Текст книги "Чужие подъезды"

Дина Рубина
Чужие подъезды

У Ильи был дом, где все друг друга очень любили, но никто никого не уважал.

Так уж повелось с незапамятных лет. Натуры у домашних были широкие и шумливые, а площадь квартиры тесноватая – две комнатушки и кухонька, так что развернуться вширь и не наступить на чье-то самолюбие было мудрено.

Давным-давно одна такая натура не выдержала, ей показалось, что остальные занимают места больше, чем положено, и с тех пор мать Ильи каждый месяц получала по почте переводы. Даже сейчас, когда самому Илье уже за тридцать или, как иногда в сердцах говорит мать, – под сорок, нет-нет да мелькал в почтовом ящике корешок перевода.

– Дылда, – говорила тогда мать Илье, – посмотри-ка, дитятко небритое, опять старый леший на тебя алименты прислал.

– Эх, Семен, Семен… – вздыхала тогда бабаня. Мать по этому поводу уже лет пятнадцать не вздыхала. Для вздохов у нее давно подоспел другой объект – Илья.

Илья, считала мать, получился непутевым. Он не оправдал того, что должен был оправдать, и не достиг того, чего должен был достигнуть, судя по сочинениям, писанным в десятом классе. Сочинения мать берегла и прибегала к ним в критических ситуациях, когда Илью требовалось «донять». Донять его было нелегко, но иногда это удавалось, и тоненькая пачка сочинений разлеталась по комнате, подобно стае птиц, опустившихся с небес на болото.

Расшвыряв тетрадки, Илья хлопал дверью и исчезал дня на три. В квартире на полчаса воцарялась горестная тишина и шелест тетрадок, подбираемых матерью.

– Он мог стать человеком, – глядя мимо пригорюнившейся бабки, говорила мать, – у него прекрасное чувство слова, у него есть стиль, это очень редко, когда писатель может похвастаться стилем, он должен был работать над собой, посмотри, мама, как он писал в десятом классе: «В черном маслянистом пруду неторопливо плыл лебедь с восклицательной шеей…»

Бабаня плохо разбиралась в лебедях, но полностью доверяла своей дочери, отбарабанившей в школе тридцать пять лет.

Илью бабаня любила слепой неистовой любовью, и эта бешеная любовь не давала ей понять, почему вести рубрику «О том, о сем» в «вечерке» менее престижно, нежели писать хорошим стилем о лебедях.

Внук назывался звучным словом «журналист», был со всеми на «ты» и ничего не брал себе в голову.

– Ты, бабань, слушай, – доверительно советовал он ей, – допускай все до лифчика, а в сердце пусть не идет. Поняла?

Внук был стержнем и смыслом ее жизни, она безоговорочно принимала и его дрянные синие штаны под названием «джинсы», и вечный беспорядок в его сквозняковой жизни, и идиотские словечки, и полуночные нетрезвые появления. Бабане страстно хотелось только одного: чтобы Илья был здоров и женился на хорошей девушке.

Чтобы Илья забыл, наконец, Наташу…

В то, что он даже спустя десять лет любит Наташу, бабаня верила свято, и ничто не могло поколебать ее неистребимую веру в благородное и самоотверженное сердце внука.

– Кого он любит? – насмешливо и горько спрашивала мать, и дешевая папироска – неистребимая военная привычка, – гуляла из правого угла ее рта в левый. – Никого он не любит!

Мать была не права. Наташа Илье, конечно, нравилась. Можно даже сказать, она устраивала его во всех отношениях: была ненавязчива, отходчива, неглупа. За те три года, что они встречались, никто из приятелей не был Илье ближе, и никому не хотелось рассказать о себе так много, как Наташе. Пожалуй, еще год-два и Илья вздумал бы жениться на ней. Но Наташа не дождалась этого дня и вышла замуж за какого-то аспиранта.

Произошло это как раз в то лето, когда Илья укатил в молодежный лагерь на Черном море. Думали сначала поехать вместе, но в последнюю неделю они рассорились, Наташа помрачнела, задумалась и свою путевку сдала. Илья уехал один.

Через месяц ворвался он, солнечный и веснушчатый, с выгоревшими волосами и бровями. Обзвонил весь город, вымылся в ванне и вечером умчался к Наташе…

Бабка дожидалась внука на кухне. Весь день силилась сказать ему о Наташе и не могла – трусила. Теперь сидела в темной кухне на табурете и тряслась от страха и тоски. Все чудилось ей, что внук либо Наташу убьет, либо мужа ее, либо сам в окно прыгнет. Давно улеглась дочь в столовой, а бабка все ждала, тревожно глядя в ночное окно.

