Текст книги "Эти странные французы"

Французы и французский язык

Скажу сразу, французский – сложный. Я начала учить французский язык, когда мне было восемь лет, и все его затейливые законы я воспринимала как данность. Мне в голову не приходило задаваться вопросами, над которыми ломают голову взрослые, изучающие язык с нуля.

Например, использование аксанов. Аксанами называют эти красивые чёрточки над некоторыми буквами: é, à, ù, è, ô и т. д. Иногда аксаны влияют на произношение. Если хотите поиздеваться над человеком, изучающим французский язык, попросите его показать разницу между é, è и ê. Французов этому учат с младших классов школы. На уроках французского языка учительница читает им слова, а они должны поднять карточку с тем звуком, который они слышат. Мои французские друзья вспоминали, что в начале это очень тяжело, но потом доходит до автоматизма. Во взрослом возрасте их уже никто не путает, как носители русского языка не путают «и» и «ы». Эти два звука французам в потоке речи кажутся практически идентичными.

Иногда аксаны нужны, чтобы различать слова, но при этом они не меняют произношение: mur – «стена», mûr – «спелый», произносится как «мюр», еще есть mûre – «ежевика», и она тоже «мюр». Сейчас становится понятнее, о чём речь? А иногда аксаны ставят просто так. На французской клавиатуре есть специальная клавиша с буквой ù. Она встречается в одном-единственном слове «où» – «где». И больше – нигде!

Вторая беда и прелесть французского языка – назальные звуки, то есть те, которые звучат так, будто вас сильно продуло ветром с Ла Манша и вы подцепили насморк. Произносить разные назальные звуки нужно так, будто нос то заложило, то отложило, то опять заложило. Например, сочетание букв «an» произносится как «ааан» с сильным насморком, а «in» как «аан», будто болезни уже три дня и она начала отступать. Жизненная история.

Мы с бывшим дражайшим М. как-то ехали в метро домой.

– Послушай, – говорю я, – может, нам купить в квартиру диван (divan)?

– Я не понимаю. «Божественное» (divin) что?

– Что «что диван»? Диван.

– Что божественное что?

– Диван! Складная кровать, клик-клак, канапе!

– А, диваааан, не диван.

– Я и говорю диваан»!

– Не диван, а дивааааан…

– Диван!

– Диваааан…

– Диваан же!

– Диваааан.

– Окей, мне нужен синоним…

С французской стороны этот диалог выглядел так:

– Диван.

– Божественно!

– Диван?

– Божественнннно.

– Диван…

С моей стороны он звучал так:

– Диван.

– Диван!

– Диван!..

– Диван!!!

– Клик-клак!

Я бы первая стала призывать сделать язык проще, если бы не одно «но». Именно эти нюансы делают французский язык таким красивым и мелодичным, именно за это многие его любят.

Третья беда французского языка – лишние буквы и дифтонги. Тут даже французам сложно что-то возразить. Звук «o”» по-французски можно написать четырьмя способами: o, ô, au и eau. Звук «уа» пишет через oi, то есть пишем «о и», а читаем «у а». Единственный ответ на любое недоумение: так исторически сложилось.

Отдельная борьба на языковом поле идёт за толерантность и гендерную нейтральность. В письменном языке это приводит к совсем уж интересным конструкциям. Гендерно нейтральный текст «Добрый день всем юным жителям Парижа» будет выглядеть так: «Bonjour à tou°te°s peti°te°s parisien°ne°s». Очень хочется верить, что за такими текстами стоит редактор, свято борющийся за светлое будущее инклюзивного письма, но скорее всего над этим текстом сидел некий условный месьё Куто с одутловатым лицом, проплешиной на макушке и годом, оставшимся до заветной пенсии. Дома его ждёт мадам Куто и запечённая ею курица. Сегодня пятница, а значит, впереди два заслуженных выходных. Месьё Куто не волнуют феминизм, толерантность и прочие модные движения. Он просто хочет домой к любимой курочке и не позволит всяким ярым борцам за равенство звонить ему субботним утром, требуя ответа и отчета за пропущенную форму мужского или женского рода. Поэтому всем сёстрам по серьгам, каждый род и число упомянуты, а он, месьё Куто, покидает офис редакции. Он ещё успеет на пятичасовую электричку. Месьё Куто повезло, что во французском языке нет среднего рода.

