Текст книги "Липовая жена"

– Жив остался? – с надеждой спрашивал мальчик в который раз, и мать в который раз отвечала:

– Кто ж его знает… Отвезли в госпиталь, а там – неизвестно…

Про того, с вываливающимися кишками, мальчик спрашивать боялся, знал: плохой будет ответ.

– Столько беды навидалась, что сердце тяжелым стало, как камень. Думала – ничто теперь не удивит… Однажды ехали на грузовиках по дороге. Немцы только что отбомбились, улетели, на обочинах убитых беженцев видимо-невидимо, и хоронить некому.

И видит баба Шура: лежит в траве у дороги молодая мать, мертвая, а рядом с ней ребенок месяцев девяти-десяти. Нашел мамкину грудь, сосет, а молока нет, вот он и орет, будит мать. А она лежит себе и в небо смотрит.

Не выдержала баба Шура, спрыгнула с грузовика, схватила ребенка и назад, в машину…

– Это был дядя Виталий?

– Ну да, дядя Виталий… Ты же обещал посуду вытирать, а сам не вытираешь! Разве это справедливо?

Мальчик молча хватал полотенце, начинал судорожно вытирать чашку, только бы мать рассказывала дальше…

– А пробиралась баба Шура к родным мужа, свекру и свекрови. И когда, наконец, добралась – ободранная, голодная, с двумя детьми, – те ее в штыки встретили. Мол, неизвестно, с кем ты второго прижила, знать тебя не хотим, самим жрать нечего, а тут ты еще на нашу голову свалилась.

И осталась баба Шура одна в чужом городе – податься некуда, сама разута-раздета, дети есть просят, кричат… Встала баба Шура на крутом берегу реки, вниз глянула, и сердце ее оборвалось; прижала детей к себе и думает: «Все равно с голоду помрем! Вот так глаза зажмурить и прыгнуть туда вместе с ними!» А маленький Виталька словно почуял что-то, уперся ей в грудь ручонками, захныкал: «Мама… Не няня… Не няня…»

– Не прыгнула? – широко открыв глаза, с надеждой спросил мальчик.

– Вот дурацкая башка, конечно, не прыгнула! Ты думай: разве сейчас были бы на свете Валя и Виталий? Разве привозил бы тебе Виталий всякие камни из экспедиций?

– Да, – соглашался он и для себя, чтобы окончательно успокоиться, повторял шепотом: – Не прыгнула, не прыгнула!

– Ну, ничего, потом на завод устроилась, паек стала получать, чужие люди ее приютили… Тифом вот только заболела очень сильно. В больнице лежала… Все думали – умрет. Когда кризис наступил, в бреду села на постели, косы распустила – густейшие были косы, черные – и запела сильным голосом песню, которую сроду не знала:

 
Отворите окно, отворите,
Мне недолго осталося жить!
Еще раз на свободу пустите,
Не мешайте страдать и любить…
 

Все металась в бреду, просила, чтобы косы не стригли, боялась, что в гробу будет некрасивая лежать… Куда там, все равно остригли… Потом они отросли, косы, но уже не такие густые, как прежде.

Мать снимала фартук, насухо вытирала тряпкой кухонный стол и ставила на него пишущую машинку. Это значило, что мальчику теперь – спать, а ей – работать.

Он лежал под теплым стеганым одеялом. За окном зловеще дыбился горбатыми ветвями терновник, окаянное дерево. Буква Я в сплетении веток шагала, шагала, конца не было ее пути… «Отворите окно, отворите, мне недолго осталося жить…» – сильным голосом неизвестную песню… И косы остригли, не пожалели. Какие там косы, когда у всей страны кишки вываливались… Мать там за стеной стучит, стучит… Сгинет когда-нибудь эта многоголовая, хвостатая, когтистая Левая Работа? «Отворите окно, отворите…». Отворите окно…

…В субботу днем, часа в три, за ним приходил отец. Мальчик ждал его с тайным нетерпением. Отец был праздником, отец – это парк, качели, аттракцион «Автокросс», мороженое в стаканчиках, жвачки сколько душа пожелает, карусель и никаких скандалов. Но от матери надо было скрывать это радостное нетерпение, как и все остальное, касающееся его отношений с отцом. О, здесь мальчик был тонким дипломатом.