Наконец позвонили. Она вскочила с табуретки, засуетилась, вытерла сухие руки о фартук и побежала открывать. На пороге стоял сильно веселый пьяный Илья.

– Здравствуйте, входите! – приветливо пригласил он бабку на лестничную площадку.

– Не ори, мать спит! – грозно крикнула та, хотя струхнула. Она не знала еще, как следует вести себя с пьяным внуком.

– Здесь дует… – сердечно и кротко заметил Илья, – пусти, барин, в переднюю…

Он обнял бабаню и очень серьезно объяснил ей свистящим шепотом:

– Понимаешь, бабань, нельзя переть против непреложного факта: ведь я мужчина, а? Так оно и есть!

– Молодец, – укоризненно сказала бабаня. – Удрызгался. – Потом Илья минут двадцать стоял под ледяным жалящим душем, слегка протрезвел, и они с бабкой долго болтали на кухне, и внук рассказывал про всякие чудные дела на свете. Вот, мол, живешь ты, бабаня, борщи готовишь, в очередях стоишь, а они ведь шляются где-то поблизости на своих неопознанных объектах, высматривают что-то, подлецы. И, между прочим, непонятно, что им от нас нужно. Вот так, в один прекрасный день…

Бабка ужасалась, ахала, и весь вид ее говорил о том, что и рада бы она не верить, да как же не верить, если Илюша говорит. И вдруг, осекшись на полуслове, как-то судорожно горстью взметнула с худых колен засаленный фартук и, окунув в него лицо, тихонько затряслась в беззвучном плаче.

– Ба, ты что?! – оторопело спросил Илья.

– О-ой, Ильюшенька-а… как же ты Наташку-то упустил-прозевал?! Горе-то какое, горе!.. – За три года бабаня крепко привязалась к ласковой Наташе, и теперь мысль о том, что Наташа будет рожать правнуков не ей, а совершенно чужой женщине, была нестерпимой. – Ой, Наташка-Наташенька, что ты с нами сделала… о-ой, горе!..

– Нашла горе! – грубо и насмешливо оборвал Илья. – Ну, давай, поплачем, ну, давай: у-у-у… – но неожиданно в горле его что-то сдавило, противно заныло в глубине груди, захотелось подвывать бабане.

– Что ты жалеешь его! – в дверях кухни, растрепанная, седая, в короткой, до колен, ночной рубашке стояла мать. Тапочки на ее жилистых петушиных ногах смотрели в разные стороны. Это было смешно, и Илье расхотелось плакать.

– Что ты жалеешь его?! – с остервенением повторила мать. Схватила с холодильника пачку «Примы», судорожно закурила.

– Проклятое племя! Ни во что и никому не верят, даже себе не верят! Когда они, наконец, влюбляются, они спешат убедить себя в том, что это только кажется. Стрессов боятся!

– Тихо, Валя, тихо! – взмолилась бабаня, сморкаясь в фартук.

– Стрессов боятся! – жестко повторила мать, тыкая папироской в сторону Ильи. – Хотят прожить жизнь, ни к чему не имея отношения. Это сейчас модно. Семью на плечи взвалить боятся, детей родить – боятся, жизнь положить на серьезное стоящее дело – боятся! Наташка права, сто раз права! Разве можно положиться на этого шалопая, мама? Посмотри, он же ни к чему не пригоден, только вот к этому! – Она выхватила из стопки старых газет на подоконнике «вечерку». – Вот, пожалуйста: «У меня на посуде испортилась эмаль. Где можно ее восстановить и можно ли в такой посуде солить овощи?» Отвечают… вот он отвечает, мам: «В посуде с отбитой эмалью…»

– Хватит, – сказал Илья.

– Овощи солить не рекомендуется! – крикнула мать. – И это его устраивает, этим он готов заниматься всю жизнь!

– Тихо, Валя, тихо… – умоляюще повторила бабаня.

