Текст книги "Синдикат"

Вытащил из-под прилавка пластиковый табурет и достал из сумки термос. – Как тебе нравится погодка?

– Февраль, – отозвалась я, неожиданно для себя усаживаясь. – …А ты что, так и сидишь тут весь день?

Он развел руками: – Мой бизнес… Я сижу на этом углу тридцать восемь лет, с Божьей помощью…

Не много же наторговал с Божьей помощью за тридцать восемь лет этот старый хитрован, если не может снять приличный магазин…

– А ты плюнь на заработки, поезжай куда-нибудь, отдохни…

Он покачал головой:

– Не-ет, не могу… Кто ж меня заменит? Я ни разу никуда не выезжал из Страны… А куда? Куда, спрашиваю тебя, ехать? И что я там увижу такого, что хотелось бы мне прижать к сердцу?

Он достал откуда-то одноразовый стаканчик, дунул в него, выдувая пыль, отвинтил крышку с термоса, и черная дымящаяся струя кофе, благоуханного даже на расстоянии, нырнула в стакан…

– Ты поэт, – заметила я, отхлебнув глоток. – А! Замечательно… Крепкий…

– Страшно, – сказал он, качая головой, – страшно упали цены…

– Да? – оживилась я, – и на сколько же упала цена на мою шляпу?

Он спохватился:

– На эту? Побойся Бога! Эта – ручная работа, можешь свернуть ее в трубочку – ей ничего не…

– Слышали эту песню… Ты хочешь сказать, что падают зарплаты, падает уровень жизни, рушится экономика, а эта сраная шляпа пребывает в благоденствии своих 70 шекелей?

– Эта уникальная шляпа – оглянись, найдешь ли ты такую во всем Иерусалиме, – по-прежнему остается в своей небольшой стоимости…

– Тогда ты будешь носить ее сам.

Я допила кофе и выбросила стаканчик в мусорный бак.

Наперерез из кустов к помойке, вздыбив хвост, галопом промчалась скаковая кошка. На углу улицы красовался щит с глазастым трамваем, что вываливался на прохожих, как бы удивленно читая надпись внизу щита, о сроках сдачи работ на данном участке пути…

– Перекопали весь город, – заметила я, – ноги обломаешь, пока пройдешь… И ничего толкового пока не видно… Ты веришь в этот трамвай?

– А, – сказал он, – слушай, Иерусалим Тита пережил, римский плуг, арабских коз… Н у, так пойдет здесь трамвай, или не пойдет здесь трамвай…

А вот сколько, скажи… положа руку на сердце, ты дала бы за эту шляпу?..

– Когда я торгуюсь, то не кладу руку на сердце, оно у меня для других целей… Но сорок шекелей по-прежнему мне не жалко.

И еще в течение минут десяти мы оба наслаждались нашим бессмысленным торгом. Я не собиралась зимой покупать летнюю шляпу, он знал это и не хотел прежде времени спускать цену… Февральский ветер пощипывал веки, стыли руки без перчаток, которые я не взяла сегодня из дома, обманутая дневным теплом. Бесстыжий трамвай со щита пытался заглянуть за угол, где стояли два мусорных бака, словно был одержим желанием увидеть – чем там лакомятся трое отважных иерусалимских кошек…

– Ладно, – проговорила я, поднимаясь. – Бог даст, будет и лето на этой улице… Тогда и продолжим нашу захватывающую беседу…

* * *

За два дня до нашего возвращения в Москву им удалось взорвать кафе в центре Иерусалима, – чудесное уютное кафе, любимое место встречи студентов. Я не раз бывала там, помнила интерьер: старые кованые лампы на цепях, свисающих со сводчатого потолка, плетеные этажерки с книгами современных писателей, антикварные круглые столы с венскими стульями, и по углам – несколько потертых «вольтеровских» кресел, накрытых пледами… Это было время ланча, перерыв между занятиями в академии Бецалель и двух колледжах неподалеку.

Одиннадцать убитых, двадцать девять – раненых… Вот что мучит меня, от чего я никогда не могу отвязаться: я представляю себе дальнейшую жизнь тех, кто выжил, – всех этих моих ночных попутчиков до рассвета… этих счастливчиков, о которых никто и не говорит, о которых впоследствии не вспоминают, поскольку поспевают новые жертвы; тех, кого политики, журналисты, дипломаты вообще не принимают во внимание, – я представляю себе дальнейшую долгую жизнь этих везунков, до конца обреченных на костыли, протезы, коляски, на собаку-поводыря, на клинику для душевнобольных…

– Знаешь, в чем единственное везение? – сказала мама, – что Толик, внук Нины Моисеевны, ушел оттуда буквально за пять минут до взрыва!

