Текст книги "Синдикат"

Глава тринадцатая
Три раввина

Главный раввин России Залман Козлоброд говорил притчами. Выступал он всегда на русском языке, который знал плохо. Но говорил громко, активно артикулируя. Притчи его выглядели приблизительно так: – «Виходит Гилель из дюш… А кто-то скучает на двер… Это пришли шейлот…[1]1
  Шейлот – вопросы (иврит). (Здесь и далее прим. автора.)


[Закрыть] – «Почему китайцы такой длинный глаз»? Гилель сказать: – «Потому что ветер кидает песок». Опять Гилель пойти в дюш, и снова кто-то скучает на двер…»

Понятно, что эти притчи выглядели слишком глубокомысленными, но паства ему внимала, тем более что на этом подворье паству подкармливали…

Главный раввин России Манфред Колотушкин говорил грамотно и доходчиво, но умирающим голосом… С первого же слова видно было, что ему осточертело все: евреи, их праздники, их синагоги, все их сто восемьдесят семь организаций. Однако за предыдущие десятилетия, когда он был один, совсем один в своем роде перед Богом и Советской властью (что в то время было одним и тем же), он привязался к своей должности, и ныне, с могучим всплеском демократии, а следовательно, с возникновением неизбежных дрязг, шантажа и криминала в святых религиозных пределах, – всего боялся и плакал по каждому поводу…

Главный раввин России Мотя Гармидер плевал на все их разборки густой слюной, потому что финансировалась его организация Шадящего иудаизма прямиком из Америки, а еще потому, что к Моте охотно шла молодежь, ведь щадисты не выстраивают таких преград на пути в еврейство, как остальные. Наоборот: они распахивают объятия всем, кто приветливо смотрит в нашу сторону. К Моте непрерывным потоком шли и шли русские жены, желающие пройти гиюр,[2]2
  Гиюр – обряд перехода в иудейскую веру (иврит).


[Закрыть] дедушкины внуки, которым зачем-то понадобилось, чтобы их считали евреями, а также просто интеллигентная молодежь, знающая, что на дискотеках и тусовках у Моти собирается приличная публика, без криминала и наркоты.

Сто восемьдесят семь организаций давно поделили между собой Главных раввинов России, каждая – по своему вкусу. Однако все они изначально стояли перед вопросом: как величать этих персон на тех редчайших глобальных сборищах – таких, например, как учреждение очередного Еврейского конгресса, – куда приглашены все три Главных раввина России?

Это был момент истины, поистине захватывающий вестерн, триллер, леденящий кровь…

Ну, вообразите: вот председательствующий берет микрофон, протягивает руку в зал и объявляет: «А сейчас слово предоставляется…» – что прикажете делать, как обращаться, как назвать, чтобы не прищемить и без того распухшие амбиции? Но тысячелетиями блуждающий в лабиринтах Талмуда легендарный еврейский ум нашел выход и из этой безвыходной ситуации.

Была изобретена верткая формула: «по версии». (Причем моя Рома Жмудяк хвасталась, что изобрел ее сам Гройс – умница, волшебник, архитектор воздушных замков.) Так, значит «по версии»:

Главный раввин России по версии Кремля.

Главный раввин России по версии тети Мани.

Вообще, согласитесь, что это – гениальная, и – несмотря на изначальную усеченность – универсальная для всеобъемлющего согласия формула. По версии евреев, шесть миллионов народа были уничтожены немцами, да и всеми желающими в годы Второй мировой войны. По версии всех желающих, да и многих немцев тоже, – евреи уничтожили сами себя, спровоцировали, способствовали, выслуживались, подбрасывали в топку… По версии Клары Тихонькой: оглушительный и вековечный набат должен бить и колотить по головам – на всякий случай – всех вокруг, чтобы никто не забыт и ничто не должно повториться. По версии ведущего антисемита Цесаревича и его многочисленных последователей: а хоть бы и повторилось… и хорошо бы, чтоб жиды заткнулись со своим вековечным ором, отвалили из России, оставили всех в покое.

Что там говорить – удачная, точная, хотя и нравственно уклончивая формула. Но при чем тут такая зыбкая во все времена категория как нравственность в борьбе за власть какую-никакую? За туфлю, к которой можно припасть? За кровлю, развесистую кровлю, под которой не страшна непогода в такой климатически неустойчивой стране как Россия?

