Текст книги "Школа беглости пальцев (сборник)"

– А твой малой опять вчера костер жег на помойке! – сообщила Чека. – Ты руки-то ему оборви, а то делов наделает!

– Хорошо, я накажу его… – заверила я.

– Слыхала, Николай этот, с овчаркой, из двенадцатой квартиры? Зинку-то свою бросил. И овчарку забрал. Все оставил, а овчарку забрал… – Подобные сообщения она делала с суровым удовлетворением. – Ты сама-то как: ходишь в двадцатую прыподавать? – строго спросила Чека.

– Хожу, – смиренно подтвердила я, нисколько не удивляясь ее осведомленности в моих делах.

– Ну и брось ходить. Посадили его.

– А? Кого? – Я очнулась. С меня мигом слетела отупелость утренней очереди.

– Ну, его, папашу ихнего, кого! Забрали еще вчера. Обыск был, тетю Машу понятой взяли… Да ты тяни бидон, твоя очередь, ну!

Я машинально протянула бидон продавщице, машинально приняла его тяжесть.

– За что? – растерянно спросила я.

– Есть за что! – бодро и строго уверила меня Чека. Вот что в ней было – уверенность высшей инстанции. – Он же экспедитором ездил, мясо на машине развозил.

– Ну и что? – спросила я, ничего не понимая.

– Вот балда музыкальная! – восхитилась Чека. – Ничего не соображает! Налево он это мясо пускал! С накладными всякие махеры-шухеры крутил…

– Воровал? – тупо уточнила я.

– Нет, обществу книголюбов отсылал! – весело воскликнула она, дивясь моей глупости. – Дурак есть дурак, вот что я тебе скажу! Воровал бы уж с умом… Люди вон всю жизнь тащат и на Доске почета висят… Маша говорит, на обыске все плакал, твердил: «Я для детей, для детей…»

Я подхватила бидон с молоком и, уже не слушая Чека, вышла из магазина. На улице было холодно. Морозец лизнул шершавым языком руки и лицо. В воздухе потерянно носились редкие сухие снежинки.

Я шла к Карине.

Она открыла дверь, и с порога на меня пахнуло бедой. По-видимому, дети не успели еще прибрать после обыска – буфет в столовой стоял пустой, посуда была выставлена на стол, на стулья, на полу валялись какие-то пустые картонные коробки, на диване ворохом лежала одежда.

Елка торчала в углу сверкающим пугалом, кошка пыталась сбить лапой низко висящую игрушку.

Я поставила бидон на пол, сняла куртку, размотала шарф.

– Когда? – спросила я у Карины.

– Вчера, – спокойно ответила она.

Да, осведомленность Чека была поразительной.

Дед с Ларисой сидели на диване, прижавшись друг к другу, словно ища друг у друга защиты. Дед, конечно, ничего не понимал, но беду в доме чуял.

Брат, заплаканный, слонялся по комнатам, пытаясь навести порядок – то поднимал с полу меховую шапку отца, то закрывал распахнутые дверцы шкафа.

Карина была болезненно бледна и словно заспанна. Она сидела на музыкальном табурете, покручиваясь туда-сюда, и рассказывала мне подробности тихо и сосредоточенно… Да, последний год папа хорошо зарабатывал. Его взял к себе на базу дядя Ачил, муж тети Зины… Теперь вот так получилось, что папу забрали… Дядя Ачил? Нет, оказалось, что он тут ни при чем… Все они на базе оказались ни при чем…

Елка в углу осыпалась редким шепотком. Он становился различим в долгих, долгих паузах… Что-то звякнуло – это упал и покатился блестящий шар. Кошка отпрыгнула и уставилась на него.

– Теперь нас родня разберет… – сказала Карина. – Уж лучше в детдом, там бы все вместе были. А так… Лариску тетя Зина берет, она вон где живет – почти за городом!

– А тебя? – спросила я. – Тебя она не берет?

– Нет, меня папин брат возьмет, он сказал – пока на год, там видно будет… Деда тетя Зина сдаст, конечно, в этот… в стариковский дом, для безродных…

Мальчик вдруг глухо заплакал, уткнувшись лицом в ладони. Карина даже не оглянулась на него, продолжая покручиваться на табурете. Дед жалобно улыбнулся и забормотал что-то, локтем прижимая к себе лохматую голову младшей внучки.