* * *

…В аэропорту, в зале вылета мы столкнулись с Яшей Соколом, – он с детьми тоже возвращался из отпуска. Его дочери спали прямо на ковровом покрытии пола, головами на своих рюкзачках, в одинаковых позах, посреди колготни «Дьюти-Фри», галдежа и рева самолетов… Растолкать и поднять их отцу удалось только за пять минут до вылета. В самолете мы с Яшей сели рядом, обнаружив, что соскучились не только по ежедневным встречам, но и по синдикатовской необязательной болтовне, по сплетням, по идиотским анекдотам Петюни… словом, по «нашим монастырским новостям»…

Заговорили о недавнем взрыве в кафе.

– Я ведь преподавал года два в Бецалеле, – сказал Яша. – Ездил раз в неделю из Хайфы, и мне было невнапряг, занятно было. Много интересных ребят. Вчера заезжал в Синдикат, а потом наведался в Бецалель, кое с кем встретиться… Захожу в буфет, беру кофе, сажусь. Слышу, студенты за соседним столиком обсуждают – кто из знакомых погиб, кто ранен… и в процессе разговора – а это, как я понял, студенты факультета мультипликации, – они, сами того не замечая, начинают придумывать сюжет мультика: жара, обвешанный взрывчаткой террорист, отдуваясь и обливаясь потом, подходит к киоску с водой и говорит: – Уф! Если я сейчас не выпью стакан воды, я взорвусь!

По проходу поехала стюардесса со своим столиком, – собирать подносы с остатками завтрака, – и в последний момент я вытянула из-под ножа зарисованную Яшей салфетку, которую она хотела смять и выбросить. И несколько месяцев потом эта салфетка лежала у меня в ежедневнике, пока куда-то не улетучилась: коротенький толстый человек, весь перевитый пакетами со взрывчаткой, остановился у киоска с водой. С лица его градом катится пот. Изо рта, напрягая щеки, он с явным усилием выдувает пузырь, в котором кудряво вьется псевдо-арабская вязь: «Умоляю! Глоточек воды несчастному шахиду!»

…Над февральской стылой Москвой летел редкий снег, беспрерывным потоком шли машины, залепленные по окна черной грязью.

Нас встречал Саша, штатный водитель на родном синдикатовском «форде», нашем синем трудяге-«форде», которого гоняли в хвост и в гриву – то в Шереметьево, то в Домодедово, то по вокзалам… Ежедневно в Синдикат и из Синдиката прибывали и отбывали какие-то люди. Кроме синдиков, которые мотались по России и окрестностям, в Москву или через Москву следовали еще приезжие лекторы, психологи-затейники для проведения психодрам на семинарах департамента Юной Стражи Сиона; являлись с ежемесячными отчетами инструктора провинциальных отделений Синдиката. Но чаще всего на «форде» возили посланников Центра.

Наскребали эту публику из всех углов – считалось, что направляются они в страны бывшего СНГ с особой культурной миссией…

Были среди них и замечательные ученые с разнообразных кафедр израильских университетов, а была и шушера – потерявшие работу журналисты, пропившиеся до положения риз актеры с программой очередного моноспектакля…

Если взглянуть сверху на эти хлопотливые передвижения, Синдикат мог бы предстать под наблюдателем огромной муравьиной кучей, на первый взгляд беспорядочной. Однако всеми этими передвижениями ведал Гоша Рогов – человек аккуратнейший, военная косточка и служака. Любой, кто сталкивался с Гошей, любил отметить неимоверную четкость его работы.

Яша, дающий клички со скоростью, с которой лишь ковбой выхватывает кольт, окрестил его «Георгом Рогге».

Передвижения всех клоунов, как называл израильтян Гоша, значились у него на столе, в огромном листе расписания, которое сам он и чертил, разбивая на клеточки. В каждой клеточке – имя, номер рейса, заказ водителю.

Правда, в последнее время Гоша как-то постарел и устал, в стройном графике передвижений стали появляться прорехи, сбои. То забывал он передать заказ водителю, то не успевал отправить за билетами на вокзал посыльного. Словом, в последнее время случались у нас всякие сюрпризы в путешествиях, и я всегда заранее посылала Машу в транспортный отдел – проверить на случай «в случае чего», включены ли мы в нужную клеточку Гошиной карты мироздания.

…Саша-фордист приветливо помахал нам рукой, показывая, что он здесь, здесь, все в порядке, все ко мне. В левой руке он держал картонку, на которой было написано: «Emilija Ropper» и «Shraga Ledashii». Значит, с нами летели еще двое клоунов, и Саша тревожно их выглядывал, поднимая картонку все выше. Если, не дай Бог, пропустить, Гоша по головке не погладит.