Так вот, в течение календарного года в жизни всех ста восьмидесяти семи организаций, бегущих по разным направлениям, были общие дорожные столбы, были вехи и межи, проскочить которые не представлялось возможным, были даты, которые отмечали все, все, все! Еврейский Новый год. Героическая Ханука. Двуликий карнавальный Пурим.

Вековечный Песах. День Независимости Еврейского Государства.

Ну и, конечно, День Памяти Шести Миллионов.

Последние циники опускали глаза и умолкали, когда Клара Тихонькая возвышала с трибуны свой каленый колокольный глас, ибо и в семьях последних циников было своих пяток-другой убиенных. И хотя каждая организация считала себя полномочной отмечать этот день там, где сочтет нужным ее конкретное начальство, Клара – ежегодно – начинала бить в колокол за много месяцев до сокровенной даты, собирая синклит спонсоров, добиваясь могучего финансирования и организовывая торжественный Вечер Памяти, который вела самолично.

Поэтому, когда она позвонила мне еще в феврале, приглашая явиться на предварительное обсуждение грядущей даты, я не удивилась, а смиренно повлеклась в новый роскошный офис УЕБ а, где, собственно, и собирались представители спонсорских организаций; от Синдиката – я.

– …Эх, Ильи-и-инишна, – говорил Слава, привычно тараня дневную автомобильную пробку, нарушая все мыслимые правила дорожного движения, вклиниваясь, объезжая, въезжая на тротуары и разворачиваясь там, где разворачиваться смертельно опасно… – Для того чтобы в этой стране понять ход событий, надо знать много тонкостей… Многое надо знать изнутри. Я вот в бытность мою грузчиком…

– Грузчиком?! Я не знала, что…

– Так меня ж когда из узилища выпустили, я устроился за весьма мелкие деньги хлорировать воду в бассейне, и заодно подрабатывал грузчиком в «Гастрономе». Так там – как? Положим, начальство говорит уборщице – Маня, там у нас колбаска немного того… дрогнула, ты почисть ее маленько так… сверху. Смахни, мол, пыль… Ну и эта Маня точно той же тряпкой, какой она моет полы, засаленной этой, несвежей, между нами говоря, тряпицей, садится, эдак, на табурет и, расставив толстые колени, энергично полирует батон колбасы, как солдат свое ружье.

Или, положим, говорит мне директор магазина: Славик, иди в холодильник, принеси окорочка там, или грудинки кусок. Ну, я иду. А в холодильнике – как? Все впонаброс, как загружают все подряд, запихивают, так это и валяется… И лезу я внутрь, в этих своих ботинках-говнодавах, в которых всяко приходится, прямо по окоченевшим колбасам-грудинкам, отбрасывая мерзлости на ходу, продираясь сквозь ледниковые многолетние наросты…

…А вот, друг у меня работал на заводе, где супы готовые фасуют. И после года непорочной службы никогда ни один готовый супчик в рот не брал. Там, что с конвейера на пол сыплется, – а по бокам дюжие мужики стоят, с совковыми лопатами, – р-раз с пола кучку, и – на конвейер… Со всем, что на том полу есть – с крысиным пометом, с дохлыми мышами… Ну и кому это помешало? Белки же всё…

Или вот сосед мой работал на молочном комбинате – уронил в жбан, в котором кефир производится, сапог с прелой портянкой. Ну и что? Сапог выловили, вымыли, портянку выжали, кефир разлили по бутылкам – здоровее будет!.. А вы, Ильинишна, на долгонько тут засядете? Я, в смысле, отлучиться часика на два…

– Конечно, Слава… езжайте, пообедайте… Супчик готовый или, там, бутылочку кефира…

– Э-эх, Ильинишна! – Слава лукаво улыбнулся, – Кабы знали вы, как далек от обеда мой промысел… Но к четырем я – туточки, как штык!

…Одновременно с нашим «жигулем» к крыльцу УЕБ а подкатил «вольво» с посольским номером. Из него, складываясь втрое, вылез Козлов-Рамирес, атташе по связям с социумом.

От связей социума с этим молодым человеком никогда и ничего не могло родиться толкового, все по той же причине: отсутствие луидоров у хвастливого Портоса. Так что связи эти носили у Козлова-Рамиреса платонический характер. Первое время он пытался привлечь мои деньги (мой дорогой симпатичный бюджет) в свои проекты. Но, будучи наполовину Козловым, выслуживаясь перед Послом, непосредственным своим начальством, он и вел себя соответствующим образом: выступая на открытиях-презентациях этих проектов, тянул одеяло на тощие ноги и впалую грудь Посольства, не упоминая Синдикат в числе спонсоров. Так что, очень скоро, продолжая улыбаться в ответ на зазывные латиноамериканские улыбки Рамиреса, я навсегда защелкнула перед носом Козлова кошелек своего департамента.