– И если бы он был бездарностью… А как он писал в десятом классе! Какое у него врожденное чувство слова, какая музыкальная фраза! Я помню наизусть: «Мы вошли в подъезд, отряхивая дождевые капли. Сверху, с чердака, к нам спускался дымчатый котенок, на крутой спинке которого, словно штопки на чулке, сидели два крошечных листочка…»

– Все? – спросил Илья, поднимаясь. – Я спать пошел.

– Ты, знаешь, кто? – тихо сказала мать, глядя в глаза сыну. – Ты улитка. Ты – млекопитающее.

– Ну, что-нибудь одно, мать, не смешивай виды, – спокойно попросил он и вышел из кухни.

После этого дня Илью закрутил сумасшедший вихрь. Поезд его сердечных устремлений мчался на дикой скорости в неизвестном направлении, и в окнах его мелькали едва различимые женские лица: Ирина, Анжела, Вероника… И хотя имя Наташи вспоминалось в доме часто, особенно по вечерам, вся эта история уже не имела к Илье ни малейшего отношения и нисколько не задевала его, как не задевают верхушки деревьев облака, проплывающие где-то в непостижимой вышине.

* * *

По субботам бабаня стирала белье в старой стиральной машине «Ура…» Много лет назад машина называлась «Урал» и исправно перемалывала тряпичное содержимое в своей моторизованной утробе. Но годы шли, машина дряхлела вместе с хозяйкой, в сердце ее начались перебои, а буква «л» в названии стерлась. Оттого, что в конце слова отсутствовал привычный для него восклицательный знак, машина выглядела сильно утомленной, как оно и было на самом деле.

Илья но этому поводу упражнял свое остроумие.

– Эта бравая стиральная машина, – говорил он, – это воинственное утильсырье… эта ликующая рухлядь…

Машина агонизировала. Ее дряхлый организм нуждался в постоянной квалифицированной помощи, и бабаня заранее договаривалась с Ильей о дне стирки. Внук должен был присутствовать и подстраховывать.

Сегодня была суббота, и хотя утром с Ильей состоялся крепкий уговор, бабане, как всегда, не сиделось. В два часа дня из школы пришла Валя, пообедала, разложила на столе учебники, села писать планы.

– Илюшке бы позвонить! – озабоченно крикнула из кухни бабка. – Ведь забудет, что сегодня стираем, закатится куда-нибудь.

– Без него обойдемся… – буркнула дочь, убористо заполняя тетрадку девчоночьим почерком.

Бабаня выглянула из кухни – перед ней над столом нависла длинная седая челка пожилой дочери. Челка колебалась в такт движению пишущей руки.

– Позвони, а, Валь… – попросила, бабаня. – Я боюсь без Илюши… током убьет.

Валя, чертыхаясь, разогнула уставшую спину, набрала номер редакции.

– Отдел писем… – сообщили в трубке детским голоском.

– Илью Семеновича, пожалуйста, – сухо обронила мать.

– И-лю-у-ша-а! – пропел голосок куда-то в пространство. – Тебя!

Валя долго ждала, пока сын возьмет трубку.

– Дорогая редакция, – также сухо сказала она, – мы купили кроликов, а у них в ушах завелась шелуха. Посоветуйте в вашей рубрике «О том, о сем»…

– Ну, короче… – перебил сын. – Что случилось?

– Ты не забыл, что бабаня ждет тебя к шести?

– Дорогие читатели, – приветливо ответил Илья, – для того, чтобы у кроликов не шелушились уши, нужно хотя бы один день воздержаться от звонков в редакцию, пусть даже речь идет о таком священнодействии, как стирка.

Он повесил трубку. Мать быстро набрала номер.

– Захвати полбуханки ржаного, – сказала она.

* * *

…У выхода из редакции на скамеечке сидел Семен Ильич – длинный, сутулый, в просторном сером плаще.

– Приветствую, Семен Ильич! – Илья подошел и сел рядом.

– Здравствуй, сынок! – воскликнул отец, приобняв Илью одной рукой, второй он придерживал какой-то сверток. – Ну, как ты, как дома?

– Да по-прежнему… Слушай, опять на тебе какая-то хламида.

Неизменно свежевыбритый, с аккуратно подстриженной седой головой, Семен Ильич все-таки выглядел всегда неухоженным, «неприбранным». Может быть, это объяснялось тем, что он покупал себе слишком широкие рубашки, брюки, джемпера – в одежде он любил чувствовать себя свободно, сказывались привычки старого геолога.