– Может, и в самом деле проситься в детдом всем вместе? – предложила я, с отчаянием понимая всю свою бесполезность здесь, в этом доме, в этой беде.

– Нет, – сказал мальчик, ладонью стерев слезы. – У наших детей не бросают. Всех по домам разберут.

Зазвенел звонок в прихожей – настойчивый, хозяйский.

– Это тетя Зина, – не поднимаясь с табурета, вяло проговорила Карина. – За Ларисой приехала…

Мальчик открыл дверь, и, как в прошлый раз, прямо с порога вломился в дом хрипловатый повизгивающий голос.

– Давай шевелись, а! Шофер ждет! Все собирайтесь!

– Почему все? – послышался растерянный голос мальчика.

Тетя Зина толкнула дверь в столовую, окинула комнату едва заметным движением густой брови и скомандовала Карине:

– Давай, слышишь! Собирайтесь, живей! Хватай шмотки, какие нужны! Всех развезу.

– А дед как же? – спросила Карина, глядя на нее исподлобья.

– Завтра за ним дядя Ачил приедет. Давай, меньше говори! Поворачивайся, время мало!

– Так он один до завтра останется? – спросила Карина, не поднимаясь. – Он один боится. Мы никогда его не оставляем. Его кормить надо.

– Ничего, один день не сдохнет! – взорвалась тетя Зина. – Давай, графиня, тоже, сколько я здесь буду ждать! С работы отпросилась, шофер ждет!

Дед, почуяв опасность, беспокойно задвигался на диване, прижимая к себе младшую внучку, которая переводила испуганные глаза с сестры на тетю Зину.

– Я деда одного не брошу, – сказала Карина. Наступила мгновенная пауза, в течение которой тетя Зина осмысливала: эта маленькая дрянь, которая должна быть благодарна за все, что делает тетя Зина, смеет еще выбрыкивать и ставить условия – и полился страстно-визгливый монолог на все том же восточном языке, монолог, подсвеченный тусклым сиянием золотых зубов. Время от времени из зубов высекались русские слова: «тюрма», «засранка», «подохнете»…

Старик и младшая внучка таращили глаза с одинаковым испуганным выражением, мальчик вжался в кресло, и только Карина, уставясь на тетку с откровенной ненавистью, угрюмо выслушивала брань.

Когда теткин монолог иссяк, она повторила негромко:

– Я без деда никуда не поеду.

Тогда я не выдержала.

– Послушайте, зачем вы их разлучаете? – Я старалась говорить доброжелательно. – Ведь это семья, а вы растаскиваете ее по разным углам…

Тетя Зина повернулась с таким изумлением на лице, как если бы дед вдруг заговорил по-русски и разумно.

– Ведь можно помочь по-другому… – продолжала я. – Наверное, родня у вас большая, можно собрать средства на жизнь детям, а с хозяйством и с дедом они отлично управляются…

Тетя Зина, как приемщик в ломбарде, мгновенно взвесила и оценила мой старый тренировочный костюм, пустые руки без колец, бедные натуральные зубы и выговорила старательно-вежливо:

– Слушайте, дорогая… Зачем не в свое дело лезешь? Зачем здесь посторонняя, чужая сидишь? Семейное дело, сами разберемся…

И, схватив за руку Ларису, потянула ее со злостью:

– Давай едем, некогда здесь собрание проводить!

Но та, вдруг вцепившись в старика, крикнула отчаянно:

– Нет! Не поеду к вам! Деда! Держи меня крепко!

Старик обеими руками прижимал голову внучки к своей седой груди в распахнувшемся халате. Но тетя Зина была сильнее, она оторвала Ларису от старика, и тот вдруг заплакал – жалобно, тоненько всхлипывая, потрясенно глядя на свои вздрагивающие руки.

– Постойте! – крикнула я. – Оставьте детей! Я возьму их! Я возьму детей, – твердо повторила я. – И старика. Не трогайте их, оставьте здесь…

Тетя Зина легонько ахнула и несколько секунд созерцала меня с ненавидяще-радостным выражением на лице.

