядом, иногда задевает по уху, иногда только слышишь эхо её свиста. А однажды она опустится и на твою голову. Замечаю в этом тексте, как ушла от первого лица. Симптоматично, как написать этим пальцам, что голова не отвлечённо чья-то, а твоя будет однажды?

Новый знак – и поле, в принципе, твоё, но это эхо – потому что прошло уже несколько месяцев, и потому что это близкий твоего не-близкого, близкого близкому твоему.

И очередной укол – не близкий, но катастрофически имеющий к тебе отношение, часть того, во что себя заливаешь, как жидкий бетон, перенимая, принимая форму, ассоциируя и живя этим целым. Скосило. И это уже рядом. И это уже – привыкать, что больше не будет. И это отчаянная попытка заплакать, чтобы выпустить эмоции, именно ушедшему посвящённые. И неспособность заплакать. Всё от одного корня – за этим плачем стоит уже совершено осязаемый и точно определяемый страх за себя и только за себя. Эгоистичный и непреодолимый. Его не хочется пускать (выпускать), но последний оплот – слёзы – рушится, они наконец-то прорываются. Скупо, всхлипами, обидой, потому что – как так? Ну вот как? А потом не остаётся и этого, уже только свой, общий страх потери и страх за себя и все мои ушедшие рядом, в этой темноте.

…

Слышишь?

 
В горле твоём смыкаются связки —
В теле моём резонируют кости.
А иначе – как объяснить
Струны-нервы и тремоло пальцев?
 
 
Мне бы засыпать под твой голос,
Засыпать тебя поцелуями:
Вот бы славный вышел концерт
Для дуэта тел-инструментов!
 
 
Консонанс по венам бы лился,
Пульса ритм в артерии бился,
Сердце на крещендо бы соло
Выводило волной горячей…
 
 
Стали бы тогда неизбывной,
Неперебиваемой музыкой.
Буду думать о тебе громче,
Может быть ты это услышишь.
 

Одиночество слушателя

…

Что-то в грудной клетке сжимается, шаг за шагом, уголёк за угольком: я точно иду по следам, которые оставляет звук, вспыхиваая перед моим внутренним взором. Как сохранить этот звук в себе, как вовлечь в этот звук кого-то ещё? Звук заставляет меня плакать, музыка побуждает меня смеяться, она распирает мне грудную клетку. Как разбить одиночество этого переживания? Благодаря пению в хоре я знаю о воплотимости совместного музыкального переживания – но и в хоровом мире такие моменты – это редкие жемчужины среди песка. Ради которых и стоит держать вечность на вытянутых руках это сито, сквозь которое. Я знаю это буйство песенного единства на пьяных кухнях – но и там, даже на пике, я чувствую, что это просто одно большое одиночество на всех. Это моего эгоизма крик. Это мы все вместе, максимально близко, объединённые светом, но раскиданные по сторонам многогранника.

Как стать единой песней, как попасть в унисон не только с жизнью (редкий момент и редкий дар!), но и с рядом идущим? И вместе звучать и слушать звук? Как разделить переживание и оказаться в одном «вне»?

Я ведь не знаю другого способа чувствовать.

…

Мне хотелось бы стать песней

Вся музыка на свете – о любви. Даже если она о страдании.

/Георгий Ервандович Терацуянц, Дирижёр/

 
Мне хотелось бы стать песней.
Вызвать слёзы на верхней «фа».
Мне хотелось бы стать песней,
В тишине доносясь едва.
 
 
Чтобы ночью, тоски исходом
Литься в души и от души.
Убаюкивать мимоходом,
В сердце прошлое ворошить.
 
 
И, звеня в акустике залов,
Души слушателей пьянить.
В забегаловках на вокзалах
С провожающими грустить.
 
 
На сфорцандо звенеть, играя,
В пианиссимо утопать.
Так смешно. Я совсем не знаю,
Что за песней хочу я стать.
 
 
И подспудно я понимаю,
Что меня не споют, пока
Партитуру не завершает
Дважды тактовая черта.
 
 
Я пишу себя такт за тактом,
По звучанию уловив
Одного очевидность факта:
Эта музыка – о любви.
 

Гитара

 
Блестящий корпус, изящный гриф,
Вокруг розетки узор красивый.
Гитара – сказка, прекрасный миф,
Вот только звук у неё фальшивый.
 
 
Начнёт играть – не найдешь подвох:
Уводит ввысь её голос юный.
Но, даже если игрок не плох,
Её легко провисают струны.
 
 
И вновь нарушен гитарный строй,
И вместо песни слух режут звуки,
Не называемые игрой…
Гитара новые ищет руки.
 
 
Её кидает туда, сюда —
Никто не может её настроить.
И многим думается тогда,
Что и усилий игра не стоит.
 
 
А мне всё кажется, что смогу
Я насладиться напевом юным.
Колки как надо я поверну,
Чтоб подтянуть у кокетки струны.
 
 
Точёный гриф обовью рукой,
И разольётся в душе покой…
 

Я – везде

 
Я везде.
Мною заполнен воздух.
Звёзды вечером поздним —
Прорехи в моём окне.
Я везде.
Мир – моё эхо.
Я – мира душа.
Опустошённо, тихо,
От восторга еле дыша
тело вмещает Космос,
низвергая из клетки грудной душу
наружу
и суть моя поглощает всё бытие.
Я – везде.
 

Движение

 
Не останавливаться.
Даже без цели бредя вперёд.
Само движение – цель.
Но и средство.
Слитые воедино —
причина и следствие.
Почему двигаться?
Потому что есть цель.
Отчего цель есть?
От того, что движение направлено
быть должно.
Даже с мелькающей
редко рифмой,
с неустойчивым ритмом
движение есть в стихе —
значит стих должен жить.
Так и человек
 

Отдать

Что такое человеческое творчество?