– А этих не знаете, случаем? – спросил он, не решаясь назвать израильтян так, как позволял себе Рогов.

Но и эти двое клоунов вскоре нашлись, Саша побежал, пригнал родимый «форд», мы погрузили чемоданы, забились в него и поехали. Слава Богу, – воскресенье, утро, пробок нет… Слякотная пригородная Москва замелькала бесконечными высотками… Сидящая впереди Эмилия Роппер, впервые попавшая в Россию и, вероятно, до сего дня уверенная, что в России увидит только срубы, избушки и медведей на полянах, громко вскрикивала при виде высотных зданий, гигантских рекламных щитов и других примет сегодняшней жизни столицы. Даниловский рынок ее потряс. «Циркус?! – восклицала она звонко – Циркус?!» Впоследствии я не раз удивлялась этим детским восторгам израильтян. Странно, ведь все эти люди в своей жизни объездили немало стран, видали много чего в обоих полушариях. Но именно Россия, и особенно Москва, всегда приводила их в состояние опьянения, – почему? Какие рассказы дедушек-бабушек о местечковых обычаях российской и украинской глубинки питали их представления о России?!

Шрага Лядащий, наоборот, сел к окну, налепил наушники и всю дорогу мрачно дремал, сваливая лысую голову то на левый, то на правый наушник… Он был родом из Ленинграда и Москву презирал по факту рождения…

Домой нас привезли последними.

– Ого! – сказал Саша, заруливая во двор. – Мы к подъезду-то не проедем. Глядите, чего эт там у вас?

У нашего подъезда стояла пожарная машина, на асфальте в черной слякоти змеились шланги, которые уже наматывали на бобины двое пожарных. Вокруг толпились соседи.

Мы посторонились и дождались, пока пожарная машина развернется и задом выедет в переулок. Толпа у подъезда, несколько поредев, продолжала скандальные дебаты.

– А ты видал?! Ты, мать твою, видал моего пацана?! – кричала совершенно непотребного вида баба в коротком халате и резиновых сапогах, надетых на голые ватные ноги. Все они, надо сказать, были расхристанны, – видно, выбегали из квартир в чем стояли. Но на этой женщине лежал отпечаток того беспробудного свинства, по которому мы безошибочно издалека определяем этот сорт людей. И сорванный пьянством и руганью голос, и страшное речевое возбуждение не оставляли ни малейших сомнений – к какой прослойке общества принадлежит эта дама. Она наскакивала на соседа с пятого этажа, бедновато матерясь и выделывая пальцами, локтями и ногами непристойные выкрутасы. Вообще выглядела марионеткой с перекрученными нитями, которую волочет утащившая ее из шкафа собака…

– Вот тебе!!! Вот тебе!!! – выкрикивала она, – Я те дам милицию!!! Я в другой раз лично тебя придушу, понял?

Мы молча прошли с чемоданами сквозь толпу соседей.

В подъезде невыносимо воняло гарью и какой-то химией. Все вокруг было залито грязной пеной. На этот раз горел мусоропровод. Он еще чадил, источая такую вонь, что я зашлась в кашле.

Лифт, само собой, был отключен, мы с чемоданами потопали вверх по ступеням, на которых валялись старые газеты, мусор, сожженное тряпье. Пока Борис искал по карманам ключи и отпирал дверь, я почувствовала, что на площадке кто-то есть, и оглянулась. В нише с мусоропроводом прятался кто-то низкорослый, только глаза вдохновенно сверкали белками, и реяло огненное облако кудрей. Я бросилась к нему, схватила за плечи:

– Это ты?! – кашляя, крикнула я. – Ты поджигаешь подъезд?!

Не двинувшись, не пытаясь высвободиться, он удивленно и горестно смотрел на меня. Даже в полутьме подъезда его бледное лицо поражало утонченными чертами мальчика-финикийца со старинной гравюры.

– Что вы, тетя! – укоризненно произнес странный мальчик. – Не уподобляйтесь низким людям, которые живут в темноте и не хотят знать света.

От растерянности, от нереальности происходящего – уж слишком хорошо артикулировал и строил фразы этот малолетний отпрыск алкоголички, слишком был спокоен и торжествен, – я отпустила его плечо.

– Злые люди, темные люди, – продолжал мальчик певучим речитативом. – Они не знают, что нуждаются в свете!