– Давай я оденусь, и буду встречать его во дворе, – предлагал он матери небрежно-скучающим тоном. При ней он никогда не произносил ни имени отца, ни слова «папа».

– Успеешь, – хмуро бросала она, выглаживая его рубашку. Он помалкивал, боялся ее раздражать. Встречаться с отцом во дворе было несравненно удобнее, чем здесь, при матери. Во-первых, не нужно им лишний раз сталкиваться, от этого одни неприятности. Мать вообще опасна при таких встречах, да и отец, несмотря на свою выдержку, нет-нет да срывается на выяснение каких-то дурацких вопросов. Например, в прошлый раз, когда мальчик не успел выйти во двор к положенному часу и отец позвонил в дверь, завязался между ними отрывистый нервный разговор о его, мальчика, воспитании. Слово за слово – и напряглась, налилась свинцовой ненавистью мать, негромко и враждебно цедил сквозь зубы отец:

– Ну что ты смыслишь в воспитании, ты хоть Спока читала?

– Нет! Зато я читала, чего ты не читал – Чехова и Толстого.

Непонятные слова, непонятный разговор. Две холодные враждебные стороны, и он между ними – изнывающий и бессильный.

Да, лучше было встречать отца во дворе. Тогда и встреча бывала совсем другой. Можно было побежать к отцу со всех ног, в его распахнутые большие руки, вознестись вверх, к отцовским плечам и прижаться щекой к его губам. При матери он никогда не позволял себе этого, знал, что ей будет больно. Вообще сложный это был день – суббота. Нужно было улаживать, устраивать все так, чтобы и той не причинить боль, и того не обидеть. И во всех этих запутанных отношениях умудриться и для себя урвать хоть капельку приятного.

А приятное начиналось сразу же, за углом дома, едва они с отцом поворачивали к метро. Приятное начиналось с отцовских карманов. Мальчик уже ждал этой минуты и поглядывал на отца заговорщицки. И отец поглядывал на него.

– А ну-ка глянь, что у меня в кармане водится! – наконец говорил он, хитро прищуриваясь.

Мальчик запускал руку в огромный отцовский карман и с восторгом вылавливал оттуда: свистульку, жвачку, надувной шарик, три конфеты.

– Урра-а!

Все это можно было найти и дома, если покопаться в картонном ящике для игрушек, но – нет, все было не таким, все не то… И закручивалась карусель субботних удовольствий. Отодвигалось все – дом, мать, уроки на понедельник, баба Шура, дворовые приятели… Крутилась зеленая в красных яблоках пролетка на деревянном круге, отец крепко держал его за плечи, и веселье захлестывало их пестрой лентой… Вечером они добредали до отцовской квартиры, отец стелил мальчику на диване, раздевал его, сонного и тяжелого, и тут, в мягкой подушке, тонула праздничная, буйная, зеленая в красных яблоках суббота.

С утра в воскресенье он уже начинал скучать по матери. Сидел за столом, рисовал, раскрашивал цветными карандашами книжку-раскраску и представлял, что сейчас делает мать. Может, стучит на машинке, может, стирает, а может, она пошла в магазин, встретила по пути Борьку – тот всегда в воскресенье болтается во дворе – и разговорилась с ним? Мальчик застывал на секунду при этой мысли, чувствуя, как ревность вдруг прильнула к сердцу и отпрянула, а ожог остался и ноет… А вдруг она рассказывает Борьке какую-нибудь историю, точно как ему? Про пиратов или про мамонтенка? Может, даже она погладила Борьку по голове? А он сидит здесь и раскрашивает дурацкую книжку?! А вдруг к ней пришел сейчас какой-то знакомый, и они пьют чай и разговаривают, а он сидит здесь и ничего не знает?!

– Ну что, будем собираться? – говорил он отцу небрежно-скучающим тоном. – А то стемнеет…

– Ты что, сынок! – удивлялся отец. – Только двенадцатый час, куда ты рвешься? Мы так редко видимся… Ну чем тебя занять? Сказку рассказать? Про медведя и зайчика.

Мальчик терпеливо, чтобы не обидеть отца, выслушивал многолетнюю сказку про медведя и зайчика. Потом они играли в железную дорогу, смотрели телевизор, обедали – отец жарил яичницу, – и наконец начинали собираться.