Впрочем, всем французам повезло, что им не нужно учить свой родной язык как иностранный.

До моего решения переехать во Францию я побывала в ней раз десять, хватаясь за любую возможность съездить – археологические раскопки, выезды со сборной по сноубордингу, две однокурсницы обсуждали между собой поездку, а я проходила рядом… Франция манила и влекла, каждую поездку раскрывалась по-новому, и в какой-то момент мне стало казаться, что с Францией мы договоримся, мы сможем найти общий язык. Очевидно, французский.

О, как я ошибалась.

Нет, разумеется, я говорила на французском. На школьном/университетском французском.

«Ты говоришь, как словарь», – первый отзыв о моем уровне языка, полученный от моих новоиспеченных однокурсников с третьего курса факультета Коммуникаций Университета Ренн-2.

Они были слишком добры. Я говорила не как словарь, я говорила хуже. Я говорила, как слепые распечатки, которые нам раздавала преподавательница французского на четвертом курсе. Содержимое этих распечаток не менялось, я подозреваю, с 1970-х годов. Благодаря им я могла легко поддерживать беседу об успехах сталелитейной промышленности, о результатах съезда Французской коммунистической партии в 1972 году и перспективах развития животноводства в Пиренеях. О чём ещё говорить молодой девушке со своими одногруппниками, не так ли?

Я говорила как моя первая учительница французского. Учительнице я благодарна до сих пор, но она, по приблизительным подсчетам, начала учить язык где-то между НЭПом и Второй Пятилеткой, то есть основы моего разговорного французского успели устареть задолго до моего рождения.

Я говорила не как словарь, я говорила, как специалист «в сфере профессиональной (исторической) коммуникации». Я могла подробно, используя все нужные слова и термины, описать процесс археологических раскопок: какую лопатку и какую кисточку использовать, как выходить на нужный культурный слой, как его стабилизировать и фиксировать… Но я не могла купить огурцы на рынке.

Именно рынок стал моим очередным университетом. Продавцы на центральном рынке Ренна оказались идеальными преподавателями – эмоциональными, но терпеливыми, доброжелательными и экспрессивными. В субботу они вставали в три ночи, чтобы окончательно подготовить урожай к транспортировке, приехать в город, припарковать грузовичок, разложить товар и с 7:30 утра начать принимать первых клиентов. К полудню в продавцах уже плескались пять горчайших эспрессо и как минимум пол-литра розового Лангедокского. А тут я.

– Бонжур, мадам, что вы хотите?

– Я хочу полкила вот такова и вон таво.

– А теперь, мадам, давайте скажем это правильно. Начнём с «Бонжур, мадам, я бы хотела…» Повторяйте за мной.

– Бонжур, мадам, я бы хотела…

– … половину килограмма courgette (кабачки) и полкило cornichons (мелкие огурчики).

– …cornich’ns.

– Нет, мадам, не «корнишон», а «корнишооооон».

– Корнишооооон.

– Неплохо. Что-то ещё?

– Нет, спасибо, на сегодня достаточно.

Конечно, я хотела чего-то ещё. Я хотела коробку клубники, 300 грамм помидоров, кулёк черешни, коробку яблок и свёрток с сыром. Но я очень не хотела разбираться с частичными артиклями! Сколько, сколько раз моя лень спасла меня от несварения?