– Она возьмет детей, а?! Она возьмет детей! – вкрадчиво воскликнула она, глядя уже не на меня, а вокруг себя, как будто ее окружала толпа сочувствующих. – Она возьмет детей и, как опекунша, захапает все! Все!! Она ходила в дом и высмотрела, здесь есть что взять! Потом иди доказывай, что – чье!!

– Что?! Что вы несете?! – задыхаясь, выкрикнула я. – Как вы смеете?!

– Потом отсуживайте, детки, шубу вашей покойной мамы у этой опекунши! – торжествующе гремела она. – Позарилась, а! На добро сирот позарилась! Не-ет! На, выкуси, музыка! Спа-арцменка!

Последнее относилось, по-видимому, к моему застиранному тренировочному костюму… Мы стояли друг против друга, и она вертела перед моим лицом бриллиантовыми и рубиновыми фигами. Боковым зрением я видела съежившегося мальчика и совсем обезумевшего от крика деда. Карина была у меня за спиной.

– Прохиндейка! Я еще проверю, чего ты здесь околачивалась! Я лично проверю! – Голос тети Зины пошел на следующий виток – еще более ликующий и визгливый. Мне не справиться было с этим голосом. Я почувствовала спазм дурноты в горле, выскочила в коридор и схватила куртку.

Оглянувшись, в последний момент я увидела совершенно меловое лицо Карины.

– Я тебя еще упеку, аферистка!

Хлопнув дверью, я отсекла липкую дрянь, которая неслась мне вслед с этим голосом.

Дома, увидев меня, сын спросил испуганно:

– Что случилось? Ты упала? Ударилась?

– Ударилась, – пробормотала я.

…Вечером я все-таки решилась вернуться к этой двери – надеялась, что кто-то из детей остался. Мне никто не открыл… Значит, Карина выиграла хоть этот бой – заставила забрать с собой деда.

Много раз потом я заходила в их подъезд и подолгу звонила в дверь – не могла отделаться от мысли, что там, в этой квартире, ждут моей помощи трое детей и сумасшедший старик.

…Года через три случайно во дворе я встретила брата Карины. Он повзрослел, подрос и не казался уже таким хилым – ему исполнилось семнадцать лет. Он вежливо и сдержанно поздоровался со мною, мы немного поговорили. Спасибо, все хорошо, папу освободят через два года. Все хорошо – я работаю, девочки учатся, дедушка умер…

Больше ни о чем он не позволил спросить себя. Извините, я тороплюсь. Мы обмениваем квартиру, и вон мужчина – видите? – ждет меня, хочет посмотреть нашу планировку. Привет? Обязательно передам…

Ну что ж, стоило только вздохнуть облегченно: я сбросила с себя и этот груз – эти ненужные и тягостные для меня уроки музыки. Но не вздыхалось облегченно, вздох застревал в горле и камнем валился на сердце…

Впрочем, что уж говорить! Эти уроки были последним серьезным напоминанием о моем музыкальном образовании. С тех пор прошлое беспокоит меня только по ночам.

Мне часто снятся мучительные «музыкальные» сны – через пять минут экзамен, а я так и не доучила партию левой руки в Прелюде Листа. Ах, с правой руки сидит комиссия – заметят или не заметят? Я должна перейти на начальные такты после цезуры; я должна после аккорда взять педаль, опаздывающую, вкрадчивой ногою, чтобы продлить этот звук в одиночестве. Я еще должна что-то: неуловимое, неназываемое, но должна, должна, и этот неназываемый долг висит кандалами на моих руках… Нечто сродни сыновнему или дочернему долгу – тяжкий, но сбросишь его с плеч – и мыкаешься сиротой… И эта надрывная тоска в горле – о, я должна то-то и то-то.