Мальчик лежал на диване, подперев кулаками подбородок, и наблюдал, как отец бреется перед большим зеркалом. Тот брился тщательно, дотошно, как делал все. Изнутри подпирал языком щеку, тянул шею, оттягивал пальцами кожу на висках…

Вообще отец очень нравился мальчику. Он был большой и красивый. И не сутулился, и ходил легкой размашистой походкой.

– Когда я вырасту, я тоже стану бриться, – сказал мальчик задумчиво.

– М… угу… – промычал отец, выбривая кожу под носом.

– Вообще, когда я вырасту, я… очень вырасту, – добавил мальчик уверенно. Себя уверял.

– Обязательно, – подтвердил отец. – Ты будешь очень высоким. У нас в роду коротышек нет.

«У нас в роду!» Много бы мальчик отдал, чтобы выяснить, наконец, где находится это самое «у нас в роду»? Когда он жаловался матери на неполадки в школьных тетрадях, мать отмахивалась: «Получится! У нас в роду тупых нет». Интересно, где же, в какой стороне света это благополучное и счастливое «у нас в роду»? Получалось, мать и отец вроде как земляки, а вот не сроднились, не вышло у них…

Отец завязал красивый галстук, надел пиджак и стал искать что-то на письменном столе.

– Ого! – сказал он, наклонившись над рисунком мальчика. – Да ты уже замечательно рисуешь! Это что здесь?

– Это война, – пояснил мальчик.

– Смотри-ка, и танки, и самолеты. А это что за кляксы?

– Бомбы летят.

– Молодец… А солнышко почему не нарисовал, вот здесь, в углу?

– На войне солнца не бывает, – сказал мальчик.

Отец усмехнулся и взъерошил ему волосы:

– А ты у меня философом стал… раньше времени…

Раньше времени! На них не угодишь. Одна твердит: «Думай, думай обо всем!» Он удивляется: «О чем думать?» «Обо всем! – упрямо твердит она. – Обо всем, что видишь!» Другой третий год сказку про медведя и зайчика рассказывает…

Когда уже спускались по лестнице, отец вдруг хлопнул себя по карманам пальто и сказал:

– Ах ты, черт, сигареты забыл! Сынок, они в верхнем ящике письменного стола. Сбегай, милый! На ключ.

Мальчик помчался наверх, перепрыгивая через ступеньку, запыхавшись, отворил дверь и подбежал к столу. Пачка сигарет лежала в верхнем ящике, на чьей-то фотографии. Мальчик взял сигареты и вдруг увидел, что это фотография матери. Мать на ней вышла веселая, с длинными волосами. На обороте отцовской рукой написано: «Мариша…» В первый миг мальчик захотел взять фотографию, объяснить отцу – я забрал карточку, где веселая Марина, она ведь тебе больше не нужна, – но потом подумал, тихонько положил карточку на место и задвинул ящик.

– Дверь захлопнул? – спросил его отец.

– Захлопнул… – глухо ответил мальчик. От метро они пошли не обычной своей дорогой, а в обход, мимо киоска «Союзпечать». Отец давно обещал ему купить значки с собаками. Он купил три значка, с собаками разных пород, и мальчик сразу же нацепил их рядком на куртку. Потом поднял глаза и увидел возле магазина старого знакомого, нищего. Тот стоял, как обычно, одной рукой опираясь на палку, другой протягивая кепку, и смотрел в землю, как всегда, безучастно. Бросишь ему монетку, он вскинет голову, как лошадь: «Доброго здоровьица!» – и опять в землю уставится… Мальчик встрепенулся:

– Папа! Дай деньгу!

– Зачем? – спросил отец.

– Я нищему подам!

– Этого еще не хватало – алкоголиков поить!

– А мы с Мариной всегда подаем, – сказал мальчик и пожалел, что сказал. Сразу насупился, и уши покраснели. Мать – это была мать, другая сторона, и незачем задевать ее в разговоре.

– Узнаю село родное… – пробормотал отец сквозь зубы.

Мальчик подумал, что мать, наверное, уже сидит во дворе на лавочке, ждет его. Она всегда выходила его встречать, наверное, волновалась – как он и что. Не сиделось ей в квартире.

– Давай здесь попрощаемся, – сказал он отцу.

– Почему? Я тебя до подъезда провожу.

Так и есть, мать сидела на лавочке, смотрела в ту сторону, откуда они появились. Поднялась и осталась так стоять.

– Ну, дай я тебя поцелую, – сказал отец. – Будь здоров.