Однако я была благодарна этим занудным продавцам! То, что может вызвать приступ белой ярости, когда ты турист (да продай ты мне уже вот этого и вон того), для меня стало потрясающей возможностью быстро подтянуть язык и начать вытаскивать его на должный уровень. Несмотря на свою врожденную нервозность и вспыльчивость, когда речь заходит о родном языке (и на нём), французы становятся потрясающе терпеливыми. Они перестают куда-то спешить и готовы уделить вам всё нужное время, чтобы вы вспомнили правильный артикль или услышали разницу между дифтонгами en и an. А вся очередь за багетами, круассанами или корнишонами может подождать. Или помочь.

Рынок на долгое время стал моей школой французской жизни. На рынке я учусь хорошим манерам, правильному произношению и использованию частичных предлогов, а также использую новые слова. Так я стала счастливым обладателем 500 г сушеной гвоздики. Случайно.

Я просто стояла в очереди к прилавку со специями. Дело было в середине декабря, начинался сезон глинтвейнов. Я уже переехала в Париж, у меня появились первые знакомые, я очень хотела сварить правильный, настоящий, тот самый французский, точнее даже альпийский, глинтвейн. А для этого нужно было купить специи. Я стояла в очереди и повторяла про себя названия специй: корица – cannelle, анисовые звёздочки – badian, гвоздика – girofle. Канель, бадиан, жирофль. Канель, бадиан, жирофль. Бонжур, сильвупле, канель, бадиан, жирофль, мерси.

Пожилой месьё передо мной пополнял запасы. Он брал изюм, чернослив, инжир, курагу – всего по одному ливру. Un livre. Мне так понравилось, как это звучит! Ан ливр того, ан ливр сего! Очень захотелось использовать это слово. Я и использовала. «Бонжур, мне пять палочек корицы, сто грамм аниса, один мускатный орех и ливр гвоздики, пожалуйста». На ливре гвоздики кареглазый продавец поднял глаза от прилавка и посмотрел на меня в изумлении. «Ливр, мадам?» Я начала догадываться, что что-то идёт не так, но кудрявые девочки на рынке не сдаются. «Да. Ливр. Сильвупле». Продавец не стал спорить и щедро отсыпал мне гвоздики. Полкило. Я заплатила, отошла от прилавка, поставила сумки на землю и задала себе несколько вопросов: зачем, почему, что я планирую делать с этим количеством гвоздики и в кого я такая упрямая?..

Это было в 2014 году, и, чтобы закончить историю, должна вам сказать, что с гвоздикой всё хорошо. Она переехала с нами из Аньера в семнадцатый округ, оттуда в двенадцатый, а оттуда уже со мной в двадцатый. Её стало немного меньше. Я пробовала запекать с ней мясо, пока не стала вегетарианцем, раскладывать её на полках от моли. Я делилась ею с друзьями, я украшала ей мандарины и новогоднюю упаковку. Её остатки до сих пор лежат у меня в шкафчике. Выбросить рука не поднимается. Мне странно понимать, что если бы эта гвоздика была ребенком, она бы сейчас уже пошла в школу…

Однако сложности с нормами вежливости и языком – это только вершина айсберга. Настоящие проблемы начинаются, когда мы говорим не о буквах, а о цифрах. Счёт во французском языке устроен безумно и безжалостно. Я уверена, что он создавался, чтобы сбить с толку потенциального врага (скорее всего англичанина) и дать фору французскому сопротивлению.

Давайте посчитаем вместе. С нуля до шестидесяти всё будет идти своим чередом: один, два, три, десять, двадцать… пятьдесят, шестьдесят – soixante (суасант). А вот с 70 начинаются настоящие чудеса устного счёта. 70 по-французски будет soixante-dix, то есть шестьдесят-десять. Исходя из этой логики, попробуйте угадать, как будет 80? Шестьдесят-двадцать? Кё ни-ни, и не надейтесь. 80 по-французски будет quatre-vingt – буквально «четырежды двадцать». А 90? Quatre-vingt-dix – четырежды двадцать и десять. А, например, 97? Quatre-vingt-dix-sept – четырежды двадцать-десять и семь.