…Я просыпаюсь и молча плачу – без слез, без содроганий, это плачет во мне истерзанное благородным насилием детство… Я медленно прихожу в себя и вспоминаю, что ничего больше не должна ей. Музыке. Мои руки, прикованные сном к клавиатуре, как галерник прикованный к галере, не шевелятся – они постепенно отходят от тяжести сна…

Я уплываю все дальше от возвышенного рабства и детских унижений, от желтых паркетов, отражающих черные ножки рояля, от партии левой руки, так и недоученной мною… Я оставляю храм, чьи грозные и хрупкие своды едва не обрушились на меня…

Эту исповедь в полусне никто не услышит, я понимаю, что все это, в сущности, смешно и глупо для взрослого человека. Ведь все давно кончилось: мой отчим – музыка, – жесткий и справедливый, воспитал меня, поставил на ноги и отошел в сторону, оставив мне очень многое – например, приученность к каторжной работе, к тому, что никто за меня ее не сделает. Слишком много лет было: вот они, твои руки, вот сейчас являют работу, золотой груз многочасового старательства. Эта явность предъявленной работы, эта святая невозможность предъявить чужое и есть главное наследие моего проклятого и благословенного музыкального прошлого…

Все хорошо… Но изредка, когда жесткие лапы моего самолюбия сжимают сердце сильнее обычного, я заставляю себя вспомнить, как ждали когда-то, но так и не дождались моей помощи трое детей и сумасшедший старик…

С годами глубже заглядываешь в себя, и настанет день – не отшатнешься от гиблой пропасти вины. Не отшатнешься от края, а пристально вглядишься в каждый камень этой вины, и маленький, и большой; и эту тяжкую кладь, от которой ломится и стонет душа, понесешь до конца, не сбрасывая ни крошки, лишь иногда молча жалуясь себе дрожащим горлом в размытую мглу бессонной ночи…

Терновник

Мальчик любил мать. И она любила его страстно. Но ничего толкового из этой любви не получалось.

Впрочем, с матерью вообще было трудно, и мальчик уже притерпелся к выбоинам и ухабам ее характера. Ею правило настроение, поэтому раз пять на день менялась генеральная линия их жизни.

Менялось все, даже название вещей. Например, мать иногда называла квартиру «квартирой», а иногда звучно и возвышенно – «кооператив»!

«Кооператив» – это ему нравилось, это звучало красиво и спортивно, как «авангард» и «рекорд», жаль только, что обычно такое случалось, когда мать заводилась.

– Зачем ты на обоях рисуешь?! Ты с ума сошел? – кричала она неестественно страдальческим голосом. – Ну скажи: ты человек?! Ты не человек! Я хрячу на этот проклятый кооператив, как последний ишак, сижу ночами над этой долбаной левой работой!!!

Когда мать накалялась, она становилась неуправляемой, и лучше было молчать и слушать нечленораздельные выкрики. А еще лучше было смотреть прямо в ее гневные глаза и вовремя состроить на физиономии такое же страдальческое выражение.

Мальчик был очень похож на мать. Она натыкалась на это страдальческое выражение, как натыкаются впотьмах на зеркало, и сразу сникала. Скажет только обессиленно: «Станешь ты когда-нибудь человеком, а?» И все в порядке, можно жить дальше.

С матерью было сложно, но интересно. Когда у нее случалось хорошее настроение, они много чего придумывали и о многом болтали. Вообще в голове у матери водилось столько всего потрясающе интересного, что мальчик готов был слушать ее бесконечно.

– Марина, что тебе сегодня снилось? – спрашивал он, едва открыв глаза.

– А ты молока выпьешь?

– Ну выпью, только без пенки.

– Без пенки короткий сон будет, – торговалась она.

– Ладно, давай с этой дрянской пенкой. Ну, рассказывай.

– А про что мне снилось: про пиратские сокровища или как эскимосы на льдине мамонтенка нашли?

– Про сокровища… – выбирал он.

…В те редкие минуты, когда мать бывала веселой, он любил ее до слез. Тогда она не выкрикивала непонятных слов, а вела себя, как нормальная девчонка из их группы.

– Давай беситься! – в упоительном восторге предлагал он.

Мать в ответ делала свирепую морду, надвигалась на него с растопыренными пальцами, утробно рыча:

– Га-га! Сейчас я буду жмать этого человека!! – Он замирал на миг в сладком ужасе, взвизгивал… И тогда летели по комнате подушки, переворачивались стулья, мать гонялась за ним с ужасными воплями, и в конце концов они валились на тахту, обессиленные от хохота, и он корчился от ее щипков, тычков, щекотания.

Потом она говорила своим голосом:

– Ну, все… Давай наведем порядок. Смотри, не квартира, а черт знает что…

– Давай еще немножко меня пожмаем! – просил он на всякий случай, хотя понимал, что веселью конец, пропало у матери настроение беситься.