– Где – плащ?.. – спросил отец, оглядев себя. – А, это я в ГУМе купил, он импортный, польский. Ты считаешь, надо сузить? Ну, я прострочу на машинке. Илюша, вот какое дело, я условиться с тобой хотел… Мне в месткоме обещают путевку на май для Вали. В Евпаторию. Твердо обещают. Там от нашего министерства прекрасный санаторий – ванны, диетическое питание, нуты сам понимаешь…

– Ну?

– Для ее печени это необходимо – раз в году подлечиться. Так ты ей скажешь, что у себя в редакции взял, ну как в те разы с Кисловодском было…

– Ну, хорошо…

– Только не проговорись, смотри!

– Ладно.

– И заранее начинай… Сегодня приди и невзначай так… за ужином, мол, обещают… Есть?

– Есть.

– Вот и прекрасно. На работе что нового? Каташев не уволился еще?

Илья усмехнулся весело, щелчком сбил упавшую на плечо отца сухую сережку с дерева.

– Я всегда удивлялся твоей памяти, ты всякую мою чепуху помнишь…

– С ума сошел? – возразил отец. – Почему твои дела – чепуха? У меня только один сын. Как же не помнить о его делах?.. Ой! – лицо его вдруг осунулось, он оторопело и испуганно смотрел на Илью.

– Что такое?

– Ой, она же в мае не поедет! – расстроено воскликнул Семен Ильич. – Тьфу, старый дурак, совсем забыл – у нее же десятый класс, выпускной, в мае экзамены! Какая там Евпатория! Вот дурень старый, а…

– Ну не расстраивайся.

– На июнь просить? На июнь вряд ли дадут. Тогда уж на август… А?

– Ну, конечно… – Илья кивнул на сверток, – что это у тебя?

– Да вот, – засуетился отец. – Илюша, вот сослуживица купила сыну, оказалось – велика. Я взял для тебя и не знаю: кстати, некстати?

– А ну, дай… – Илья раскинул на коленях темно-серую «водолазку», пощупал материю.

– Ну, ты молоток, Семен Ильич, блеск «водолазочка»!

– Нравится, да? – обрадовался отец. – Порви на здоровье, Илюша.

– Ладно, – сказал Илья, поднимаясь. – Ты уж извини, бабаня сегодня стирает, такой великий день…

– Конечно, конечно! – воскликнул отец. – Что ж ты сразу не сказал? Дома же волнуются, иди!

Защитив от солнца глаза, Семен Ильич, прищурившись, смотрел на Илью. Красивый у него получился сын, никто не скажет – солнце в каштановом чубе играет, глаза серые, насмешливые.

Перед тем как завернуть за угол, Илья обернулся, отсалютовал отцу свертком.

– До свидания, до свидания, будь здоров, – пробормотал себе Семен Ильич.

Илья открыл своим ключом дверь, положил на тумбочку полбуханки ржаного, прислушался. Из кухни был слышен голос матери – профессионально внятный, с учительскими интонациями.

– И если в классе восемнадцать балбесов, то по истории будет восемнадцать двоек, говорю… Вы – завуч! Родителей боитесь? – говорю. Приведите ко мне восемнадцать родителей, я объясню им, что такое История!

Илья бесшумно надевал тапочки.

– Я учитель старой закалки, – говорю, – и вам меня на колени перед ведомостью не поставить! Плевала я на ваши девяносто восемь и семь десятых процента.

Не зажигая света, Илья на ощупь нашел за дверью старую заветную кошелку, в которой бабка держала яблоки, нащупал одно, вытер его о рукав рубашки и надкусил.

– А знаешь, мам, – продолжала на кухне мать уже тише и задумчивей. – Я, наверное, сильно постарела, со мной что-то случилось. Я опять, как в детстве, стала нищим подавать. Иду вчера по рынку…

– У нас нет нищих!

Мать и бабка обернулись, как по команде. Прислонившись к косяку, Илья сочно жевал яблоко, – веселый, приятно расположенный ко всем.

– Нет у нас нищих, – подмигнув бабане, повторил он, – остались только тунеядцы и алкаши.

– Дурак ты, Илья, – устало сказала мать.

– Но какие сочинения писал я в десятом: классе! – он прошелся по кухне, с удовольствием грызя яблоко. Бабка засуетилась, поставила на огонь кастрюлю с борщом – собралась кормить внука.