Прямо на лестнице он попытался закинуть крючок на предмет совместных действий. Мол, мы бы могли объединить усилия… О нет, возразила я, улыбаясь и прекрасно зная, что их усилия сводятся к вступительной речи Посла, после которой надо завершать вечер, – о нет, в последнее время Синдикат взял курс на самостоятельные проекты.

Словом, в тот день в новый конференц-зал УЕБ а съехались спонсоры. Клара Тихонькая с Саввой Белужным уже сидели за великолепным вишневым столом, похожим на небольшой ледовый каток, – словно сели здесь со вчерашнего вечера и не поднимутся, пока все спонсоры не выложат три корочки хлеба на Вечер Памяти Шести Миллионов под управлением Клары Тихонькой.

От Еврейского Совета явились двое – заместитель финансового директора, некто Виктор, с молчаливой и плоской стенографисткой, которая записывать начала с того момента, когда, тряхнув высоким седым коком надо лбом, Клара Тихонькая сказала:

– У меня вчера была «Катастрофа». Вы не представляете, Виктор, как я устала!

– На «Катастрофу» денег у меня нет, – парировал тот.

Я хотела сказать, что на Катастрофу кое у кого уже нашлись деньги в середине прошлого века, и немалые, но промолчала.

Вбежал оживленный Мотя Гармидер, похожий на студента-первокурсника, стал бурно отряхивать волосы от дождя, что-то напевая. Прибрел унылый лысый бухгалтер Объединения Религиозных Евреев России – сокращенно ОРЕР, – возглавляемого Манфредом Григорьевичем Колотушкиным. Бухгалтера звали Миша, его все знали – по совместительству он сидел на кассе в лавке кошерных продуктов при синагоге. Миша сам выдавал пачки с мацой, пакеты с мацовой мукой, плохо ощипанных кошерных куриц. От его припорошенной мукой рубашки всегда пахло колбасой.

Наконец, в конференц-зал вступил директор УЕБ а Биньямин Оболенски – прямой, сухой, неулыбчивый и подозрительный американец с фамилией русского аристократа. Он всегда выглядел так, словно оказался в России случайно, по аварийной посадке самолета, никогда не бывал прежде и часа через полтора покинет ее, с Божьей помощью, навсегда. Говорил только по-английски, перед вступлением в должность забыл или не успел ознакомиться с историей России, но отлично распределял деньги возглавляемого им фонда и был неплохим психологом: вперясь взглядом маленьких тяжелых глазок кобры, изучал лицо просителя ровно полсекунды, после чего ставил на бумаге визу – «выделить столько-то», или – «отказать». Никто никогда не мог понять движений этой загадочной американской души. При нем всегда телепался мальчик-функционерчик, отлично знающий английский язык. Митя.

Все уселись. Младший персонал УЕБ а припоздал с раздачей кофе и печений, поэтому сверкающий вишневый стол действительно был похож на ледовый каток и расстилался перед нами пригласительно и прохладно. Каждый выступающий поднимался и с первым же словом как бы вылетал на его опасную поверхность, скользя и выделывая пируэты. Каждая речь была похожа на показательное выступление.

Первой, разумеется, откатала программу Клара: н у, эта дата… пепел стучит в наши сердца… в этом году исполнится… великая память… не должно повториться… в назидание молодежи… Катастрофа всем им необходима, как вечное напоминание… И она, как президент общественного фонда «Узник», готова взять на себя эту тяжелую миссию…

Затем поднялась я и сделала осторожный полукруг по ледовой арене, сухо объявив, что Синдикат готов выделить на этот вечер 5 тысяч долларов из бюджета департамента Фенечек-Тусовок.

Стенографистка Совета записала.

Тогда опять выехала Клара и, выделывая руками и ногами кренделя, торжественно взвыла (она сама обеспечивала музыкальное сопровождение своим номерам), – что наша общая боль… наша память… пепел не гаснет… пепел стучит… еще живы те, кто… жалеть на Катастрофу, значит – жалеть на воспитание наших детей… В конце концов, июнь 41 года…

– А что произошло в июне 41 года? – спросил Оболенски торопливо переводившего Митю своим скрипучим голосом.