Всё ещё не убеждены, что это большая проблема? Предлагаю на слух по телефону записать номер, по которому вам нужно позвонить, например, чтобы обновить вид на жительство.

06 60 10 77 80 99 – «ноль шесть шестьдесят десять шестьдесят-десять-семь-четырежды-двадцать-четырежды-двадцать-десять-девять».

Пока вы разобрались, где 60–10, а где 77, они уже повесили трубку.

Сложности устного счёта это то, что объединяет всех иностранцев во Франции. Немцы, американцы и англичане, испанцы, итальянцы, русские – иногда у нас может быть мало общего, но стоит вспомнить французские числительные, как мы все, точно по команде, поднимаем глаза к небу и спрашиваем «за чтооо?..» У французов их числительные не вызывают никаких проблем, они прекрасно их понимают, у них не возникает никакой путаницы. Они никогда не перепутают 80 17 и 97. Их натренированное ухо отлично улавливает микропаузу и нюансы интонирования, чтобы отличить одно от другого. Претензии к счёту, проблемы с ним – это то, чего они искренне не понимают.

Есть несколько стадий принятия этого счёта: ты пытаешься записать это, и просишь нервную даму на том конце провода повторить номер пять раз, и всё равно записываешь неправильно. Ты записываешь все цифры, которые слышишь, а потом пытаешься собрать из них правильный номер: пара звонков по неправильному номеру – это ещё довольно удачный исход. Ты ищешь нужный номер в интернете. Ты набираешься смелости и просишь прислать всю информацию тебе смс-сообщением или на почту. В этом случае, правда, тебе приходится диктовать свой номер телефона… Забавно, кстати, что свой номер телефона я заучила, как мелодию, и теперь я могу его продиктовать только на французском – на русский мне его приходится переводить в уме.

Я уже много лет живу во Франции и совсем перестала нервничать на эту тему. Но иногда я люблю представлять себе английских рыцарей, высадившихся на берег Нормандии в полном обмундировании. Они на земле, они готовы захватить пол-Франции и дойти до Парижа. Они ловят французского пейзанина, трясут его за грудки и рычат: «А ну говори, далеко ли до Руана?» И он им подробно объясняет, мол, 1190 метров туда, потом направо, 2378 метров прямо, далее 567 метров налево… И пока английские рыцари загибают пальцы, другой французский пейзанин уже оседлал коня и ускакал предупреждать своих. Так, может, и не было, но я уверена, что что-то такое должно было быть. Вишенка на торте: прямо по-французски «ту друа», а направо «друа». Как вам такое, английские рыцари?!

Впрочем, если уж раскрывать эту тему, то до конца. Однажды неумение быстро понимать числа на слух меня сильно подвело – удивительным образом, на велотренировке. Мы (я и десяток французов) пришли в зал, сели на велотренажеры, пристегнулись к ним и начали крутить педали. Тренер врубил музыку, выключил свет и начал давать указания: «Тридцать секунд на скорости 90 вращений в минуту и 110 %, переходим на 70 при 95 %, поднимаем до 100 и 115 %, быстрее, быстрее, держим темп». Из всего сказанного я понимала только «быстрее» и крутила педали. Быстрее и быстрее. Перед глазами в ритме «Тур де Франс» мелькали картинки: все съеденные круассаны и киши, всё выпитое вино, пляжи Лангедока, подмосковные поля, лицо матери родной… В тот момент, когда я уже начинала слышать пение соловья над рекой, тренер осторожно постучала меня по плечу: «Куда ты несёшь, у нас скорость в два раза меньше!» Мадам, я не француженка, я плохо понимаю числа на слух… Я не француженка, я русская женщина, которая и остановит, и войдёт. Мы не сдаемся, Красная армия всех сильней, партия сказала надо – я буду крутить педали. «Ближайшие четыре (показывает четыре пальца) минуты крутим меееед-ленннноооооо. Понимаешь?» Понимаю.