– Дон Кихот занюханный, продымленный, – сказал Илья проникновенно, садясь напротив матери, – у восемнадцати балбесов будет не восемнадцать, а тридцать шесть родителей, и всем им не объяснишь, что такое эта твоя Ис-то-рия! А, кстати, кому нужна твоя история? Пока эти гаврики школу закончат, она уже три раза переменится.

– Кто переменится? – взвилась мать. – Ты что несешь, борзописец?! Когда это История менялась?

– Когда угодно… – ласково и дружелюбно ответил сын. – Ладно, маман, не надо бить копытами.

– Ну и дуб ты, Илья, – воскликнула мать.

– Валя! – бабка всплеснула руками от негодования. – Ну, петухи!

– Ничего, бабаня, голубок ты мой, дуб – это ценная порода древесины! – Илья лениво поднялся, ушел в переднюю и вернулся со свертком.

– Я принес вам три привета. Слышишь, мать? От твоего мужа, моего отца и бабаниного зятя.

– Как он выглядит? – Заволновалась бабка. – Худой?

– Как обычно. – Илья развернул сверток. – Вот, принес.

– Ай, Семен, Семен! – бабаня разулыбалась, прослезилась от удовольствия. – Красивый свитер, дорогой, а? Надень, Илюша, – не мал?

Мать закурила, сунула зачем-то коробок спичек в карман халата и вышла из кухни.

– Балует, – громко сказала она в комнате вроде бы самой себе.

Бабка топталась вокруг здоровенного внука, оглаживая новую вещь на нем, красивую, дорогую, отец подарил:

– Раздался, раздался…

– Раздался… – сказала мать в комнате, – скоро вышибет дно и выйдет вон.

– Илюша, – бабка понизила голос, чтоб дочь не слышала. – А сам-то он, Семен, как?

– Ну, я же сказал, баб, нормально!

– Мосты он сделал себе? Собирался…

– Бабань, знаешь, я уже лет с пятнадцати никому в рот не заглядываю.

– Напрасно, – ехидно вставила мать, – может, ума бы у кого набрался.

Илья подошел к ней, обнял прямые худые плечи.

– Мать, – нежно протянул он, – давай, наконец, дружить. Махни ты на меня чем-нибудь, допускай все до…

– До лифчика, знаю… – перебила мать и вздохнула: – Удивительно, как мы воспитали такую свинью.

Стирали вдвоем молча и споро. Илья выжимал белье – в машине отжим уже лет семь не работал – и развешивал его на балконе.

– Сегодня, глядишь, без приключений обойдется, – обронила ненароком бабаня и сглазила. Минут через пять грохот оборвался, стало слышно стрекотанье маленького будильника в столовой и на лестничной клетке всплеснулись голоса соседских мальчишек.

– Заткнулась, проклятая! – бабаня в сердцах махнула мокрой, в мыльной пене, рукой. – Давай, Илюша!

Илья вытер руки нестиранной еще материнской юбкой и полез в мотор.

– Когда это кончится, – забубнил он, – ее на свалку пора, эту старую идиотку… Если даже человек выживает под старость из ума…

– Почему ты кивнул в мою сторону? – насторожилась бабаня.

– «Ура»… Она скоро салютовать начнет. Ее бы на парад…

– Не болтай! – откликнулась из комнаты мать. Илья усмехнулся, подмигнул бабке и продолжал уже громче:

– Кроме всего, в машине есть нечто крамольное. Что такое «ура» без восклицательного знака? Это едкая ирония.

Бабка сердито ущипнула внука за руку, мол, не заводись, не связывайся. В дверях ванной показалась мать.

– Кстати, – спокойно сказала она, – что за новая дребедень на твоем захламленном горизонте? В редакции. С писклявым голосом.

Илья неторопливо выжал бабкину кофту, сказал с грузинским акцентом:

– Зачем человека обижаешь, дарагой? Практиканточка это, студенточка, Леночка. Невинное дитя… А ты на него такие – вах! – слова говоришь!

– Ну, дожил, – горько сказала мать. – И невинное дитя с тобой на «ты».

– Валя, а что по телевизору? – поспешно заинтересовалась бабка.

– Ладно, мать, я буду надувать щеки. – Илья миролюбиво стряхнул пепел с рукава материнского халата. – Как отец русской демократии…

* * *

Вечером позвонил Егор. Илья лежал на тахте и смотрел по телевизору «Очевидное – невероятное». Егора, университетского друга Ильи, недавно назначили завотделом культуры в большой республиканской газете, и он настойчиво уговаривал друга перейти к нему.