Над ледовой ареной повисла пауза. Митя наклонился и сообщил шефу, что в июне 41 года нацистская Германия начала войну против России…

– О, риали? – отозвался тот, – но какое это имеет отношение к евреям?

– Самое прямое, – не выдержал зам. по финансам Еврейского Совета.

– О’кей, – проскрипел Оболенски. – Синдикат – пять? И мы – пять.

Опять выехала с показательной программой Клара Тихонькая. Как это так – наши спонсоры, наши международные фонды оглядываются друг на друга в самом святом, самом… – Она подбавила надрыва в голосе, раскинула руки, приготовилась к коронному двойному тулупу.

Оболенски поморщился. Он не любил Клару. Сказать по правде, мало кто ее любил.

– О’кей. Файф.

Наконец девочки разнесли кофе и печенья.

Я ждала гвоздя программы: распределения по Вечеру Главных раввинов России. Тем более что спустя минут двадцать после начала обсуждения появился Берл Сужицкий, заместитель и правая рука Залмана Козлоброда – умный, отлично образованный молодой человек, прекрасный оратор и фигурист высшего пилотажа. Все знали, что он очень многое решает в РЕЗ е – «Ревнителях Еврейского Закона» – так расшифровывалась гигантская и богатейшая организация Козлоброда.

Мы с Берлом были земляками и даже, как недавно выяснили на одном из банкетов, жили в Ташкенте на соседних улицах. Каждый раз, когда мы встречались, я вспоминала одну картинку из детства – босоногого пацана, весело гнавшего обруч по переулку. За ним мчались двое дружков с возмущенными воплями, – очевидно, он превысил лимит времени гона, а может, это был общественный обруч, или даже принадлежал одному из преследователей, а пацан угонял его, как угоняют в плен, как Салманасар угнал все десять колен израилевых… Беззаботно смеясь, он все гнал и гнал обруч по переулку, ловко подправляя его, чтоб не свалился в арык, и одновременно умудряясь ударами босой пятки точно лягнуть преследователей, то одного, то другого…

Конечно же, то был не Берл, но почему, почему при виде его я вспоминала переулок, весь в заплатах ослепительного солнца сквозь листья чинар, и босоногого пацана-хулигана, ударами пяток отгонявшего своих преследователей? И за этот, всегда неожиданный, клочок солнца была ему смутно благодарна…

– Уважаемые господа… На такое святое дело, – деликатно улыбаясь, проговорил Берл, – мы дадим столько, сколько понадобится. Безоговорочно! Но с одной оговоркой: вступительное слово должно быть отдано Главному Раввину России. Он прочтет кадиш по жертвам Катастрофы.

Не было нужды уточнять – какого Главного Раввина России он имеет в виду.

– Торжественное открытие Вечера должно начаться с приветственного слова Посла, – вставил Козлов-Рамирес.

– Если дать ему слово, – угрюмо заметил Виктор, зам. по финансам в Совете, – никто уже ничего больше не скажет…

Его стенографистка строчила, не поднимая головы. Она была плоской и аккуратной, как дощечка. Я подумала, что при отсутствии бумаги, она могла бы писать на себе, как до изобретения бумаги писали на глиняных дощечках в глубокой древности.

Все понурились. Пасьянс распадался с самого начала. Вступительное слово Залмана Козлоброда автоматически означало отпадение от всей затеи самых денежных – Синдиката и УЕБ а. Те не признавали Козлоброда, считали его варягом, самозванцем, ставленником российских властей…

Встрепенулся Миша, бухгалтер ОРЕР а, вотчины обиженного Колотушкина, – и с горечью вопросил:

– А почему, собственно, мы должны одалживаться у РЕЗ а? Мы и сами можем дать… 500 долларов. Если Синдикат (горький взгляд в мою сторону), и УЕБ (подобострастный в сторону Оболенски) повысят ставки, мы обойдемся без этих шантажи…

Поднялся шум. Громче всех вопила Клара. Если сейчас же ей не дадут слова, если будут по-прежнему возмутительно игнорировать…

– О’кей, ты можешь покинуть наше собрание, – сказал Оболенски через Митю.

Клара достала пудреницу и стала пудрить нос, как ни в чем не бывало…

Зам. по финансам Совета Виктор сказал:

– Прежде всего я уполномочен заявить от лица моего руководства, что мы и так тратим огромные суммы на поддержку молодежных проектов.

– Вы?! Вы?!! – завопила Клара. – А кто отказал фонду «Узник» в проведении двадцати молодежных семинаров по Катастрофе?!!