– …Люди, львы, орлы и куропатки… – тем же тоном проговорил Борис, появляясь за моей спиной: – Старичок, – сказал он, склоняясь к мальчику, – когда-нибудь ты попадешься со спичками в руках, и тогда не обижайся на темных и злых людей. На меня, например. Понял?

Он взял меня за руку и потащил в квартиру.

– Мальчик, кажется, ку-ку?.. – спросила дочь. Я заходилась в спазматическом кашле…

– Все мы, кажется, ку-ку… – сказал отец и, не снимая куртки и ботинок, прямо в коридоре стал быстро распаковывать чемодан в поисках моего ингалятора.

* * *

…Я шла по улице прекрасным осенним утром, какие бывают в Иерусалиме в ноябре… На глянцевом склоне фаянсового неба выплюнутым божьим леденцом таял бесполезный месяц. Странно, думала я, раньше я не замечала, что за поворотом улицы Кинг Джордж сразу начинается Большая Никитская. И это оказалось очень кстати, потому что в уме я держала зайти в Дом литераторов, где меня должна была ждать Марина. Я шла мимо высоких витрин новых дорогих бутиков, каких в Москве сейчас гораздо больше, чем в Иерусалиме, видела себя в этих витринах и любовалась своим новым элегантным плащом с роскошной, свободными складками спадающей по плечам пелериной. Да нет же, не в паршивом баре ЦДЛ меня ждала Марина, а в этой вот новой кофейне, открытой в доме Петра Ильича Чайковского. Я вошла внутрь, заказала коктейль… Марина, как всегда, опаздывала…

– Со льдом, пожалуйста, – добавила я пожарному за стойкой. Лед был сегодня необходим, потому что осень в этом году была жарковатой даже для Израиля… Я села за столик, но солнце, ломящееся сквозь огромное окно, нажаривало мне спину, так что нужно было пересесть в тень, за другой стол. А лучше снять плащ! Конечно, к чему сидеть в плаще в этой уютной кофейне!

Я попыталась расстегнуть пуговицы, но не обнаружила их… Какой странный плащ – вообще без застежек. Наверное, его надо, как платье, снимать через голову… Надо скорее снять его через голову, потому что невыносимо, нестерпимо печет спину и плечи!

Тут сзади подсел ко мне чужой, омерзительный, зашептал на ухо жирным доверительным голосом: – …А не могли бы вы дать адресок вашего портного? Впервые вижу такую потрясающую модель – горящие крылья!

Я в панике обернулась и увидела, что на мне горит пелерина плаща… И стала срывать с себя горящие лохмотья, задыхаясь, оскальзываясь пальцами в крепкой материи у горла…

…Проснувшись, несколько минут глубоко и часто дышала, пытаясь успокоить колотящееся сердце… Чей это голос был, чей? Что-то знакомое: Ной Рувимыч?..

Я закрыла глаза и стала выманивать из памяти наше море в Хоф-Доре, в последний, перед отъездом, день – ноздреватые плиты базальта под водой, белые круглые домики в двух шагах от пляжа… Искала и мысленно звала ту великолепную, блещущую листьями, красавицу-пальму. И она явилась на берегу, и стала приближаться, пока я плыла к ней, – взмывая в небо с каждым моим всплывом и погружаясь в море опять, взмывая и погружаясь… Взмывая и погружаясь…

Темно-зеленая тень дельтаплана скользила по узорным волнам.

Медленно высыхали на лице соленые капли…

Конец первой части

Часть вторая

«Со дня разрушения Храма отнят провидческий дар у пророков и передан безумцам и детям…»

Вавилонский Талмуд, трактат «Баба Батра»

«Усики клопов красоты необыкновенной; смотря въ микроскопъ, можно смъло утверждать, что оне служатъ имъ не только для украшенiя головы, но даже для осязанiя, оне ощупываютъ ими дорогу, нътъ ли чего препятствующаго имъ въ своемъ странствованiи, или обо что могли бы они замараться, или въ чемъ нибудь утонуть».

«Тридцать два простыя и испытанныя средства противъ домашнихъ клоповъ»

Переводъ съ третьяго исправленнаго и умноженнаго изданiя

Французскаго сочиненя Матiота 1829

Глава двенадцатая
…А также гроб наложенным платежом…

С утра в моем кабинете появился озадаченный Яша Сокол с какой-то бумагой в руках.

– Слушай, – сказал он, – тут ко мне по ошибке попало письмо из Посольства. Тебе адресовано.