Мальчик не потянулся к нему, чтобы не обидеть мать, только подставил щеку. Отец сказал:

– На той неделе возьму билеты в цирк. Ну, иди.

Мальчик пошел, стараясь не ускорять шаги, чтобы не обидеть отца. Даже обернулся и помахал ему, – отец стоял и смотрел вслед. Мать тоже смотрела на мальчика, не в лицо, а повыше, в вихор, выбившийся из-под шапочки.

Когда он, наконец, подошел, она молча взяла его за плечи, и они зашли в свой подъезд.

В прихожей она так же молча, с окаменевшим лицом, помогла ему размотать шарф и направилась в кухню.

– Что случилось? – крикнул он вслед.

– Я была в парикмахерской… – тихо сказала мать из кухни. – Парикмахер сказал, что у меня полголовы седая. Я поняла, что жизнь кончена, и купила себе финское платье.

– Где купила? – уточнил мальчик. Его раздражала манера матери сумбурно выражаться. – В парикмахерской, что ли?

– Нет, в ГУМе.

– А-а!.. – сказал он. – Покажи, где оно?

– Да вот же, на мне!

– А-а… Хорошо… Красиво…

Он обнял ее сзади, прижался лицом к спине. Он быстро рос, и в этом году уже доставал ей до лопаток.

– Не бойся, Марина, – сказал он в зеленую шелковистую ткань. – Когда я стану бриться, я на тебе женюсь.

– Вот спасибо! – сказала она. – А теперь, пожалуйста, ешь быстрее и иди спать.

– Опять Левая Работа?!

…Он медленно раздевался в комнате. Стянул через голову рубашку, помахал длинными пустыми рукавами, искоса поглядывая на стену – там бесновалась немая рубашкина тень – и, вздохнув, сел на постели. Так хотелось рассказать матери про карусельную субботу! Про то, как в «Автокроссе» они все время догоняли синюю машину, в которой сидели усатый дядька с рыжим пацаном, а потом с грохотом наехали на них, и все вместе долго хохотали. Но нет, нельзя, нельзя…

Он приплелся в кухню и сел на табурет, возле матери.

– Ну?.. – спросила она, исправляя что-то ручкой на отпечатанном уже листе.

– Ты знаешь, какой бандит Сашка Аникеев?! – возмущенно спросил мальчик.

– Ну-у…

– Он говорит ужасные слова. Например – сука, вот какое ужасное слово!

– Нормальное слово, – пробормотала мать, – если по делу.

– Он не по делу! Да нет, ну ты не веришь, а он говорит настоящие материнские слова!

– О, господи! – вздохнула мать, и стала заправлять в машинку очередной белый лист. – Ну, еще какие новости?

– Он дразнится на каждой перемене, что я втрескался в Оксанку Тищенко.

– А ты втрескался?

– Да, – признался мальчик.

– Тогда – по морде! – посоветовала мать.

– Я не могу – по морде, – сказал он.

– Почему?

– Морда глазами смотрит…

– А-а… Тогда выкручивайся, как знаешь… Ну, все?

– Нет… – Он помялся… – Знаешь, Сашка говорит, что я – еврей, – выговорил он наконец, пристально глядя на мать.

– Ну и что?

– Марина, я не хочу быть евреем… – признался он.

– А кем ты хочешь быть? – хмуро осведомилась она.

– Я хочу быть Ринатом Хизматуллиным. Мы сидим с ним за одной партой, он хороший мальчик.

– Вот что, – сказала мать. – Я тебе про все объясню, только завтра, понял?

– Почему завтра?

– Долгий разговор. Много сил отбирает. Понял? А теперь марш спать!

Он посидел еще тихонько, слушал, как тарахтит машинка, поковырял пальцем дырку в колготках, попросил:

– Марина, займись со мной…

– «Займись мной», – поправила мать машинально, не отрывая взгляда от машинки.

– Займись мной, – послушно повторил он.

– Отстань, – сказала она на той же ноте. И вдруг подняла на него глаза, отложила в сторону лист и тихо сказала: – Ты хочешь, чтобы мы летом поехали к морю?

– Ага! – оживился он.

– Для этого я должна стучать на машинке. Я заработаю деньги, и летом мы сядем на поезд и поедем к морю.

– И наши соломенные шляпы возьмем? – радостно спросил он.

– Возьмем шляпы.