Вздыхал и начинал подбирать подушки, поднимать стулья.

Но чаще всего они ругались. Предлогов было – вагон и тележка, выбирай, какой нравится. А уж когда у обоих плохое настроение, тогда особый скандал. Хватала ремень, хлестала по чему попадала – не больно, рука у нее была легкая, – но он орал как резаный. От злости. Ссорились нешуточно: он закрывался в туалете и время от времени выкрикивал оттуда:

– Уйду!! К черту от тебя!

– Давай, давай! – кричала она ему из кухни. – Иди!

– Тебе на меня наплювать! Я найду себе другую женщину!

– Давай ищи… Чего ж ты в туалете заперся?..

…Вот что стояло между ними, как стена, что портило, корежило, отравляло ему жизнь, что отнимало у него мать, – Левая Работа.

Непонятно, откуда она бралась, эта Левая Работа, она подстерегала их как бандит, из-за угла. Она наскакивала на их жизнь, как одноглазый пират с кривым ножом, и сразу все подчиняла себе. Кромсала этим ножом все планы: зоопарк в воскресенье, чтение «Тома Сойера» по вечерам – все, все гибло, летело к чертям, разбивалось о проклятую Левую Работу. Можно сказать, она была третьим членом их семьи, самым главным, потому что от нее зависело все: поедут ли они в июле на море, купят ли матери пальто на зиму, внесут ли вовремя взнос за квартиру. Мальчик ненавидел Левую Работу и мучительно ревновал к ней мать.

– Ну почему, почему она – Левая? – спрашивал он с ненавистью.

– Вот балда. Потому что правую я делаю весь день на работе, в редакции. Правлю чужие рукописи. Мне за это зарплату платят. А вот сегодня я накатаю рецензию в один журнал, мне за нее отвалят тридцать рублей, и мы купим тебе сапоги и меховую шапку. Зима же скоро…

В такие дни мать до ночи сидела на кухне, стучала на машинке, и бесполезно было пытаться обратить на себя ее внимание – взгляд отсутствующий, глаза воспаленные, и вся она взвинченная и чужая. Молча подогревала ему ужин, говорила отрывистыми командами, раздражалась из-за пустяков.

– Живо! Раздеться, в постель, чтоб тебя не видно и не слышно! У меня срочная левая работа!

– Чтоб она сдохла… – бормотал мальчик.

Он медленно раздевался, забирался под одеяло и смотрел в окно.

За окном стояло старое дерево. Дерево называлось терновник. На нем колючки росли, здоровенные, острые. Пацаны такими колючками по голубям из рогатки стреляют. Мать однажды встала у окна, прижалась лбом к стеклу и сказала мальчику:

– Вот дерево терновник. Очень древнее дерево. Колючки видишь? Это тернии. Из таких колючек люди однажды сплели терновый венок и надели на голову одному человеку.

– За что? – испугался он.

– А непонятно… До сих пор непонятно…

– Больно было? – сочувствуя неизвестной жертве, спросил он.

– Больно, – согласилась она просто.

– Он плакал?

– Нет.

– А-а, – догадался мальчик. – Он был советский партизан…

Мать молча смотрела в окно на старый терновник.

– А как его звали? – спросил он.

Она вздохнула и сказала отчетливо:

– Иисус Христос…

Терновник тянул к самой решетке окна свою скрюченную руку с корявыми пальцами, как тот нищий у магазина, которому они с матерью всегда дают гривенник. Если присмотреться, можно различить в сплетении веток большую корявую букву «Я», она как будто шагает по перекладине решетки.

Мальчик лежал, глядел на букву «Я» и придумывал для нее разные пути-дороги. Правда, у него не получалось так интересно, как у матери. Машинка на кухне то тараторила бойко, то замирала на несколько минут. Тогда он вставал и выходил на кухню. Мать сидела над машинкой ссутулясь, пристально глядя в заправленный лист. Прядь волос свисала на лоб.

– Ну? – коротко спрашивала она, не глядя на мальчика.

– Я пить хочу.

– Пей и марш в постель!

– А ты скоро ляжешь?

– Нет. Я занята…

– А почему он деньги просит?

– Кто?! – вскрикивала она раздраженно.