И сходу стал читать: некий мой однофамилец, гражданин Израиля, затеял пьяную драку и свалился в Ниагарский водопад…

– Что-что?! – перебила я, отрываясь от компьютера. Это были минуты, когда, после двухдневной отлучки, я разбирала завалы электронной почты:

воззвания политических национальных блоков;

приглашения на открытия-банкеты-отчеты еврейских организаций;

просьбы о благотворительной помощи на восстановление церкви в селе Устющево Калининградского района;

целый каскад файлов от Галины Шмак с истерической припиской, что все это надо прочитать до вечера;

льстиво-игривое послание от Эсфирь Диамант с приглашением явиться на ее концерт в зале «Родина»;

требовательно-заискивающее предложение от Клары Тихонькой оказать финансовую поддержку семинару «Катастрофа: наши уроки»;

десятка полтора требований из Иерусалима;

Приказ по департаменту Кадровой политики об увольнении Анат Крачковски и немедленном ее возвращении в Иерусалим;

Приказ по департаменту Кадровой политики о восстановлении Анат Крачковски в должности и продлении ее деятельности на три месяца, в связи с отсутствием достойной замены;

Сообщение из департамента Розыска потерянных колен о принадлежности Хайрутдинова Олега Равилевича (61 года рождения, профессия – судовой механик) к потерянному колену Звулуна («Звулун у брега морей будет жить и у пристани корабельной, и предел его до Цидона»);

рассылка материалов «Народного университета» Пожарского;

рассылка Национальной Русской партии Украины;

рассылка Чеченского Союза борьбы с оккупацией и – прочая, прочая, прочая… не говоря уже о письмах друзей и близких… – то есть пребывала в самом раздраженном состоянии духа.

– …Ты сам-то трезв? Какой Ниагарский водопад, где он его разыскал?

– Понятия не имею, вот, пишут черным по белому: свалился в Ниагарский водопад и в данный момент лежит в безнадежной коме в госпитале, в Монреале, подключенный к приборам.

– Так… ну?!

– Ну и тебя предупреждают, что если ты его не заберешь, его отключат от приборов и разберут на запчасти…

– Как отключат?!! – вскрикнула я, – Господи, этого мне еще не хватало! Кто он, этот мудила, где его родственники?!

– О! Вопрос по существу. Сообщается, что в городе Стерлитамаке проживают его родители 20-го года рождения, – папа Фима и мама Фаня. И ты должна…

Я машинально щелкнула «мышкой». На экране компьютера открылось новое сообщение:

«Тема: Только для русских и православных! Новый сайт! Православие в Николаеве!

Приглашаем посетить «Общественную приемную епархии»! – для обличения ереси «ПАПИЗМА», де-факто существующей внутри нашей многострадальной Православной Церкви …»

…Я отвела взгляд от экрана моего многострадального компьютера, выхватила из Яшиных рук письмо и понеслась к Петюне. Тот сидел за столом и явно много страдал от похмельной изжоги. Я хлопнула бумажкой по столу. Он поморщился и стал читать…

– Этот каскадер… он что – ваш родственник?

– Да нет же, нет!

– Так что вы так волнуетесь?

– Но его же отключат от приборов, разберут на части!

– Ну и хер с ним, – сказал честный Петюня. – Слушайте. У меня тут настоящие неприятности по двум проектам… Клещатик отказывается проплатить летний лагерь в «Пантелеево» под тем предлогом, что ребятишки устроили там погром, подожгли бассейн.

– Что подожгли?!

– Бассейн, бассейн…

(К тому времени я уже познакомилась с легендарным «Пантелеево», давно пребывающим в жалком состоянии тотальной разрухи. Когда-то «Пантелеево» было нормальным пионерлагерем одного солидного ведомства, но давно уже стало добычей некоего хвата, который через фирму «Глобал-цивилизейшн» сдавал свою халабуду Синдикату для образцово-кошерных тусовок.)

– Ну и учитывая, что мы должны Клещатику уже пятьсот тысяч долларов… словом, он не желает больше проплачивать семинары… Вдобавок с утра опять явились аудиторы из Налогового управления, – как обычно, на этой теме Петюня понизил голос, – и расселись в «инструктажной» … и тут еще ко всему – вы, с этим… любителем водных процедур…

– Гурвиц!!! – завопила я, – вы понимаете, что несете?!

– Тихо! – Он округлил глаза. – Внизу работают аудиторы. – И показал большим пальцем вниз. Финальный жест римлянина в гладиаторских боях.

– Это же человек! – прошипела я.

– Ну, какой он человек, он бессознательное тело, тут же пишут…

– Но он еще не умер!