Я очень надеялась, что она запустит в зама пудреницей. Или разобьет что-нибудь на столе. Я почему-то всегда тянусь к таким вот скандальным поворотам сюжета и подсознательно жажду их. Но, видно, время еще не пришло.

– Я не могу говорить в таких условиях, – сказал Виктор. – Сделайте что-нибудь с этой дамой.

Стенографистка строчила с бесстрастным лицом.

– Кларочка, Кларочка… – примирительно проговорил Миша, кассир и бухгалтер в кошерной лавке ОРЕР а.

– Все знают, что и так главной фигурой на вечере будете вы, – добавил Козлов-Рамирес… – После вступительного слова Посла…

– Господа… – продолжал зам. по финансам Еврейского Совета. – Однако с Главными Раввинами нужно что-то решать… Не заменить ли их всех на одного Гройса?..

– Гройса, кажется, в эти даты не будет в России, – вспомнил Миша, кассир и бухгалтер. И, понизив голос, добавил сидящему рядом Оболенски: – Он ведет челночные переговоры об организации нового Дальневосточного Еврейского Конгресса…

Тут встрепенулся Мотя Гармидер.

– Мне, конечно, плевать, – начал он. – Я бы и сам мог, как Главный раввин России, прочесть кадиш по усопшим. У меня есть классная девчонка, которая пропела бы это под гитару, как соловей… Но чтобы уж соблюсти политесы, я предлагаю вот что: пусть Манфред Григорьич скажет два-три слова вначале, а Залман, хрен с ним, пусть проблеет кадиш со сцены, у него это неплохо получается. И все будут довольны. Потом Кларочка повыдрючивается на сцене со своими узниками гетто. «Псалмопевцы», само собой, прогундосят пару гимнов… А я на закуску могу спеть что-нибудь из кантри, печальное, согласно купленным билетам…

Все оживились, приободрились… Мотя Гармидер, дай ему Бог здоровьичка, был человеком здравомыслящим и – редчайший случай! – не искал врагов, а наоборот, стремился со всеми поддерживать приличные отношения.

– Нет-нет, кантри, – это не тот случай, – вступил Козлов-Рамирес. – Я здесь, собственно, с предложением Посла. Посольство, как главное израильское представительство, тоже должно внести лепту в это важнейшее для еврейской общины Москвы мероприятие…

У всех присутствующих застыли лица. Даже намек на то, что Посольство может выдать хотя бы копейку на что бы то ни было, высекал в душах бывалых евреев искру божественного чуда, как если б воскресший Моисей получил на Поклонной Горе от Господа новые целенькие скрижали…

– Ну, вот видите! – ликующим голосом возопил Миша, посланник вечнообиженного Колотушкина. – Все славно выходит: Посольство вкладывает недостающую сумму, и мы…

– Нет-нет! – прервал его Рамирес, на глазах перевоплощаясь в Козлова, черты лица которого немедленно приобрели чеканную надменность дипломатической персоны. – Посольство, как известно, участвует в любом празднике на более серьезном, чем материальный, уровне. Мы придаем вес.

– О, Го-о-осподи!!! – бестактно проорала Клара, закатывая глаза к потолку. – Держите меня! Они вес придают! – и припала спиной к сидящему рядом Савве, закинув руки за голову и задрав ногу в очень дорогой туфле итальянской фирмы.

– Да! – холодно отозвался Козлов. – Для того чтобы Вечер приобрел статус подлинного события в культурно-политической жизни столицы, вам просто необходимо присутствие Посла, иначе на черта вы сдались российским журналистам, Клара? Но я хочу предложить еще кое-что, менее официальное: мы готовы привезти замечательную израильскую певицу Моран Коэн, которая для этого события разучит «Песни борцов гетто».

Тут уже не выдержала я.

– Одну минутку, Фелиппе… Насколько мне известно, Моран Коэн – исполнительница мелоса евреев стран арабского Востока…

– Ну и что?! – он вскинул голову, рассматривая меня, словно впервые видел.

– Вы уверены, что «Песни борцов гетто» – это ее репертуар?

– Да она выучит, выучит! Она лауреат конкурса в Барселоне!

– Ладно, хрен с ней, пусть поет, не жалко! Мотя Гармидер сидел между мной и Кларой.