Всеми этими историями про французский счёт я люблю развлекать своих туристов, пока мы гуляем по Парижу. А потом я подбрасываю им «крученый» мячик. Попробуйте посчитать по-русски. Давайте.

10 – десять

20 – два-дцать

30 – три-дцать

40 – четыре-дцать? Нет, сорок.

Продолжаем.

50 – пять-десят

60 – шесть-десят

70 – семь-десят

80 – восемь-десят

90 – девять-десят? Нет, девяносто.

Просто подумайте об этом.

Трудности перевода преследуют переехавших постоянно. Они поджидают нас в самых неожиданных местах, иногда обрывая разговор буквально в середине фразы. А сколько шуток было убито налету или не рождено из-за того, что в нужный момент ты не вспомнила нужное слово? Или вспомнила, но не то? Сколько раз приходилось объяснять и объясняться?

– Дина, ты хочешь что-то сказать?

– Да, но я не помню форму причастия нужного глагола в прошедшем времени.

Французы и прошлое

Французы обожают прошлое. Особенно то, которое можно надеть, повесить или превратить в столовую с видом на бульвары. События прошлого же французов интересуют мало. Поэтому французы считают нас странными. Когда мы приезжаем в Париж, идём гордо по Елисейским полям от одной Триумфальной арки до другой и подмигиваем им: «А как мы вашего Наполеона, а?» Во-первых, это было давно. Так давно, что никто уже толком и не помнит подоплеки и последовательности событий.

Во-вторых, Наполеон во Франции далеко не положительный герой, у него нет никакой анекдотичности. Большинство французов толком не помнит, в чём там было дело, но они точно помнят, что это он устроил войну во всей Европе, из-за него погибло около миллиона солдат, он оставил страну в полном экономическом упадке и – отдельный повод позлиться для парижан – притащил за собой в столицу войска антифранцузской коалиции. До этого город почти 400 лет не пускал к себе иностранных захватчиков! И почему русские так веселятся по этому поводу, совершенно непонятно, – ведь Наполеона победили не русские войска, а армия союзников.

(Тут можно долго спорить и приводить разные аргументы, я просто посредник!)

Единственный след наполеоновских войн, буквально отпечатанный во французском языке, – это выражение «c’est Berezina» – «это Березинá». У француза есть несколько градаций плохой ситуации. Есть «это чёрт-те что», «это катастрофа», а есть – «это Березинá». Березина – это когда всё хуже, чем совсем плохо, полный провал, безысходность и никаких шансов исправить ситуацию. Выражение это появилось после битвы наполеоновской армии с русскими армиями Чичагова и Витгенштейна на берегах реки Березины в ноябре 1812 года.

В защиту Наполеона, если долго думать, французы могут сказать только то, что он ввёл Гражданский кодекс. И что не таким уж низкорослым он был – 168 см! По тем временам это был совершенно средний рост мужчины (это правда). Средний рост французского мужчины сейчас 175 см, так что эта тема для них крайне актуальна.

Попроси француза назвать важнейшие исторические события, он в первую очередь вспомнит о Великой французской революции 1789 года. Революцию во Франции начинают изучать с младшей школы и заканчивают в старших классах. Во время уроков много говорят о борьбе народа за свободу, о становлении правового общества, о терроре, унёсшем сотни тысяч жизней… Но главное, что все запоминают – 14 июля, день взятия Бастилии, выходной, фейерверки. Зачем взяли Бастилию, какие события были до и после – это обычно забывается сразу после школы.

Французов зачастую поражает, что мы об этих событиях знаем и помним гораздо лучше, чем они сами. Сколько раз я оказывалась в дурацкой ситуации, объясняя своим однокурсникам-французам, когда возникло то или иное явление, каковы были его истоки и почему это важно. Иногда доходило до абсурда! Почему блюдо из картошки называется «парментье» (в честь Антуана Огюста Пармантье, популяризировавшего картофель во Франции), в чём обвиняли Марию-Антуанетту и откуда взялась фраза про пирожные, что происходило между Первой и Второй французской империей? И дело не в том, что я по первому образованию историк-франковед. Любовь в России к Франции во многом построена на исторической и культурной связи. В России много анекдотов, связанных с Францией, поэтому она иногда нам кажется столь близкой и понятной, будто мы соседи по лестничной клетке. Для французов же Россия – это что-то очень далекое, холодное и непонятное. Информация о том, что полёт из Парижа до Москвы занимает три с половиной часа, неизменно вызывает шок.