– И ты будешь лежать на пляже, а я буду сыпать тебе на спину песок тонкой струйкой?

– Тонкой струйкой…

– А потом я сяду на твою горячую спину, и мы поплывем далеко-далеко?

– Далеко-далеко… – сказала мать и отвернулась к окну.

Мальчик понял, что она плачет, и ушел в комнату, чтобы не мешать.

…Уже засыпая, он опять пришел во двор с отцом, и мать встречала его. Он шел от отца к матери, словно плыл от одного берега к другому. Трудно плыл, как против течения. Мальчик чувствовал, что отец смотрит в спину, а мать смотрит в вихор, выбившийся из-под шапочки. О чем думали эти двое?

За окном сгустилась темень, и не видать было терновника, и не видать было, как шагает в неизвестные дали самостоятельная и отважная буква Я…

1979

Чужие подъезды

У Ильи был дом, где все друг друга очень любили, но никто никого не уважал.

Так уж повелось с незапамятных лет. Натуры у домашних были широкие и шумливые, а площадь квартиры тесноватая – две комнатушки и кухонька, так что развернуться вширь и не наступить на чье-то самолюбие было мудрено.

Давным-давно одна такая натура не выдержала, ей показалось, что остальные занимают места больше, чем положено, и с тех пор мать Ильи каждый месяц получала по почте переводы. Даже сейчас, когда самому Илье уже за тридцать или, как иногда в сердцах говорит мать, – под сорок, нет-нет да мелькал в почтовом ящике корешок перевода.

– Дылда, – говорила тогда мать Илье, – посмотри-ка, дитятко небритое, опять старый леший на тебя алименты прислал.

– Эх, Семен, Семен… – вздыхала тогда бабаня. Мать по этому поводу уже лет пятнадцать не вздыхала. Для вздохов у нее давно подоспел другой объект – Илья.

Илья, считала мать, получился непутевым. Он не оправдал того, что должен был оправдать, и не достиг того, чего должен был достигнуть, судя по сочинениям, писанным в десятом классе. Сочинения мать берегла и прибегала к ним в критических ситуациях, когда Илью требовалось «донять». Донять его было нелегко, но иногда это удавалось, и тоненькая пачка сочинений разлеталась по комнате, подобно стае птиц, опустившихся с небес на болото.

Расшвыряв тетрадки, Илья хлопал дверью и исчезал дня на три. В квартире на полчаса воцарялась горестная тишина и шелест тетрадок, подбираемых матерью.

– Он мог стать человеком, – глядя мимо пригорюнившейся бабки, говорила мать, – у него прекрасное чувство слова, у него есть стиль, это очень редко, когда писатель может похвастаться стилем, он должен был работать над собой, посмотри, мама, как он писал в десятом классе: «В черном маслянистом пруду неторопливо плыл лебедь с восклицательной шеей…»

Бабаня плохо разбиралась в лебедях, но полностью доверяла своей дочери, отбарабанившей в школе тридцать пять лет.

Илью бабаня любила слепой неистовой любовью, и эта бешеная любовь не давала ей понять, почему вести рубрику «о том о сем» в «Вечерке» менее престижно, нежели писать хорошим стилем о лебедях.

Внук назывался звучным словом «журналист», был со всеми на «ты» и ничего не брал себе в голову.

– Ты, бабань, слушай, – доверительно советовал он ей, – допускай все до лифчика, а в сердце пусть не идет. Поняла?

Внук был стержнем и смыслом ее жизни, она безоговорочно принимала и его драные синие штаны под названием «джинсы», и вечный беспорядок в его сквозняковой жизни, и идиотские словечки, и полуночные нетрезвые появления. Бабане страстно хотелось только одного: чтобы Илья был здоров и женился на хорошей девушке.

Чтобы Илья забыл, наконец, Наташу…

В то, что он даже спустя десять лет любит Наташу, бабаня верила свято, и ничто не могло поколебать ее неистребимой веры в благородное и самоотверженное сердце внука.

– Кого он любит? – насмешливо и горько спрашивала мать, и дешевая папироска – неистребимая военная привычка, – гуляла из правого угла ее рта в левый. – Никого он не любит!