– Нищий возле магазина.

– Иди спать! Мне некогда. Потом.

– Разве он не может заработать?

– Ты отстанешь от меня сегодня?! – кричала мать измученным голосом. – Мне завтра передачу на радио сдавать! Марш в постель!

Мальчик молча уходил, ложился.

Но проходили минута-две, и стул на кухне с грохотом отодвигался, в комнату вбегала мать и отрывисто, нервно бросала:

– Не может заработать! Понимаешь?! Бывает так. Сил нет у человека. Нет сил ни заработать, ни жить на свете. Может, горе было большое, война, может, еще что… Спился! Сломался… Нет сил…

– А у тебя есть силы? – обеспокоенно спрашивал он.

– Здрасьте, сравнил! – возмущалась она и убегала на кухню – стучать-выстукивать проклятую Левую Работу.

У матери силы были, очень много было сил. И вообще мальчик считал, что они живут богато. Сначала, когда ушли от отца, они жили у материной подруги тети Тамары. Там было хорошо, но мать однажды поругалась с дядей Сережей из-за какого-то Сталина. Мальчик думал сначала, что Сталин – это Маринин знакомый, который ей здорово насолил. Но оказалось – нет, она его в глаза не видела. Тогда зачем из-за незнакомого человека ссориться с друзьями! Мать как-то и ему принялась рассказывать про Сталина, но он пропустил мимо ушей – скучная оказалась история.

…Так вот, мать подумала, решилась, и они «влезли в кооператив».

Мальчик придумывал грандиозное зрелище: вот он ждет их на взлетной полосе, сверкающий, узкий и легкий как птица – кооператив! Вот они с матерью – в комбинезонах, со шлемами в руках – шагают к нему через поле. И вот уже люк откинут, они машут толпе внизу, застегивают шлемы и наконец влезают в новейшей модели сверхзвуковой кооператив!

На самом деле все происходило не так. Мать продала много чего ненужного – желтенькую цепочку, которую прежде даже на ночь не снимала с шеи, серьги из ушей с блестящими стеклышками, кольцо. Потом стояла у окна на кухне и плакала весь вечер, потому что и цепочка, и серьги, и кольцо были бабушкиными и остались от нее на память. Мальчик крутился возле матери, ему передалось ее тоскливое ощущение потери, и было жалко мать, которая так горько плачет из-за пустяковых вещиц, и он решительно не понимал, что происходит.

Но скоро они переехали в новую квартиру, и мать повеселела. Квартира оказалась роскошной: комната, кухня и туалет с душем. Был еще маленький коридорчик, в котором они в первый же день повесили подаренное тетей Тамарой зеркало. Комната пустая, веселая – вози грузовик в какую хочешь сторону, от стенки до стенки, и не скучай. Первое время они спали вдвоем на раскладушке. Обнимались тесно, становилось тепло, и мать перед сном рассказывала длинную историю, каждый вечер новую. И как только они умещались в ее голове!

А однажды он пришел из детского сада и увидел в комнате новую красную тахту. Мать засмеялась, потащила его, повалила на тахту и стала тискать и щипать.

– Ну как? – спросила она гордо. – Шикарно? – И подпрыгнула на упругой тахте.

– Шикарно, – согласился он и тоже попрыгал немного.

– Человеку в твоем возрасте вредно спать на раскладушке, – пояснила мать, – будешь сутулым, как старый старикашка… У меня это прямо из головы всю неделю не выходило. А сегодня утром, как отвела тебя в сад, думаю – да черт возьми! Руки есть, башка варит, что я – не отработаю? Пошла и заняла деньги у тети Тамары…

– Левую Работу возьмешь? – расстроился он.

– Ага, – беспечно сказала мать и опять стала прыгать на тахте и тискать мальчика…

Часто в гости забегала тетя Тамара. К ней на работу постоянная спекулянтка приносила всякие вещи – то джемпер японский, то финское платье. И тетя Тамара забегала на минутку – приносила «померить». Она очень переживала, что мать «все с себя сняла» и «совершенно не одета». Ну это, конечно, была ерунда. Интересно, как бы мать ходила на работу, если б была совершенно не одета. Она носила черный свитер, который очень нравился мальчику, и серые от стирки джинсы. Просто она привязалась душой к этим любимым вещам, ей не нравились другие. А недавно тетя Тамара принесла серьги, ведь мать продала свои, и та волновалась, что дырочки в ушах зарастут и будет «все кончено». Серьги оказались красивыми, с нежно-зелеными камушками. Мать усмехнулась, надела их, и сразу стало видно, какая она хорошенькая, – глаза такие же, как серьги, зеленые и длинные.