Парадокс в том, что французы очень любят и ценят своё историческое наследие, но совершенно спокойно относятся к самой истории. История их интересует только та, которая влияет на сегодняшний день. Колониальные войны и деколонизация Франции для них важнее Второй Мировой войны. Об этом они могут говорить часами, спорить и даже повышать голос, потому что последствия колониальной политики они видят каждый день на улицах крупных городов. Спроси их о причинах той же Французской революции – и они закатят глаза, мол, ну какая разница. Зато стоит только заикнуться об ошибках в колониальной политике Франции, двухчасовой спор и крики вам обеспечены.

Однажды я так оживила летний вечер в кругу семьи моего бывшего дражайшего М. Навещать его родителей мне обычно было довольно скучно. Мне досталось приличное семейство. У одной моей знакомой свёкр, например, был расист. Это очень оживляло вечера в компании русской невестки. У другой родители мужа, фермеры, старались максимально включить её в семейные дела, в том числе в уборку навоза. Родители М. вели себя максимально спокойно и корректно. Его мама только иногда называла меня Дарьей – именем его бывшей жены тоже с русскими корнями, но потом долго и громко, очень долго и очень громко, чтобы все слышали, извинялась. А в остальном семейные застолья проходили в максимально спокойной атмосфере. Я любила её разбавлять какими-нибудь занятными вопросами. Мне было крайне интересно, о чем думают настоящие французы, как проходила их молодость, что они любят готовить, куда ездили отдыхать во времена их студенчества.

Они, в свою очередь, расспрашивали меня о жизни в России: чем занимаются мои родители, была ли я в Санкт-Петербурге, собираюсь ли вернуться на Родину (это его мама спрашивала с плохо скрываемой надеждой) и чем я занималась в Московском государственном университете.

Дело в том, что свой диплом на историческом факультете я писала о войне за независимость в Алжире (1954–1962 годы) и позиции Французской коммунистической партии (ФКП) по этому вопросу. Как я выяснила после переезда, колониальные войны и последовавшая за ними иммиграция – больная тема для французов. Мне же эта тема изначально казалась более чем скучной. Пока я училась в университете, я не могла себе представить, что это может хоть кого-то ещё интересовать. Да и во Франции, когда я говорила новым знакомым, что посвятила полгода своей молодости чтению газеты «Юманите» (аналог советской «Правды»), они только округляли глаза. У французов есть особое выражение лица, интонация и жест для таких ситуаций. Когда им нужно спрятать удивление человеческой глупостью за уважением к чужому мнению и, скорее всего, культурным различиям, они набирают в лёгкие много воздуха, медленно поднимая плечи куда-то к ушам, и на выдохе, делая паузу после каждого слова, говорят: «Да. Но. Зачем?» – и долгий выдох. Такая дыхательная гимнастика позволяет им сдержать свой холерический темперамент и не сорваться в «омондьё, серьёзно, из всех возможных тем вы выбрали Французскую коммунистическую партию, существование которой не интересует в этом обществе уже абсолютно, никого, даже членов Французской коммунистической партии?! Особенно членов Французской коммунистической партии!». «Да, но зачеееем?» и последняя фраза по длительности занимает примерно одинаковое время.