Его доброжелательность прорывалась не только в дружественности тона. Стараясь всех примирить со всеми, он оглаживал, приобнимал за плечи, целовал ручки сидящих вокруг дам. Были бы у нас все такие Главные Раввины России, мы бы горя не знали…

– Нет уж посто-о-ойте!!! Посто-о-ойте!!!

Клара вскочила, бурно дыша, сжимая в руках вишневую сумочку в тон туфлям и столу.

Вот интересно, подумалось мне, это цветовое совпадение или намеренно подбиралось… Очевидно, она почувствовала удобный для истерики момент. Уже несколько раз я присутствовала при истериках Клары, грянувших в нужном месте и в нужную минуту, словно она каким-то сверхчутьем ловила ТО мгновение, словно кто-то стрелял над ее ухом из стартового пистолета…

– Сижу и слушаю!!! Не могу пости-и-ичь!!! Не укладывается в моей голове-е-е!!! Значит, выступают все, кто угодно: раввины, певички, послы и ослы… а мы, стражи Памяти Народной!!! Мы, беззаветные служители вечного набата Катастро!!!..

Достигнув высочайшей трагической ноты, она оборвала вопль, зарыдала, и, швырнув сумочку на пол, выбежала из конференц-зала. Савва вскочил, подобрал сумочку, бросился за ней следом.

Наступила тишина. Все вздохнули с облегчением.

Биньямин Оболенски попросил Митю налить еще чаю.

Сидящие вкруг роскошного стола в этом уютном зале в новеньком офисе УЕБ а сделали вид, что только что произошедшая сцена – просто раскат грома, пророкотавший за окном. Собственно, так оно и было.

– Господа, – сказал, поднимаясь, Берл Сужицкий. – К сожалению, я должен покинуть это достойнейшее общество. Главный раввин России Залман Козлоброд в три часа участвует в телемосте между Папой Римским, Главным муфтием России и еще несколькими официальными лицами. Я обязан присутствовать… (веселый обруч катился и катился по переулку, мелькали босые пятки, ловко лягая преследователей)… Подводя итог нашей беседы, могу только повторить: мы рады участвовать в Вечере Памяти Шести миллионов, мы готовы удвоить сумму. Но господин Залман Козлоброд, как официально признанный властями Главный раввин России, должен открывать наш Вечер…

– Береле, а к ночи ты освободишься? – спросил Мотя Гармидер, вскакивая и провожая Берла к дверям, обнимая того за плечи… – Ты помнишь, что задолжал мне партию в бильярд…

Они скрылись за дверью. Виктор, зам. по финансам Совета, вздохнул и проговорил:

– Вот как хотите, а следует покрыть всех раввинов одним Гройсом. И все выиграют. И Вечер выйдет просто конфеткой!

Митя перевел его реплику Оболенски.

– Нет! – сухо проговорил глава УЕБа, сверля всех сидящих за столом тяжелыми глазками кобры. – Гройс и так за последнее время приобретает какой-то непропорционально значимый вес в международном еврейском движении. Он – везде. Того и гляди придет открывать Вечер Памяти, а по инерции откроет еще один новый Конгресс Шести Миллионов Погибших.

Я с интересом взглянула на Оболенски. Впервые в нем проявились проблески юмора, хоть и мрачноватого.

– Полагаю, на сцене все же должны появиться и Колотушкин и Козлоброд, надо только продумать порядок выступлений…

– …при условии, что вести Вечер и объявить минуту молчания должна только я! – добавила Клара, появившись в дверях с сумочкой под мышкой.

– …если ты помолчишь хотя бы минуту, – сострил за ее спиной вернувшийся Мотя…

Стенографистка строчила… Бумаги у нее было достаточно. Пепел погибших, как и в прошлые годы, исправно стучал в сердца.

Рутинное собрание глав еврейских организаций Москвы продолжилось.

Из «Базы данных обращений в Синдикат».

Департамент Фенечек-Тусовок.

Обращение № 1.837:

Спотыкающийся женский голос:

– Ох, к вам не дозвониться… Значит, так… нас четверо: бабушка, мать, восьмиклассник и труп моего погибшего брата. Все хотим взойти в Страну… Что эт вы не понимаете? Ну, прах, пепел, в урне… Мы без него – никуда… Я что звоню: я слышала, что у вас там к пеплу плохо относятся… ну, в смысле, против, чтоб покойников жечь… Так куда ж мы… Ах, да?! Можно?! Вот это здорово! Тогда запишите нас, мы все – Прохоровы: бабушка, мать, восьмиклассник и прах… В смысле, – пепел…