– Илья, – пропыхтел Егор (с недавнего времени он завел трубку), – ну, как она?

– А, эта баба мне порядком надоела.

– Какая баба? – спросила из кухни бабаня.

– Жизнь, бабаня, жизнь… – отозвался внук. – Яблочко кинь.

– Что нового?

– Могу посоветовать что делать, чтоб хлеб не черствел.

– Вот и я о том же, – оживился Егор. – Слушай, от нас Еремеев ушел. Пойдешь на его место? У нас хорошие ребята подобрались, такие дела можно завернуть.

– Ты все горишь… молодец, Гошка! А я уже лет пять только анекдоты травлю.

– Я смотрю, тебе уютно овощи солить.

– Да, мне нравится лудить и паять кастрюли. Я приношу прямую пользу домашним хозяйкам.

– Ты непробиваем! В последний раз: пойдешь вместо Еремеева?

– Нет, Гошка.

– Ну почему?! Сколько ты, в конце концов, на своих соленых огурцах имеешь?

– Чудак ты… При чем тут имеешь – не имеешь. Мне хватает. И потом, сколько у вас положат? На десятку больше? А ты знаешь, что язва желудка, между прочим, на нервной почве заводится?

– У тебя заведется! – буркнула мать, не поднимая головы от тетрадки.

– Играйте, мальчики, в серьезную журналистику. Я ж вам не мешаю.

– Хозяин – барин. – По голосу чувствовалось, что Егор искренне огорчился. – Что-то я хотел тебе сказать… забыл… У Матвея зуб прорезался.

– Вот это дело!

– Что-то все-таки я хотел тебе… Да! Слушай, знаешь, кого я встретил?

– Ну?

– Угадай!

– Ну!

– Не поверишь – Наташу!

– Какую Наташу?

– Здравствуйте! – в сердцах воскликнул Егор. – Ты в своем репертуаре.

– А, ну-ну… – хмыкнул Илья.

– Видел, высотный дом на углу Кировской и Новомосковской строился для научных работников? Его сдали досрочно, мы материал о бригаде делали. Так вот, Наташа там квартиру получила. В подъезде столкнулись.

– Планировка удачная?

– Ты бы хоть спросил: как она!

– Ну, как она?

– Илька, я обалдел! Сказка Шехерезады. Глазищи, ноги, талия – черт знает, что такое! Магическое перевоплощение! Постой, я сигарету возьму, эта проклятая штука все время гаснет.

Илья положил телефонную трубку на грудь, зевнул и вытянул ноги. Из кухни вышла бабка, накрыла внука пледом, положила рядом два яблока. Илья поймал ее пухлую морщинистую руку со свекольными от готовки борща пальцами и поцеловал.

– Бабань, ты меня любишь? – сиротливым шепотом спросил он. – Ведь правда, я тебе небезразличен, бабаня?

Бабка растрогалась, поцеловала внука в голову. – Ба, а правда, я – видный мужчина?

– Ты или говори, или трубку повесь! – прикрикнула мать. Она уже написала планы на понедельник и сейчас сидела в кресле, читала газеты и выписывала основные события – после уроков она проводила политинформацию в своем десятом выпускном.

– Алло, – Илья жевал яблоко, – очевидное-невероятное: талия, ноги, грудь – дальше?

– Тьфу! – сказала мать.

– Да? Ты бы сам видел ее, – отозвался Егор. – Замужем, двое пацанов, кажется, но главное – главное, диссертацию по статистике защитила, ведущий специалист какого-то института, она говорила какого, я тут же забыл.

– Молоток баба… – похвалил Илья. – В ней всегда эта жилка билась – целеустремиться в конец железнодорожного полотна.

– Но похорошела – фантастика!

– Ты не захлебнись, Егор! – хмыкнул Илья. – Что, Ира у тещи?

– Змей, если б я знал, что ты так равнодушен, я бы отбил ее у тебя десять лет назад. Она ж мне нравилась, знаешь?

– Ну, ты всегда был задним умом крепок. Вообще, заскочил бы когда-нибудь.

– Зови, зови, – негромко подсказала бабаня. – Я «наполеона» испеку…

– Вот, бабаня обещает ради тебя полководца сварганить, – сказал Илья. – Приходи. С Ирой, с мальчишками, Ну, будь…

Он положил трубку, неторопливо, не отрывая взгляд от экрана, взял второе яблоко, надкусил.