Возвращаясь к моей истории. Оказалось, что если ФКП и канула в Лету, то Алжирская война – это горячая тема. Деколонизация Франции напрямую связана с вопросами миграции, ассимиляции и интеграции, вокруг которых было сломано много копий и испорчено много застолий. Я же ковыряла десертной вилкой лимонный тарт и рассказывала содержание моего диплома: «И, собственно, чувство вины за войны в колониях заставили французов открыть границы для массовой иммиграции». Последнюю идею я не сама придумала, она встречалась во многих исследованиях. Повисло тяжёлое молчание. Я отвлеклась от меренги на тарте и подняла глаза. Вся семья М. смотрела на меня, не мигая. «Чувство вины? Чувство. Вины. Абсурд! Франции нужны были рабочие руки!..» – это отец М. «После всего того, что мы им дали, нам не за что чувствовать себя виноватыми!» – это мать М.

«А не помешало бы задуматься о национальной ответственности!» – младший брат М. попробовал меня защитить, но его замечание утонуло в общем шуме. «Да что вы можете помнить о тех временах! А я помню заголовки газет! Это было ужасно!» – вступила бабушка М. С противоположной стороны стола бывший дражайший М. шептал «Браво» – без намёка на улыбку. Вечер удался.

Я совершенно не могла себе представить, что эти события могут вызвать такие жаркие споры. Я же не говорила о разделении Франции во времена Второй Мировой войны, о революционном терроре, о том же Наполеоне – темы, казавшиеся мне гораздо более опасными. «Нет, это как раз прошлое, которое осталось в прошлом, оно мало кому интересно». М. говорил о прошлом, оставшемся в прошлом, вешая штаны в шкаф начала XIX века, стоящий рядом с комодом 1850-х годов. На комоде была ваза начала XX века и коробки со всякой всячиной той же эпохи. Как можно не интересоваться прошлым, но так любить старые вещи? Парадокс.

Из всего прошлого французы больше всего любят его материальное наследие. Всё старше 50 лет во Франции считается ценным и достойным бережного и уважительного отношения. Французы обожают блошиные рынки.

«Блошки» есть во многих странах Европы, но пошла эта мода именно из Франции, и именно тут это увлечение достигло масштабов рок-фестивалей. Крупнейшие рынки старья во Франции посещают до 150 000 человек. Даже когда мы были на блошином рынке в Стокгольме, продавец мне признался, что пионерами движения любви к старым вещам были французы и эту идею они привезли с собой. В своё время (да и до сих пор) во Франции был распространён особый вид туризма. Обеспеченные французы на машинах уезжают в мелкие города Восточной и Северной Европы и там за бесценок покупают староё всё – от сахарниц до входных дверей, перепродавая их на родине за совсем другие деньги. Жители Скандинавии первыми сообразили, что эти очаровательные лягушатники под шумок грабят их страны, и стали проводить блошиные рынки с более адекватными ценами. Французы заставили их буквально переоценить винтаж и антиквариат, придать старым вещам какую-то достойную ценность. Вовремя спохватились, надо сказать. Кто был в Египетском или Греческом залах Лувра, поймёт, о чем я говорю.

Ходить на барахолки во Франции – это такое же развлечение выходного дня, как поход в кино или в музей. Оно сравнимо с охотой: среди вороха тряпок и стекляшек заприметить ровно то, что нужно, покружить над ним, прицелиться, прицениться и ухватить до того, как это сделает кто-то другой. По статистике, вещи на барахолках покупает 60 % французов. Всякому доводилось слышать, как у нас иногда говорят с лёгким пренебрежением «ну, это какое-то бабушкино платье» или «это какой-то бабушкин комод». Во Франции это говорится с придыханием.

На «блошках» можно купить всё: столовые приборы, тарелки, подсвечники, кресла, столы и стулья, изголовья кровати начала прошлого века, винтовые лестницы, мраморные ванны, платья, ночные сорочки, обувь, носовые платки, заколки, витражи из домов XIX века… Вкус к таким находкам не приходит с возрастом. На рынках толпятся как пожилые пары в поисках подстаканников, как у их бабушек и дедушек, так и молодые люди 20 с небольшим лет, впервые снявшие своё жилье и ищущие что-то оригинальное для своих восьми квадратных метров.