Мать была неправа. Наташа Илье, конечно, нравилась. Можно даже сказать, она устраивала его во всех отношениях: была ненавязчива, отходчива, неглупа. За те три года, что они встречались, никто из приятелей не был Илье ближе, и никому не хотелось рассказать о себе так много, как Наташе. Пожалуй, еще год-два, и Илья вздумал бы жениться на ней. Но Наташа не дождалась этого дня и вышла замуж за какого-то аспиранта.

Произошло это как раз в то лето, когда Илья укатил в молодежный лагерь на Черном море. Думали сначала поехать вместе, но в последнюю неделю они рассорились, Наташа помрачнела, задумалась, и свою путевку сдала. Илья уехал один.

Через месяц ворвался он, солнечный и веснушчатый, с выгоревшими волосами и бровями. Обзвонил весь город, вымылся в ванне и вечером умчался к Наташе…

Бабка дожидалась внука на кухне. Весь день силилась сказать ему о Наташе, и не могла – трусила. Теперь сидела в темной кухне на табурете и тряслась от страха и тоски. Все чудилось ей, что внук либо Наташу убьет, либо мужа ее, либо сам в окно прыгнет. Давно улеглась дочь в столовой, а бабка все ждала, тревожно глядя в ночное окно.

Наконец позвонили. Она вскочила с табуретки, засуетилась, вытерла сухие руки о фартук и побежала открывать. На пороге стоял сильно веселый пьяный Илья.

– Здравствуйте, входите! – приветливо пригласил он бабку на лестничную площадку.

– Не ори, мать спит! – грозно крикнула та, хотя струхнула. Она не знала еще, как следует вести себя с пьяным внуком.

– Здесь дует… – сердечно и кротко заметил Илья, – пусти, барин, в переднюю…

Он обнял бабаню и очень серьезно объяснил ей свистящим шепотом:

– Понимаешь, бабань, нельзя переть против непреложного факта: ведь я мужчина, а? Так оно и есть!

– Молодец, – укоризненно сказала бабаня. – Удрызгался. – Потом Илья минут двадцать стоял под ледяным жалящим душем, слегка протрезвел, и они с бабкой долго болтали на кухне, и внук рассказывал про всякие чудные дела на свете. Вот, мол, живешь ты, бабаня, борщи готовишь, в очередях стоишь, а они ведь шляются где-то поблизости на своих неопознанных объектах, высматривают что-то, подлецы. И, между прочим, непонятно, что им от нас нужно. Вот так, в один прекрасный день…

Бабка ужасалась, ахала, и весь вид ее говорил о том, что и рада бы она не верить, да как же не верить, если Илюша говорит. И вдруг, осекшись на полуслове, как-то судорожно горстью взметнула с худых колен засаленный фартук и, окунув в него лицо, тихонько затряслась в беззвучном плаче.

– Ба, ты что?! – оторопело спросил Илья.

– О-ой, Ильюшенька-а… как же ты Наташку-то упустил-прозевал?! Горе-то какое, горе!.. – За три года бабаня крепко привязалась к ласковой Наташе, и теперь мысль о том, что Наташа будет рожать правнуков не ей, а совершенно чужой женщине, была нестерпимой. – Ой, Наташка-Наташенька, что ты с нами сделала… О-ой, горе!..

– Нашла горе! – грубо и насмешливо оборвал Илья. – Ну, давай поплачем, ну, давай: у-у-у… – Но неожиданно в горле его что-то сдавило, противно заныло в глубине груди, захотелось подвывать бабане.

– Что ты жалеешь его! – в дверях кухни, растрепанная, седая, в короткой, до колен, ночной рубашке стояла мать. Тапочки на ее жилистых петушиных ногах смотрели в разные стороны. Это было смешно, и Илье расхотелось плакать.

– Что ты жалеешь его?! – с остервенением повторила мать. Схватила с холодильника пачку «Примы», судорожно закурила. – Проклятое племя! Ни во что и никому не верят, даже себе не верят! Когда они наконец влюбляются, они спешат убедить себя в том, что это только кажется. Стрессов боятся!

– Тихо, Валя, тихо! – взмолилась бабаня, сморкаясь в фартук.