– Вот и покупай! – решительно сказала тетя Тамара. – Очень тебе идут. Просто чудо как красиво.

– Ой, Марина! – ахнул мальчик. – Какие красивые!

– Красивые! – согласилась мать, снимая серьги. – На той неделе взнос за кооператив…

Тетя Тамара бодрая и решительная. Она очень помогает жить матери и мальчику – вселяет уверенность в то, что все будет прекрасно.

– Личная жизнь не удалась – подумаешь! – говорит она. – Те, у кого она удалась, ходят в стоптанных туфлях и с высунутыми языками…

Отца он тоже любил, но боялся, что мать заметит это. И вообще, когда заходил разговор об отце, он помалкивал, зная взрывной материн характер. С отцом-то было легко, спокойно. Отец никогда не орал, и всегда можно было предположить, как он отнесется к тому или другому происшествию. Отец был во всем другой.

Наверное, он сильно удивился бы, узнав, что мальчик наблюдает за ним и сопоставляет его мир с тем миром, где существовали они с матерью.

Отец забирал его в субботу днем и приводил к себе домой, в ту квартиру, где прежде жили они втроем и где осталось все, что раньше было общим. Остался и трехколесный велосипед мальчика, и санки, и самокат. Довольно долго он размышлял, отчего отец не отдал даже его велосипеда. Но спросить не решался. Вернее, просто знал, что ответит отец. Тот бы улыбнулся, и поцеловал его, и сказал:

– Просто я хотел, чтобы твои игрушки были здесь, чтоб ты знал – здесь твой дом.

Как-то он уже говорил что-то подобное.

Нет, дом был там, где была мать. Это мальчик чувствовал очень остро. Даже когда не существовало вообще никакого дома и они ютились у тети Тамары с дядей Сережей, его дом был там, где находилась она – ее голос, ее запах, ее черный свитер, ее жестикуляция и выкрики.

Даже себе он не признавался в том, что любит бывать у отца отчасти из-за подарков. Отец дарил подарки веселые, интересные и этим выгодно отличался от матери. То пистолет подарит с целой обоймой оглушительных патронов, то железный танк с вращающимся стволом орудия. И делал это отец без шума, со снисходительной улыбкой и никогда не устраивал тарарама, если вдруг через час орудие танка отваливалось или пистолет переставал почему-то действовать.

Да, отец дарил веселые подарки… Мать – скучные. Сапоги какие-нибудь на зиму, или куртку с капюшоном, или костюм. И сама ужасно радовалась этим подаркам, заставляла его надевать их, ходить перед ней по комнате и сто раз поворачиваться. Мальчику это надоедало. Он скучал, недоумевал, спрашивал:

– Ну все, что ли?

– Ну походи еще! – сияя счастливыми глазами, командовала мать. – Пройди медленно вон туда, к шкафу, и повернись ко мне. Так. Теперь спиной…

Он томился в теплой зимней куртке, но послушно топтался, как она требовала, – от шкафа к тахте и обратно. В такие минуты он почему-то очень жалел ее.

И не дай бог было замазать куртку грязью или оторвать случайно какую-то несчастную пуговицу! Что тут начиналось!

– Ты человек?! – кричала она страдальческим голосом. – Нет, скажи – ты человек? Нет, ты не человек! Потому что тебе все равно – сплю я ночами или сижу над левой работой, куртку тебе зарабатываю!

Охота воспитывать его настигала мать в самые неподходящие моменты. Например, на днях, когда взрослые ребята – среди них был даже Борька из второго класса – впервые приняли его в игру, и он решил на радостях угостить всех конфетами. Он прибежал со двора и постучал в дверь ногами, торжествующий и переполненный царственной щедростью. Мать открыла дверь с мыльными руками, наверное, стирала.

– Марина, дай нам всем конфет! – потребовал он, шумно дыша.