– Так умрет, – он миролюбиво ухмыльнулся… – Смотрите… Эти сукины дети в Посольстве хотят свалить с больной головы на здоровую… Это сами они в Ниагару свалились, причем всем дипсоставом… Вся возня с гробами наложенным платежом – их епархия… Даже не смейте думать забрать этого говнюка. Ишь, прицепились к фамилии! Это все интриги Козлова-Рамиреса, попомните мое слово, он подлейшая тварь! Так что пусть расхлебывают свою проблему сами…

…О межведомственных войнах – происходи они в Сингапуре, Германии времен Рейха, Советском Союзе или Израиле – написаны тома, поставлены сотни фильмов, рассказаны тысячи анекдотов. Но вражда между Синдикатом и нашим Посольством в России давно уже приобрела поистине эпический размах. И дело было не только в личных амбициях Посла и Генерального Синдика, в сферах влияния или в полномочиях. Гвоздь этой многолетней вражды сидел в гигантской разнице между нашими бюджетами. Мы были богаты. Мы были чертовски богаты. Мы были так богаты, что почти не считали денег, – за нас их считал Клещатик. Посольство же по традиции сидело на жесточайшей диете. В то же время дипломатический статус жег этим ребятам их тощие ягодицы, не позволяя спокойно взирать на античные масштабы нашей деятельности. Бедность, вздорность и гонор посольской братии напоминали мне хвастливого Портоса из «Трех мушкетеров», вернее, его знаменитую перевязь, спереди роскошную. (Остальное, как известно, у него прикрывал сзади плащ, под который нельзя было заглядывать, дабы не увидеть на заднице заплат нищеты.)

Дипломаты требовали от нас беспрестанного воздаяния отечественному флагу, гимну и национальной гордости. (Мы же были вольными корсарами, – во всяком случае, бороздили просторы стран СНГ, не прикрывая темечка диппаспортами).

Традиция нашей совместной работы в России сложилась не сегодня: мы платили, они произносили речи. И вместе мы вытягивались под звуки государственного гимна – «Атиквы» – со скорбно-вдохновенными лицами…

Ни одно мало-мальски внушительное деяние Синдиката в России не обходилось без вступительной речи Посла – старого цицерона с выслугой лет, не умеющего вовремя остановиться… Сопровождал его обычно атташе по связям с cоциумом Фелиппе Козлов-Рамирес, вкрадчивый молодой человек со сложной родословной. Родиной его отца была Аргентина, и сын унаследовал ласково-маслянистый блеск латиноамериканских глаз, тонкие усики и манеру актера мыльной оперы на всякий случай заигрывать с любым собеседником. Мать приехала в Израиль из России после многолетней упорной борьбы за выезд, поэтому мальчик унаследовал стремление добиваться своего любыми, неважно какими, путями.

В Яшиных комиксах – а наши отношения с Посольством породили у Яши целую череду комиксов – Козлов-Рамирес представал в образе пришибленной гиены: очень похоже наклонял голову, одновременно укрывая ее и в то же время вытягивая шею, вынюхивая, – не завалялась ли под кустом какая-нибудь падаль… Более всего на свете он боялся гнева Посла, который, по слухам, швырял в подчиненных тяжелыми предметами…

– Так что мне делать?!

Петюня взглянул на меня, спросил проникновенно:

– Вы хотите моего совета?

– Ну конечно!

– Дайте бумажонку! – он брезгливо взял письмо, скомкал его и бросил под стол в корзину.

– Мы ничего не получали. – Он смотрел на меня безразличными глазами в розовых прожилках. Так ворона разглядывает прыгающих вокруг воробьев, не желая иметь с ними ничего общего.

И вдруг расцвел в улыбке, светлой и благостной:

– Лучше послушайте анекдот. Как раз по теме:

анекдот от Петюни:

Этнографы обнаружили в районе Ниагарского водопада неизвестное, не описанное еще наукой, племя индейцев. Их отличительная особенность – огромная шишка на правой ягодице. Ученые заинтересовались, снарядили экспедицию, стали наблюдать за племенем. И научная загадка объяснилась: утром каждый индеец выползает из хижины, зевает, потягивается, прислушивается… – Что это за шум?! – спрашивает он в ужасе, – откуда такой страшный шум?!.. – хлоп себя со всего размаху по заднице: – Да это же Ниагарский водопад!!!

Я молча смотрела на него с полминуты, потом также молча поднялась и вышла.

* * *

Из «Базы данных обращений в Синдикат»

Департамент Фенечек-Тусовок.

Обращение № 1.365:

Женский взволнованный голос:

– …В 86 году я сделала аборт от еврея. Скажите, можно это засчитать за мандат на восхождение?

Microsoft Word, рабочий стол, папка rossia, файл sindikat

«…идея Клещатика, выношенная под сердцем еще с ноября, постепенно прорастает и даст ему со временем пышный урожай, который, впрочем, он собирает с Синдиката ежегодно: Праздник Страны на ледовой арене.