– Что Гоша говорит? – спросила мать. Илья помолчал, прожевывая кусок.

– У Матвейки зуб прорезался, – наконец сказал он.

* * *

На воскресенье была запланирована Ляля. И пустая квартира. Вернее, Ляля в пустой квартире, которая принадлежала приятелю двоюродного брата жены Егора. Приятель время от времени уезжал в длительные командировки, парнем был холостым, свойским и непринужденным, и просил только, чтобы после себя не оставляли грязной посуды, пустых бутылок и разверзтой постели.

– Приду поздно, – сообщил Илья в пространство между матерью и бабкой. – Может, ночью… А может, утром. В морг не звонить, копытами не бить, звонким голосом не ржать.

– А где же ты покушаешь? – взволновалась бабаня.

– Слушай, женись уже на ней, – сказала мать, – надоело!

– На ком, мутхен?

– На этой Жанне.

– Опомнись, мать! Какая Жанна? – искренне развеселился сын. – Жанна кончилась в прошлом квартале. Не суетись, допускай все до…

– Пошел вон, – тихо сказала мать и ушла на кухню, хлопнув дверью.

Илья лихо съездил щеткой по туфлям, выпрямился, отпихнул ногой тапочки и, послав бабке воздушный поцелуй, вышел. Бабка вздохнула, кряхтя, опустилась на колени, нашарила под тумбочкой левый тапок любимого внука и аккуратно поставила его на место.

Зайдя в кухню, она оторопела: глядя в окно, спиной к ней, в позе одинокого путника, спрятавшегося от дождя под дерево, стояла Валя. Обняв себя обеими руками, вздрагивая, как от холода, Валя плакала. А внизу, за окном, легкой танцующей походкой, в замшевом пиджаке и дареной серой «водолазке», – плакатно красивый – шагал по двору ее окаянный сын.

* * *

…По пути Илья решил зайти в гастроном, взять чего-нибудь легкого, сухого. Так получалось в последние годы, что это было необходимой прелюдией ко всему остальному. Мысленно он называл это: «раскрепоститься», на том и поладил с собой однажды. Мысленных кратких определений мотивов многих своих поступков у него накопилось много. Так было проще.

Он стоял под навесом овощного киоска и прикидывал – до какого гастронома ближе: того, что возле Старого рынка, или до большого, нового, на углу Кировской и…

«Квартиру получила… – вдруг подумал он. – Научный работник. Дом сплошь для ведущих специалистов. Ну, посмотрим, что это за дом… Да это ж по пути, возле универсама, – небрежно сказал он себе. – На тринадцатый троллейбус, без пересадки…»

* * *

…Дом оказался типовой шестнадцатиэтажной башней, балконы выкрашены в дикий розовый цвет. Его еще не заселили полностью, и он выглядел нежилым, голым. Накрапывало. Илья стоял на тротуаре и пытался определить, какие окна могут быть окнами Наташиной квартиры. «Не спросил у Егора, какой этаж?.. – подумал он неожиданно и оборвал себя сразу: – А зачем тебе? Новости спорта – Наталья понадобилась через семьдесят лет…» Ему вдруг захотелось, чтобы занавески на окнах Наташиной квартиры были тоже какими-нибудь дико-розовыми, пошлыми, и чтоб все это замечали. И тут же усмехнулся и, обозвав себя крепким словом, повернул в сторону большого нового универсама, рядом с домом.

Он вошел в магазин, ища глазами Наташу, и даже не удивился, когда увидел ее в очереди. Теперь ему уже было ясно, что зашел он сюда специально, в надежде ее увидеть. Он стоял, прислонившись к какой-то витрине, и разглядывал Наташу, насколько это позволяли снующие перед глазами фигуры.

«Ну и что? – думал он, – ничего особенного. Решительно ничего. Баба как баба. Подойти, что ли? Почему бы – нет? Ах, вы научная дама? Ах, ах!»

Минут через пять он все-таки заставил себя подойти к ней и, заглядывая через ее плечо, спросил насмешливо, подражая простецким бабам:

– Женщина, что дают, а?