– Посмотри, на кого ты похож! – крикнула она с выражением муки на лице. Бровь ее изогнулась. – Только что вышел! Посмотри на свою рубашку! Сколько я могу стирать?! Ты человек? Ты не человек! Нет больше моих сил, понимаешь? Нет больше моих сил, ты понимаешь или нет?!

– Понимаю, понимаю, – торопливо проговорил он, точно так же изогнув страдальчески бровь, – дай нам конфеты!..

…Да, отец обладал существенным достоинством – он никогда не орал…

Мальчику была непонятна эта материнская страсть к добыванию вещей, тем более непонятна, что мать он считал натурой щедрой и в этом отношении даже безумной.

Однажды она привела в дом двоих детей. Было воскресное дождливое утро, – мать рано ушла в магазин, а мальчик еще лежал в постели и сквозь дымку утреннего сна слушал, как дождь остервенело лупит по подоконнику. Левое ухо, прижатое к подушке, ничего не слышало, поэтому всю бестолковую грызню дождя с подоконником выслушивало правое ухо. Оно утомилось. Мальчик сполз вниз, под одеяло, и прикрыл правое ухо ладонью. Тарахтение дождя по подоконнику превратилось в сонное бормотание, наступила блаженная тишина. И в этой тишине мальчик услышал, как открыли входную дверь и мать отрывисто проговорила:

– Входите, входите!

Мальчик откинул одеяло и быстро сел в постели. Дождь грянул оглушительную свою песню.

– Какой сильный дождь! – сказала мать в прихожей. – Зайдите в комнату, дети.

И тут мальчик увидел их обоих. Они были неправдоподобно мокрыми, как будто кто нарочно долго вымачивал их в бочке с водой. Старший, мальчик одного с ним возраста – лет шести-семи, а девочка совсем малышка – ей едва ли исполнилось три года. Она таращила по сторонам черные, как у галчонка, глаза и слизывала с губ капли дождя, бегущие по лицу с налипших на лоб спутанных кудрей. У обоих прямо на босые ноги были надеты калоши.

Мальчик сидел на постели в теплой пижаме и молча смотрел на незнакомцев.

– Драстытэ, – робко выдавил старший из них.

Мать наткнулась на недоумевающий взгляд мальчика и скороговоркой объяснила:

– Это дети молочницы… Она молоко по квартирам разносит… а они… вот… под дождем… Бидоны стерегут, дурачки… Как мокрые галки… Раздетые, разутые… Кому нужны эти бидоны, черт бы ее побрал! Раздевайтесь! – скомандовала она и распахнула дверцы шкафа.

Она хватала с полок одежду мальчика и бросала на тахту – колготки, рубашки, свитер. Потом помедлила и сняла с вешалки его прошлогоднюю дождевую куртку.

– Вот, – сказала она.

Принесла из ванной полотенце и стала растирать им девочку. Та стояла безучастно, как болванчик, продолжая слизывать с губ капли, катящиеся по лицу. Ноги и руки у нее были красные, жесткие, в цыпках.

– Драстытэ… – еще раз еле слышно проговорил ее брат, очевидно, это было единственное русское слово, которое он знал.

В разгар сцены переодевания явилась баба Шура, соседка. В отличие от мальчика, она сразу сообразила, что происходит, и с минуту стояла, молча наблюдая, как мать натягивает колготки на влажные еще ноги девочки. Баба Шура не была здесь посторонней, она любила и мальчик и его мать, болела за них душой, во многом помогала и во все вмешивалась. Насчет свитера она промолчала, но, когда мать стала завязывать в узел совсем еще приличные вещи мальчика, в том числе куртку, баба Шура не выдержала.

– Ты что это вытворяешь, а?! – сурово спросила она. – Ты своего голым-босым хочешь оставить?

– На своего заработаю! – огрызнулась мать.

– Дура! Эта молочница тыщами ворочает! Что смотришь на ихние галоши, они в своей махалле всю зиму босиком бегают, они так привыкли.

– Ладно, баба Шура! – отрывисто сказала мать. – Какие там тыщи, господи!

– Ты сколько ишачишь на эти шмотки, а? Мало? Всю ночь машинка долдонит за стеной. Мало?! Ну давай, давай, сними с ребенка последнее.