Главной конфеткой станут новенькие израильские фигуристы, занявшие на последней Олимпиаде то ли третье, то ли шестое место.

Вчера всех синдиков собрали в «перекличке» на обсуждение этих будущих сатурналий. Клава, как обычно, завел уже традиционный запев о сокращении штата. Кажется, наш добряк получает особое мстительное удовольствие от того, как вытягиваются лица синдиков: мало кому хочется уехать, не заработав и половины намечтанных денег. И только баба Нюта, завершающая свой десятый год в России, невозмутима, плюет на всех и всегда готова к громогласному отпору.

Услышав Клавин зачин «нам некуда деться, придется малость сократить штат», она достала косметичку, деловито открыла ее и принялась снимать с ногтей слой старого лака. В «перекличке» пронзительно и ядовито запахло ацетоном. Клава закашлялся.

– Анат Крачковски, – сказал он, – я уволю тебя только ради того, чтоб не видеть больше твоих ведьминых когтей и не нюхать эту замбурную вонь.

В ответ та подняла бровь и звонко отчеканила:

– Стоит мне захотеть, вы все сгинете еще до того, как я поменяю цвет ногтей с зимнего на весенний… И ты, толстяк, в первую очередь…

Наконец явился и Ной Рувимыч, разложил бумаги, раскатал на доске план малой спортивной арены Лужников и с большим подъемом стал разворачивать перед всеми сверкающие горизонты будущего празднества:

– Вы смотрели вчера по телевизору их обязательную программу? Они откатали ее великолепно, зал буквально взорвался израильскими флажками! Вот это и будет нашим гвоздем…

– Так они приедут? – спросил всегда подозрительный Петюня… – Эти вот, как вы сказали?.. – он ни о ком и ни о чем никогда не слышал.

– Я веду переговоры… должен еще связаться с их менеджером. Она несет на церемонии закрытия олимпиады израильский флаг и по этому поводу сейчас к Ней невозможно пробиться… Когда послезавтра они вернутся домой…

– А где они живут? – спросил Петюня.

– Вообще-то они израильтяне, – торопливо вставил Клещатик.

– А где они живут? – настырно повторил вопрос Петюня.

– Вообще? – легко и как-то скороговоркой переспросил Ной Рувимыч, – Вообще – в Америке…

Мы с Яшей переглянулись. Синдикат устраивал праздник виртуальной страны, с виртуальными спортсменами на ледовой арене, в России. А между тем мы точно знали, что эта страна существует, и в данный момент истекает кровью…

…Бедный Клавдий, кажется, изнемогает от всего этого. Он понимает, что Синдикат должен отбацать Праздник Страны как можно громче – такова традиция, такова идеологическая установка, которую подкачивает Клещатик своими таинственными и крепкими связями в Иерусалиме. В то же время Клаве хочется, чтобы его оставили в покое, чтоб он остался дома один, разулся, прошелся незакованной в обувь раненой ногой по кухне, надел любимый красный фартук в белый горошек и зафаршировал баранью ногу, о которой я слышу вот уже полгода и не пробовала ни разу…

Клава мужественно пытается противостоять колоссальной утечке бюджета на Праздник, я уже заявила ему, что дам на эти утехи плебса тысяч двадцать, и ни копейкой больше. Но все мы понимаем, что бессильны.

Клещатик обаятелен, как дьявол, улыбается, говорит душевно, убедительно… и вот уже минут через десять чуть не вся коллегия синдиков наперебой предлагает всевозможные фенечки: Миша Панчер предложил заказать особое мороженое: шарик – синий, шарик – белый, отразив государственные цвета.

– И сделать съедобные флажки, – подсказал негромко Яша… – чтобы в финале праздника гости их дружно съели…

Все эти торжественно-рекламные глупости сожрут, конечно, львиную долю годового бюджета. Но, чтобы накрутить расходы Синдикату, Клещатик еще настаивает на увеличении числа артистов, количества номеров, численности танцоров…

– Понимаете, – говорит он, – огромное пространство льда не должно пустовать. Это провально – в смысле впечатления. На льду что-то должно происходить постоянно. Гигантские площади льда должны быть задействованы…

– Так посади на нем рыбаков, Норувим, – нетерпеливо оборвал его Клава. – И тогда вечером мы будем иметь хороший ужин… А для смеху пусть один из них провалится в прорубь…

Клавдий именует Ноя Рувимыча по-своему, сокращенным «Норувим» – и это странное имя, напоминающее имя какого-нибудь библейского серафима, архангела или провинившегося перед Господом, падшего ангела, очень тому подходит…

Словом, Клещатик просачивается сквозь стены, проникает гибкими пальцами дьявольского хирурга сквозь ткани мышц, вынимает сердце из груди и кошелек из желудка. Кажется, он владеет навыками гипноза, который действует на всех, кроме Угрозы Расстреловны.