– Стрессов боятся! – жестко повторила мать, тыкая папироской в сторону Ильи. – Хотят прожить жизнь, ни к чему не имея отношения. Это сейчас модно. Семью на плечи взвалить боятся, детей родить – боятся, жизнь положить на серьезное стоящее дело – боятся! Наташка права, сто раз права! Разве можно положиться на этого шалопая, мама? Посмотри, он же ни к чему не пригоден, только вот к этому! – Она выхватила из стопки старых газет на подоконнике «Вечерку». – Вот, пожалуйста: «У меня на посуде испортилась эмаль. Где можно ее восстановить и можно ли в такой посуде солить овощи?» Отвечают… вот он отвечает, мам: «В посуде с отбитой эмалью…»

– Хватит, – сказал Илья.

– «Овощи солить не рекомендуется!» – крикнула мать. – И это его устраивает, этим он готов заниматься всю жизнь!

– Тихо, Валя, тихо… – умоляюще повторила бабаня.

– И если бы он был бездарностью… А как он писал в десятом классе! Какое у него врожденное чувство слова, какая музыкальная фраза! Я помню наизусть: «Мы вошли в подъезд, отряхивая дождевые капли. Сверху, с чердака, к нам спускался дымчатый котенок, на крутой спинке которого, словно штопки на чулке, сидели два крошечных листика…»

– Все? – спросил Илья, поднимаясь. – Я спать пошел.

– Ты знаешь кто? – тихо сказала мать, глядя в глаза сыну. – Ты улитка. Ты – млекопитающее.

– Ну, что-нибудь одно, мать, не смешивай виды, – спокойно попросил он и вышел из кухни.

После этого дня Илью закрутил сумасшедший вихрь. Поезд его сердечных устремлений мчался на дикой скорости в неизвестном направлении, и в окнах его мелькали едва различимые женские лица: Ирина, Анжела, Вероника… и хотя имя Наташи вспоминалось в доме часто, особенно по вечерам, вся эта история уже не имела к Илье ни малейшего отношения и нисколько не задевала его, как не задевают верхушки деревьев облака, проплывающие где-то в непостижимой вышине.

* * *

По субботам бабаня стирала белье в старой стиральной машине «Ура…». Много лет назад машина называлась «Урал» и исправно перемалывала тряпичное содержимое в своей моторизованной утробе. Но годы шли, машина дряхлела вместе с хозяйкой, в сердце ее начались перебои, а буква «л» в названии стерлась. Оттого, что в конце слова отсутствовал привычный для него восклицательный знак, машина выглядела сильно утомленной, как оно и было на самом деле.

Илья по этому поводу упражнял свое остроумие.

– Эта бравая стиральная машина, – говорил он, – это воинственное утильсырье… эта ликующая рухлядь…

Машина агонизировала. Ее дряхлый организм нуждался в постоянной квалифицированной помощи, и бабаня заранее договаривалась с Ильей о дне стирки. Внук должен был присутствовать и подстраховывать.

Cегодня была суббота, и хотя утром с Ильей состоялся крепкий уговор, бабане, как всегда, не сиделось. В два часа дня из школы пришла Валя, пообедала, разложила на столе учебники, села писать планы.

– Илюшке бы позвонить! – озабоченно крикнула из кухни бабка. – Ведь забудет, что сегодня стираем, закатится куда-нибудь.

– Без него обойдемся… – буркнула дочь, убористо заполняя тетрадку девчоночьим почерком.

Бабаня выглянула из кухни – перед ней над столом нависла длинная седая челка пожилой дочери. Челка колебалась в такт движению пишущей руки.

– Позвони, а, Валь… – попросила бабаня. – Я боюсь без Илюши… Током убьет.

Валя, чертыхаясь, разогнула уставшую спину, набрала номер редакции.

– Отдел писем… – сообщили в трубке детским голоском.

– Илью Семеновича, пожалуйста, – сухо обронила мать.

– И-лю-у-ша-а! – пропел голосок куда-то в пространство. – Тебя!

Валя долго ждала, пока сын возьмет трубку.

– Дорогая редакция, – так же сухо сказала она, – мы купили кроликов, а у них в ушах завелась шелуха. Посоветуйте в вашей рубрике «О том о сем»…

– Ну, короче… – перебил сын. – Что случилось?

– Ты не забыл, что бабаня ждет тебя к шести?

– Дорогие читатели, – приветливо ответил Илья, – для того, чтобы у кроликов не шелушились уши, нужно хотя бы один день воздержаться от звонков в редакцию, пусть даже речь идет о таком священнодействии, как стирка.

Он повесил трубку. Мать быстро набрала номер.

– Захвати полбуханки ржаного, – сказала она.