Женщина обернулась. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, наконец, как ему показалось, непринужденно Илья сказал:

– Здравствуй…

– Здравствуй, Илюша, – просто и спокойно ответила она. Илья смотрел на нее, не отрываясь, смотрел помимо воли, и хотел не смотреть, а все смотрелось. Да, сейчас вблизи было видно, что Наташа изменилась неузнаваемо, что-то случилось: простое в юности девичье лицо совершенно преобразилось. Значительность открытого лба, высоких бровей, пристальных карих глаз и удивительное сочетание властности и страдания в выражении губ и подбородка не давали взгляду оторваться от ее лица. Это была икона, какие можно еще встретить в северных русских селах.

– Как жизнь? – спросил он с судорожной улыбкой, ничего больше не пришло в голову.

– Понемногу, – сказала она. – А ты все в мальчиках ходишь?

– Ага, мне нравится, – прищурившись, ответил он. Не от досады ответил, так, в силу характера.

Рядом вертелся какой-то пацан в красной курточке.

– Граждане, даем только ветеранам! – крикнула в толпу продавщица, – остальные не становитесь!

– Мы остальные, – усмехнулся Илья, – выйдем, что ли?

Они стали пробираться к выходу, и все время мальчик в красной курточке путался под ногами.

На улице моросило, тротуар мерцал щедрыми лужами. И вверху, в грязных отрепьях туч неторопливо плыли опрокинутые лужи бледно-голубого неба. Эти небесные лужи перемещались, меняли очертания, толпились, расползались… Вообще, вверху было неблагополучно.

Илья с Наташей остановились под навесом автобусной остановки.

На мокрую скамейку садиться было несподручно. Вообще, все вокруг было не приспособлено для таких неожиданных встреч. Наташа молча смотрела на Илью, к властно-страдальческому выражению ее губ прибавилось вопросительное выражение глаз. Она глядела, словно хотела дознаться, зачем Илья встретился ей снова. Назойливый мальчик в красной курточке почему-то не отставал от них.

– Мальчик, – сказал Илья, – иди домой, что ты здесь вертишься?

– Это мой, – тихо улыбаясь, сказала Наташа. – Это старший, а есть еще младший, четыре года.

– Молодец! – сказал Илья непонятно кому – то ли мальчику, то ли самой Наташе. Впрочем, он и сам не понимал сейчас, что и зачем говорит. Он неотрывно на нее смотрел.

– Ты все там же? – спросила она. – Я Егора на днях встретила, он рассказывал.

– Да! – оживленно подтвердил Илья. – Я верен своей рубрике «О том, о сем». И если ты солишь огурцы по газетному рецепту, то знай, что…

– Я не солю, – мягко улыбнувшись, перебила его Наташа, – на огурцы времени не хватает. От работы голова пухнет.

– А у меня не пухнет! – вызывающе весело сказал он. – Ты же знаешь, я к своей голове отношусь с нежностью.

Она вдруг без улыбки взглянула на него.

– Да, знаю, – и взяла сына за руку. – Ну, прощай. Всего тебе…

– Подожди! – воскликнул он, почему-то испугавшись, что Наташа уходит, но, увидев ее вопросительный взгляд, осекся:

– Я… хотел… Давай, что ли, провожу.

– А мы рядом, вон, в третьем подъезде. – Наташа кивнула в сторону дома. – Маме и бабане привет, – и отойдя уже на несколько шагов, негромко сказала мальчику: – Накинь капюшон, Илюша…

– Что?! – тихо спросил самого себя Илья, глядя им вслед, хотя почти сразу понял, что это имя ее сына.

Они вошли в подъезд, а Илья опустился на мокрую скамейку и долго сидел так, не ощущая тяжелой намокшей куртки на себе, мелких злых дождинок, бегущих по лицу. Сидел, безучастно глядя на останавливающиеся автобусы, словно именем обыкновенного мальчика, в обыкновенной красной курточке можно было ударить так больно взрослого человека.

Бабаня и Валя шили из голубого ситца наволочки на подушки. Телевизор изображал Софию Ротару, поэтому, как вошел Илья, не слышали. Когда же увидели его – мокрого и немого, как пень, бабка прямо ахнула, а мать на всякий случай сказала:

– Ну, прямо – тезка Репин, «Не ждали». – Но насторожилась.

Илья молча раздевался. Напряжение возрастало.

– Что случилось? – крикнула бабаня.

– Ничего не случилось, – сказала мать, нагнетая напряжение. – Что с ним может случиться? Наверное, в лужу свалился.