Вчера она остановила меня в коридоре и, глядя в пол, отчеканила: – «При том, что деятельность вашего департамента – никчемная чепуха и разбазаривание средств, я вижу, что вы единственная сопротивляетесь этому спруту Клещатику. Вы отказались проводить свои тусовки в «Пантелеево», это правда?» И не слушая меня, дальше: – «И молодцом. Я хочу, чтоб вы знали – «Пантелеево» принадлежит ему, ему лично, через этот сарай, через подставных лиц прокачиваются наши миллионы…» «Откуда вы знаете?» – потрясенно спросила я. Она усмехнулась, сказала – «а я не вчера родилась. И в той организации, где я до вас работала, там умели раскапывать…» – и отмаршировала прочь.

Я действительно не езжу в «Пантелеево» и, похоже, Ной Рувимыч с этим смирился. Для наших тусовок шустрый Костян, прочесав Подмосковье, нашел чудный санаторий «Лесные дали» на берегу Истринского водохранилища… В первый раз я ожидала скандала, вроде того, о каком мне рассказывали мои ребята… Однако художники, писатели, кинематографисты и барды, собранные в этом дивном месте, благополучно расселились по номерам и два дня взахлеб общались, не выходя из конференц-зала, хотя погода стояла прекрасная и я побаивалась, что эти, известные и уважаемые, люди просто разбредутся гулять по лесу. Однако они вцепились друг в друга, смотрели фильмы, спорили до ночи, и никак не могли расстаться. Мы с Костяном записали все выступления, я отредактировала, и вскоре уже Сережа Лохман издал нам великолепный сборник статей о литературе и искусстве, с обширной и страстной дискуссией страниц на сорок в конце, – который мгновенно стал библиографической редкостью…

…Так вот, перекличка, посвященная грядущему Празднику Страны. На ней произошел еще один, на первый взгляд, пустяковый эпизод.

Изя Коваль, продолжающий носиться с идеей круиза по Волге, опять влез со своей темой: Казань, Саратов, Самара, Новгород… Плавучий лекторий, водичка за бортом, заливка ментальности прямо в уши… А Клавдий сказал: добавь к проекту график температуры воды, чтоб бабы могли захватить бикини. Потом задумался и проговорил – отличная идея: людям некуда будет деться…

И вдруг Клещатик порозовел, встрепенулся, пергаментные его щечки налились живым соком, затрепетали… Я посмотрела на него и поняла, что грядет Новая Идея, которая, как баржа, потащит за собой какой-нибудь грандиозный Проект – (Клещатик был гением выращивания Проектов Глобальных, Международных, Межконфессиональных… – тут же сам становился генеральным подрядчиком по их исполнению), – и главы департаментов должны распахнуть кошельки своих бюджетов… Да и Центральный Синдикат, как яловая корова, должен был приготовиться: уже бык Норувим увидел цель, уже рыл копытами землю, помахивал хвостом, уже глаз его налился кровью страсти, уже примеривался он влезть на свою любимую буренку по кличке Синдикат… Однако интересно – что можно выудить, что вырастить из невинной прогулки по Волге…

Кстати, после переклички произошел еще один забавный эпизод: в коридоре меня нагнал Клещатик с какой-то папкой в руках и попросил уединиться в моем кабинете «на минутку». Я любезно пригласила, велела Маше принести чаю… Ной Рувимыч был непривычно стеснителен, даже робок, присел на краешек дивана, держа папку ребром на колене… Я заподозрила самое страшное… и оказалась права: так и есть, он пишет… Он написал пьесу и хотел бы, чтобы я, как профессионал… одним глазком… и так далее…

– Ной Рувимыч, – удивилась я, – у вас такие связи… Если я правильно поняла, любой театр с удовольствием возьмет вашу пьесу к постановке при определенных условиях.

– …возьмет, возьмет… – покивал он мешочками щек…

– …и актеры известные будут в ролях…

– …будут, будут… – сказал он, – уж не сомневайтесь…

– Так чего ж вы хотите от меня?

Он помялся… переложил папку на второе колено, отхлебнул чаю, принесенного Машей, и проговорил твердо:

– Мнения!

…Когда он вышел из кабинета, я раскрыла папку и застонала: его пьеса называется «Высокая нота моей любви»…»