…У выхода из редакции на скамеечке сидел Семен Ильич – длинный, сутулый, в просторном сером плаще.

– Приветствую, Семен Ильич! – Илья подошел и сел рядом.

– Здравствуй, сынок! – воскликнул отец, приобняв Илью одной рукой, второй он придерживал какой-то сверток. – Ну, как ты, как дома?

– Да по-прежнему… Слушай, опять на тебе какая-то хламида.

Неизменно свежевыбритый, с аккуратно подстриженной седой головой, Семен Ильич все-таки выглядел всегда неухоженным, «неприбранным». Может быть, это объяснялось тем, что он покупал себе слишком широкие рубашки, брюки, джемпера – в одежде он любил чувствовать себя свободно, сказывались привычки старого геолога.

– Где – плащ?.. – спросил отец, оглядев себя. – А, это я в ГУМе купил, он импортный, польский. Ты считаешь, надо сузить? Ну, я прострочу на машинке. Илюша, вот какое дело, я условиться с тобой хотел… Мне в месткоме обещают путевку на май для Вали. В Евпаторию. Твердо обещают. Там от нашего министерства прекрасный санаторий – ванны, диетическое питание, ну ты сам понимаешь…

– Ну?

– Для ее печени это необходимо – раз в году подлечиться. Так ты ей скажешь, что у себя в редакции взял, ну как в те разы с Кисловодском было.

– Ну, хорошо…

– Только не проговорись смотри!

– Ладно.

– И заранее начинай… Сегодня приди и невзначай так, за ужином, – мол, обещают… Есть?

– Есть.

– Вот и прекрасно. На работе что нового? Каташев не уволился еще?

Илья весело усмехнулся, щелчком сбил упавшую на плечо отца сухую сережку с дерева.

– Я всегда удивлялся твоей памяти, ты всякую мою чепуху помнишь…

– С ума сошел? – возразил отец. – Почему твои дела – чепуха? У меня только один сын. Как же не помнить о его делах?.. Ой! – Лицо его вдруг осунулось, он оторопело и испуганно смотрел на Илью.

– Что такое?

– Ой, она же в мае не поедет! – расстроенно воскликнул Семен Ильич. – Тьфу, старый дурак, совсем забыл – у нее же десятый класс, выпускной, в мае экзамены! Какая там Евпатория! Вот дурень старый, а…

– Ну не расстраивайся.

– На июнь просить? На июнь вряд ли дадут. Тогда уж на август… А?

– Ну, конечно… – Илья кивнул на сверток: – Что это у тебя?

– Да вот, – засуетился отец. – Илюша, вот сослуживица купила сыну, оказалось – велика. Я взял для тебя и не знаю: кстати, некстати?

– А ну, дай… – Илья раскинул на коленях темно-серую «водолазку», пощупал материю. – Ну, ты молоток, Семен Ильич, блеск «водолазочка»!

– Нравится, да? – обрадовался отец. – Порви на здоровье, Илюша.

– Ладно, – сказал Илья, поднимаясь. – Ты уж извини, бабаня сегодня стирает, такой великий день…

– Конечно, конечно! – воскликнул отец. – Что ж ты сразу не сказал? Дома же волнуются, иди!

Защитив от солнца глаза, Семен Ильич, прищурившись, смотрел на Илью. Красивый у него получился сын, никто не скажет – солнце в каштановом чубе играет, глаза серые, насмешливые.

Перед тем как завернуть за угол, Илья обернулся, отсалютовал отцу свертком.

– До свидания, до свидания, будь здоров, – пробормотал себе Семен Ильич.

Илья открыл своим ключом дверь, положил на тумбочку полбуханки ржаного, прислушался. Из кухни был слышен голос матери – профессионально внятный, с учительскими интонациями.

– И если в классе восемнадцать балбесов, то по истории будет восемнадцать двоек, говорю… Вы – завуч! Родителей боитесь? – говорю. Приведите ко мне восемнадцать родителей, я объясню им, что такое История!

Илья бесшумно надевал тапочки.

– Я учитель старой закалки, – говорю, – и вам меня на колени перед ведомостью не поставить! Плевала я на ваши девяносто восемь и семь десятых процента.

Не зажигая света, Илья на ощупь нашел за дверью старую заветную кошелку, в которой бабка держала яблоки, нащупал одно, вытер его о рукав рубашки и надкусил.