Ответный удар, больше ничего.

Вещь в меня ударяет, а я отвечаю, отдаряю.

…Единственное, что хочу дать, —

вещи ударить в себя и, устояв, отдать.

Воздать. Дар отдачи. Благодарность.

/М. Цветаева/

 
Ударяет. И вязнет.
Неподъёмно тяжким
Грузом утопает в моей плоти,
душе,
работе,
суете
ежедневной, и в то же время
в апатичной субботней лени.
Устоять мне совсем несложно,
но и сдвинуться невозможно.
Словно снежный сугроб
всё в себя принимаю
не отдаряя,
не ударяя,
удаляя
дно своё я вмещаю больше,
раздувается толще, толще
нутро, распираемое ответом.
Словно в гроб
Заколачиваю, хороню
окружающего подарки.
Тесно. Жарко.
Жжёт нутро
невысказанная отдача.
Выливается в виде плача.
Хватит!
 

«Будет небо и будет счастье…»

 
Будет небо и будет счастье.
Будет всё, если ты захочешь.
На поднос к чаю свалят сласти
И оставят в гостях до ночи.
 
 
На стекле цветы нарисуют
И укутают в одеяло.
Дверь прикроют – теперь не дует —
Засыпай, если ты устала.
 
 
В старом кресле свернись нелепо
В невесомом покое мудром…
 
 
Будет счастье. И будет небо
Голубеть через шторки утром.
 

«Всю, без остатка, выпеть, выплеснуть…»

 
Всю, без остатка, выпеть, выплеснуть,
Выкричать. Босиком выбежать:
Вымолить счастья и света выпросить.
Выстыть, но всё равно выстоять.
 
 
Вслушаться: настрожиться, выслушать.
Вымучиться, вывернуться, выстрадать,
Дурь всю из головы выбросить.
И улыбнуться. Тепло и искренне.
 

Ничего не случилось

 
Ничего не случилось. Катился день.
И сбивал всё встречное на пути.
Всё катилось к чёрту и голова
Приготовилась покатиться с плеч.
 
 
Подгорал омлет, кофе остывал,
И в чужой кастрюле варился суп.
За стеной на гитаре играл сосед.
За окном накрапывал тихо дождь.
 
 
Я сидела, думала – надо жить.
Ведь полпачки чая ещё и хлеб.
Пить хотелось очень. Но больше – петь.
Очень громко. Тогда забываешь всё.
 

Всё уходит

 
Всё уходит.
Пальцы теряют память,
Не встречаясь с клавишами.
Теряют навык.
Забываю
Все стихи, заученные когда-то,
Теряю даты,
Имена
И события даже
Иногда.
Или, значит, не важно,
Что никак не вернутся рифмы,
Остаются строки
И немного ритма.
Забываю друзей голоса
И лица.
Помню только названия нот,
Как кататься на двухколёсном,
Номер мамы с папой,
И, наверное, больше не надо
Стараться то удержать,
Что уходит.
Памяти нет.
Есть свобода.
 

Соло

 
Вновь на первую вольту иду
За репризою.
Мне давно врачами предписано
Меньше нервничать
И капризничать.
И по праздникам
Избегать алкоголь.
Не могу перестать заливать эту боль.
Это рондо, это вечное рондо!
Мне так холодно.
В этом городе дует из всех щелей,
От огня открытого не теплей,
Только пламя притворно играет румянцем
На замёрзших щеках,
Замерших от холодной улыбки,
По привычке
Остающейся от истеричного смеха.
Мне так голодно!
Такая потеха,
Заедать на безденежье мысли,
Чтобы только до времени не проснуться,
Зажёвывать чувства,
Чтобы только горлом не захлебнуться
От попыток подвыть
Раздирающей сердце песне.
Не интересно,
Не хочется,
Время крошится
В чашку чая,
Не допиваю,
Оставляю на завтра.
Завтра – день,
В котором мы снова играем
На лучшей сцене
На синем экране
Эпизодические роли третьего плана.
Стоп, снято!
Дальше – гитарное соло
И танец.
 

«Леса, в котором я гуляла в раннем детстве, больше нет…»

 
Леса, в котором я гуляла в раннем детстве, больше нет.
Его заменил жилой район.
И я опускаю руки,
стою,
потупившись.
Как ребёнок,
у которого отобрали игрушку
и респиратор.
Ведь деревья – это кислород.
 
 
Школы, в которой я училась, больше нет.
Её расформировали.
И я опускаю руки
в невозможности войти в здание,
которое больше не про меня.
Вздыхаю,
как ребёнок,
у которого отобрали игрушку
и респиратор.
Ведь знание – воздух.
 
 
Примерно та же ситуация и с моим высшим образованием,
местами работы
и любимым кафе.
 
 
Семейное дерево на даче срублено соседями.
И я опускаю руки,
которым больше
не обнять ствол сосны.
Дуюсь,
как ребёнок,
у которого отобрали игрушку
и респиратор.
Я уже говорила про деревья и кислород.
 
 
И губы упрямые больше не целовать.
Никакого тебе спасительного «рот в рот».
Вот уж точно —
словно отобрали респиратор.
 
 
Но это всё было.
И, значит, временами можно было дышать.
Порой даже полной грудью.
Что значительно лучше,
чем не дышать.
 
 
И все игрушки просто сложены в ящик:
Мало у кого из детей их столько.
А в моих протянутых миру руках
самая занятная из всех игрушек —
трепещущее сердце.