Французы любят старьё, это для меня было очевидно. Гораздо труднее оказалось понять почему. Пришлось годами, наблюдать и изучать, чтобы понять.

Во-первых, старые вещи – это красиво. Они обладают шармом ушедших эпох, и они уникальны. Когда я ещё училась в средней школе в Москве, куда бы я ни приходила в гости, я могла найти вещи с пятой, восемнадцатой и тридцать второй страницы знаменитого шведского каталога. Во Франции это практически невозможно. Новые вещи покупаются как временная альтернатива старым вещам, которые ещё нужно выследить и выкупить. Когда мы с бывшим дражайшим М. только начали жить вместе, мы полгода хранили одежду в коробках. Шесть месяцев спустя в магазине подержанных вещей «Эмаюс», где в том числе продают невостребованное наследство, мы купили нормандский свадебный шкаф.

Шкаф был роскошным, собранным из настоящих деревянных досок, с резьбой на дверях, следами древоточцев на задних панелях и всего двумя отделениями. Стоил шкаф 80 евро. Каждая дверь весила около 25 килограмм. Мы жили на четвертом этаже, куда надо было подниматься по винтовой лестнице без лифта. Мы были абсолютно счастливы. Даже когда переезжали из 17-го округа в 12-й с четвертого этажа на третий, мы тащили его с собой (а иначе откуда бы я узнала, что одна дверь весит 25 килограмм?).

Когда дело шло к расставанию, я, признаться, думала, что главным вопросом будет опека над нашей кошкой Бискошкой. Как мы будем делить бедного котика, вдоль или поперек? Оказалось, нет. Главным вопросом, камнем преткновения оказался свадебный нормандский шкаф XIX века. Я на него претендовала просто из принципа. Я прекрасно понимала, что, если я эту махину перетащу в новую квартиру, она займёт всё пространство и я буквально буду жить в шкафу. Я разрешила дражайшему М. взять себе шкаф в обмен на год алиментов для кошки Бискошки.

Это не значит, что я осталась совсем без старья в доме. У меня дома под кроватью стоит настоящий двухуровневый чемодан, в котором я храню игрушки для новогодней ёлки, шампанское мы пьём из бокалов, найденных в маленькой лавке старья на Монмартре, а кухонные полотенца у меня висят на старых крючках из школьной столовой. Все эти вещи вызывают неизменный интерес у моих гостей, это всегда предмет гордости и тема для беседы.

Ещё одна причина, по которой французы любят старые вещи – как ни странно, то, что их нужно долго искать. Знакомая мне пара Софи и Андре уже семь лет обставляют свою квартиру. Первый раз мы праздновали новоселье в практически пустой квартире, где были только кровать, холодильник и кухня. К Новому году появился шкаф, привезённый из деревенского домика бабушки Софи, и вешалка у входа из того же самого «Эмаюса». Они совершенно не торопятся, их не раздражают ни книги, годами лежащие в картонных коробках, ни постельное бельё, хранящееся в мусорных пакетах. К каждой покупке они приходят постепенно.

Современный ритм жизни французов в целом не устраивает. Они не против высокоскоростного интернета и бесконтактной оплаты, но к покупке мебели, как и к любой другой трате денег, они относятся вдумчиво.

Старые вещи вообще настраивают на медленный ритм жизни. За последние несколько лет семеро моих знакомых обзавелись проигрывателем для пластинок, а количество магазинов со старым винилом в Париже растёт с такой скоростью, будто на дворе не 2020-е, а 1960-е. Жульен, Жюли, Самюэль – все говорят, что на самом деле вопрос не в качестве звука, а в самом процессе: перебрать пластинки, выбрать одну под настроение, завести иглу, запустить музыку. Только так можно по-настоящему слушать мелодию, а не пускать её фоном, ведь на пластинке всего 10 песен, а не 10 миллионов. Вдумчивое наслаждение моментом – это французы.